Онлайн чтение книги Садок судей II
Шаман и Венера

Шамана встреча и Венеры

Была так кратка и ясна:

Она вошла во вход пещеры,

Порывам радости весна.

В ее глазах светла отвага

И страсти гордый, гневный зной:

Она пред ним стояла нага,

Блестя роскошной пеленой.

Казалось, пламенный пожар

Ниспал, касаясь древка снега.

Глаз голубых блестел стожар,

Прося у желтого ночлега.

«Монгол!» — свои надувши губки,

Так дева страсти начала.

(Мысль, рождена из длинной трубки,

Проводит борозды чела). —

«Ты стар и бледен, желт и смугол,

Я же — роскошная река!

В пещере дикой дай мне угол,

Молю седого старика.

Я, равная богиням,

Здесь проведу два-три денька.

Послушай, рухлядь отодвинем,

Чтоб сесть двоим у огонька.

Ты веришь? Видишь? — Снег и вьюга!

А я, владычица царей,

Ищу покрова и досуга

Среди сибирских дикарей.

Еще того недоставало —

Покрыться пятнами угрей.

Монгол! Монгол! Как я страдала!

Возьми меня к себе, согрей!»

Покрыта пеплом из снежинок

И распустив вдоль рук косу,

Она к нему вошла. Как инок,

Он жил один в глухом лесу.

«Когда-то храмы для меня

Прилежно воздвигала Греция.

Могол, твой мир обременя,

Могу ли у тебя согреться я?

Меня забыл ваять художник,

Мной не клянется больше витязь.

Народ безумец, народ безбожник,

Куда идете? Оглянитесь!»

— «Не так уж мрачно, —

Ответил ей, куря, шаман.—

Озябли вы, и неудачно

Был с кем-нибудь роман».

«Подумай сам: уж перси эти

Не трогают никого на свете.

Они полны млека, как крынки.

(По щекам катятся слезинки.)

И к красоте вот этой выи

Холодны юноши живые.

Ни юношей, ни полководцев,

Ни жен любимцев, ни уродцев,

Ни утомленных стариков,

Ни в косоворотках дураков.

Они когда-то увлекали

Народы, царства и престолы,

А ныне, кроткие, в опале,

Томятся, спрятанные в полы.

И веришь ли? Меня заставили одеть

Вот эти незабудки!

Ну, право; лучше умереть.

Чем эти шутки.

— Это жестоко». Она отошла

И, руки протянув, вздохнула.

«Как эта жизнь пошла!»

И руки к небу протянула.

«Все, все, монгол, все, все — тщета,

Мы — дети низких вервий.

И лики девы — нищета,

Когда на ней пируют черви!»

Шаман не верил и смотрел,

Как дева (золото и мел)

Присела, зарыдав,

И речь повел, сказав:

«Напрасно вы сели на обрубок —

Он колок и оцарапает вас».

Берет с стола красивый кубок

И пьет, задумчив, русский квас.

Он замолчал и, тих, курил,

Смотря в вечернее пространство.

Любил убрать, что говорил,

Он в равнодушия убранство.

И дева нежное «спасибо»

Ему таинственно лепечет

И глаза синего изгиба

Взор шаловливо мечет.

И смотрит томно, ибо

Он был красив, как белый кречет.

Часы летели и бежали,

Они в пещере были двое.

И тени бледные дрожали

Вокруг вечернего покоя.

Шаман молчал и вдаль глядел,

Венера вдруг зевнула.

В огонь шаман глядел,

Венера же уснула.

Заветы строгие храня

Долга к пришелицам святого,

Могол сидел, ей извиня

Изгибы тела молодого.

Так, девы сон лелея хрупкий,

Могол сидел с своею трубкой.

«Ах, ах!» — она во сне вздыхала,

Порою глазки открывала,

Кого-то слабо умоляла,

Защитой руку подымая,

Кому-то нежно позволяла

И улыбалася, младая.

И вот уж утро. Прокричали

На елях бледные дрозды.

Полна сомнений и печали,

Она на смутный лик звезды

Взирала робко и порой

О чем-то тихо лепетала,

Про что-то тихо напевала.

Бледнело небо и светало.

Всходило солнце. За горой

О чем-то роща лепетала.

От сна природа пробудилась,

Младой зари подняв персты.

Венера точно застыдилась

Своей полночной наготы.

И, добродетели стезей идя неопытной ногой,

Она раздумывала, прилично ли нагой

Явиться к незнакомому мужчине.

Но был сокрыт ответ богини.

Так девы сон лелея хрупкий

Могол сидел с своею трубкой

И дева, затаив глагол,

Моголу бросила взор выси.

От кос затылок оголив,

Одна, без помощи подруг,

Она закручивает их в круг.

Но тот, как раньше, молчалив.

Затылок белый так прекрасен,

Для чистых юношей так ясен.

Но, лицемерия престол,

Сидит задумчивый могол.

Венера ходит по пещере

И в горести ломает руки.

«Это какие-то звери!

Где песен нежных звуки?

От поцелуев прежних зноя,

Могол! Могол, спаси меня!

Я вся горю! Горя и ноя,

Живу, в огнистый бубен чувств звеня.

Узнай же! Знаешь, что тебе шепну на ухо?

Ты знаешь? Знаешь, — я старуха!..

Никто не пишет нежных писем,

Никто навстречу синим высям

Влюбленных глаз уж не подъемлет,

Но всякий хладно с книжкой дремлет». —

«Как все это жестоко!»

Сказала дева, вдруг заплакав

«Скажи хоть ты: ужель с востока

Идет вражда к постелям браков?»

С хладом могилы срок одинаков,

Но неразговорчив и сердит

Как будто тот сидит.

Напрасно с раннего утра,

Раньше многоголосых утра дудок,

Но всякий хладно убегает

Прочь от себя за свой порог,

Лишь только сердце настигает

Любви назначенный урок.

К ногам снегов к венкам из маков?

Она из синих незабудок,

В искусстве нравиться хитра,

Сплела венок почти в шесть сажен

И им обвилась для нежных дел.

По-прежнему монгол сидел,

Угрюм, задумчив, важен.

Вдруг сердце громче застучало.

«Могол, послушай», — так начала

Она. — «Быть может, речь моя чудна

И даже дика, и мало прока.

Я буду здесь бродить одна

(Ты знаешь, я ведь одинока),

Срывать цветы в густом лесу,

Вплетать цветы в свою косу.

Вдали от шума и борьбы,

Внутри густой красивой рощи

Я буду петь, сбирать грибы —

Искать в лесу святого мощи,

Что может этой жизни проще?» —

«Изволь, душа моя, — ответил

Могол с сияющей улыбкой. —

Я даже в лесу встретил

Дупло с прекрасной зыбкой».

В порыве нежном хорошея,

Она бросается ему на шею,

Его ласкает и целует,

Ниспали волосы, как плащ.

Могол же морщится, тоскует

Она в тот миг была палач.

Она рассказывает ему

Про вредный плод куренья.

«Могол любезный, не кури!

Внемли рыданью моему».

Он же, с глазами удовлетворенья,

Имя произносит Андури.

Шаман берет рукою бубен

И мчится в пляске круговой,

Ногами резвыми стучит,

Венера скорбная молчит

Или сопровождает голос трубен,

Дрожа звенящей тетивой.

Потом хватает лук и стрелы

И мимо просьб, молитв, молений

Идет охотник гордый, смелый

К чете пасущихся оленей.

И он таинственно исчез,

Где рос густой зеленый лес.

Одна у раннего костра

Венера скорбная сидит.

То грусть. И, ей сестра,

Она задумчиво молчит.

Цветы сплетая в сарафан,

Как бело-синий истукан,

Глядит в необеспокоенные воды —

Зеркало окружающей природы.

Поет, хохочет за двоих

Или достает откуда-то украдкой

Самодержавия портных

Новое уложение законов

И шепчет тихо: «Как гадко!»

Или: «Как безвкусно… фу, вороны!»

Сам-друг с своею книжкой,

Она прилежно шепчет, изучает,

Воркует, меряет под мышкой

И… не скучает.

И воды после переходит,

И по поляне светлой бродит.

Сплетает частые венки,

На косах солнца седоки.

О чем-то с горлинкой воркует

И подражательно кокует.

Венера села на сосновый пень

И шепчет робко: «Ветер-телепень!

Один лишь ты меня ласкаешь

Своею хрупкою рукой,

Мне один не изменяешь,

Людей отринувши покой.

Лишь тебе бы я дарила

Сном насыщенный ночлег,

Двери я бы отворила,

Будь ты отрок, а не бег…

Будь любимый человек…

Букашки и все то, что мне покорно!

Любите, любите друг друга проворно!

Счастье не вернется никогда!»

И вот приходит от труда,

Ему навстречу выбегает,

Его целует и ласкает,

Берет оленя молодого,

На части режет, и готово

Ее стряпни простое блюдо;

Сидит и ест… ну, право же, не худо!

Шаман же трубку тихо курит

И взор устало, томно щурит.

И, как чудесная страна,

Пещера в травы убрана.

Однажды белый лебедь

Спустился с синей высоты,

Крыло погибшее колебит

И, умирая, стонет: «Ты!

Иди, иди! Тебя зовут,

Иди, верши свой кроткий труд.

От крови черной пегий

Я, умирающий, кляну:

Иди, иди, чаруя негой

Свою забытую страну.

Тебе племен твоих собор

Готовит царственный убор.

Иди, иди, своих лелея!

Ты им других божеств милее.

Я, лебедь умирающий, кляну:

Дитя, вернись в свою страну,

Забыв страну озер и мохов,

Иди, приемля дань из вздохов».

И лебедь лег у ног ея,

Как белоснежная змея.

Он, умирающий, молил

И деву страсти умилил.

«Шаман, ты всех земных мудрей!

Как мной любима смоль кудрей,

И хлад высокого чела,

И взгляда острая пчела.

Я это все оставлю,

Но в песнях юноши прославлю

Вот эти косы и эту грудь.

Ведун мой милый, все забудь!

И водопад волос могуче-рыжий,

И глаз огонь моих бесстыжий,

И грудь, и твердую и каменную,

И духа кротость пламенную.

Как часто после мы жалеем

О том, что раньше бросим!»

И, взором нежности лелеем,

Могол ей молвит: «Просим

Нас не забывать»,

И этот камень дикий, как кровать

Он благо заменял постели,

Когда с высокой ели

Насмешливо свистели

Златые свиристели.

И с благословляющей улыбкой

Она исчезает ласковой ошибкой.