Глава двадцатая

Онлайн чтение книги Пути-перепутья
Глава двадцатая

Свое первое письмо Кете, согласно уговору, отправила из Кельна, а в Берлин оно пришло на другое утро. Адрес был еще написан рукой Бото, и теперь он с довольной улыбкой и в самом радужном настроении взвешивал на руках объемистый конверт. Действительно, внутри оказались три открытки, исписанные бледным карандашом с обеих сторон и очень мало разборчивые, так что Ринекер даже вышел на балкон, чтобы как-нибудь расшифровать эти каракули.

- Ну, Кете, посмотрим, посмотрим…

И он прочел:

«Бранденбург-на-Хавеле. 8 часов утра. Дорогой Бото! Поезд стоит здесь всего три минуты, но не пропадать же им даром, на худой конец продолжу, когда поедем дальше,- что-нибудь да получится. Я еду в одном купе с молодой и очаровательной супругой банкира, мадам Залингер, урожденная Залинг, из Вены. Когда я выразила свое удивление по поводу сходства имен, она, по-австрийски акая, мне объяснила: «Захотелось слегка удлинить фамилию». Она непрерывно изрекает подобные перлы и, несмотря на существование десятилетней дочери (дочь - блондинка, мать - брюнетка), тоже едет в Шлангенбад. И тоже через Кельн, чтобы, как и я, нанести кому-то попутный визит. Девочка неплохо сложена, но плохо воспитана и, прыгая с полки на полку, успела уже сломать мою парасольку, что повергло ее мать в величайшее смущение. Станция, где мы сейчас стоим, точнее - с которой трогаемся, полна военных, среди них бранденбургские кирасиры с желтым вензелем на аксельбанте, вероятно, Николаевский полк. Очень эффектно. Были там и стрелки Тридцать пятого полка, все малорослые, на мой вкус - даже слишком, хотя дядюшка Остен и любит утверждать, что лучший стрелок - это такой, которого нельзя увидеть невооруженным глазом. На этом кончаю. Девочка (увы! увы!) опять шныряет от одного окна к другому и мешает мне писать. К тому же она непрерывно жует пирожные, такие, знаешь, куски торта с вишнями и фисташками. Жевать она начала уже между Потсдамом и Вердером. А мать не умеет с ней сладить. Нет, я была бы строже».

Бото отложил в сторону первую открытку и пытался по возможности быстро пробежать глазами вторую. Вот ее содержание:

«Ганновер. 12 часов 30 минут. В Магдебурге к поезду пришел Гольц и сказал, что ты известил его письмом о моем приезде. Как мило с твоей стороны! Какой ты у меня хороший и внимательный! Гольц сейчас ведет межевые работы на Гарце, точнее - начнет с 1 июля. Поезд стоит в Ганновере пятнадцать минут, чем я и воспользовалась, чтобы осмотреть площадь, примыкающую к вокзалу: все сплошь отели и пивные бары, выстроенные уже после присоединения, один - совершенно в готическом стиле. Жители Ганновера - как рассказал мне кто-то из попутчиков - называют его «Прусский пивной храм», из чистой приверженности к Вельфской династии. Как это грустно! Но всемогущее время - оно и здесь многое сгладит. Все в руце божией. Девчонка жует без передышки, я даже начинаю тревожиться. К чему это может привести? Зато мать - само очарование и уже успела рассказать мне решительно все. Она была в Вюрцбурге у профессора Сканцони, от которого она без ума. Ее откровенность меня смущает, а порой даже тяготит. В остальном же она, повторяю еще раз, совершенно комильфотна. И, чтобы не быть голословной, -видел бы ты ее несессер. Да, Вена в таких вопросах выше нас на две головы, сразу видно страну древней культуры».

- Потрясающе,- рассмеялся Бото.- Когда Кете пускается в культурно-исторические рассуждения, она поистине неподражаема. Впрочем, бог троицу любит. Посмотрим третью.

И он взялся за третью открытку.

«Кельн. 8 часов пополудни. Комендатура. Лучше я еще здесь отнесу письмо на почту, чем ждать до Шлангенбада, где мы с фрау Залингер надеемся быть завтра в полдень. У меня все в порядке. Шроффенштейны очень приветливы, особенно он. Кстати, чтоб не забыть: за фрау Залингер приехала к вокзалу карета от Оппенгеймов. Путешествие наше, поначалу столь приятное, после Гамма стало и утомительным и неприятным. Девочка тяжело расхворалась, и все по вине матери. Мы едва миновали Гамм, как мать спросила ее: «Чего ты хочешь еще?» Девочка ответила: «Леденцов», и вот с этой минуты все стало просто ужасно… Ах, милый мой Бото, независимо от того, молоды мы или стары, наши желания постоянно требуют строгого и добросовестного контроля. Эта мысль преследует меня неотступно, и, может быть, встреча с этой милой женщиной не случайно послана мне богом. Клукхун тоже не раз высказывал эту мысль, и он был прав. Завтра напишу подробней.

Твоя Кете».

Бото снова сунул в конверт все три открытки и сказал:

- Кете верна себе! Какой дар говорить ни о чем! Я должен бы, в сущности, радоваться, что она пишет именно так, а не иначе. Но чего-то здесь недостает. Все так поверхностно, все лишь отголосок светской болтовни. Впрочем, она переменится, когда у нее появятся обязанности. Да, может быть, переменится. Я, во всяком случае, хочу надеяться.

Через день пришло короткое письмо из Шлангенбада, значительно менее подробное, чем предыдущие три открытки, и с этого времени она начала писать по два раза в неделю, рассказывала про Анну Гревениц и в самом деле приехавшую Элли Винтерфельд, но более всего про мадам Залингер и прелестную маленькую Сару. Сперва Кете повторяла уже ранее высказанные мысли, и лишь на исходе третьей недели появились новые нотки: «Сейчас мне девочка кажется куда симпатичнее, чем мать. Последняя кичится немыслимой роскошью туалетов, на мой взгляд даже неуместной, тем более что здесь нет мужчин. Кроме того, я обнаружила, что она подмазывается - подводит брови, а может, и губы - они у нее ярко-пунцовые. Девочка же очень естественна. Завидев меня, всякий раз бросается ко мне, целует мне руку и в сотый раз просит извинить ее из-за пресловутых леденцов, «это все мама виновата», в чем я не могу с ней не согласиться. И однако ж в этом ребенке заложена поистине непостижимая страсть к лакомствам; я бы даже сказала - что-то от первородного греха (ты веришь в первородный грех? Я верю, мой дорогой), ибо она не может равнодушно видеть сладости и вечно покупает себе облатки, не берлинские, те похожи вкусом на крендельки с кремом, а карлсбадские, с сахарной пудрой. Но на сегодня довольно. Когда я снова тебя увижу, чего уже недолго ждать - потому что мне очень хотелось бы уехать вместе с Анной Гревениц, чтобы до конца быть среди своих,- мы поговорим об этом подробнее, да и о многом другом тоже. Ах, как я буду рада снова увидеть тебя и посидеть с тобой на балконе! Что ни говори, а в Берлине лучше всего, да еще когда солнце опускается за Шарлоттенбург и Груневальд, и размечтаешься, и такая найдет усталость - ах, как это прекрасно! Ты согласен? Кстати, знаешь, что фрау Залингер сказала мне третьего дня? Что у меня волосы стали еще светлей, вот что она сказала. Впрочем, сам увидишь. Как всегда,

твоя Кете».

Ринекер кивнул и рассмеялся. «Очаровательная женщина. О лечении ни звука. Бьюсь об заклад, она ездит гулять и до сих пор и десяти ванн не приняла».

После этого непродолжительного монолога он дал указания вошедшему лакею и пошел через Тиргартен и Бранденбургские ворота сперва вниз по Линденштрассе, а оттуда к казарме, где дела службы задержали его до полудня.


Когда он, вскоре после двенадцати, снова вернулся домой и, перекусив, вознамерился ненадолго предаться кейфу, вошел лакей и доложил, что «некий господин… один человек (он явно был в затруднении касательно титула) хотел бы поговорить с господином бароном».

- Какой господин?

- Гидеон Франке… Он так назвался.

- Франке? Странно. Впервые слышу. Ну, проси. Лакей ушел, а Бото продолжал размышлять: «Франке?.. Гидеон Франке… Впервые слышу. Не знаю никакого Франке».

Мгновение спустя вошел незнакомый господин и у дверей поклонился несколько принужденно. На нем был темно-коричневый, наглухо застегнутый сюртук, чересчур блестящие сапоги, блестящие же черные волосы плотно закрывали виски. Завершали туалет черные перчатки и высокий стоячий воротничок безукоризненной белизны.

Бото поспешил навстречу гостю и с присущей ему изысканной учтивостью осведомился:

- Господин Франке?

Вошедший кивнул.

- Чем могу служить? Садитесь, прошу вас. Сюда… Или, пожалуй, сюда. Мягкие стулья - не самая удобная мебель.

Франке улыбнулся в знак согласия и сел на плетеный стул, предложенный хозяином.

- Чем могу служить? - повторил Ринекер.

- У меня к вам вопрос, господин барон…

- На который я отвечу с величайшим удовольствием, если это, разумеется, в моих возможностях.

- О, вполне в ваших и только в ваших, господин барон… Я побеспокоил вас ради Лены Нимпч…

Бото вздрогнул.

- …и хотел бы предварить вас с самого начала, что причина моего визита никак не может смутить вас. Все, что я намерен сказать и - с вашего разрешения - спросить, не доставит вам, господин барон, и вашему дому никакой неприятности. Я наслышан об отъезде госпожи баронессы, вашей супруги. Я с умыслом ждал, пока вы останетесь в одиночестве или - если мне позволено будет так выразиться - соломенным вдовцом.

Чуткое ухо Бото тотчас распознало в говорившем человека широких взглядов и безупречных убеждений, несмотря на мещанское обличье. Это открытие помогло Бото избавиться от смущения, и, когда он задавал встречный вопрос, к нему уже вернулась обычная выдержка и спокойствие:

- Вы не родственник ли Лены? Извините, господин Франке, что я так запросто называю свою старую приятельницу дорогим для меня именем.

Франке поклонился и отвечал:

- Нет, господин барон. Я ей не родственник. Этого оправдания у меня нет. Но мое оправдание навряд ли хуже. Я знаю Лену более года и собираюсь жениться на пей. Она дала мне согласие, но во время нашего разговора рассказала о своей прошлой жизни, причем с такой любовью говорила о вас, что я тотчас положил непременно повидаться с вами, господин барон, и без околичностей спросить у вас, как было дело. Сама же Лена, когда я сообщил ей о своем намерении, одобрила его с очевидной радостью, однако ж не преминула заметить, что советует мне все-таки воздержаться, ибо вы будете говорить о шей лучше, чем она того заслуживает.

Бото отвел глаза, он с трудом подавлял сердечное волнение. Наконец, овладев собой, он проговорил:

- Господин Франке, вы порядочный человек и, сколько я вижу и слышу, желаете Лене счастья. Это дает вам право на самый честный, прямой ответ. Что именно я должен вам сказать, уже ясно, не ясно только, как это сказать. Пожалуй, лучше всего, я расскажу по порядку, как все началось, как шло и как окончилось.

Франке еще раз поклонился в знак того, что и он, со своей стороны, считает этот способ наилучшим.

- Итак,- начал Ринекер,- скоро минет два года, а может, уже пошел третий с тех пор, как мне, когда я объезжал на лодке трептовский Остров любви, представился случай оказать услугу двум молодым девушкам, чья лодка чуть не опрокинулась. Одна из этих девушек была Лена, и по тому, как она меня поблагодарила, я сразу увидел, что она непохожа на других. Никаких ужимок - ни тогда, ни позже, что я особо желал бы подчеркнуть.

Ибо хотя порой она бывает весела, я бы даже сказал - безудержно весела, по натуре она человек серьезный, думающий и простой.

Бото машинально отодвинул в сторону еще не убранный поднос, разгладил скатерть и продолжал:

- Я просил разрешения проводить ее домой. Она тотчас согласилась, что меня, надобно вам сказать, несколько ошеломило, ибо тогда я еще не знал ее. Однако весьма скоро я понял, в чем секрет: Лена с детства привыкла действовать по своему усмотрению, не заботясь о мнении окружающих или, во всяком случае, не опасаясь их суда.

Франке кивнул.

- Итак, мы вместе отправились в этот долгий путь. Я проводил ее до самого дома, я был восхищен всем, что увидел,- старушка Нимпч, огонь в камельке, перед которым она сидела, домик в глубине сада, уединенность, тишина. Посидев с четверть часа, я ушел и, когда мы прощались у калитки, спросил Лену, нельзя ли мне прийти еще раз, на что Лена сразу ответила: «Можно». Ни тени ложной стыдливости и, однако же, ничего неженственного. Напротив, и голос ее, и вся она показалась мне такой нежной и трогательной…

Взволнованный своим рассказом, Ринекер встал, подошел к балконной двери и распахнул обе створки, словно ему стало жарко. Потом он принялся расхаживать по комнате и так, на ходу, торопливо закончил свое повествование:

- Вот, собственно говоря, и все, что я хотел сказать. Было это на пасху, мы оба провели счастливейшее лето. Стоит ли о нем рассказывать? Думаю, нет. А потом жизнь заявила о себе, житейские требования, житейская проза. Вот что нас разлучило.

Бото снова сел, и тогда Франке, занятый упорным разглаживанием собственной шляпы, спокойно сказал:

- Да, так и она мне говорила.

- Иначе быть не могло, господин Франке. Ибо Лена - я от души рад, что могу это сказать,- Лена никогда не лжет и скорее откусит себе язык, чем покривит душой. У нее двойная гордость - во-первых, она гордится, что может жить трудом своих рук, а во-вторых, что прямо все выкладывает, без обиняков и околичностей, не преувеличивая и не преуменьшая. «Мне это ни к чему, я этого не хочу»,- сколько раз она при мне так говорила. Да, у нее есть собственная воля, пожалуй, чуть больше, чем нужно, и если бы кто вознамерился ее упрекнуть, тот мог бы сказать, что она своевольна. Но она хочет лишь того, за что, как ей кажется, может нести ответственность,- и это не заблуждение, она действительно может, а такая воля, на мой взгляд, больше говорит о наличии характера, нежели чрезмерная рассудочность. Вы кивнули, я вижу, вы разделяете мое мнение, чему я искренне рад. И последнее, господин Франке: что было, то было. И если вы не можете переступить через это, не мне вас судить. Но если можете, тогда позвольте сказать, что вам достанется замечательная жена, у которой сердце там, где надо, которая высоко чтит долг, порядок и право.

- Я и сам того же мнения и - в точности как вы сказали, господин барон,- надеюсь обрести в ней замечательную жену. Соблюдать заповеди надо, их надо соблюдать все до единой, но сами по себе они не одинаковы, и кто нарушил одну из них, может оставаться хорошим человеком, а кто нарушил другую, хотя бы они стояли рядышком в катехизисе, тот человек пропащий, никуда не годится и будет исторгнут из милосердия божьего.

Бото с удивлением поглядел на Франке, будучи в нерешительности, как воспринимать эти торжественные слова. Но Гидеон Франке уже сел на своего конька, а потому не тревожился о том, какое впечатление производят на собеседника его доморощенные взгляды, и продолжал тоном, все более смахивающим на тон проповедника:

- Кто, вняв голосу слабой плоти, нарушит шестую заповедь, того можно простить, ежели он полон раскаяния и вернулся на стезю добродетели, кто же седьмую нарушит, тот не только слабости плотской подвержен, но и низости душевной исполнен, а кто крадет, и клевещет, и лжесвидетельствует, тот испорчен до мозга костей, тот есть исчадие тьмы, и нет ему спасения, ибо он подобен пашне, где семена плевелов на такой глубине залегли, что снова и снова пробьются к свету, как ни засевай пашню добрым зерном. Вот чем я жив, вот с чем встречу смертный час, вот что я постиг за дни жизни своей. Да, господин барон, чистота, порядок, честность - вот без чего нельзя обойтись, и в супружеской жизни тоже. Ибо честность все превозможет, нельзя без доверия, и без правды тоже нельзя. Что было, то было, бог тому судья. А полагай я о том иначе - ведь и такие взгляды достойны уважения, как вы и сами, господин барон, полагаете,- мне надо отойти в сторонку и не мечтать о счастье, о душевной склонности и любви. Я долго жил в Штатах. Там, как и у нас, не все то золото, что блестит, но зато там приучаешься смотреть на мир другими глазами и не всякий раз через одно стекло. Там учишься, что к спасению ведет много путей и к счастью не меньше. Да, господин барон, к богу не один путь и к счастью не один - вот что я постиг в сердце своем. Один путь хорош, и другой-не хуже. Но всякий хороший путь должен быть прямым путем, открытым солнцу, а не вести через топи и хляби и не уводить в сторону. Истина - вот что главное, и порядочность, и честность.

С этими словами Франке поднялся, и Бото любезно проводил его до дверей и подал ему руку.

- На прощанье позвольте затруднить вас просьбой, господин Франке; передайте от меня привет госпоже Дёрр, если вы с ней встречаетесь и старая дружба не прервана, а главное, мой поклон доброй старой госпоже Нимпч. Как ее подагра и прочие «болести», на которые она так часто жаловалась?

- С этим покончено.

- Как так?

- Мы похоронили ее три недели назад. Да, сегодня будет как раз три недели.

- Похоронили? Где?

- За «Роллькругом», на новом кладбище при церкви святого Иакова… Добрая была старушка. И в Лене души не чаяла. Да, господин барон, матушка Нимпч умерла. Зато госпожа Дёрр (и он рассмеялся) живехонька и, пожалуй, переживет нас всех. Когда она придет,- путь-то неблизкий,- я передам ей ваш привет и заранее представляю себе, как она обрадуется. Вы ведь хорошо ее знаете, господин барон. Да, госпожа Дёрр, госпожа Дёрр…

Гидеон Франке еще раз приподнял шляпу, и дверь за ним захлопнулась.


Читать далее

Глава двадцатая

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть