Ну вот, и теперь я, в сущности, не знаю, что мне и думать. Роза выставила себя в новом свете после этих её сантиментов по поводу покойного мужа, который ничего иного не стоит, кроме презрения. Я считал её совершенно другим человеком. К тому же она так разоткровенничалась, столько наговорила лишнего, это она-то, всегда такая тонкая, сдержанная. Ведь я ей совсем чужой! Или она преувеличила мои чувства, сочла, что я просто гибну от любви? И она сказала, что я ребёнок. Ребёнок!
Проходит неделя-другая, я жду осени. Как-то баронесса мне говорит:
— Семь лет уже я не замечаю собственного сердца. Уж и не знаю даже, есть ли у меня оно!
И далее она распространяется о том, что сердце её умерло, что в воскресенье она была в церкви и намерена постоянно туда ходить и водить с собой девочек. Опять, значит, в религию ударилась, подумал я.
Я написал Розе несколько слов и сунул письмо в карман. Настал вечер, стемнело, и я отправился к ней с этим письмом.
Но я совсем не подумал, что главное — передать письмо. Стоя перед дверью Розы, я вообразил было, что ничто не мешает мне сунуть его в щель. И даже уж чуть не сунул, но тотчас опомнился и снова спрятал письмо в карман.
Так же глупо вёл я себя и на другой вечер. Я написал новое письмо, а старое сжёг. Что я писал? Глупости, глупости, скоро я начну охотиться, я люблю вас! Ах, я был ребёнок. Я всё сокращал, сокращал, сокращал. На третий вечер я написал просто — Роза! И этого мне показалось совершенно достаточно. Я запечатал письмо, спрятал у себя на груди и лёг спать.
Утром, когда я ещё лежу в постели, в дверь стучат. Баронесса. Она ничего не видит, не слышит, она стоит на пороге, в мантильке и шляпе. Значит, она уже совершила утреннюю прогулку.
— Вы говорили ведь, у вас есть друг? — спрашивает она.
— О... Прошу прощенья, я ещё не... сейчас я встану.
— Не беспокойтесь! Сколько ему лет?
— Моему другу? Он на три года старше меня.
— Напишите, чтоб он приехал. Как его имя?
— Мункен Вендт.
— Напишите ему.
Я с ужасом обнаруживаю, что письмо моё к Розе лежит на полу, я стараюсь поскорей выпроводить баронессу и обещаю написать Мункену Вендту.
— Сию же минуту, — сказал я, — вот только встану.
— А не могли бы вы вскинуть ружьё и выйти ему навстречу? — спросила она.
— Да! Это будет великолепно.
О, ничего, ничего тут не было великолепного, именно сейчас я ни за что не хотел удаляться от этого места, я к нему был как гвоздями прибит. Всего месяц какой-нибудь, и мне было бы легче, кто знает.
Баронесса спрашивает:
— Он студент?
— Да, Мункен Вендт студент.
— Так он может быть учителем Марты. Бенони тоже хочет нанять учителя, — говорит она и слегка кривит рот.
У меня обрывается сердце — Мункен Вендт в доме у Розы! Да он же... он же способен... он шальной, неуёмный, он просто чёрт!
Но разве мог я спорить с баронессой? Письмо моё лежало на полу, и было видно, кому оно адресовано. Но она, кажется, ничего не видела, не слышала, и я расхрабрился.
— Едва ли из Мункена Вендта выйдет учитель. Разрешите, вот я сейчас встану и...
— Я ухожу-ухожу, я сейчас уйду. Вы напишите письмо, Йенс-Детород отнесёт его, он ждёт внизу, он будет идти день и ночь. А потом вы сами отправитесь следом.
— Да, — сказал я.
— Встретите своего друга, приведёте сюда. А там видно будет. Он может у вас погостить.
— Да, спасибо, — сказал я.
Глаза у неё стали осмысленные, словно вдруг воротились издалека, она оглядела комнату.
— А, рисунок Алины! — сказала она, с улыбкой глядя на стену. Меня она по-прежнему не замечала. Наконец она спросила:
— Так вы сегодня и отправитесь?
— Да, тотчас же! — ответил я.
— Тогда до свиданья. Простите!
Она ушла.
Я вскочил и сжёг письмо, оделся и вышел. Было восемь часов. Баронесса ушла со двора. Мне нужно кое-куда зайти, известить, что я ухожу далеко, в леса, на север, но меня останавливает Йенс-Детород и спрашивает про письмо, которое ему велено отнесть. О, от этого сутулого длинноногого существа невозможно отделаться, он исполняет веление своей госпожи. Я вернулся с ним к себе в комнату и написал письмо. Хотел было написать покороче и похолоднее, но — к чему строить кислую мину? От судьбы никуда не денешься, Йенс-Детород, этот раб баронессы, всё равно приведёт сюда Мункена Вендта живым или мёртвым. Он не потерпит отказа точно так же, как не терпит он отказа, выпрашивая кости по чужим дворам.
Я пошёл к Розе и сказал:
— Ну вот, просто я ухожу. Я пришёл, чтобы вам это сказать.
— Когда? — спрашивает она. — Вы идёте на охоту?
— Да. Я иду за учителем для Марты. Он будет жить здесь у вас, с вами под одной крышей.
— Не пойму... Он сюда придёт?
— Я иду его встречать, чтобы он уж непременно пришёл. Ну, что же вы? Рады?
Роза улыбается, слушая мои загадочные речи. Я чувствую, что лицо у меня искажается, у меня делается ужасное лицо.
— Не пойму, — говорит она снова. — Это Бенони сказал?
— Это сказала баронесса. Для Марты. Домашний учитель. Здесь у вас. Изо дня в день у вас.
— Да, я теперь припоминаю, Бенони говорил насчёт учителя, — говорит Роза, чтобы показать свою осведомлённость. — Но вам-то зачем беспокоиться — и что это с вами?
— О, вы сами увидите, вы влюбитесь в этого учителя. Он старше меня, он совсем не то, что я. Вы в него влюбитесь.
Тут Роза громко смеётся, и мне обидно, что она так легкомысленна.
— Что тут смешного? — спрашиваю я.
Она отвечает серьёзно:
— Никогда! Никогда — ни в него, ни в кого другого!
Я уже открыл дверь, но тут я вернулся и крепко, горячо пожал ей руку.
— Ну, прощайте, прощайте. Счастливой вам охоты! — сказала она.
— Нет, просто я хотел вас поблагодарить, — сказал я. И я ушёл.
Роза пошла за мною, она испугалась, конечно, что подала мне надежду, ввела меня в заблуждение.
— За что вам меня благодарить? — спросила она.
— За то, что вы не спрашиваете, сколько ему лет, как его имя и каков он из себя.
Она покачала головой:
— Мне это знать не нужно. Мне никто не нужен.
Одного раза ей показалось недостаточно, нет, ей снова понадобилось это мне сообщить!
И вот я иду лесом на север, я иду, снаряжённый так же, как весной, когда явился в Сирилунн, я будто снова прежний, и за плечом у меня моё ружьё.
Осины роняют подпаленные осенью листья, шелест ссыпается со стволов, шелест, шелест по всему лесу. И ни единой птицы. С холма на холм перебегает тропа, гул впереди меня, справа гул — это море. Ни единой живой души, никого, ничего, только это протяжённое кипение воздуха. Лес, по которому я иду, — девственный лес, он сам себя возрождает, поживёт своё и умрёт, и рождается вновь, тут и хвойный лес, и осина, рябина, и кругом можжевельник. Стоят огромные косматые ели, лежат огромные замшелые камни в неподступном покое. Пройдя так несколько часов, не встретив ничего живого, я принимаюсь ворочать камни, смотреть, не окажется ли там хоть червей. Я всё больше успокаиваюсь, успокаиваюсь, и вот я уже думаю о том о сём.
«И зачем я, собственно, иду?» — думаю я. Баронессе, моей хозяйке, не терпится поглядеть на моего друга, проверить, похож он на Глана или нет, она даже вошла в сговор с Хартвигсеном, всё премило обстряпано. До чего же эта баронесса вечно сама запутывает и портит свою жизнь! Никогда не увидишь её за беседой с другою женщиной, и с отцом-то она обменивается только необходимыми фразами. За столом Мак благодарит её, если она вдруг выкажет любезность и передаст ему хлеб, например, или он её может спросить о девочках, а то всё больше воспитанно молчит. Никогда не привлечёт к себе дочь, не спросит: что с тобою, дитя моё, отчего ты так печальна? Нет, над этим домом в Сирилунне нависла какая-то тайна. И почему, например, две подруги, Роза и баронесса, совсем разошлись? Они больше не разговаривают друг с дружкой, а ведь они не враги, просто их больше друг к дружке не тянет, что ли? Очень может быть.
Я иду, иду, под вечер я прихожу к землянке, где Йенс-Детород мне оставил еду, как было условлено. Я развожу огонь в очаге, поджариваю варёное мясо и напиваюсь воды из ручья. Потом я подбрасываю в огонь побольше хворосту, наламываю веток и устраиваюсь на недолгий ночлег.
Я просыпаюсь в темноте, мне холодно, я подбрасываю в огонь ещё хворосту и опять засыпаю. И опять я просыпаюсь в темноте, но уже я чувствую себя свежим, выспавшимся, я поджариваю себе мяса, выхожу из землянки и жду. И вот позади, на востоке, занимается день, тьма редеет, я снова начинаю мой путь на север.
Я иду уже два дня, а Мункена Вендта всё нет, и снова я ночую в брошенной землянке. И ещё день я иду, сколько уж пройдено миль, иногда с гор мне мелькает море, и то и дело я теперь вспугиваю птиц. Я приближаюсь к чужим волостям. И вот на тропе появляется Мункен Вендт. С ним Йенс-Детород.
И всё забыто, мы, два друга, радуемся встрече. Мы отдыхаем немного, и о чём только мы не говорим, время летит, мы снова пускаемся в путь и всё говорим, говорим. Мункен Вендт — совершенно тот же, он по-прежнему ходит в перчатках, хоть и не боится их снять, чтобы что-то сделать своими руками. У него окладистая борода, большие зрачки. Шаг его лёгок, упруг, то и дело он обгоняет нас, и при каждом шаге на штанах у него сияет прореха, он так обтрепался, бедняга. Жилета на нём просто нет. У Мункена Вендта ничего решительно нет на этом свете, в точности как у меня.
Но руки у него редкой красоты, и они встретятся с руками Розы!
Мы всё меньше говорим, ведь мы идём гуськом по тропе, и переднему всякий раз приходится оборачиваться, чтобы сказать слово. И вот тут в Мункене Вендте просыпается охотник, и какой же острый у него глаз, какое чутьё, в этом лесу, где я не встречал никакой живности, он за полчаса настрелял нам на обед куропаток. Потом уж, попозже, он рассказал мне о девушке, которая осталась у него дома, её зовут Блисс, она не идёт у него из головы. Я спросил его, хочет ли он быть учителем в одном доме, вот как я, и он ответил: «Нет». Он расхохотался звонким, заливистым смехом и сказал:
«Ты спятил! Мы оба отправимся странствовать!». Да я и сам увидел его нежность ко всему, что есть в лесу увидел, что эти деревья, каждый можжевеловый куст, скалы, камни — не просто скалы для него и деревья, и убедился, что затворническая жизнь в четырёх стенах — вовсе не для него. То один, то другой камень вдруг мог особенно ему полюбиться, и не то чтобы на нём удобно было сидеть, нет, ему приятно было, что камень этот рядом, под боком, и он всё смотрел на него ласково. А я не умею так смотреть на камни, видно, я им чужой, я человек комнатный, да, какой из меня охотник.
«Вот покажу я ему один камень, интересно, что он на это скажет», — думал я.
Так мы шли два дня и наконец поздно ночью подошли к Сирилунну. Тут я поблагодарил Йенса-Деторода за компанию и послал его вперёд. Мункен Вендт пошёл со мною к жене младшего мельника, она привела в божеский вид его платье. И тотчас я повёл его в гору, к тому каменному идолу среди ивняка.
Мы на четвереньках пробрались к прудку, там царил тот же мир и покой, Мункен Вендт улёгся. Ноздри его трепещут, он будто чует тут кого-то, кроме нас двоих.
— Мы тут одни? — спрашивает он.
Разумеется. Кому же тут ещё быть. Я озираюсь в поисках того паучка, который плёл тогда свою паутину, но и его нет.
— Как тут тихо! — говорит Мункен Вендт. — Знаешь, даже лучше, что нет паучка, он бы шумел.
Я смотрю на его белые, благородные запястья и прошу:
— Сними перчатки!
Он стягивает обе перчатки и хохочет. И я перевожу его через прудок, показываю на идола и говорю:
— Вот камень, что ты о нём скажешь?
И Мункен Вендт преспокойно, голыми руками поднял идола с подпорок и принялся внимательно осматривать. А я отвернулся.
— Божок, — сказал он. — Я и прежде таких видел, маленький лопарский божок. Возьмём его с собой?
— Нет, — сказал я.
Он поставил божка на место, усмехнулся его неуклюжести, покачал головой.
— Каков он на ощупь? — спросил я. — Не было тебе противно?
— Нет. Отчего же противно? — спросил он и снова надел перчатки. — Впрочем, он сальный какой-то.
Мы снова отправились в путь. Йенс-Детород опередил нас уже на два часа, верно, он давно добрался до места. Сирилунн раскинулся перед нами со всеми своими строениями, а дальше виднелся дом Хартвигсена, пристань.
— Ох, какая тут красота! — говорит Мункен Вендт.
Он идёт вольным, весёлым шагом, точно на нём великолепный наряд, а не эти лохмотья, он в самом лучшем расположении духа, потому что дважды сегодня поел. «Это не часто мне удаётся», — говорит он с усмешкой. Впереди показывается женская фигура, она медленно подвигается к нам навстречу, она высокая, стройная, и Мункен Вендт два раза подряд кричит «Эй!»., и уж потом только он узнаёт, что это баронесса.
— Это баронесса, — говорю я. — Она вышла нас встречать!
При окрике Мункена Вендта она останавливается, она смотрит на нас и ждёт.
— А, это вы, — говорит она, когда мы уже стоим перед нею. Но она, разумеется, сказала это, только чтобы скрыть смущение, и улыбка у неё вышла какая-то кривая и деланная.
Мункен Вендт следом за мною сдёрнул с головы картуз.
— А я-то кричу «Эй, эй!»., — сказал он просто и улыбнулся. — Я же не знал, кто идёт, вижу — идёт такая высокая... такая стройная...
Ах, до чего же восхитительно сказал это Мункен Вендт, и он снова надел картуз. А баронесса съёжилась, она вобрала голову в плечи под его взглядом.
— Я, собственно, иду дальше, — сказала она и кивнула. Но она, разумеется, это сказала просто так, ей стыдно было признаться, что она вышла нас встречать.
И мы пошли в разные стороны. И Мункену Вендту это было решительно всё равно. Впрочем, баронесса ему показалась старой и странной какой-то.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления