Онлайн чтение книги Разбойник
ТОБОЛЬД (II) 1917 («Kleine Prosa»)

Раньше меня звали Петер, поведал мне однажды странный тихий человек по имени Тобольд, и продолжил рассказ: Я сидел в закутке, писал стихи и мечтал о великой славе при жизни, о женской любви и прочих великих и прекрасных вещах. По ночам я не спал, но был рад бессоннице. Всегда бодр и полон мыслей я был. Природа, тайные тропинки сквозь луга и леса очаровывали меня. Я целыми днями фантазировал и предавался мечтам; и тем не менее, никогда не знал, к чему меня так тянуло. Как будто знал и одновременно — не знал. Но эту неопределённую тягу я страстно любил и никакой ценой не согласился бы с ней расстаться. Я мечтал об опасности, величии и романтике. Стихи, которые я сочинял, будучи Петером, я позднее издал под именем Оскара, когда представился подходящий случай и подошло время. Иногда я, как сумасшедший, смеялся над собой, был в настроении и отпускал шутки. В качестве господина Весельчака, т. е. в те минуты отличного расположения духа, я звал себя Венцель. В этом имени словно бы заключается что-то весёлое, юмористическое, миролюбивое и комическое. В качестве Петера я однажды окончательно отчаялся и с тех пор больше не писал стихов. Я внушил себе, что должен стать не меньше чем полководцем. Юношеские безумства. Я утонул в полнейшем унынии. Моим товарищам в те времена тоже приходилось несладко. Франц хотел стать великим актёром, Герман — виртуозом, а Генрих — пажом. Но они осознали всю смехотворность этих мечтаний, пали с постаментов смелых фантазий, стали солдатами и пошли на войну. А может быть, они стали мирными гражданами и служащими, точно не знаю. Я же, со своей стороны, раздираемый бесконечной тоской о том, что, должно быть, не гожусь для высоких предназначений в жизни, бросился в лес, который казался мне мил и пригож, и стал с рыданиями и мольбами призывать, в жажде скоропостижности, смерть свою, и добрая, милосердная смерть, образ, скрытый вуалью, вышла из-за еловых стволов, чтобы задушить меня в объятиях. Бедная несчастная грудь проломилась, и погибло моё существо, но из умерщвлённого восстал новый человек, и этого нового человека впоследствии назвали Тобольд, и вот он стоит рядом с тобой и ведёт свой рассказ. В обличии Тобольда я предстал перед собой в возрождённом виде, да и действительно переродился. Я посмотрел на мир другими глазами; свежий взгляд поддержал во мне нежданно-негаданно силу и мочь. Надежды и перспективы, о которых я и не помышлял, бросились ко мне с поцелуями, и жизнь вдруг распростёрлась перед отчасти вновь обретённой, отчасти заново сотворённой душой. Я прошёл смерть насквозь, чтобы очутиться в жизни. Потребовалось умереть, прежде чем я оказался способен жить. Совершив исход непосредственно из ужаснейшей утомлённости жизнью, я достиг лучшего понимания и наслаждения ею. В образе Петера я не обладал жизненной мыслью и настоящим восприятием жизни, и потому я умер. Как утомительна жизнь, когда в ней нет несущей, возвышающей мысли, когда не знаешь созерцания, рассудительности, которая способна примирить с разочарованиями, приносимыми жизнью. Славе и тому подобным вещам я больше не уделял внимания, перестал замечать великое. Я нашёл любовь к мелкому и неважному, и, вооружённый этим видом любви, я стал воспринимать жизнь как нечто прекрасное, справедливое и доброе. От честолюбия я отказался с радостью. Однажды я стал лакеем и в таком качестве поступил к графу в замок.

Кстати сказать, я довольно долго носился с этой затеей, с этой игривой мыслью, которая, правда, постепенно переросла в идею фикс. С господином очень изысканных манер, умным и уважаемым, я, как сейчас помню, имел при случае животрепещущий разговор на этот счёт. Какой безумной ни казалась или ни была в действительности эта идея, она засела у меня в голове и не давала покоя. Идеи стремятся к тому, чтобы их поняли и придали им смысл; животрепещущая мысль стремится рано или поздно воплотиться, превратиться в жизненную действительность. «К лакейству, как мне кажется, вы мало приспособлены», — так сказал мне вышеупомянутый очень умный господин изысканных манер, на что я счёл себя вправе ответить: «Неужто необходимо быть приспособленным? Я, как и вы, убеждён в своей неприспособленности. Тем не менее, я намереваюсь добиться осуществления этой странной затеи, потому что это дело сокровенной чести, и этой сокровенной чести следует доставить удовлетворение. То, что я намерен осуществить в отдалённом будущем, в один прекрасный день может и обязано свершиться. Вопрос о моей подходящести кажется мне второстепенным. Вопрос, глупость это или нет с моей стороны, представляется мне таким же второстепенным, как и первый. Тысячам, а может быть, и десяткам тысяч людей приходят в голову идеи, но они их отбрасывают, потому что считают соответственное воплощение слишком хлопотным, неудобным, безрассудным, глупым, трудновыполнимым или бесполезным. По моим же понятиям, предприятие не лишено здравого смысла и полноценно уже в том случае, если требует известной смелости. Вопрос, имеет ли предприятие шанс на успех, кажется мне, опять же, второстепенным. Вес и решающее значение имеет только то, сколько смелости и твёрдой воли будет проявлено, и то, будет ли предприятие вообще когда-либо предпринято. Так что я собираюсь осуществить свою идею, потому что только это способно меня удовлетворить. Разумность ни при каких обстоятельствах не делает меня счастливым, во всяком случае, пока нет. Разве Дон Кихот во всём своём сумасшествии и смехотворности не счастлив взаправду? Не могу усомниться ни на секунду. А жизнь без странностей и так называемых сумасшествий — разве это вообще жизнь? Тогда как рыцарь печального образа осуществлял сумасшедшую идею рыцарства, я, со своей стороны, осуществлю идею лакейства, что несомненно такое же, если не большее, сумасшествие. Какая мне польза слушать разумные поучения из ваших уст? Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, как говорится, и я, соответственно, собираюсь по возможности увидеть и поучиться на опыте и в действии». Вот что, среди прочего, я сказал в ответ господину, очень изысканно и остроумно улыбавшемуся словам, которые мне заблагорассудилось высказать.

Я читал Ведекинда и Верлена, а также посещал разнообразные вернисажи. Время от времени я носил сюртук и лакированные перчатки и захаживал в элегантные кофейни, что, хочу признаться, мне доставляло удовольствие. Мои писательские склонности приводили меня к людям, которые по причине высокоразвитой интеллектуальности задавали тон свету, представляя интересы современного знания и современной культуры. Я повстречал всевозможных любезных и значительных людей; правда, при виде их и от знакомства с ними мне в первую очередь вспоминалось, что необходимо всерьёз поторапливаться, чтобы и самому наконец достичь какого-то значения. Некоторое время я вёл себя, как молодые люди, живущие по законам новейшей и последнейшей моды; однако этот образ жизни меня не устроил, а только укрепил меня в решении сотворить из себя что-либо законченное и поступить в определённую школу. Чтением этого добиться не получилось бы; необходимо было сделать решительный шаг. Однажды поздним летом я вышел на железнодорожном вокзале, у которого меня ждал экипаж. «Вы Тобольд?» — спросил кучер, и поскольку я ответил утвердительно, мне было позволено забраться в салон. Со мной в повозку поднялась приятная мадемуазель, она же барышня. С этого всё и началось.

К началу, кроме того, относится следующая сценка: когда мы въехали в нашем экипаже, он же грубая телега, во двор замка (я впервые в жизни видел что-либо подобное, в смысле, двор замка), мадемуазель, она же горничная, с достопримечательной ловкостью и проворством спрыгнула с повозки и поторопилась подбежать к молодому господину в аристократическом зелёном облачении охотника, коему она с весьма грациозным, в некотором смысле старофранцузским книксеном и исполненным почтительности поклоном поспешно и изящней некуда поцеловала аристократически протянутую ручку. Целование рук меня, новичка в замке, настолько же смутило, насколько удивило. «До странности старомодные обряды у них тут», — мне показалось, был я вынужден пробормотать себе под нос. Как вскоре после того выяснилось, изящный молодой господин, рука которого подверглась поспешному и верноподданническому поцелую, был секретарь, он же личный писарь графа, по происхождению датчанин, человек, о котором я при случае ещё кое-что порасскажу. А меня, предававшегося наблюдениям, из полезной или бесполезной задумчивости вырвал, наоборот, самым неизящным приказом хам и грубиян первейшего сорта: «Давайте!» Грубый неизящный хам был, как я тут же узнал, управитель, комендант или кастелян замка, поляк и гроза всей прислуге, который мне вначале никак не мог понравиться, но которого я впоследствии полюбил за грубость. Что мне оставалось, кроме как повиноваться с усердностью и дружелюбием в ответ на «давайте»? Кастелян был начальник, и баста!

Десятью, а то и меньше, минутами позже я стоял в просторных и прекрасных покоях, а напротив стоял в полумраке господин, которого я уже имел честь представить и который нам поэтому уже немного знаком, а именно — тот секретарь, нежный бледный датчанин, который с тихим датским выговором и утончённо-приглушённым голосом, как можно услышать, вероятно, только в замках, произнёс в мой адрес следующее: «Вы Тобольд, не так ли, и с сегодняшнего дня заступаете на службу к графу в качестве лакея. Надеемся, что вы будете усердны, добросовестны, точны, прилежны, вежливы, честны, трудолюбивы, обязательны и во всякий момент готовы выполнять приказ. Ваш внешний вид удовлетворителен, будем надеяться, что и вести себя вы будете соответственно. Впредь вам следует стремиться к смягчению и изяществу во всех движениях. Угловатость и шумливость в замке как были неугодны, так и останутся. Будьте любезны зарубить себе на носу. Помните: не следует поднимать голос, а жесты должны быть изящны и отточены. Отполируйте все шероховатости, если таковые ещё остались в вашей манере поведения. В первый же день проверьте, удаётся ли вам ступать по полу с крайней осторожностью. В этом отношении господин граф очень уязвим. Будьте расторопны, ловки, точны, внимательны и не шумите. В остальном же мой вам совет: изображайте покой и холодность. Вы всё это моментально освоите, поскольку, к счастью, не выглядите глупцом. Ступайте». Всё это было сказано тихим, полным благородства, почти усталым и сонным голосом. Я поклонился вполне соответственно атмосфере замка и с таким изяществом, как если бы жил в семнадцатом или восемнадцатом веке, и вышел вон на цыпочках.

Датчанин говорил в нос и прононсом, как пичужка. Совсем по-другому, чем кастелян, он же проклятый поляк, который говорил по-немецки так, словно презирал этот язык и пытался его всячески за это наказать. Но при этом он всё же был милый, хороший, добрый парень. Правда, он так занялся моим воспитанием, как меня в жизни никто не воспитывал. «Пойдите сюда, Тобольд», — говорил он каждую минуту, или: «Куда вы делись, Тобольд?» Он преследовал меня по пятам, как охотничий пёс. «Ну-ка, поторопитесь», — бросал он мне, или так: «Шибче, шибче, кому говорю!» «Когда я вас зову, Тобольд, — говорил он, — вы обязаны уже быть на месте, раз-два, поняли? А когда я ещё только собираюсь вас отослать, вы должны понять без слов и испариться, прежде чем я успею скомандовать. Быстрее ветра, прочнее стали! А если станете вешать нос, то мы оба пропали. Учитесь у меня, Тобольд, чтобы потом вы могли эти знания применить и реализовать. И не надо долго думать! Вы должны в любую минуту быть готовы ко всему, как огонь, однажды запалённый и теперь вечно полыхающий сам по себе. Всё! Шагом марш!» Такими и подобными фразами погонял он меня. Однажды он чуть было не дал мне пощёчину за то, что я курил в своей комнате вместо того, чтобы заниматься делом. Вломился в дверь как дьявол и словно бы совсем уже собрался меня обесчестить. Но я осторожно отвёл его руку, сверля при том его лицо взглядом красноречивее иной пламенной речи. Мы стояли совсем рядом, лицом к лицу, носом к носу, и когда я сказал: «Даже не думайте», он вдруг стал нежен и осмотрителен и даже чуть не расплакался. Чтобы целиком воспользоваться представившимся случаем, я тотчас же постучался к секретарю и обратился к нему, в ответ на вопрос, что мне угодно, с просьбой уволить меня, и по возможности немедленно, из замка и положить конец моей лакейской службе: «Я сыт по горло и ничего не желаю так горячо и незамедлительно, как со всей решимостью повернуться спиной к этому замку».

— И почему же? — спросили меня с изяществом и сдержанностью.

— Потому что кастелян человек грубый и потому что я не для того сюда приехал, чтобы сносить грубости, — ответил я с вызовом.

На что мне ответили не более как: «Нам не угодно вмешиваться в подобные дела, и мы вынуждены от всей души, но и со всей строгостью просить вас удалиться и снова спокойно приступить к работе. С кастеляном мы поговорим».

С проклятым грубияном поговорили; теперь мне было его почти жаль, поскольку я на него пожаловался, хотя, возможно, в том и не было такой уж срочной нужды.

Парк и деревня источали очарование, и мало-помалу настала осень. Мне выдали ливрею, т. е. фрак, которым я теперь очень гордился. Мало-помалу я избавился от всякой робости и стал, напротив, вести себя с вызовом, самоуверенно и дерзко. Однажды камердинер ощутил, что вынужден, по причине оскорблённой чести, прочесть мне нотацию, причём в столовой зале и во время обеда, когда мы, все четверо слуг — кастелян, камердинер, первый и второй слуга — были заняты сервировкой. В течение приёма пищи всё происходило, естественно, чинно, благородно и в высоком стиле. Я как раз собирался поднять высокую стопку чистых тарелок и отважно отправиться с этой горой на ладони вкруг стола, за которым сидели и пировали господа. Камердинер, этот представитель кодекса пристойности в замке, увидел, на что я собираюсь осмелиться, и, убедившись в серьёзности моего намерения, подошёл ко мне и негромко сказал с укоризненной, пеняющей миной: «Мы не делаем подобных трюков. Я вынужден дать вам понять, что у вас мало представления о чести и достоинстве. Вы состоите на службе в благородном доме, а не в каком-нибудь ресторане. Поскольку вы, видимо, не в состоянии отдать должное этой разнице, о чём можно только сожалеть, я обязан хотя бы отчасти просветить вас в вашем непонимании. Будьте добры, поставьте половину тарелок обратно». Никогда не забуду его лица, полного презрения, глаз, полных гнева и гордого неодобрения, или голоса, пропитанного тонким пониманием приличий, которым он всё это проговорил. Камердинер был примерен во всех отношениях, я же далеко не во всём мог служить образцом, о чём, впрочем, ежесекундно помнил. Камердинеру я всегда казался несколько подозрительным.

Кастелян был более-менее доволен мной, поскольку видел, что я стараюсь изо всех сил, и не раз говорил мне об этом. Тем не менее, он никак не мог полностью отказаться от охоты и травли. Не хочу оставить без упоминания одну деталь комического свойства, т. е. незначительную неприятность: однажды в начале моего пребывания в замке я, гуляя среди парковых насаждений, случайно натолкнулся на одного из двух охотников, который, по всей видимости, принял меня за благородного господина и потому поздоровался со мной подобострастно, т. е. решительно чересчур вежливо, и совершил тем самым ошибку, из-за которой он потом ещё долго, думаю, сердился на меня, хоть и без малейшей на то действительной причины. С самим графом я ни разу по-настоящему не соприкоснулся, что мне, в общем-то, было, разумеется, более-менее всё равно. Мне очень нравилась моя комната в первом этаже, это, по сути, было важнее всего. Англичанин, армейский капитан и, по всей видимости, близкий друг графа, также не должен остаться без упоминания, поскольку этот англичанин во всём задавал тон. Всё, чего он ни желал и о чём ни распоряжался, считалось верхом искушённости, и потому его приказы следовало выполнять безусловно и мгновенно. Точно не знаю, есть ли — или был когда-либо — хоть в одном из всех немецких замков англичанин, который бы пользовался такой высокой степенью уважения, и самый вид которого уже внушал бы повсеместное благоговение. У нас, во всяком случае, такой англичанин имелся, и могу сказать со всей определённостью: у него был вес. Вообще говоря, не хочу показаться несправедливым, потому считаю себя обязанным заявить, что этот мсье англичанин казался мне очень хорошим и вполне сносным человеком. Он вёл себя, в первую очередь, исключительно просто, а умное лицо его выказывало человеколюбие, энергичность и воспитание.

Сам замок представлял собой массивное здание, а многочисленные комнаты и покои, в которые я мог заглядывать сколько душе угодно, приковывали к себе мой интерес и внимание своей благородной обстановкой. Некоторые помещения содержали немало достопримечательностей, среди прочего — красивые печи времён грациозности и галантности. Обширный чердак был битком набит разнообразными любопытными и удивительными предметами, которые живо повествовали о том, что граф был ревностным коллекционером антиквариата. В библиотеке царила атмосфера изящности и аристократичности, а в просторных и протяжённых коридорах, которые солнечный свет нередко пробегал насквозь самым очаровательным образом, на стенах висели разные старые и ценные картины, удивительные и притягательные свидетельства художественного усердия дней минувших, как, например, семейные портреты и городские пейзажи. Большой рыцарский зал украшала импозантная дорогая мебель с богатой инкрустацией, очевидцы эпохи насколько крепко сбитой, настолько и давно минувшей, по большей части совершенно чудесные экземпляры: столы, стулья, светильники и зеркала. Здесь блистала коллекция роскошеств и чудес, среди которой становилось одиноко и думалось о величии. А ещё были в замке комнаты с вещами и вещичками времён ампира и бидермейера, из эпохи, скажем так, нервозности и гениальной чувствительности. В приёмной зале взгляд притягивали диковинные старинные сани, и только комната графа пустовала. Кроме старомодной скамейки для произнесения молитв здесь выставлялась напоказ вполне современная трезвость и неприукрашенность, если из таких вещей вообще возможно сделать шоу. Граф, по всей видимости, предпочитал английских писателей, например, Шоу.

Одной из самых замечательных обязанностей, исполнения которых от меня требовали, было зажигание многочисленных ламп — занятие, которое стало доставлять мне удовольствие, когда я научился находить в нём прелесть. Каждый вечер я, можно сказать, нёс свет в сгущавшиеся сумерки, или даже так: во тьму. Поскольку граф был большой любитель красивых ламп и абажуров, с последними приходилось обходиться крайне заботливо. Вечерами, когда я скользил из комнаты в комнату, вокруг стояла тишина, полная такой неги, что весь замок казался заколдованным. Все залы представлялись мне сказочными залами, парк — сказочным парком, а сам я — Алладином со сказочной, т. е. чудесной лампой, который шагает вверх по устеленной роскошными арабскими коврами дворцовой лестнице. Вторым, тоже важным и значительным делом, являлась растопка очага и поддержка в нём пламени, поскольку уже стало понемногу холодать. Что касается этой обязанности, то должен сказать, она меня восхищала. Топить, разводить огонь мне всегда нравилось и приносило своеобразную радость. Так что я нёс людям, т. е. господам, кроме света ламп, коим они пользовались благодаря моим стараниям, ещё и живительное, радостное тепло, и могу считать себя вправе заявить касательно этого последнего из упомянутых умения и навыка, что я достиг в нём практически общепризнанного мастерства, в котором никто как будто не сомневался и ни разу не усомнился. Особенно мне нравилась растопка каминов. Я мог целых полчаса стоять на коленях перед камином и глядеть на весёлые, живые, грациозные языки пламени. Спокойствие спускалось в душу, когда я смотрел на пламя во всей его красе, и домашний уют, который я чувствовал при виде этой удивительной субстанции, этой языкастой, пылкой, романтической стихии, делал меня во всём объёме понятия и в полном смысле слова счастливым. О том, как я таскал туда-сюда уголь, о грубых, громоздких, неуклюжих, однако весьма полезных в хозяйстве чурбанах, о тонких, ломких лучинах и о том, как я всегда запачкивался в угольном подвале, за что меня всякий раз отчитывал кастелян: «Тобольд, что за вид!», обо всём этом я не буду распространяться, иначе получится слишком много слов и намёков.

Небесно-прекрасной временами бывала поздняя осенняя изморось, равно как и ночь в замковом парке. В такие часы я сидел в своей комнате, предаваясь чтению или мечтам при свете лампы, окно было открыто, и целый мир ночи потихоньку входил ко мне, как милый друг, и вселял в сердце отвагу, покой и уверенность. Если за этим занятием, за тихим и внимательным чтением, меня заставал польский неистовый грубиян, т. е. не кто иной, как наш господин кастелян, он делал крайне взволнованные, испуганные глаза и произносил с тревожною миной: «Только не чтение, Тобольд, только не это. Только не читайте, ради бога, так много. Это неполезно. Вам это пойдёт во вред, Тобольд! Вы не сможете работать. Лучше отправляйтесь-ка спать. Сон хорошая вещь. Спать важнее и полезнее, чем читать».

О бочонке отборной пшеничной, который был доставлен к ухмылению, рукопотиранию и прочему удовольствию кастеляна, а также ещё одного определённого человека, а именно, к моему собственному, а также о том, как обе значимые или же незначительные персоны сразу же приступили к тщательной проверке и скрупулёзному изучению и исследованию оного бочонка, я остерегусь проронить хоть слово сверх уже сказанного.

Если память мне не изменяет, однажды вечером я написал загадочный

ТРАКТАТ ОБ АРИСТОКРАТИИ

Вместо того, чтобы на нечистой почве в столичном городе разыгрывать из себя нечаянного или полуотчаявшегося человека, шататься и стоять по углам в виде ненужной фигуры, вызывающей только раздражение и досаду, вместо того, чтобы с переменным успехом изображать элегантные манеры, а притом быть в тягость хорошим терпеливым людям, вместо того, чтобы быть бездельником и неисправимым прожигателем жизни, шалопаем и лодырем, я с некоторых пор проживаю в замке Д. в качестве лакея графа К., я трудолюбив, энергичен и деятелен, зарабатываю каждодневным, в одинаковой мере тяжёлым и честным трудом хлеб насущный и вдобавок изучаю аристократию и её обычаи, изучение которых для большинства людей задача если и не раз и навсегда неразрешимая, то, в любом случае, затруднительная и далеко не простая, потому что аристократы проживают за крепостной стеной и в неприступных, изолированных замках, где раздают команды, повелевают и царствуют как боги, или, как минимум, полубоги! Чудесны, клянусь спасением души, места проживания аристократии; конюшни там преисполнены прекрасных и самых горячих на свете жеребцов, обычаи там до крайности благородны и уходят корнями в глубь веков, а что касается тамошних библиотек, то, я думаю, а то и знаю, что роскошью томов они ломятся так же, как тамошние залы и комнаты — пышностью, элегантностью и богатством. Разве не обслуживают аристократов расторопные и предупредительные слуги, как, например, автор этих строк, и будет ли ошибкой в достаточно полный голос утверждать, что вся поголовно аристократия кушает с золота и серебра? Кто наблюдает, как завтракает граф, оказывается смущён и сокрушён, и потому, как мне представляется, целесообразно избегать дерзких нарушений графского покоя за завтраком. Чем же, в общем и целом, питается аристократия? На этот сложный и изощрённый вопрос, по моему мнению, проще и лучше всего ответить таким образом: аристократия предпочитает на завтрак яйца с беконом. Кроме того, аристократы поглощают разнообразные мармелады. А если мы теперь зададимся ещё одним, опасливым и, вероятно, непредвиденным вопросом: «Что читает аристократия?», то мы считаем, что попадём в точку, если бодро ответим: «Кроме писем, которые никогда не доходят[27]Автор анонимно изданного в 1903 г. бестселлера «Письма, которые никогда ему не дошли» Элизабет фон Хайкинг однажды посетила замок Дамбрау, в котором Вальзер был слугой осенью и зимой 1905 г., аристократия читает откровенно мало». А какая музыка по вкусу аристократу, если уж он смилостивится сообщить нам об этом? Ответ прост: ну, Вагнер, конечно. А что делает, чем занимается и заполняет божий день аристократия? В ответ на этот как будто бы озадачивающий, хоть и очевидный и потому вряд ли оскорбительный вопрос я скажу: аристократ занят охотой. А что отличает и выставляет в лучшем свете аристократическую женщину? Проворная и грациозная горничная торопится сообщить, что не знает, что и сказать. Однако, можно положительно утверждать, что герцогини отличаются импозантной полнотой тела, а баронессы обычно прекрасны, как тёплые, смущающие чувства лунные ночи. Принцессы же скорее худы, хрупки и тонки как веретено, чем крепки и широки в кости. Графини курят сигареты и славятся властностью. Княгини же, напротив, скромны и мягки характером.

Этот краткий и сжатый трактат я отправил срочной почтой в редакцию солидного ежедневника; однако это оказался напрасный труд, поскольку продукт моих размышлений напечатан не был, а был, должно быть, отправлен, как и все подобные бесплодные попытки, в жадную пасть мусорной корзины, о чём автор, разумеется, искренне сожалеет, хоть и не впадает в ярость, поскольку он и так никогда не намеревался стать великим писателем. Я вспоминаю и напоминаю о Северной Америке, сообщая, что однажды, когда мне казалось, что у меня нет других дел, кроме как листать дневник, который лежал на игральном столике в большой зале и в который вносили записи гости графа, я наткнулся на имя Вандербилт и это столкновение меня немало озадачило.

Здесь я не премину сообщить, что, несмотря на холодность и высокомерие, а также определённую суровость, которую он распространял на нас, окружающих, мне всегда по-настоящему нравился наш господин граф. Я приписывал ему хороший, добрый характер и предполагал в нём благородное сердце. Само собой разумеется, я относился к нему с уважением, иначе и быть не могло. Граф принадлежит к людям, которые в силу отчасти врождённой, отчасти приобретённой склонности хотят казаться суровее, злее и угрюмее, чем они есть, в то время как многие низкие душонки торопятся выказать себя в очень человеческом и приятном виде, потому что надеются извлечь какую-либо выгоду, если будут вести себя сентиментально и сострадательно. Граф презирал подобные манёвры и считал излишним изображать из себя святого. Люди, как мой граф, пренебрегают обманом; им претит грязнотца, затхлость и смрад, равно как и мошенничество, предательство, святошество и лицемерие. Во многих отношениях такие люди не слишком милы и не слишком лицеприятны, зато на их внешность и выражение лица можно положиться. Их вид не обещает ничего особенно прекрасного и душевного, зато не обманывает и не злоупотребляет доверием. Лишь изредка слетает с таких суровых, недобрых губ слово прекрасное и душевное, и такое слово поистине золотое, потому что вдруг становится ясно, кто и что есть такой человек.

В ноябре, к началу сезона охоты, в замке стало оживлённо. Гости приезжали и уезжали, всё здание буквально кишело людьми, и слугам то было нечего делать, то приходилось делать слишком много дел сразу. Иногда замок мечтательно затихал, чтобы вновь наполниться самой что ни на есть оживлённой суетой в залах и коридорах. В том или ином месте вдруг возникали дамы, вышагивали гордо и высоко несли голову. Надлежало проявлять внимание, ум и прилежание. Кастелян метался в непрекращающемся возбуждении, а камердинер источал своё баснословное камердинерское величие. Один раз секретарь попросил меня отнести баронессе X. в комнату стакан лимонада от своего имени. Это изящное и трудновыполнимое задание привело меня в совершенный восторг. Поспешно, но и, разумеется, вполне торжественно понёс я напиток прекрасной даме, которая мне казалась целиком вылепленной из свежего молока. Баронесса X. и вправду была необычайная красавица, высокая и тонкая, но с мягко очерченной и полной фигурой. Ницше прав: женщины маленькие и с фигурой незначительной не могут быть красивы. Я вошёл в покои и передал лимонад баронессе, на которую прямо-таки молился, со следующими, казалось бы, тщательно отобранными и очень осторожными, а может быть, очень неосторожными и экзальтированными словами: «Меня, жалкого и ничтожного, но счастливого, сверх меры счастливого человека, послал к вам сию минуту такой же счастливый, сверх меры счастливый господин секретарь со стаканом цитрусового лимонада для госпожи баронессы, чтобы передать самой прекрасной на свете даме то, чего она пожелала испросить. Господин секретарь приказал мне передать госпоже баронессе, что он тысячекратно просит разрешения быть к её услугам. Я не знаю, где господин секретарь находится в данный момент; но знаю наверняка и смею утверждать, что где бы он ни был в этот час и в эту минуту и каким бы важным делом ни занимался, в мыслях он целует руку госпоже баронессе — причём, вероятно, страстнее, чем позволяют принятые в аристократической среде приличия — поскольку он каждую секунду ощущает себя верным рыцарем, защитником и покорным слугой милостивой госпожи баронессы. Прекраснейшие и милостивейшие глаза смотрят, как несложно заметить, с удивлением и некоторым изумлением на ничтожного посыльного и не имеющего значения курьера, который говорит на языке тех, кто опьянён выпавшим на их долю счастьем служить воплощению милости и красоты. Находиться в присутствии госпожи баронессы — великое счастье для каждого, и может быть, это обстоятельство отчасти извиняет дерзкую речь, которую счастливчик осмеливается произносить, и восторженный тон, в который он нечаянно впал».

Действительно ли я произнёс эту заносчивую и влюблённую речь, или только мечтал и фантазировал, а, может быть, всё же выпалил все эти слова — неважно, в любом случае, я отчётливо помню, что получил от прекрасной дамы весьма благосклонный, любезный и кроткий взгляд из действительно исключительно прекрасных и добрых глаз, а ещё она меня кратко, но очень вежливо поблагодарила, и это благодарное слово было для меня желанной добычей, заполучив которую в свою собственность, я поспешно удалился с низким поклоном. А вот нетерпеливо и беспокойно вышагивавший из угла в угол, на вид довольно неприятный или совершенно излишний человек смотрел на меня немилостиво и неприветливо; это был, так мне казалось возможным предположить, господин супруг прекрасной госпожи баронессы, который, возможно, с большим удовольствием бы меня высек за счастливую мину, образовавшуюся у меня на лице в присутствии его супруги. Когда впоследствии секретарь спросил меня, как повела себя баронесса при передаче ей стакана лимонаду, я ответил: «Прелестно! Очаровательная дама, её улыбка сладка как поцелуй, а глаза невыразимо прекрасны. Она велела благодарить вас за оказанную услугу». Этими словами он остался очень доволен. В дополнение остаётся сообщить о секретаре, что он очень хорошо играл на фортепиано, из-за чего пользовался моей, так сказать, любовью. А почему бы и не любить людей, которые доставляют нам удовольствие своими талантами, знаниями, умениями и навыками?

Уже начал падать первый снег, большие мягкие хлопья сыпались во двор замка, а я втайне был тому, странным образом, рад. Наши глубоко (или, во всяком случае, весьма) уважаемые господа зачастую возвращались домой с прогулок насквозь промокшие. Снег и дождь, на самом деле, невежливые, невоспитанные, неотёсанные компаньоны без всяких манер и образования, и их, мне кажется, никакой ценой и, даже приложив огромные усилия, невозможно обучить приличиям в отношении высокопоставленных особ, а ведь отсутствие необходимой порции нежности в обращении с такими особами портит им жизнь, не говоря уже об отсутствии уважения к их благородному происхождению, рангу и богатству. Но ни ветер, ни непогода не удосуживаются спрашивать: «Что угодно?» и «Чего желаете?»; они по - королевски свободны и независимы и могут позволять себе столько безоглядностей, сколько им заблагорассудится. Никто не злится на слякотную погоду за слякоть и промозглость, поскольку все сходятся во мнении, что сердиться в этом случае бесполезно. Непосредственно после возвращения домой дамы и господа кушали в столовой зале горячий чай, который мы, ловкие и проворные слуги, сервировали с грациозностью, поспешностью и изяществом, чтобы все снова стали довольны, согрелись и развеселились и чтобы ни один благородный отпрыск, нет, даже ни пол-отпрыска чтобы не простудилось. Аристократия была представлена в большом числе, равно как и управляющий, либо руководитель, либо директор придворного театра. А вот что касается промышленников и коммерсантов, то бросалась в глаза живейшая недостача их визитов к нам, а также изобилие их присутствия в других местах, но нам, людям из прислуги, это было совершенно безразлично, поскольку мы не имели ни малейших общественно-политических интересов. Кто давал больше и щедрее на чай, тот был нам вместо царя. Не только отдельные моменты, но всё своё пребывание в замке я находил чарующим и захватывающим, а сам замок я полюбил, как свой собственный. От своеобразной внутренней радости я почти подпрыгивал и от всей души и счастливого сердца пылал любовью к окружающим людям и предметам. Всё, что ни попадалось мне на глаза, казалось мне прекрасным, а с теми неприятностями, с которыми приходилось сталкиваться в повседневной жизни, я примирялся таким образом, что пытался сдружиться или хотя бы сговориться со всеми недружелюбностями и несговорчивостями, и такое поведение мне, по всей видимости, шло только на пользу.

Непосредственно перед основным приёмом пищи, он же ужин, в коридорах, на лестницах и в залах требовалось зажигать благовонные курения, обязанность, возложенная на незавидные плечи сочинителя этих строк. Волшебно, словно в сказке из «Тысячи и одной ночи», пахло тогда в замке, и пленительные, околдовывающие змеи расползались по всем комнатам, чтобы окончательно разогнать и изничтожить неугодный чад и неприятные кухонные запахи. В те вечера, когда давали большой званый ужин, замок уподоблялся сладкой мечте, полной прелестных, возвышенных невероятностей. Великолепные юбки, то есть, скорее мантии и шлейфы, шуршали и хрустели по залам и коридорам, а человек, с которым я весьма хорошо знаком, звонил в швейцарский коровий колокольчик перед началом трапезы, чтобы гулким мелодичным звоном пригласить гостей к торжественному мероприятию, т. е. угощению. Боже, как очаровывал меня этот захватывающий звон колокольчика, этот прекрасный, глубокий звук, вслед за которым открывались двери, и все присутствующие люди, в княжеских нарядах и украшениях, собирались к столу, чтобы отведать яств и развлечься беседой. Сама столовая зала и застолье выглядели не менее чудесно: свечи, рассыпанные по скатерти цветы, поблескивающие стаканы и блюда, разрумянившиеся лица, звуки Моцарта и звонкий, задорный смех. Но для многословия не хватит места и бумаги. Место здесь, как строительный участок, даётся дорогой ценой, потому я должен сдерживать и усмирять себя; надеюсь, что мне это по силам.

На открытое, красиво выставленное напоказ, белое и гладкое декольте мне всегда казалось приятно посмотреть. Но это чудо природы оживляет и освежает меня куда больше, когда оно залито и, в некоторой степени, приближено к совершенству доверительным сиянием свечей. Однажды, во время большого обеда, или, лучше сказать, ужина, меня постиг сенсационный и сокрушительный неуспех: я продемонстрировал непростительную глупость, капнув горчицей на туалет графини. Уничтожающий взгляд был мне, несчастному, наказанием по заслугам, хотя это ещё далеко не означало, что я, несчастный, был вынужден признать себя так уж целиком уничтоженным. А в другой раз поражение с лихвой окупилось победой, причём успех, виной которому стал безвредный древесный червь, был блистателен и грандиозен. А именно, мне удалось, прислуживая за столом, ухватить и уловить червячка, который полз по белоснежной скатерти рядом с пухлой дамской ручкой. Бедное невинное, хоть и, возможно, несколько отвратительное животное проделало путь в камин и там, по всей видимости, погибло в огне. Сам граф оказался свидетелем моего мастерства и кивнул мне с одобрением и поощрением. Должен признаться, что это происшествие с червяком осчастливило меня на целый вечер. Кастелян откровенно завидовал гордому виду, который я напустил на себя по поводу моей маленькой удачи. А разве не играют мелочи огромной роли в жизни людей? Я думаю, что очень и очень!

Наблюдая за магическим представлением приёма пищи, когда выдавалась небольшая пауза в обслуживании обедающих, я, простой слуга, иногда шептал себе под нос, что не согласился бы променять своей роли на роль одного из сидящих за столом, потому что мне казалось прекрасным просто смотреть, как они пиршествуют, и ещё потому что — доведись мне самому вкусить их наслаждения и счастья — прекрасная общая картина, которую я ценил превыше всего, оказалась бы для меня целиком, или во всяком случае, наполовину потеряна. А так я каждую минуту сознавал, какова мне цена, каков мой чин и в чём состоит моё довольство жизнью и чрезвычайно радовался скромному существованию, воплощённому в моей фигуре. Ведь бывают такие люди, которые больше любят держать свою личность не на ярком свету, а в сумеречной тени, где ощущают себя крайне уютно и лучшим образом защищённо по причине врождённой склонности, берущей начало в далеких странах, доступных нам ещё прежде рождения. На великолепие и блеск я смотрел всякий раз с большим удовольствием; себе же не желал ничего иного, как держаться в тихой, исполненной скромности тени и бросать оттуда довольные взгляды на залитое светом пространство.

Однажды я разбил, случайно уронив, бесценную старинную чашку и сейчас же сообщил мрачному кастеляну об этом глупом проступке и неслыханном несчастье. Кастелян сделал озабоченную мину и сказал: «Это плохо, очень-очень плохо, Тобольд. Вы поступили хуже некуда. Тем не менее, без экивоков и обиняков рассказав мне о вашей неловкости и её неприятных последствиях, вы поступили хорошо и умно. Этот факт значительно улучшает положение. Графа, разумеется, придётся поставить в известность, будьте к этому готовы; да вы и так, как я вижу, готовы. Но будьте спокойны. Голова останется у вас на плечах. Граф же не людоед, всё-таки. Вне всяких сомнений, он найдёт вам какое-то оправдание и согласится, что никто в его доме не собирается разбивать чашки и тарелки на тысячи кусков из вредительства и злонамеренности. По всей видимости, речь идёт не о небрежности, а лишь о неловкости, и граф войдёт в ваше положение. Всё! За работу!»

Старик ночной сторож, безутешный деревенский парикмахер, который, к сожалению, воровал сахар и потому был увезён в арестованном виде, как бедняга-грешник, т. е. доставлен в безопасное место в качестве арестованного и заключённого, господин окружной начальник, который знал пять - шесть слов по-французски, но не более того (он гордился этой малостью), две тщеславных деревенских красотки, о которых хочется умолчать, заведение с танцами и лихой революционный бал, он же танцевальный вечер с верноподданнической и развесёлой медной и духовой музыкой, а также флейтами и скрипками, полный табачного дыма деревенский трактир с двумя залами, один для публики получше, другой — для публики попроще, красивая, но, к сожалению, хромая дочь трактирщика, которая восполняла свою ущербность, свой недостаток трогательным выражением лица, кузнец, столяр, учитель, который пытался смотреть на нас, слуг, лакеев и холуёв, на нас, низких хамов и нахалов, сброд и отребье с решительно преувеличенным презрением, что ему удавалось только в самой жалкой степени, бедная больная подёнщица на ложе болезни, нищеты и страдания, жёлтые осенние листья, а потом хлопья снега, и гуси на широкой и удобной деревенской дороге, церковь, пасторский дом и сам господин пастор, мужчина, или хозяин, или наполовину преступник и каторжанин, у которого на лице ужасно глупо сидел всего один глаз над неким образцом, а точнее — безобразием вместо носа, хоть он мог бы, не будь таким глупцом и простофилей, иметь в наличии два хороших целых глаза; достаточно внушительное количество сорвиголов, как-то: каменщиков, маляров и конюхов, красные гардины, кое - какие украшения и много снега, поляк Август, чудесный юный и свеженький танцовщик, повар, повариха и кучер, бледная, злая и сварливая горничная, придворный садовник и, чтобы снова переместиться в высшие регионы и слои общества и заговорить о хозяевах: графиня Й., она же графиня «Мёртвая голова», как мне пришло в голову её звать, поскольку она меня — и, наверное, других тоже — очень пугала (однажды я должен был передать «Мёртвой голове» заказное письмо, и во время этого смелого предприятия я чуть не повалился на пол, лишившись чувств при виде призрачного существа женского пола, о чём я никогда, во всяком случае, не скоро забуду), и прочие привидения, львицы, львы, медведи, волки, лисы, веретеницы и гайдуки, изобилие второстепенных фигур и персон: всех их хотелось бы упомянуть и описать в подробности, воздать им честь и изобразить, но я не в состоянии этого сделать, поскольку не вправе задерживать себя дальнейшими разъяснениями и должен двигаться дальше вслед за со своим, возможно, несколько странным и сумасшедшим рассказом, а все эти, вообще говоря, приятные подробности вынужден отмести и отбросить в сторону как мусор, хлам, рухлядь и обломки.

Я стал замечать, что служба давалась мне с каждым днём всё легче, потому что с каждым днём я набирался ловкости и осмотрительности, и в проворстве со временем тоже не чувствовал недостатка. Как и во всём, дело мастера боится. Всякая работа, которой я должен был покоряться, кипела у меня в руках играючи и словно сладкий сон. В разговоры на лестницах или у чёрного хода я почти никогда не вмешивался. Интриги случаются в замках, как и в прочих больших хозяйствах и учреждениях. То повар пытался настроить меня против кастеляна, то кастелян против повара, но вся эта партийная перебранка и классовая борьба мало меня трогала, поскольку не пробуждала интереса. Если мне попадается на пути великая, прекрасная и разумная борьба, я могу при случае с удовольствием поучаствовать, почему бы и нет. Например, борьба добра со злом, доброй воли со злой волей, чувствительности и подвижности с жестоковыйностью и бесчувственностью, просвещённости с темнотой, прилежности и трудолюбия с теми, кто ничего не делает, но занимает высокое положение, в борьбе наивности с хитростью и лукавством. В такой битве я хотел бы принять участие, пускай удары сыплются градом на спину. Но вмешиваться в мелкие козни ниже чести, которую, слава богу, мне привили родители. Работу я страстно любил и справлялся с ней почти безмысленно, почти механически. «Где это я?» — иногда я вдруг спрашивал себя, когда окружение грозило превратиться в сон перед глазами и чувствами. Зачастую по какой-то причине я казался себе почти что настоящим героем графского замка, хотя и не отдавал себе в этом чувстве отчёта. «Где я был до сих пор, где я теперь и куда попаду в будущем?» Такие и подобные вопросы иногда всплывали передо мной тёмными глыбами из невнятности. В прочем же я, как уже сказал, много не думал, не задавался вопросом, не разочарован ли я, не обескуражен ли. В этом отношении я привык обращаться с собой холодно. Со свободной, спокойной, непредвзятой и потому не обременённой, беспечной душой я шёл, ведомый своим долгом и, в некотором смысле, своим нюхом. В таком состоянии я чувствовал себя возвышенно, можно даже сказать, выше собственной персоны, которую едва удостаивал взгляда, тем паче — мысли. Я служил! Я оказывал услуги! Следовательно, я неплохо устроился и с персоной моей всё в порядке. Не тогда ли действительно прекрасна наша жизнь, когда мы научились не предъявлять требований, забывать или отодвигать на второй план индивидуалистские желания и прихоти, зато можем свободно и по доброй воле целиком отдаться одному завету, одному служению, нести людям удовлетворение своей деятельностью, нежно и отважно отказавшись от красоты? Потому что, если я решу отказаться от красоты, разве не прилетит ко мне в награду за продемонстрированную добрую волю и дружески и животрепещуще прочувствованное самоотречение совсем новая, никогда прежде не виденная и ещё более прекрасная красота? А если я по доброй воле окажусь вознесён отвагой и сочувствием в высшие убеждения и потому откажусь от небесных прелестей, не воспарю ли я рано или поздно в награду за праведность к ещё более прекрасным небесам? В любом случае, надеюсь, что имею право упомянуть мимоходом, что походная койка не раз коварно выпихивала, выталкивала и вытрясала меня по ночам из самого глубокого и прекрасного сна. По большей части мне снились необузданные, дикие и сумасбродные истории про тигров, чудищ, всадников, мчащихся вверх по лестницам, про леопардов, выстрелы, розы и утопленников, о заговорщических перешёптываниях предателей, а потом, наоборот, о милых ангельских личиках и фигурках, фантастических зарослях зелени, о красках, звуках и поцелуях, руинах и рыцарях без страха и упрёка, о женских глазах и руках, о нежностях и ласках и о таинственном, непреходящем наслаждении, счастье и восхищении. Может быть, особенную способность видеть сновидения с пронзительной отчётливостью мне придавал неосторожно выпитый на ночь хозяйский, он же графский, кофе; я слышал то красивые и добрые, то злобные голоса и переживал во сне то ужаснейшие, то приятнейшие вещи.

Однажды вечером, когда уже начинало темнеть, я — словно задумавшись и погрузившись в мыслительную деятельность, а на самом деле, просто ясно и спокойно — потихоньку шёл в библиотеку, глядя на сияние вечерней звезды на бледном, одухотворённом небосклоне через досконально изученное окно в коридоре, и вдруг увидел княгиню М. за библиотечным столом и с письмом в руке, которое, казалось, она только что прочитала. Она была одета во всё чёрное, как будто хотела уже одеждами объявить о возвышенном и только что выпавшем на её долю трауре. Её лицо было бледно, великолепную голову венчала диадема, погружённая в гущу тёмных волос и сиявшая в потёмках словно звезда в окне, которую я только что разглядывал. Вперявшиеся в некое отсутствие, некую неопределённую даль, большие и выразительные глаза княгини полнились слезами. Я непроизвольно остановился, сражённый красотой. Княгиня хоть и заметила меня, но — что вполне естественно — не обращала на меня внимания. При виде прекрасного меня всегда охватывает смелость, так что и в этот раз я осмелился спросить у прекрасной женщины вслух, словно это само собой разумелось: «Неужто княгини тоже плачут? Никогда не думал, что это возможно. Такие высокопоставленные дамы, так я думал, не оскорбляют и не пятнают своих чистых и ясных глаз, чистого и сияющего небосвода своего взгляда скверными, нечистыми слезами. Почему вы плачете? Если даже княгини плачут, если даже богатые и могущественные люди утрачивают равновесие и гордую, повелительную осанку, впадают в уныние и глубокую усталость, то что можно сказать и стоит ли удивляться при виде скорченных от боли и страдания попрошаек обоих полов, или при виде того, как бедные и униженные заламывают руки и не видят другого выхода, кроме как купаться в неостановимых стонах и потоках собственных слёз? Значит, нет никакой опоры в этом мире бурь и ненастий. Значит, везде и повсюду — одна только слабость. Хорошо же; в таком случае, я буду рад смерти, которая посетит меня в один прекрасный день, и с удовольствием прощусь с этим безнадёжным, больным, слабым, полным страха миром, чтобы отдохнуть, наконец, в славной и милой сердцу могиле от всех тягот и беспокойств».

Княгиня, которая отчётливо слышала всё, что я сказал, поскольку говорил-то я вслух, посмотрела на меня долгим и удивлённым взглядом, широко раскрыв глаза, очень серьёзно, но вовсе не строго и не без приязни, даже почти благосклонно, и уж во всяком случае, с добротой, то есть, без малого по-дружески. «Как вас зовут?» — спросила она после паузы; я ответил: «Тобольд». Она сказала, не спуская с меня задумчивого взгляда: «Вы выбрали хорошие и правдивые слова». Это было странно торжественное мгновение. Я как будто услышал приближающиеся шаги и потому удалился, решив, что стоять без дела в присутствии княгини в глазах третьего лица нехорошо и даже может сбить это самое лицо с толку. Кроме того, было самое время зажигать лампы, поскольку, как я уже говорил, за окном стемнело. Я слышал, как невдалеке шумел и бранился кастелян. Во всяком случае, так мне казалось. К тому же я знал, что граф всерьёз сердился, если в отношении ламп допускалась небрежность, и такие небрежности следовало предотвращать.

Вскоре после этого случая граф отправился в путешествие, и поскольку необходимость в моём присутствии отпала, как мне в приятной форме сообщили, я распрощался с замком. Мне милостиво выдали похвальный сертификат, в котором среди прочего значилось, что на меня можно положиться и что я прилежен и веду себя хорошо — свидетельство, которое меня, разумеется, порадовало. «Слушайте, Тобольд, — сказал мне кастелян, добродушно посмеиваясь, — вы уезжаете от нас на все четыре стороны. Вы кое - чему поднаучились, и я убеждён, что вы везде найдёте себе применение». Секретарь подарил мне на прощанье булавку в галстук. «Мы пошлём дюжину хороших сорочек вам вдогонку». Мне вручили сто марок наградных, и я вовсе не отказался эту сумму принять. Все говорили со мной по-дружески.

Все были довольны и доброжелательны. Утром следующего дня я промчался в коляске, которой правил Август, вниз по холму, на котором стоял замок. Никогда не забуду эту весёлую поездку, залитую влажным блеском солнца, продиравшегося сквозь зимние тучи. Как важный богатый господин сидел я в коляске, и, скручивая французскую сигарету, которую потом довольно нахально воткнул себе в зубы, я крикнул, исполнившись радостной дерзости и искренней радости жизни: «Теперь я — парень что надо. Что бы ни случилось, я не покорюсь, повернусь лицом к опасности и померюсь с ней силами. У меня такое чувство, как будто я готов противостоять половине, а то и целому миру. Фантазия, иллюзия, о чудесное светило! Как легко на душе. Я полон любви и воли к жизни и потому не могу удержаться от настоящего громкого смеха. Я в восторге! Вот бы превратиться в дикого скакуна и умчаться галопом в дальние счастливые страны. Признаем, наконец — божественно прекрасен, небесно хорош наш мир. Что за радость! Страх и беспокойство стали мне непостижимы. Жизнь — роза, и, хочу похвастаться и внушить себе, мне удастся сорвать эту розу. Земля с грохотом падает к моим ногам. Небо тут и там показывает крошечные кусочки застенчивой синевы. Хочу видеть в этом добрый знак. Мир: я буду с тобой сражаться. Я уезжаю долой от того, что уже испытал, и еду, качусь, скачу и лечу навстречу новым испытаниям. Оживлённая жизнь и оживлённые переживания, добро пожаловать. Прекрасно, если человек должен что-то выносить, терпеть. Жизнь даётся легко и играючи, когда требует большого и неутомимого терпения. Так что — вперёд, бросайся и плыви, будь бодрым пловцом. Думаю, я только что выстоял перед лицом некоего испытания и могу теперь смело и твёрдо сделать следующий шаг».