Я делала это для того, чтобы умереть. Но в тот момент, когда я это проделывала, я не хотела умирать, мне только невозможно было жить.
В результате я стала расцарапывать свою кожу, чтобы почувствовать себя живой, чтобы доказать, что у меня в жилах еще течет живая кровь.
Я не думаю, что стекловолокно полезно для желудка, и знаю, что оно вредно, но оно заполняло пустоту, которая пожирала меня изнутри.
Но ужасно унизительно было выслушивать похвалы, как красиво и нарядно я одета, когда на самом деле ты знаешь, что вид у тебя вообще никакой, потому что эти высказывания слишком ясно говорили о том, из каких стандартов исходила санитарка, оценивая мои достижения. Я понимала, как я выгляжу, отлично понимала, и если это называется хорошо, то явно не исходя из нормальных представлений о том, что хорошо и что плохо. Любому человеку не все равно, с какими ожиданиями к нему подходят окружающие.
У меня в нанесении себе физических повреждений выражалось много разных вещей. Одной из важнейших была возможность выразить через него страдание, которое не вмещалось ни в какие слова. Для меня это было способом показать окружающему миру, что мне больно, но также и способом сделать это страдание конкретным и управляемым, так сказать, физически ощутимым. Нанесение себе повреждений стало для меня средством заменить или заглушить неконтролируемую душевную боль внешней болью, которой я могла управлять, это можно сравнить с тем, как мы, сидя в кресле зубного врача, так стискиваем кулаки, чтобы ногти впивались в ладонь.
Мне просто необходимо было, чтобы кто-то посмотрел на меня с улыбкой, и я обрадовалась, когда женщина мне улыбнулась, обрадовалась еще и потому, что улыбнулась мне именно она. Я никогда не видала ее прежде, но сразу узнала ее. Она была Одиночество, и она была прекрасна. Кому нужны какие-то там коллективы, когда Одиночество так прекрасно? С тех пор я часто стала ее видеть. Она мало говорила, зато она улыбалась такой прекрасной и немного печальной улыбкой! Порой она танцевала для меня в этом очаровательном платье, одновременно белом и синем.
Самое горькое в моем положении было то, что ко мне и моим действиям подходили не с обычными мерками, а рассматривали их только как симптомы безумия. И тут уж все доводы были бесполезны, ибо чем больше ты возражаешь, тем яснее становится всем, что ты больной человек. Болезнь у меня была, это бесспорно, но ведь не всё мое «я» было больным.
Она спросила, не боюсь ли я потолстеть и не боюсь ли ездить в автобусе, но такими страхами я не страдала. Меня пугали другие мысли: существую ли я на самом деле, и принадлежат ли мне мои мысли, а об этом она меня не спросила.
Любовь — это в какой-то мере рабство...
Близость с тем единственным существом, которое стоит любить, — как раз и есть высочайшая награда, перевешивающая всю боль, горе, всю твою нелепость, одиночество, компромиссы, сопровождающие жизнь человеческую. Но близость с нужным тебе человеком искупает почти все ошибки.
Она склонилась, снова поцеловала меня, и ее темные глаза заслонили весь мир.
Хорошо исполненное дело само несет в себе глубинный смысл.
Мы безмолвно общались в повисшей тишине. ... Молчание, связывающее нас, заполняло собой все щели, все пустоты в наших душах.
Встречаясь, мы говорили часами. О чем угодно. И никогда не уставали друг от друга — нам все было мало. Какие только мы темы ни обсуждали — книги, мир, природу, слова... В наших встречах-разговорах было столько тепла и духовной близости, сколько и не снилось иным любовникам.
Что такое одиночество? Оно похоже на чувство, которое накрывает тебя, когда в дождливый вечер стоишь возле устья большой реки и долго-долго смотришь, как огромные потоки воды вливаются в море.
Я не принимал за чистую монету все, что мне говорили. Моя душа могла захлебываться от чувств к этому миру, но их вызывали только книги и музыка. Что говорить — я был одиноким человеком.
Щелкает переключатель. Мы расходимся в разные стороны, чтобы дальше снова идти каждый своей дорогой. Наступит завтра, и мы, в полутысяче километров друг от друга, будем продолжать бесцельную борьбу со скукой, которая у каждого тоже своя.
Вампир – это смена ценностей на оси плоти.
Книги, она подумала, размножаются почкованьем. И никогда у нее не хватает на них времени.
Вот так сочиняем за людей подобные сценки, и это у нас называется их "помнить", "знать" и "любить"
Занятно, что, так редко получая по почте что-нибудь стоящее, мы вечно в ожидании писем.
А когда женщина думает о мужчине, никого уже не возмущает думающая женщина. А когда женщина пишет записочку, пишущая женщина тоже никого уже не возмущает.
Жизнь ничего не имеет общего с тем, чтоб сидеть на стуле и думать. Мыслить и жить - два полярно противоположных занятия.
Какое-то время я боролась за себя, строила свой мирок. И теперь всегда могу спрятаться в том мирке и хоть немного расслабиться. Одна. Как улитка в панцире. Но ведь мне потому и пришлось сооружать этот панцирь, что сама я — беззащитный слизняк.
Сколько бы неприятностей ни ждало меня завтра — а их, скорее всего, будет немало, - сейчас я хотел бы уснуть и не просыпаться, пока Земля не крутанется Майклом Джексоном вокруг своей оси. Для новых неприятностей мне нужен свежий запас отчаяния.
- Почему ты развелся? - спросила она.
- Слишком люблю ездить в поезде. А когда женился, уже не мог сидеть у окошка.
Музыка размягчает все, что одеревенело в душе и в теле за долгую зиму, и наполняет мои израненные зрачки своим теплым, давно забытым сиянием.
...несоразмерная похвала несет куда больший вред, чем несоразмерная критика.
Для музыки вообще очень важно, где и как ты ее слушаешь... И вообще, под правильную, подходящую музыку все, что вы делаете, вы будете делать хорошо и с удовольствием.
Говоря «одиночество», мы даже не подозреваем, что существуют разные виды одиночества. Бывает до горечи грустное, кромсающее нервы, но бывает и иное.
Великим бегуном я никогда не был и не буду. Уровень у меня средненький, чтобы не сказать посредственный. Но это не имеет никакого значения. Для меня гораздо важнее знать, что сегодня я пусть не на много, а все-таки превзошёл себя вчерашнего. Ведь если в беге на длинные дистанции мы кого-то и должны победить, так это прежних самих себя.
Соревноваться со временем ли, на время ли – это не важно. Гораздо важнее, получу ли я (хоть какое-то) удовольствие, почувствую ли удовлетворение, пробежав эти сорок два километра. Я буду радоваться и ценить те вещи, которые невозможно выразить в цифрах...
Я старею, время, как говорится, берёт своё. Никто не виноват — таковы правила игры. Старение такой же закон природы, как и то, что реки впадают в море. И с ним надо смириться. Допустим, что тут особо нечему радоваться. Но разве у меня есть выбор?
Он покончил с собой. Но как? Она всегда чувствовала всё, будто на собственной шкуре, когда ей рассказывали о несчастье; платье пылало на ней, тело ей жгло. Он выбросился из окна. В глаза сверкнула земля; больно прошли сквозь него ржавые прутья. И - тук-тук-тук - застучало в мозгу, и тьма задушила его. Так ей это привиделось.
Когда-то она выбросила шиллинг в Серпантин, и больше никогда ничего. А он взял и всё выбросил. Они продолжают жить. <...> Все они... будут стареть. Есть одна важная вещь; оплетённая сплетнями, она тускнеет, темнеет в её собственной жизни, оплывает день ото дня в порче, сплетнях, лжи. А он её уберёг. Смерть его была вызовом. Смерть - попытка приобщиться, потому что люди рвутся к заветной черте, а достигнуть её нельзя... близость расползается в разлуку; потухает восторг; остаётся одиночество. В смерти - объятие.
А ещё (она как раз сегодня утром почувствовала) этот ужас; надо сладить со всем, с жизнью, которую тебе вручили родители, вытерпеть, прожить её до конца, спокойно пройти - а ты ни за что не сможешь; в глубине души её был этот страх...
Надо уплатить в кассу, сказала Элизабет и ушла, и потянула за собой, чувствовала мисс Килман, все кишки её, потянула их за собой через весь зал и, рванув в последний раз, очень вежливо на прощанье кивнула и вышла. Она ушла. Мисс Килман сидела за мраморным столиком в окружении эклеров, и её дважды, трижды пронзила острая мука. Ушла. Миссис Дэллоуэй одержала верх. Элизабет ушла. Красота ушла. Юность ушла.
... а любит она - вот то, что здесь и сейчас, перед глазами... и разве важно, спрашивала она себя... что когда-то существование её прекратится; всё это останется, а её уже не будет, нигде. Разве это обидно? Или наоборот - даже утешительно думать, что смерть означает совершенный конец; но каким-то образом, на лондонских улицах, в мчащемся гуле она останется...
...без дураков было бы на свете очень скучно!..
Их связывает невидимая, но прочная нить, которая может существовать только между людьми, увидевшими друг в друге собственное одиночество.
Он столько времени проводил в одиночестве,что нормальный человек на его месте давно бы уже сошел с ума.
Всякий раз, когда она слышала щелчок затвора и тихий шорох прокручиваемой пленки, в памяти всплывало, как в детстве она ловила саранчу в саду возле дома в горах, стараясь захлопнуть ее в ладошки. Ей казалось, что при съемке происходит то же самое, только теперь она ловит не саранчу, а время и пришпиливает его на целлулоидную пленку - в тот краткий миг, когда оно совершает скачок к следующему мгновению.
Грегор подумал, что отсутствие непосредственного общения с людьми при однообразной жизни внутри семьи помутило, видимо, за эти два месяца его разум, ибо иначе он никак не мог объяснить себе появившейся у него вдруг потребности оказаться в пустой комнате.
Мы... хватаем какую-то блестящую мелкую вещицу и держимся за неё, уверяя себя в том, что в ней полно смысла, что мир совсем не так плох...
– Это не дерьмо. Это отличная работа, которая позволяет мне жить так, как я хочу.
– Покупать то, что ты хочешь. Всего лишь покупать. А жить так, как ты хочешь, у тебя не получается.
Так всегда. Своя жизнь кажется скучной до оскомины. Из всех развлечений – пачинко, телевизор, выпивка. Для острых ощущений – боевики или фильмы ужасов. Из всех проблем – как заработать деньги и как их потратить. Но стоит случайно влезть в какую-нибудь историю, и то, что раньше вызывало тоску, кажется таким милым и желанным.
Как-то незаметно я остался совершенно один в этой жизни. Ко мне приходили ненадолго, о чём-то растерянно молчали, а потом уходили навсегда.
Каждый вечер я прихожу домой. Телевизор, книга, пиво, суси. Иногда захожу в бар. Наутро все повторяется. День сменяется днем, сезон – сезоном, год – годом.
Большинство людей искренне рады такому положению вещей. Для них этот замкнутый круг не ловушка. Следование естественному ходу событий, вечный круговорот жизни. Они не протестуют. Они просто сходят с ума.
Я все чаще начинаю думать, что жизнь убивает. То есть так оно, конечно, и есть. Я не изобрел порох. Но одно дело – знать. И совсем другое – чувствовать это.
1..113..144Странно, но никто не интересуется по-настоящему важными вещами. Кем работаешь? Сколько получаешь? Куда ездишь отдыхать? Какая машина, и когда ты менял ее в последний раз? Вот и все, что интересует других. Ну, плюс еще «какое любимое блюдо?» и «есть ли семья?»… Даже если я подробно и добросовестно отвечу на все эти вопросы, что вы узнаете обо мне?