Я внюхивался в фиолетовые соцветия, помогал срезать корни и разговаривал с бабушкой обо всем, из чего соткана жизнь.«Финик, все мы свободны, и в этом наша уникальность. Ты будешь жить с тем, во что веришь. Если принимаешь жизнь как борьбу, готовься к постоянной борьбе. Если думаешь, что за все в жизни надо платить, будешь платить, причем двойной ценой. Каждый обладает свободой воли – мы сами определяем свою правду и отношение к ней».
Я не ношу шляпы, чтобы ни перед кем её не снимать.
— Я тебя понимаю, — сказал он грустно. — Самое плохое в бедности — это то, что она заставляет говорить неправду.
И его глаза встретились с её глазами, такими похожими на его собственные.
— Сегодня под утро его лихорадило, доктор, — пожаловалась она. — Почти два часа бредил о гражданской войне.
Полковник вздрогнул.
— Это не лихорадка, — упрямо сказал он, пытаясь взять себя в руки. — А кроме того, когда я почувствую, что мне и в самом деле плохо, я не стану ни на кого рассчитывать. Я сам выброшу себя на помойку.
Врач пришёл после обеда. Полковник с женой пили кофе на кухне, когда он рывком отворил входную дверь и крикнул:
— Ну как наши больные, ещё не умерли?
Полковник поднялся ему навстречу.
— Увы, доктор, — сказал он. — Я всегда говорил, что ваши часы спешат.
Ты не напрягайся вот так. Напрягаешься, поэтому так тебе все и видится. А если расслабиться, всему телу легче становится.
– Почему ты так говоришь? – спросила она сухим голосом.
Услыхав такой ее голос, я понял, что, кажется, сказал что-то совсем не то.
– Почему? – спросила она, неподвижно уставившись в землю под ногами. – Что если расслабиться, легче становится, я и сама как-нибудь знаю. От таких слов ничего не легче. Понял? Если я сейчас расслаблюсь, я на кусочки рассыплюсь. С самого начала я так жила, и сейчас только так могу жить. Один раз расслаблюсь – потом на место не смогу вернуться. Рассыплюсь на кусочки, и унесет меня куда-нибудь. Почему ты не понимаешь? Как ты можешь говорить, что меня защитишь, если этого не понимаешь?
… – И он повесил трубку.
– Что случилось? – спросил Филипп Касл.
– Понятия не имею. Фрэнк Хониккер хочет немедленно видеть меня.
– Не торопитесь. Отдохните. Он же идиот.
– Говорит, очень важное дело.
– Откуда он знает – что важно, что неважно? Я бы мог вырезать из банана человечка умнее, чем он.
– Он чувствует себя в жизни очень неуверенно.
– А кто из смертных чувствует себя уверенно? – спросил я.
По пути я спросил ее, хорошо ли она знала доктора Хониккера.
Лукаво улыбнувшись, она ответила мне откровенно и очень неожиданно:
– Не думаю, что его можно было легко узнать. Понимаете, когда люди говорят, что знают кого-то хорошо или знают мало, они обычно имеют в виду всякие тайны, которые им либо поверяли, либо нет. Они подразумевают всякие подробности семейной жизни, интимные дела, любовные истории, – сказала эта милая старушка. – И в жизни доктора Хониккера было все, что бывает у каждого человека, но для него это было не самое главное.
– А что же было самое главное? – спросил я.
– Доктор Брид постоянно твердит мне, что главным для доктора Хониккера была истина.
– Но вы как будто не согласны с ним?
– Не знаю – согласна или не согласна. Но мне просто трудно понять, как истина сама по себе может заполнить жизнь человека.
Мисс Фауст вполне созрела, чтобы понять учение Боконона.
Жил-был один человек, и было у него восемь сыновей. Если не считать этого факта, то человек сей был не более чем точкой на странице Истории. Печально, но вот и все, что можно сказать о некоторых людях.
– Я всегда хотел знать, – горько проговорил Ипслор, – что в этом мире есть такого, из-за чего стоит жить?
Смерть обдумал его вопрос и наконец ответил:
– КОШКИ. КОШКИ – ЭТО ХОРОШО.
Чтобы пролить свою кровь, надо её иметь, милый мой, а у тебя в жилах вместо крови — грязь.
... лучше употреблять время на выполнение замыслов, чем на разговоры о них.
После того как женское сердце некоторое время было возбуждено чувством, ему необходим отдых.
Поверьте мне, виконт, раз вас просят больше не писать, воспользуйтесь этим, чтобы исправить свою ошибку, и ждите случая заговорить.
... признаваться в любви нужно лишь тогда, когда молчать уже нет возможности.
Что такое страдание? — думал он. — Разве не страданием была вся его жизнь, а как хорошо было жить. Не страдания страшны, а страшно то, пожалуй, что сердце их не вмещает. Не вмещает их сердце и просит покоя, покоя, покоя…
Рю, ты занудный тип, и мне тебя по-настоящему жаль. Даже когда ты закрываешь глаза, ты не пытаешься напрячься и представить, что проплывает мимо? Я не вполне понимаю, как точнее это выразить, но если ты на самом деле получаешь кайф от жизни, то не должен думать и смотреть на вещи так, словно находишься внутри них. Или я не права? Ты всегда усиленно пытаешься увидеть нечто, словно делаешь заметки, подобно ученому, занимающемуся какими-то изысканиями. Или подобно младенцу. Согласись, ты на самом деле похож на ребенка, который пытается увидеть все вокруг себя. Дети смотрят прямо в глаза незнакомым людям и при этом плачут или смеются, но теперь, когда ты пытаешься вести себя так и смотришь прямо в глаза людям, крыша у тебя начинает ехать раньше, чем ты успеваешь это понять. Попробуй преодолеть это, постарайся откровенно посмотреть в глаза прохожим, и очень скоро ты начнешь чувствовать себя намного лучше. Рю, нельзя смотреть на мир глазами младенца.
Нам ведь всегда говорят, что надо иметь доброе сердце, а потом запрещают следовать его велениям, когда это касается мужчин!
Быть может, в конце жизненного пути мы с вами опять встретимся. Ибо, не в обиду будет вам сказано, прекраснейшая моя маркиза, вы от меня, во всяком случае, не отстаете.
... должно быть, трудно не покраснеть, когда на тебя пристально смотрит мужчина.
Но я готова успокоиться - надежда на мщение умиротворяет мою душу.
Они и любят, точно ненавидят.
Во всем есть черта, за которую перейти опасно; ибо, раз переступив, воротиться назад невозможно.
Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти.
Тварь ли я дрожащая или право имею?
Ко всему-то подлец человек привыкает!
Человек он умный, но чтоб умно поступать — одного ума мало.
Одним чтением сыт не будешь.
Клеммер с угрозой говорит ей, что если он и будет читать дальше, то только из интереса к тому клиническому случаю, каковой она собой представляет
Способности обращаются в опыт.
Когда дело доходит до интима, то баловство ни к чему.
Она уверена, что нельзя рабски следовать за модой, наоборот, мода обязана рабски следовать за тем, что к лицу, а что не к лицу отдельному человеку.
В музыке она то исполнительница, то снова зрительница и слушательница, так проходит ее время. Эрика запрыгивает в него и спрыгивает снова, как будто время — трамвайный вагон старой конструкции, у которого нет пневматически закрывающихся дверей. В современных трамваях каждый, кто вошел в вагон, вынужден в нем оставаться. До следующей остановки.
Конечно, есть более красивые места для верховых прогулок, однако нигде на тебя не глазеет с восхищением такое количество наивных семейств с невинными детками и собачками на поводке. Детишки восклицают: «Ого, какая лошадушка!» Они бы сами на ней с удовольствием прокатились, но им достаются лишь затрещины, если они начинают канючить слишком громко. Нам это не по карману. В порядке компенсации мальчонку или девчушку усаживают на пластмассовую лошадку-качалку на карусели, где они продолжают оглушительно реветь. Ребенок может извлечь из этого урок, уразумев, что у большинства вещей, которые ему недоступны, есть дешевые копии. Увы, ребенок мечтает только о том, что ему недоступно, и ненавидит своих родителей.
Бесплатной бывает только смерть, да и за нее расплачиваешься ценой жизни.
Она решила: никогда и никому не владеть ею до последней и крайней степени ее "я", до самого остатка! Она хочет иметь все и по возможности получить кое-что сверху. Мы есть то, чем мы владеем.
Она не видит в нем человека, видит только музыканта. Она его в упор не видит, и он просто обязан заметить, что для нее он пустое место.
Эрика ничего не чувствует и никогда ничего не чувствовала. В ней столько же чувства, как в обломке кровельной черепицы, поливаемой дождем.
Эрика испытывает смешанную с опасениями радость по поводу знаков внимания, которыми ее осыпают. Лишь бы они не превратились в град величиной с куриное яйцо и не набили шишек.
Он с тоской вслушивался в то, о потере чего скорбит: в самое драгоценное, в себя самого. Это та стадия на которой еще понимаешь, что теряешь, прежде чем полностью утратишь себя.
Лишь смерть может уважительной причиной воздержания от искусства.
Время проходит и мы проходим вместе с ним.
Если один не уступит другому, то брак скоро и худо закончится.
Лишь то, что оправдывало себя до сих пор, оправдает себя и в будущем.
У тебя самой не вышло, зачем же позволять это другим за твой счет, да еще и собственным ученикам?
Да и сама Эрика решила не надевать эти платья. Долг матери - укреплять ее в этом намерении и уберегать от ложных решений. Зато впоследствии не придется с трудом залечивать раны, которые нанесут ей чужие люди. Пусть лучше мать наносит Эрике раны, а затем следит за ходом их исцеления.
Она обзывает мать последней сволочью, надеясь при этом, что мать с ней сейчас же помирится.
1..81..144Тебя раньше наказывала жизнь, не обращая на тебя внимания, а теперь накажет мать, которая и не взглянет в твою сторону, хоть обвешайся сразу всеми тряпками и размалюй себя как клоун.