Онлайн чтение книги Роковые сапоги
Февраль. Мороз и вьюга

Я назвал эту главу "Мороз и вьюга" отчасти потому, что февраль и в самом деле месяц мороза и вьюг, отчасти же из-за моих злоключений, о которых я вам сейчас поведаю. Я часто думаю, что первые четыре или пять лет жизни ребенка подобны январю с веселыми святками и каникулами, но после беззаботных праздников нашего младенчества, после елки с играми и подарками, наступает февраль, когда мальчику нужно начинать трудиться и самому заботиться о себе. Как хорошо я помню тот черный день первого февраля, когда я вступил в самостоятельную жизнь и появился в школе доктора Порки!

В школе я взял себе за правило быть осмотрительным и бережливым и, нужно сказать, ни разу в жизни этого правила не нарушил. Прощаясь со мной, матушка дала мне восемнадцать пенсов (у бедняжки просто разрывалось сердце, когда она целовала и благословляла меня); и, кроме того, у меня еще был собственный капиталец, накопленный за предыдущий год. Послушайте, как мне это удалось. Если я видел, что на столе лежат, например, шесть монет по полпенса, я брал одну монетку себе. Если ее недосчитывались, я говорил, что это я взял, и отдавал деньги; если же никто ничего не замечал, то я тоже помалкивал: раз не хватился, значит, не потерял, правда? Так и получилось, что, кроме матушкиных восемнадцати пенсов, у меня скопилось небольшое состояние в три шиллинга. В школе меня звали "Мешок с медяшками" — так много у меня было медных монеток.

Знаете, человек сообразительный сумеет приумножить свой капитал, даже если он учится в первом классе, и мне это удалось неплохо. Ни в каких ссорах я участия не принимал, не был ни первым учеником, ни последним, но никого так не уважали, как меня. И знаете почему? У меня, всегда водились денежки. Возвращаясь в школу после каникул, мальчишки тратили все деньги, что привезли из дому, в первые же несколько дней, и, должен сказать, в это время они наперебой угощали меня и пирожными, и ячменным сахаром, так что своих денег мне не приходилось трогать. Но вот примерно через неделю от их денег ровным счетом ничего не оставалось, и, значит, до самого конца полугодия нужно было перебиваться на три пенса в неделю. Я с гордостью сообщаю вам, что почти все ученики школы доктора Порки отдавали мне из этих трех пенсов полтора, — каково, а? Если, например, Тому Хиксу хотелось имбирного пряника, к кому, по-вашему, он шел просить в долг? К Бобу Стабзу, конечно!

— Хикс, — говорил я, — я куплю тебе пряников на полтора пенса, если в субботу ты отдашь мне три.

Он соглашался, а когда наступала суббота, частенько мог отдать мне всего полтора пенса. Значит, оставалось три пенса на следующую субботу. Вот что я делал однажды целое полугодие. Я дал в долг одному мальчику (его звали Дик Бантинг) полтора пенса, чтобы в следующую субботу он отдал мне три. Когда настала суббота, он вернул мне только половину долга, и не сойти мне с этого места, если я не заставил его отдавать мне полтора пенса каждую субботу ни много ни мало шесть месяцев подряд, так что всего ему пришлось заплатить мне два шиллинга и десять с половиной пенсов. Но этот Дик Бантинг оказался отъявленным мошенником. Вот послушайте: когда наступили каникулы, он все еще был должен мне три пенса, хотя я проявил великодушие, соглашаясь ждать их уплаты целых двадцать три недели. По всем правилам, он после каникул должен был привезти мне ровно шестнадцать шиллингов за шесть недель. Расчет тут очень проста дав взаймы три пенса, я через неделю получал шесть, через две недели — шиллинг, через три недели — два шиллинга, через четыре недели — четыре, через пять недель — восемь, через шесть недель шестнадцать, и это только справедливо, не так ли? Но когда этот подлый, бесчестный негодяй Бантинг вернулся из дому, он отдал мне — нет, вы только подумайте! всего полтора пенса.

Однако я с ним сквитался, можете не сомневаться. Через две недели он истратил все, что дали ему родители, и тут-то я взял его в оборот. Я заставил его не только заплатить мне весь долг сполна, но и отдавать мне четверть бутерброда с маслом за завтраком и четверть бутерброда с сыром за ужином, и задолго до конца полугодия ко мне перешли его серебряный ножичек для фруктов, компас и щегольской жилет с серебряным шитьем, в котором я приехал домой ужасно гордый и важный. Но это еще не все, в кармане жилета, кроме пятнадцати шиллингов, того самого ножичка и медного штопора, который достался мне от другого мальчишки, лежали три золотых гинеи. Неплохой процент с двенадцати шиллингов, что были у меня вначале, правда? Если бы мне еще хоть раз повезло вот так же в жизни! Увы, сейчас люди стали куда скупее, чем в те добрые старые времена.

Да, так вот, приехал я домой в своем великолепном новом жилете; и когда я подарил штопор батюшке в знак сыновней любви и уважения, моя дорогая матушка разразилась потоком слез, осыпала меня поцелуями и едва не задушила в, объятиях.

— Благослови тебя бог! — всхлипывала она. — Благослови тебя бог за то, что не забыл своего старика отца! А где ты купил его, Боб?

— Я купил его на свои сбережения, маменька, — отвечал я, и это была святая правда. Услышав эти слова, матушка обернулась к отцу, сияя улыбкой, хотя по лицу ее текли слезы, взяла его за руку, а другой рукой привлекла меня к себе.

— Какой благородный ребенок! — сказала она. — И ведь ему всего девять лет!

— Клянусь богом, — сказал батюшка, — он славный парень, Сьюзен. Спасибо, сынок. Вот тебе полкроны, а штопором твоим мы сейчас откроем бутылку самого лучшего вина.

И он сдержал слово. Я всегда любил хорошее вино (хотя и не держу его в своем погребе, самоотверженно ограничивая себя во всем), а в тот вечер я впервые по-настоящему почувствовал его вкус, — благо мои родители, счастливые подарком, позволили мне пить сколько душе угодно. Однако самое приятное заключалось в том, что мне-то штопор стоил всего три пенса, — те самые три пенса, что один из мальчиков не сумел заплатить мне в срок.

Убедившись, что игра эта весьма выгодна, я стал изливать на родителей свою щедрость, — нужно сказать, это отличнейший способ воспитать у ребенка широту души и благородство. Матушке я сначала подарил хорошенький медный наперсток, и она дала мне полгинеи. Потом я презентовал ей премиленький игольник, — я сделал его сам из пикового туза от нашей колоды карт, а горничная Салли обшила его кусочком розового шелка, который дала ей барыня; страницы я выкроил из куска фланели, — им мне завязывали шею, когда у меня болело горло, — и очень изящно обшил их кружевами. От игольника попахивало нюхательной солью, но все равно он получился такой красивый и привел матушку в такой восторг, что она немедленно отправилась в город и купила мне шляпу с золотыми галунами. Потом я купил батюшке прехорошенькую фарфоровую палочку набивать табак в трубку, но, увы, мой дорогой родитель оказался далеко не так щедр, как мы с матушкой. Получив подарок, он только захохотал, а я-то рассчитывал, что он даст мне уж никак не меньше, чем полкроны.

— На сей раз, Боб, — сказал отец, — денег ты не получишь. И вообще, мой мальчик, не нужно больше подарков, — право же, они обходятся слишком дорого.

Дорого, скажите на милость! Ненавижу скупость, даже если ее проявляет родной отец.

Однако я должен рассказать вам о жилете с серебряным шитьем, что достался мне от Бантинга. Когда я приехал в нем домой, матушка спросила, откуда у меня такой жилет, и я рассказал ей, ничего не утаив, что мне подарил его один из учеников за мою к нему доброту. И что, вы думаете, сделала матушка? Когда я возвращался после каникул в школу, она написала доктору Порки письмо, где благодарила его за внимание к ее ненаглядному сыночку и просила передать от нее шиллинг славному, благородному мальчику, который подарил мне жилет!

— Что это за жилет, — спросил доктор Порки, — и кто его тебе подарил?

— Бантинг, сэр, — отвечал я.

— Позвать сюда Бантинга!

Привели этого неблагодарного щенка. Поверите ли, он расплакался, сказал, что жилет ему подарила мать, но он вынужден был отдать его в уплату долга "Мешку с медяшками", — этот мерзавец так и назвал меня, только подумайте! Затем он рассказал, как за полтора пенса, взятые у меня взаймы, принужден был выплатить мне три шиллинга (ябеда несчастная, как будто кто-то заставлял его занимать у меня эти полтора пенса!), как я точно так же обирал (да, да, обирал!) других мальчиков и как, имея всего двенадцать шиллингов, я нажил четыре гинеи…

Мне приходится призвать на помощь все свое мужество, чтобы описать позорную сцену, которая за этим последовала. Созвали всех учеников, извлекли из моего шкафчика тетрадь, в которой я записывал, кто сколько мне должен, и заставили меня вернуть им все до фартинга! Тиран отобрал у меня и те тридцать шиллингов, что я получил от своих дорогих родителей, и сказал, что положит их в кружку для бедных; после чего он произнес перед учениками пространную речь о пагубе скряжничества и лихоимства и в заключение сказал:

— Снимите куртку, мистер Стабз, и верните Бантингу жилет.

Я послушался и оказался без жилета и без куртки, а эти мерзавцы пялили на меня глаза и ухмылялись. Хотел надеть куртку, а он:

— Погоди! Снять с него панталоны!

О, негодяй, о, зверь! Сэм Хопкинс — он был у нас в школе самый высокий — стащил с меня панталоны, взвалил меня к себе на закорки, и… меня высекли! Да, сэр, высекли! О, мщение! Меня, Роберта Стабза, справедливейшего из смертных, зверски выпороли, когда мне было всего десять лет от роду! Хоть февраль и самый короткий месяц, я долго не мог его забыть.