Онлайн чтение книги Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период)
ВЕЛИМИР ХЛЕБНИКОВ

Там, где жили свиристели,

Где качались тихо ели,

Пролетели, улетели

Стая легких времирей.

Где шумели тихо ели,

Где поюны крик пропели,

Пролетели, улетели

Стая легких времирей.

В беспорядке диком теней,

Где, как морок старых дней,

Закружились, зазвенели

Стая легких времирей.

Стая легких времирей!

Ты поюнна и вабна,

Душу ты пьянишь, как струны,

В сердце входишь, как волна!

Ну же, звонкие поюны,

Славу легких времирей!

Крылышкуя золотописьмом

Тончайших жил,

Кузнечик в кузов пуза уложил

Прибрежных много трав и вер [286] Вер — камыш..

— Пинь, пинь, пинь! — тарарахнул зинзивер [287] Зинзивер — маленькая птичка, живущая у реки (прим. Хлебникова)..

О, лебедиво!

О, озари!

Мы желаем звездам тыкать,

Мы устали звездам выкать,

Мы узнали сладость рыкать.

Будьте грозны, как Остраница [288] Остраница Степан — казацкий атаман, боровшийся в XVII в. за освобождение Украины от польского владычества.,

Платов [289] Платов М. И. (1751–1818) — атаман Донского войска, один из героев войны 1812 г. и Бакланов [290] Бакланов Я. П. (1808–1873) — атаман донских казаков, отличившийся в военных действиях на Кавказе.,

Полно вам кланяться

Роже басурманов.

Пусть кричат вожаки,

Плюньте им в зенки!

Будьте в вере крепки,

Как Морозенки [291] Морозенко — герой украинских народных песен..

О, уподобьтесь Святославу [292] Святослав Игоревич — великий князь киевский (ок. 945–972)., —

Врагам сказал: «Иду на вы!»

Померкнувшую славу

Творите, северные львы.

С толпою прадедов за нами

Ермак и Ослябя [293] Ослабя — инок, погибший в битве на Куликовом поле (1380)..

Вейся, вейся, русское знамя,

Веди через сушу и через хляби!

Туда, где дух отчизны вымер

И где неверия пустыня,

Идите грозно, как Владимир

Или с дружиною Добрыня.

Кому сказатеньки,

Как важно жила барынька,

Нет, не важная барыня,

А, так, сказать, лягушечка:

Толста, низка и в сарафане,

И дружбу вела большевитую

С сосновыми князьями.

И зеркальные топила

Обозначили следы,

Где она весной ступила,

Дева ветреной воды.

Немало славных полководцев,

Сказавших «счастлив» умирая,

Знал род старинных новгородцев,

В потомке гордом догорая.

На белом мохнатом коне

Тот в Польше разбил короля,

Победы, коварны оне,

Над прежним любимцем шаля.

Тот сидел под старой липой,

Победитель в Измаиле,

И склонен над приказов бумажною кипой,

Шептал, умирая: «Мы победили!»

Над пропастью дядя скакал,

Когда русские брали Гуниб [295] Гуниб — горный аул, где в 1859 г. был взят в плен Шамиль..

И от раны татарскою шашкой стекал

Ручей. — Он погиб.

То бобыли, то масть вороная

Под гулкий звон подков

Носила седоков

Вдоль берега Дуная.

Конюшен дедовских копыта,

Шагами русская держава

Была походами покрыта,

Товарищами славы.

Тот на востоке служил

И, от пули смертельной не сделав изгиба,

Руку на сердце свое положил

И врагу, улыбаясь, молвил: «Спасибо».

Теперь родовых его имений

Горят дворцы и хутора,

Ряды усадебных строений

Всю ночь горели до утра,

Но, предан прадедовским устоям.

Заветов страж отцов,

Он ходит по покоям

И теребит концы усов.

В созвездье их войдет он сам!

Избранники столицы,

Нахмурив свои лица,

Глядят из старых рам.

Гонимый — кем, почем я знаю?

Вопросом: поцелуев в жизни сколько?

Румынкой, дочерью Дуная,

Иль песнью лет про прелесть польки, —

Бегу в леса, ущелья, пропасти

И там живу сквозь птичий гам,

Как снежный сноп сияют лопасти

Крыла, сверкавшего врагам.

Судеб виднеются колеса

С ужасным сонным людям свистом.

И я, как камень неба, несся

Путем не нашим и огнистым.

Люди изумленно изменяли лица,

Когда я падал у зари.

Одни просили удалиться,

А те молили: озари.

Над юга степью, где волы

Качают черные рога,

Туда, на север, где стволы

Поют, как с струнами дуга,

С венком из молний белый черт

Летел, крутя власы бородки.

Он слышит вой власатых морд

И слышит бой в сковородки.

Он говорил: «Я белый ворон, я одинок,

Но всё — и черную сомнений ношу,

И белой молнии венок —

Я за один лишь призрак брошу,

Взлететь в страну из серебра,

Стать звонким вестником добра».

У колодца расколоться

Так хотела бы вода,

Чтоб в болотце с позолотцей

Отразились повода.

Мчась, как узкая змея,

Так хотела бы струя,

Так хотела бы водица

Убегать и расходиться,

Чтоб ценой работы добыты,

Зеленее стали чеботы,

Черноглазые, ея.

Шепот, ропот, неги стон,

Краска темная стыда,

Окна, избы с трех сторон,

Воют сытые стада.

В коромысле есть цветочек,

А на речке синей челн.

«На, возьми другой платочек,

Кошелек мой туго полн».

«Кто он, кто он, что он хочет?

Руки дики и грубы!

Надо мною ли хохочет

Близко тятькиной избы?»

«Или? или я отвечу

Чернооку молодцу,

О сомнений быстрых вече,

Что пожалуюсь отцу?

Ах, юдоль моя гореть!»

Но зачем устами ищем

Пыль, гонимую кладбищем,

Знойным пламенем стереть?

И в этот миг к пределам горшим

Летел я, сумрачный, как коршун.

Воззреньем старческим глядя на вид земных шумих,

Тогда в тот миг увидел их.

Над тобой носилась беркута,

Порой садясь на бога грудь,

Когда миял [296] Миял — миновал (прим. Хлебникова). ты, рея, омута,

На рыбьи наводя поселки жуть,

Бог, водами носимый, [297] Бог, водами носимый…  — По принятии христианства киевский князь Владимир Святославович (978-1015) приказал сбросить в Днепр огромный деревянный идол Перуна (верховного божества и бога грома и молнии у древних славян).

Ячаньем встречен лебедей.

Не предопределил ли ты Цусимы

Роду низвергших тя людей?

Не знал ли ты, что некогда восстанем,

Как некая вселенной тень,

Когда гонимы быть устанем

И обретем в временах рень,

Сил синих снем.

Когда копьем мужья встречали,

Тебе не пел ли — мы не уснем

В иных времен начале.

С тобой надежды верных плыли,

Тебя провожавших зовом «боже!»,

И как добычу тебя поделили были,

Когда взошел ты на песчаной рени [298] Рень — отмель, низкий берег. ложе.

Как зверь влачит супруге снеди,

Текущей кровью жаркий кус,

Владимир не подарил ли так Рогнеде [299] Рогнеда — жена князя Владимира. —

Твой золоченый длинный ус?

Ты знаешь: путь изменит пря.

И станем верны, о Перуне,

Когда желтой и белой силы пря

Перед тобой вновь объединит нас в уне,

Навьем [300] Нав (навь) — мертвец. возложенный на сани,

Как некогда ты проплыл Днепр —

Так ты окончил Перунепр,

Узнав вновь сладость всю касаний.

Что ты робишь, печенеже,

Молотком своим стуча?

— О прохожий, наши вежи

Меч забыли для мяча.

В день удалого похода

Сокрушила из засады

Печенегова свобода

Святославовы насады [302] Насады — речные суда, лодки..

Он в рубахе холщевой,

Опоясанный мечом,

Шел пустынной бечевой.

Страх для смелых нипочем!

Кто остаться в Перемышле

Из-за греков не посмели,

На корму толпою вышли —

Неясыти [303] Неясыть — порог на Днепре. видны мели.

Далеко та мель прославлена,

Широка и мрачна слава,

Нынче снова окровавлена

Светлой кровью Святослава.

Чу, последний, догоняя,

Воин, дальнего вождя,

Крикнул: «Дам, о князь, коня я,

Лишь беги от стрел дождя!»

Святослав, суров, окинул

Белым сумраком главы,

Длинный меч из ножен вынул

И сказал: «Иду на вы!»

И в трепет бросились многие,

Услышав знакомый ответ.

Не раз мы, в увечьях убогие,

Спасались от княжеских чет.

Над смущенною долиной

Он возникнул, как утес,

Но прилет петли змеиной

Смерть воителю принес.

«Он был волком, не овечкой! —

Степи молвил предводитель. —

Золотой покрой насечкой

Кость, где разума обитель.

Знаменитый сок Дуная

Наливая в глубь главы, [304] Знаменитый сок Дуная // Наливая в глубь главы.  — По летописному преданию, Святослав был убит и обезглавлен на днепровских порогах печенегами, хан которых сделал из его черепа чашу для пиров.

Стану пить я, вспоминая

Светлых клич: «Иду на вы!»

Вот зачем сижу я, согнут,

Молотком своим стуча,

Зная, шатры сегодня дрогнут.

Меч забудут для мяча.

Степи дочери запляшут,

Дымом затканы парчи,

И подковой землю вспашут,

Славя бубны и мячи.

Гол и наг лежит строй трупов,

Песни смертные прочли.

Полк стоит, глаза потупив,

Тень от летчиков в пыли.

И когда легла дубрава

На конце глухом села,

Мы сказали: «Небу слава!» —

И сожгли своих тела.

Люди мы иль копья рока,

Все в одной и той руке?

Нет, ниц вемы [305] Ниц вемы — ничего не знаем (польск.). , нет урока,

А окопы вдалеке.

Тех, кто мертв, собрал кто жив,

Кудри мертвых вились русо.

На леса тела сложив,

Мы свершали тризну русса.

Черный дым восходит к небу,

Черный, мощный и густой.

Мы стоим, свершая требу,

Как обряд велит простой.

У холмов, у ста озер

Много пало тех, кто жили.

На суровый, дубовый костер

Мы руссов тела положили.

И от строгих мертвых тел

Дон восходит и Иртыш.

Сизый дым, клубясь, летел.

Мы стоим, хранили тишь.

И когда веков дубрава

Озарила черный дым,

Стукнув ружьями направо,

Повернули сразу мы.

Копье татар чего бы ни трогало —

Бессильно все на землю клонится,

Раздевши мирных женщин догола,

Летит в Сибирь — Сибири конница.

Курганный воин, умирая,

Сжимал железный лик Еврея [307] Железный лик Еврея — икона с изображением Христа..

Вокруг земля, свист суслика, нора и —

Курганный день течет скорее.

Семья лисиц подъемлет стаю рожиц,

Несется конь, похищенный цыганом,

Лежит суровый запорожец

Часы столетий под курганом.

На эти златистые пижмы

Росистые волосы выжми.

Воскликнет насмешливо «только?»

Серьгою воздушная ольха.

Калужниц больше черный холод,

Иди, позвал тебя Рогволод.

Коснется калужницы дремя,

И станет безоблачным время.

Ведь мною засушено дремя

На память о старых богах.

Тогда серебристое племя

Бродило на этих лугах.

Подъемля медовые хоботы,

Ждут ножку богинины чеботы.

И белые ель и березы,

И смотрят на небо дерезы.

В траве притаилась дурника,

И знахаря ждет молодика.

Чтоб злаком лугов молодиться,

Пришла на заре молодица.

Род конского черепа кость,

К нему наклоняется жость.

Любите носить все те имена,

Что могут онежиться в Лялю.

Деревня сюда созвана,

В телеге везет свою кралю.

Лялю на лебеде

Если заметите,

Лучший на небе день

Кралей отметите.

И крикнет и цокнет весенняя кровь:

Ляля на лебеде — Ляля любовь!

Что юноши властной толпою

Везут на пути к водопою

Кралю своего села —

Она на цветах весела.

Желтые мрачны снопы

Праздничной возле толпы.

И ежели пивни захлопали

И песни вечерней любви,

Наверное, стройные тополи

Смотрят на праздник в пыли.

Под именем новым — Олеги,

Вышаты, Добрыни и Глебы,

Везут конец дышла телеги,

Колосьями спрятанной в хлебы, —

Своей голубой королевы.

Но и в цветы запрятав низ рук,

Та смугла встает как призрак.

«Ты священна Смуглороссья», —

Ей поют цветов колосья.

И пахло кругом мухомором и дремой,

И пролит был запах смертельных черемух.

Эй! Не будь сурова, не будь сурова,

Но будь проста, как вся дуброва.

Усадьба ночью, чингисхань [308] Чингисхань — от имени монгольского хана Чингисхана (ок. 1155–1227).!

Шумите, синие березы.

Заря ночная, заратустрь [309] Заратустрь — от имени Заратустры, мифического пророка.!

А небо синее, моцарть [310] Моцарть — от имени Моцарта.!

И, сумрак облака, будь Гойя!

Ты ночью, облако, роопсь [311] Роопсь — от имени бельгийского художника Ф. Роопса (Ропса; 1833–1898).!

Но смерч улыбок пролетел лишь,

Когтями криков хохоча,

Тогда я видел палача

И озирал ночную смел тишь.

И вас я вызвал смелоликих,

Вернул утопленниц из рек.

Их незабудка громче крика

Ночному парусу изрек.

Еще плеснула сутки ось,

Идет вечерняя громада.

Мне снилась девушка-лосось

В волнах ночного водопада.

Пусть сосны бурей омамаены

И тучи движутся — Батыи,

Идут слова — молчаний Каины,

И эти падают святые.

И тяжкой походкой на каменный бал

С дружиною шел голубой Газдрубал [312] Газдрубал — имя нескольких карфагенских полководцев..

За мною взвод,

И по лону вод

Идут серые люди —

Смелые в простуде.

Это кто вырастил серого мамонта грудью,

И ветел далеких шумели стволы.

Это смерть и дружина идет на полюдье,

И за нею хлынули валы.

У плотины нет забора,

Глухо визгнули ключи.

Колесница хлынула Мора,

И за нею влажные мечи.

Кто по руслу шел, утопая,

Погружаясь в тину болота,

Тому смерть шепнула: «Пая,

Здесь стой, держи ружье и жди кого-то».

И, к студеным одеждам привыкнув

И застынув мечтами о ней,

Слушай. Смерть, пронзительно гикнув,

Гонит тройку холодных коней.

И, ремнями ударив, торопит,

И на козлы гневна вся встает,

И заречною конницей топит,

Кто на Висле о Доне поет.

Чугун льется по телу вдоль ниток,

В руках ружья, а около — пушки.

Мимо лиц тучи серых улиток,

Пестрых рыб и красивых ракушек.

И выпи протяжно ухали,

Моцарта пропели лягвы,

И мертвые, не зная: здесь мокро, сухо ли,

Шептали тихо: «Заснул бы, ляг бы!»

Но когда затворили гати туземцы,

Каждый из них умолк.

И диким ужасом исказились лица немцев,

У видя страшный русский полк.

И на ивовой ветке извилин,

Сноп охватывать лапой натужась,

Хохотал задумчивый филин,

Проливая на зрелище ужас.

Народ поднял верховный жезел,

Как государь идет по улицам.

Народ восстал, как раньше грезил.

Дворец, как цезарь раненый, сутулится.

В мой царский плащ окутанный широко,

Я падаю по медленным ступеням,

Но клич «Свободе не изменим!»

Пронесся до Владивостока.

Свободы песни — снова вас поют!

От песен пороха народ зажегся.

В кумир свободы люди перельют

Тот поезд бегства, тот, где я отрекся.

Крылатый дух вечернего собора

Чугунный взгляд косит на пулеметы.

Но ярость бранного позора —

Ты жрица, рвущая тенета.

Что сделал я? Народной крови темных снегирей

Я бросил около пылающих знамен,

Подругу одевая, как Гирей,

В сноп уменьшительных имен.

Проклятья дни! Ужасных мук ужасный стон.

А здесь — о, ржавчина и цвель! —

Мне в каждом зипуне мерещится Дантон,

За каждым деревом — Кромвель.