Отзыв на книгу Господа Головлевы

Одиночество, беспомощность, мёртвая тишина – и посреди этого тени, целый рой теней… (с)

Признаюсь, Салтыков-Щедрин для меня сложный автор. Долгое время он мне просто не давался - изворачивался, вертелся, крутился и ускользал. Его прозу нужно понять и прочувствовать, в нее нужно погрузиться и в ней увязнуть. И не удивляться ничему. 

Если Достоевский душу выворачивает и калечит, то Салтыков-Щедрин насмехается над ней. Злобно, остро, беспощадно. И становится больно. Очень больно.

Этот роман именно такой. Мрачный, вязкий, липкий, мерзкий до осязания этой мерзости на душе. Здесь нет ни одного положительного персонажа, как нет в серой, безрадостной, беспросветной, бессмысленной жизни никчемных людей какого-либо мало-мальски полезного занятия. Есть герои, которым сочувствуешь, но и сочувствие это зиждется лишь на отторжении поведения их родни, в других условиях и с другими родственниками вряд ли бы и они удостоились читательской жалости.

Этот роман как паук. Ты попадаешь в его сети и отчаянно, неистово пытаешься вырваться, сопротивляешься, хочешь освободиться. Но чем больше сети тебя опутывают, тем больше ты смиряешься. И смирение переходит в покорность.

Здесь много слов с отрицательным значением: «пустослов», «гной», «тиранит», «прелюбодей», «умертвие», «паскудно-гадливая», «лицо тупое и нескладное» и все в таком духе. Роман кишит подобными выражениями, отчего становится тошно, даже если ничего особенно мерзкого не происходит. Все эти заведомо угнетающие эпитеты и словоформы своего апофеоза достигают в именах, вернее, в их формах: Стёпка-балбес, Петенька, Володенька, Аннинька, Любинька, Евпраксеюшка и самое главное имя – Иудушка. Вроде все уменьшительно-ласкательные, а сколько в них желчи, сколько гнили, сколько пустозвонства. Лишь имя Арины Петровны оставалось неизменным, но и оно частенько заменялось на «милый мой друг маменька», что звучало из уст Иудушки как шипящее предупреждение змеи подколодной.

Госпожа Головлева Арина Петровна – олицетворение самодержавия, властного, вездесущего, жесткого и даже жестокого. При этом она настолько заигралась в свою власть, что в итоге сама же от неё и пострадала. Сумасбродство и самолюбие (даже, наверное, самолюбование) привели в итоге к её краху, потому что, сколько не бойся она своего среднего сына Порфирия Владимирыча, сколько не помни, что он Иудушка (как назвал его старший сын Стёпка), а его лесть и лизоблюдство медленно, но верно делали своё дело: фактически изведя старшего сына, недолюбливая младшего лишь из-за его сдержанности и внутренней пустоты, она самолично сделала среднего хозяином всего того богатства, которое к моменту отмены крепостного права хоть и немного поскуднело, но все ж было велико. 

Роковая ошибка властной матери, всегда держащей всех своих детей (а в последствии и внуков) в ежовых рукавицах, привела к самоуничтожению, самоуничижению, иногда даже к самобичеванию, а впоследствии – к самоунижению. И идиллия между матерью и единственным оставшимся сыном вроде и выглядит со стороны образцово, но и автор, и читатель знают, что вся эта образцовость напускная, натужная, ради чревоугодия первой и удовлетворения тяги к пустословию второго.

Иудушка, без сомнения, самый яркий и при этом самый мерзкий персонаж романа. Поначалу отдавая пальму первенства своему милому другу маменьке, он постепенно, даже как-то незаметно перетаскивает одеяло на себя, а вместе с одеялом – и главную линию повествования и внимание читателя. И тогда вообще начинается страшная мука, потому что такого мерзкого главного героя днём с огнем не сыщешь, а Михаил Евграфович его на блюдечке преподносит.

И если в Арине Петровне виднелась вся самодержавная страна, которая сурово богатела и расширялась, то Порфирий Владимирыч – олицетворение того внутреннего упадка, который грызет нашу несчастную страну изнутри. Если Арина Петровна упорно приобретала и умножала капитал и недвижимость, Порфирий Владимирыч высчитывал, сколько он получит прибыли, если в округе вдруг все коровы околеют, а его не только выживут, но еще и начнут давать вдвое больше молока. Милый друг маменька сделала все, чтобы внучкам-сироткам тоже хоть что-нибудь да осталось, Иудушка же всё высчитывал, сколько у него сейчас было б капиталу, если бы когда-то подаренные ему при рождении 100 рублей маменька не потратила, а положила в банк под проценты. Получалось всего 800 руб., но это же «тоже капиталец, хоть и не бог весть какой, а на черный день, на маслице да на лампадку хватило бы».

Все эти «бы» с различными вариациями на примере одного бездельника показывают безделье всей страны. Если бы, надо бы, хотелось бы, выращивалось бы, давало бы, приходилось бы – как же наша бедная страна изнемогает от этого постылого «бы»! Вся эта сложная отчетность, которую завёл у себя Иудушка – не калька ли с российской действительности? А самое страшное, что роман актуален и по сей день: написан в 1875-1880 годах, а за последние 140 лет ничего особенно-то и не изменилось. Мы всё так же делаем никому ненужные расчёты, заводим немыслимое количество бумаг и уповаем на милость божию.

Вся эта напускная набожность, которая пронизывает роман, ещё более противна, потому что фальшива до безобразия. Иудушка расставляет везде образа и денно и нощно стоит на молитве не потому, что чтит бога, а потому что боится черта. Он постоянно служит панихидки и заказывает сорокоусты, но при этом лжёт и сам верит в свою ложь, сам получает от неё искреннее удовольствие. Он грешит, прелюбодействуя, но при этом оправдывает себя и обвиняет всех вокруг. В грехе сладострастия он доходит до того, что, изведя обоих своих сыновей и избавившись от незаконнорожденного, кладёт глаз на свою племяннушку. Видимо, чисто по-родственному, самому себе не признаваясь, что взгляды на её грудь и спину кидает вовсе не родственные.

В судьбе же Анниньки и Любиньки снова поднимается тема женщины в царской России. Куда деваться из постылого дома, где кормят кислым молоком и пропавшей солониной? Что делать, если в 18 лет красивым барышням хочется жить, а бабка держит их в глухой деревне, где страшно и скучно? Как быть, если вырвались на свободу, а что с этой свободой делать – непонятно? Куда возвращаться, если дом ассоциируется с тюрьмой и забвением? И первое, что приходит на ум после гулящей молодости и перед загубленной зрелостью, это «Надо умереть». Но у одной хватит на то внутренней смелости, вторая же предпочтет постепенное пьяное угасание.

Мы, русские, не имеем сильно окрашенных систем воспитания. Нас не муштруют, из нас не вырабатывают будущих поборников и пропагандистов тех или других общественных основ, а просто оставляют расти, как крапива растёт у забора. Поэтому между нами очень мало лицемеров и очень много лгунов, пустосвятов и пустословов. Мы не имеем надобности лицемерить ради каких-нибудь общественных основ, ибо никаких таких основ не знаем, и ни одна из них не прикрывает нас. Мы существуем совсем свободно, то есть прозябаем, лжем и пустословим сами по себе, без всяких основ. (с)

Есть в России семьи, у которых все дети рождаются умниками и умницами. Они добиваются всего для себя и обеспечивают последующее своё поколение, которые рождается ещё умней и прекрасней. Такие семьи из низших чинов дослуживаются до генералов, из разорившихся родов становятся богатыми и знатными. Есть же в России семьи, где все обречены на спившуюся смерть или на смерть от сумасбродства и пустословия. Такие семьи, даже если блеснёт у них своя Арина Петровна, обречены на вымирание, и тогда какая-нибудь Надежда Ивановна Галкина, давно следившая за положением дел у дальних родственников, заявит свои права на капитал и недвижимость. И всё по закону, всё по закону...

Утром он просыпался со светом, и вместе с ним просыпались: тоска, отвращение, ненависть. (с)