Может быть, даже на мою могилу положат сверху камень, чтобы помешать в-воскресению «через три дня»? Не бойтесь, ваше преподобие! Я не намерен нарушать вашу монополию на дешёвые чудеса. Буду лежать смирно, как мышь, там, где меня положат.
Видимо, жизнь повсюду одинакова: грязь, мерзость, постыдные тайны, тёмные закоулки. Но жизнь есть жизнь – и надо брать от неё всё, что можно.
Даже и две минуты не хочу быть серьёзным, друг мой. Ни жизнь, ни смерть не стоят того.
Унция свинца – превосходное средство от бессонницы.
Приучая невежественных людей к виду крови, вы уменьшаете в их глазах ценность человеческой жизни.
Душа немая, у неё нет голоса, она не может кричать. Она должна терпеть, терпеть и терпеть...
Мы не имеем права умирать только потому, что это кажется нам наилучшим выходом.
В наших поступках мы не должны руководствоваться тем, любят нас или ненавидят.
Если человек вам не нравится, то всё, что он делает, непременно дурно.
Я верил в вас, как в бога. Но бог – это глиняный идол, которого можно разбить молотком.
В счастливые дни много не нагрешишь.
К политическим обществам не присоединяются без влияния со стороны.
А уж если врать, так врать забавно.
Какая вы бледная! Это потому, что вы видите в жизни только её грустную сторону и не любите шоколада.
Чувствовать или не чувствовать боль – зависит от твоей воли; он не хочет её чувствовать, он заставит её утихнуть.
Я боюсь... темноты. Иногда я просто не могу оставаться один ночью. Мне нужно, чтобы рядом со мной было живое существо. Темнота, кромешная темнота вокруг... Нет, нет! Я боюсь не ада! Ад – это детская игрушка. Меня страшит темнота внутренняя, там нет ни плача, ни скрежета зубовного, а только тишина... мёртвая тишина.
Он даже слишком хорош для нашего грешного мира, и его следовало бы вежливо препроводить в другой.
«Будьте добры подписать свой собственный смертный приговор. Моё нежное сердце не позволяет мне сделать это». До такой гадости может додуматься только христианин, кроткий, сострадательный христианин, который бледнеет при виде слишком туго затянутого ремня.
Давайте помолчим. Когда один из нас умрёт, другой вспомнит эти минуты. Забудем шумный мир, который так назойливо жужжит нам в уши, пойдём рука об руку в таинственные чертоги смерти и опустимся там на ложе, усыпанное дремотными маками. Молчите! Не надо говорить.
Что толку в клятвах? Не они связывают людей.
Мы не вправе отдавать все наши помыслы мертвецам.
Если бы у вас была хоть малейшая возможность изменить то, что сделано, тогда стоило бы задумываться над старыми ошибками. Но раз их нельзя исправить – пусть мёртвые оплакивают мёртвых.
Я думаю, что мёртвым лучше оставаться мёртвыми. Прошлое трудно забыть. И на месте вашего друга я продолжал бы оставаться мёртвым. Встреча с привидением – вещь неприятная.
Он или необыкновенно умный негодяй, или величайший осел.
Бесконтрольная власть развращает людей.
В террористических убийствах самое страшное то, что они становятся чем-то заурядным, на них начинают смотреть, как на нечто обыденное, у людей притупляется чувство святости человеческой жизни.
Во всякой привычке есть что-то дурное, рабское.
Самый верный способ попасться – это убедить себя в провале заранее.
— <...> А если так, каким образом вы избежите цензуры?
— Я не буду ее избегать. Я просто перестану с ней считаться.
"я – твоя мать и буду волноваться за тебя, даже когда тебе стукнет сорок"
Франц возмужал от любви. Эта любовь была чем-то вроде диплома, которым можно было гордиться.
Пять-шесть таких улиц, и чем дальше от моря, тем дешевле, словно море – сцена, а ряды домов – ряды в театре, кресла, стулья, а там уж и стоячие места.
Красота уходит, красоте не успеваешь объяснить, как ее любишь, красоту нельзя удержать, и в этом - единственная печаль мира.
Странно, что вот деньги есть, а мечта остается мечтой.
По-настоящему сильным до тех пор не будешь, пока не научишься видеть во всём смешную сторону.
Очень трудно бояться, стискивая дробовик 8 калибра, но мне удавалось.
А вам известно, что когда в старину моряк умирал прямо в море и мастер-парусник зашивал его в брезентовую рубашку вместе с якорной скобой, перед тем как предать его тело глубинам, последний стежок по обычаю делался через нос трупа? Чтобы дать ему последний шанс ожить и заорать.
Женщины, как правило, — большие сторонницы секса в постели, поскольку им есть что прятать — неважные фигуры (обычно), и есть что греть — холодные ноги (всегда)
В своей недохорошей второсортной частной школе я обнаружил, что почти любой может одолеть противника в драке, если готов большим пальцем выдавить ему глаз.
— Значит, и ты тоже знаешь, что такое жажда?
Но он не ответил. Он сказал просто:
— Вода бывает нужна и сердцу…
Он торговал усовершенствованными пилюлями, которые утоляют жажду. Проглотишь такую пилюлю — и потом целую неделю не хочется пить.
— Для чего ты их продаешь? — спросил Маленький принц.
— От них большая экономия времени, — ответил торговец. — По подсчетам специалистов, можно сэкономить пятьдесят три минуты в неделю.
— А что делать в эти пятьдесят три минуты?
— Да что хочешь.
«Будь у меня пятьдесят три минуты свободных, — подумал Маленький принц, — я бы просто-напросто пошел к роднику…»
И прогремел, сверкая, третий скорый поезд.
— Они хотят догнать тех, первых? — спросил Маленький принц.
— Ничего они не хотят, — сказал стрелочник. — Они спят в вагонах или просто сидят и зевают. Одни только дети прижимаются носами к окнам.
— Одни только дети знают, чего ищут, — промолвил Маленький принц. — Они отдают всю душу тряпочной кукле, и она становится им очень-очень дорога, и если ее у них отнимут, дети плачут…
— Их счастье, — сказал стрелочник.
— Люди забыли эту истину, — сказал Лис, — но ты не забывай: ты навсегда в ответе за всех, кого приручил. Ты в ответе за твою розу.
Вот мой секрет, он очень прост: зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь.
— Вы красивые, но пустые, — продолжал Маленький принц. — Ради вас не захочется умереть. Конечно, случайный прохожий, поглядев на мою розу, скажет, что она точно такая же, как вы. Но мне она одна дороже всех вас. Ведь это ее, а не вас я поливал каждый день. Ее, а не вас накрывал стеклянным колпаком. Ее загораживал ширмой, оберегая от ветра. Для нее убивал гусениц, только двух или трех оставил, чтобы вывелись бабочки. Я слушал, как она жаловалась и как хвастала, я прислушивался к ней, даже когда она умолкала. Она — моя.
— Вы ничуть не похожи на мою розу, — сказал он им. — Вы еще ничто. Никто вас не приручил, и вы никого не приручили. Таким был прежде мой Лис. Он ничем не отличался от ста тысяч других лисиц. Но я с ним подружился, и теперь он — единственный в целом свете.
Так Маленький принц приручил Лиса. И вот настал час прощанья.
— Я буду плакать о тебе, — вздохнул Лис.
— Ты сам виноват, — сказал Маленький принц. — Я ведь не хотел, чтобы тебе было больно, ты сам пожелал, чтобы я тебя приручил…
— Да, конечно, — сказал Лис.
— Но ты будешь плакать!
— Да, конечно.
— Значит, тебе от этого плохо.
— Нет, — возразил Лис, — мне хорошо. Вспомни, что я говорил про золотые колосья.
— Узнать можно только те вещи, которые приручишь, — сказал Лис. — Если хочешь, чтобы у тебя был друг, приручи меня!
— Надо запастись терпеньем, — ответил Лис. — Сперва сядь вон там, поодаль, на траву — вот так. Я буду на тебя искоса поглядывать, а ты молчи. Слова только мешают понимать друг друга. Но с каждым днем садись немножко ближе…
Назавтра Маленький принц вновь пришел на то же место.
— Лучше приходи всегда в один и тот же час, — попросил Лис. — Вот, например, если ты будешь приходить в четыре часа, я уже с трех часов почувствую себя счастливым. И чем ближе к назначенному часу, тем счастливее. В четыре часа я уже начну волноваться и тревожиться. Я узнаю цену счастью! А если ты приходишь всякий раз в другое время, я не знаю, к какому часу готовить свое сердце… Нужно соблюдать обряды.
У людей уже не хватает времени что-либо узнавать. Они покупают вещи готовыми в магазинах. Но ведь нет таких магазинов, где торговали бы друзьями, и потому люди больше не имеют друзей.
1..142..144— Скучная у меня жизнь. Я охочусь за курами, а люди охотятся за мною. Все куры одинаковы, и люди все одинаковы. И живется мне скучновато. Но если ты меня приручишь, моя жизнь словно солнцем озарится. Твои шаги я стану различать среди тысяч других. Заслышав людские шаги, я всегда убегаю и прячусь. Но твоя походка позовет меня, точно музыка, и я выйду из своего убежища. И потом — смотри! Видишь, вон там, в полях, зреет пшеница? Я не ем хлеба. Колосья мне не нужны. Пшеничные поля ни о чем мне не говорят. И это грустно! Но у тебя золотые волосы. И как чудесно будет, когда ты меня приручишь! Золотая пшеница станет напоминать мне тебя. И я полюблю шелест колосьев на ветру…