Онлайн чтение книги Сага
Сцена 17

Комната Камиллы. Павильон. Вечер.

– Эта история с волшебной коробочкой – совершенно нечестный ход, – заявляет Жером. – Неужели ты думаешь, что этого хватит для ее спасения? – И великодушно добавляет: – Но пусть ей дадут второй шанс.

За компьютер садится Матильда.

– Не сумев удержать ее от самоубийства, он хочет возвысить ее смерть – разве это не доказательство любви? – вопрошает Матильда.

Пусть меня повесят, если в четыре часа утра у зрителя еще будет спрос на подобную психологическую галиматью. Но логика в сцене есть, и я охотно развил бы ее чуть дальше. Идея, что в этом доме нельзя спокойно покончить с собой, начинает мне нравиться.

Достаточно оттолкнуться от грубой, но здравой посылки: тот, кто знает, что ему осталось до смерти всего несколько часов, наверняка впервые в жизни испытает чувство небывалой свободы. Всемогущей свободы, избавленной от любых ограничений и табу. Свободы, вознесшейся над любыми законами.

И как глупо бы было ею не воспользоваться!

Дочитав эпизод, Жером бросает листки на стол.

– Что ж, дуреха дешево отделалась. Самой малости не хватило.

Луи, Матильда и я облегченно вздыхаем. Хотя Камилла все еще под угрозой, но получила отсрочку.

Полдень. Жером набрасывается на телефон, чтобы заказать пиццу. Его брат пялится на какую-то бразильскую дребедень. Матильда сбрасывает на дискету варианты семнадцатого эпизода.

Октябрьское небо прорезает солнечный луч. До конца дня пока далеко. Нам еще надо присматривать за нашим маленьким мирком.

– Если исключить Бога и сценаристов, знаете ли вы другое такое ремесло, где бы лепили человеческие судьбы? – спрашивает Старик.

День Всех Святых выпал на четверг, но мы все в конторе, словно нам некого навестить на кладбище. Кто-то из нас заметил это, однако лишь Старик откликнулся, сказав, что его жена никогда бы не потащилась на кладбище, угоди он туда первым. Он считает, что есть и гораздо более приятные способы подхватить насморк (колесо обозрения в Тюильри, например) и что продавцы хризантем сплошь мерзавцы. Он добавляет, что жена бросила его ради актера, с которым он вовсе не желает там встречаться.

– Я даже на Каннский фестиваль перестал ездить, лишь бы не наткнуться на него, так неужели полезу как дурак в западню у Лизиной могилы?

Луи легко переводит разговор на Лизу. Никогда не упускает случая вспомнить ту, которую так любил и которая так его мучила. Не знаю, что им движет – цинизм или потребность выговориться. Матильда изучает былую идиллию с любопытством геолога. Что составляло эту любовь? Каковы ее верхние пласты? Что в глубинах? Где самый ненадежный склон? Если верить Луи, Лиза ушла из-за его преданности Маэстро. Была не способна уразуметь, как можно пожертвовать собственной карьерой ради чужих шедевров.

– Сам-то я, хоть и готов на вечное проклятие ради ночного сериала, тоже представить себе не могу эту высшую честь – творить рядом с самим Маэстро.

– А этот тип, который отбил у тебя Лизу, что он за актер?

– Из тех, что декламируют Шекспира в колготках. Чистый театрал. В общем, настоящий, чего уж там.

Даже если бы он никогда не повстречал Маэстро, Лиза бы все равно его бросила, потому что он работал в тени. Он ее описывает как великую жертву сверкающей мишуры и криков «браво!», а сценариста, хотя именно с него начинается любой успех, всегда поминают последним. Мир глазеет только на актеров. Сценарист творит мечту, но о его собственном уделе мало кто мечтает.

– Если он играет в театре, то наверняка встает поздно и не отправится на кладбище раньше двух-трех часов, – говорит Матильда.

– Поди знай. К тому же вы видели, сколько нам сегодня предстоит своротить?

Сегюре срочно вернул нам на доработку десятую серию, подчеркнув все, что ему показалось непонятным, и исправление заняло у нас добрых два часа. Самому Сегюре плевать на эти непонятности, он жалуется лишь на то, что некоторые фразы и даже целые сцены ставят актеров в тупик, а это тормозит съемку.

– Мне казалось, что Сегюре все-таки из тех, кто знает слово «апогей».

– В каком это диалоге?

– Сцена двадцать первая, когда Джонас ляпает какую-то глупость, а Милдред ему отвечает, что речь идет об «апогее монгольской мысли».

– Замени на «зенит». Очень даже мило звучит: «зенит монгольской мысли».

– Не уверен, что так для него понятнее. Замени «кульминацией», «пиком» или «вершиной».

Похоже, что съемки пилотной и второй серий прошли довольно успешно. Сегюре не успел перегнать их для нас на кассету, но посоветовал посмотреть денька через два, когда начнется показ. Он находит, что вышло «не так уж плохо» и есть даже «парочка удачных моментов». Директор канала еще ничего не видел, и можно вполне резонно предположить, что ему на это совершенно начхать. Ему и без того забот хватает с подбором фильмов, реалити-шоу и выпуском новостей. Как раз сейчас снимаются третья и четвертая серии. Так что в сроки мы укладываемся.

– Мне казалось, что Сегюре все-таки из тех, кто способен оценить фразу: «Я видела твоего отца, Джонас, он был смертельно пьян и делал какие-то беспорядочные движения, словно заколачивал воображаемый гроб».

– Он также не из тех, кто похвалит нас за пятьдесят пятую сцену.

Да… ох уж эта пятьдесят пятая сцена! Поскольку Мари не платила за электричество, ей вырубили свет. Все действие разворачивается в кромешной тьме, понятно лишь, что в комнате вместе с ней находится еще «кто-то». Вначале ее это пугает, затем приводит в веселое возбуждение, а заканчивается все учащенным, сдавленным дыханием. Понятия не имею, как девица, играющая Мари Френель, из этого выпутается. Тут нужны немалые актерские способности. Больше всего Сегюре смущает, что так и остается непонятным, кто же с ней в комнате. Я ответил, что даже сама Мари предпочитает этого не знать. Мужчина это, женщина, ее безвестный обожатель или деверь – никто никогда не узнает. Для Сегюре важно, чтобы зритель не вообразил, будто это ее собственный сын Брюно. Однако мысль о кровосмешении никому из нас даже в голову не приходила! Это лишний раз доказывает, что полная темнота подхлестывает воображение, хотя воображение самого Сегюре не перестает меня удивлять. Надеюсь, они снимут сцену так, как она написана.

Старик облепил края своего экрана множеством бумажек с заметками, стараясь получше обрисовать личность папаши Каллахана.

– Уолтер выходит каким-то кретином. Ему нечего переживать, нечего сказать, в диалогах он особенно скучен. И три четверти всего времени пьян в стельку.

Я не согласен. Уолтер алкоголик, но пьет с некоторой элегантностью, это даже придает ему некий шарм. Прежде всего, он жаждет нормальности, которой никогда не знал, но отыскать ее надеется лишь на дне бутылки. После первого стакана он замечает, что вовсе не такой тупица, как все ему твердят. После второго становится обычным человеком. Отныне он добропорядочный отец семейства, на которого можно положиться.

– Надо бы ему придумать какой-нибудь особый штришок. Что-нибудь… этакое… идущее от сердца.

При слове «сердце» мы с Жеромом смотрим на Матильду.

– Я тут набросала кое-что для него с Мари, но это не так-то просто, – говорит она. – Пока на первый план вылезает тайный воздыхатель.

– Можем тем временем подкинуть Уолтеру любовницу, – говорит Жером. – Им достаточно будет взять одну из ассистенток и снять, как они резвятся под одеялом. Время от времени будет высовываться чья-нибудь нога, и все.

– Говоря о «сердце», я имел в виду совсем другое. Я же вам толкую о биении жизни! О вдохновении!.. О метафизическом головокружении!.. О Боге, смерти, небытии и тому подобном…

Луи пришла охота покапризничать. Такое обычно случается, когда сживаешься с персонажем. Хоть он и не превратил Уолтера в свое второе «я», но наделил его кое-чем из своей собственной жизни. Кроме всего прочего – заставил пережить потерю любимого существа. Жером любезно, словно хочет доставить нам удовольствие, предлагает скромное экзистенциальное убийство в духе Камю. Уолтер мог бы убить Камиллу, желая ей помочь, и это, по словам Жерома, добавило бы чуточку «эмоционального напряжения» в отношения между соседями. Похоже, Луи это не воодушевляет.

– Уолтер начнет сочинять госпелы, песни-проповеди, и повстречается с Богом! – заявляю я. – Прямо с Ним Самим!

Матильда думает, что я шучу, но ошибается. Если Бог повсюду, то неизбежно и в нашей «Саге», и мне кажется логичным дать Ему возможность появиться. У нас в запасе девятый персонаж, мы его еще не использовали. Уж на роль-то Бога они вполне могут кого-нибудь найти, чего проще. Маленький видеомонтаж, и – хоп! – пока Уолтер сочиняет песнь во славу Божию, появляется Он Сам, собственной персоной. Надо только подать это как можно интимнее, строже (человек – песня – Бог). Идея наверняка немного ошарашивает, но с моей стороны тут нет ни малейшего зубоскальства. Сегюре призвал нас делать что угодно, от чего я не собираюсь отказываться. Но это и не повод работать абы как.

Луи молча встает. Подходит к окну, закуривает «Голуаз».

– А вам не кажется, что пора вспомнить о Лоли Каллахан?

– О матери ребят? Которая пропала пятнадцать лет назад?

Как я сразу не догадался? Луи хочет дать Уолтеру шанс снова встретиться с той, которую он потерял. Во всех персонажах «Саги» есть частица каждого из нас. И если искусство подражает жизни, тем лучше.

– Она давно умерла, – продолжает Луи. – План Уолтера был прост: скрыть от детей ее смерть, чтобы не травмировать их. Он им сказал, что мама уехала, но непременно вернется. Он дал себе лет десять-пятнадцать, чтобы влюбиться в другую женщину и попросить ее стать Лоли в глазах его детей, чтобы они обрели наконец свою мать.

– И это ты называешь простым?

В самом деле, малость замысловато, но почему бы и нет?

– А по-моему, довольно красиво, – говорит Матильда. – Роль, которую он просит сыграть эту женщину, для нее – спасательный круг. Ее зовут… Ева. Когда-то она пережила несчастную любовь. Ее теперешняя жизнь чудовищно пуста, и, разумеется, у нее никогда не было детей. И вдруг ей предоставляется уникальный шанс – стать Доли. Так ли это завидно – стать авантюристкой, которая ради личного счастья бросила семью? Но ведь она же возвращается, чтобы заслужить прощение. Для женщины, которая уже ничего не ждет от жизни, нет роли прекраснее. Дети будут ее обожать, отец будет обожать. Вы хоть представляете, сколько любви вдруг обрушится на эту несчастную?

Откуда берутся идеи? Как рождаются персонажи? Одно несомненно: эту «Сагу» можно было породить только вчетвером. Стоит кому-то из нас лишь обронить какое-нибудь желание, впечатление, сомнение, другой обязательно подхватит на лету. Кто придумал эту Еву? Все. Она родилась из наваждения Луи, из чувствительности Матильды, из ехидства Жерома. И разумеется, отчасти из моего молчания.

* * *

Когда настает пора расходиться, я сомневаюсь, идти ли мне к Шарлотте. Как и каждый вечер, мы опять будем не способны прикинуться парочкой счастливых влюбленных, которым не терпится узнать, как у другого прошел день. Чтобы чем-то заполнить молчание, я опять почувствую себя обязанным выслушивать байки с ее работы. А я за Шарлоттой знаю только один недостаток: она начисто лишена таланта рассказчицы. Умудряется сделать монотонной даже перепалку с сослуживицей. Упоминает кучу каких-то незнакомцев, которых я зачем-то обязан знать, мешает недавнее прошлое с ближайшим будущим. Бойко перескакивает с пятого на десятое, начинает с анализа вместо синтеза, выпячивает какие-то обыденные пустяки, а если и коснется чего-то замечательного, то лишь по недосмотру. Она убеждена, что завораживает слушателей, и такое случается несмотря ни на что, потому что она красива, до неприличия красива, когда попадает впросак.

Даже если ее работа не слишком меня вдохновляет – Шарлотта обучает управленцев каким-то неведомым способам развития предприятий, – я первым готов признать, что она у нее есть. Мне же самому, начинающему сценаристу Марко, еще случается краснеть, когда меня спрашивают, чем я занимаюсь. Жду не дождусь того дня, когда смогу объявить во всеуслышание, что я – спец по неожиданным ходам и крутым поворотам, дипломированный выдумщик, профессиональный фантазер. «Сага» станет моим боевым крещением.

Эпизодически вечерами мне хочется попросить свою спутницу жизни подождать меня три месяца. Представить, будто я в командировке, далеко-далеко, за тридевять земель.

Я еще немного медлю в конторе. Матильда со Стариком ушли, Жером отправился в Булонский лес метать свой бумеранг. Некоторое время сижу с Тристаном, без особой надежды, что он оторвется от своего экрана ради беседы со мной. Он никогда не произносит ни единого слова, кроме «спасибо», когда брат протягивает ему пиццу.

Не представляю, как братья Дюрьец могут оставаться сутки напролет в одной комнате и ограничиваться одним блюдом.

Подобно всем, кто попадал в передрягу, братья Дюрьец придают большое значение гигиене. С утра пораньше пользуются душевой «Примы» и надевают свежие шмотки, которые старший приносит из автоматической прачечной. Жером вытряхивает пепельницы, проветривает и подметает. К нашему приходу контора блистает чистотой. Опять же экономия для Сегюре.

Тристан щелкает пультом. Сейчас самое трудное время для выбора, между шестью и семью вечера, когда все каналы выкатывают свою тяжелую артиллерию, чтобы за этот час обрушить максимум рекламы на семьи, собравшиеся перед телевизором в ожидании восьмичасового выпуска новостей. Тристан от всего этого очень далек, такая суета по вечерам лишь тревожит его. Я уже пытался отыскать логику в его беспрестанном перескакивании с канала на канал, но так и не смог. Клипы и новости его раздражают больше, чем все остальное; он может, глазом не моргнув, снести банду рэперов с тремя тоннами их децибел или заткнуть рот любому, кто вознамерился сообщить ему о событиях в мире. Он отнюдь не фанатик рекламы и предпочитает ее переждать, уделив несколько секунд документальному фильму о животных или перебранке в ток-шоу. Терпеть не может мультики и репортажи о космосе. Избегает архивных кинодокументов о войне и розыгрышей лото. Зато его очень интригуют метеосводки, хотя он все свое время проводит под крышей. Целиком просматривает новости кино и рекламные ролики выходящих на экраны фильмов. Рано утром, пока день еще не начался, может заглянуть в телемагазин или на кулинарную передачу. Все это мельтешение кадров отмечает лишь краткие остановки в его лихорадочном поиске вымысла. Игровых фильмов. Кино для него – превыше всего остального. Плохой фильм лучше хорошего американского сериала, плохой американский сериал в сто раз лучше европейских телепостановок с продолжением. Но он может довольно быстро забросить то, что его вроде бы увлекло, и ненадолго переключиться на бразильское «мыло» или многосерийку для подростков. После чего возвращается к своему телесериалу, который от пропущенных пятнадцати минут ничуть не пострадал, а даже наоборот. Просто Тристан дает героям время познакомиться, пока не завязалась интрига. И поспевает как раз к тому моменту, когда что-то уже по-настоящему началось. Так он может смотреть несколько историй одновременно, выбирая из них только самое лучшее. Мое присутствие его не беспокоит. А у меня при взгляде на него аж дух захватывает. Будто вижу в работе сложнейшую машину, какой-то супернавороченный компьютер, способный просчитать все варианты, устранить любые сюжетные тупики, выдать полный список функциональных возможностей. Если же он задерживается на чем-то, не испытывая желания заглянуть куда-то еще, значит попался наконец, с детским удовольствием, на крючок умелого рассказчика. Чью историю при всех своих способностях не в силах предугадать.

Чаще всего он лежит на спине, не выпуская пульта из рук. Иногда переворачивается на живот, чтобы растянуть позвоночник, потом возвращается в исходное положение. Еще реже поворачивается спиной к экрану и закрывает глаза. Значит, сейчас задремлет на несколько минут, не переставая слушать диалоги из фильма – для его сна это непременное условие. И лишнее доказательство, что только вымысел способен прямиком отправить вас в страну снов. Репортажи-то могут лишь до бессонницы довести. Тристан никогда не смеется и не улыбается, его взгляд остается бесстрастным при любых обстоятельствах. Он на все реагирует с помощью пульта. Временами он мне напоминает малолетнего идиота, завороженного тайнами аквариума, или старика, который забывает обо всем на свете, глядя на огонь в камельке.

– Он уже в детстве таким был.

Жером тут, потный, с бумерангом в руке. Откупоривает шкалик красной водки с перцем и протягивает мне вместе с пластиковым стаканчиком.

– Он видел из своей постели, как я ухожу играть с ребятами во дворе. Так что по возвращении приходилось уделять ему минут пятнадцать и пересказывать все глупости, которые мы там вытворяли. А как-то раз, когда рассказать было нечего, пришлось выдумывать. Поначалу-то ничего особенного, чтобы ему не слишком обидно было.

Тристан в наушниках. На экране – череда взрывов, опустошающих гигантский музей современного искусства. Ни малейшей опасности, что он нас услышит.

– Но потом это быстро приобрело устрашающий размах, мальчишкам ведь подавай все больше. И пошло-поехало: я должен был ему рассказывать о воинских подвигах, о всяких хвастливых похождениях, о поединках в школьном дворе. Мать говорила: «Это меньшее, что ты можешь для него сделать», а она постоянно чуть не попрекала меня, что я здоров. Знаю, слабеньких всегда любят больше, но тут старушка малость перестаралась. Мы с Тристаном прекрасно друг друга дополняли: ему требовалось чем-то интересоваться, а я хотел быть интересным. Пришлось обзавестись талантом.

– Так вы в это и вляпались?

– В сценаристы-то? Да.

Закуриваю сигарету из пачки, забытой Стариком. Жером удивляется, видя меня курящим. А я просто слишком люблю табак, чтобы дымить день напролет. Он открывает окно и выглядывает наружу. В комнате свежеет. Отхлебываю глоток водки, делаю затяжку и понимаю наконец, почему повсюду кричат, что это опасно. Жером смотрит на звезды, на крыши, на затухающее мерцание города, на редкие высотные здания, что вырисовываются вдали, и вздыхает от красоты картины.

– Как подумаю, что однажды все это будет моим…

– Что – все?

– Весь Париж. Его золото, его женщины – все будет принадлежать мне.

– Отличная штука эта водка. Быстро бьет в голову, но все равно хорошо.

– Я стану так силен, что американцы будут зазывать меня к себе, а французы – умолять остаться.

Я уже немного знаю Жерома, он не в первый раз заводит при мне эту песню.

– Все четыре миллиона долларов покоя не дают? Я бы от этого тоже спятил. Ведь таких сумм не бывает. Четыре миллиона долларов! Даже вообразить не удается. Четыре миллиона долларов… даже если десятки раз видел в кино чемоданчики с кучей бабок, все равно не понять, что это такое. Четыре миллиона долларов! Это ведь не слова, а бальзам какой-то для горла. ЧЕТЫРЕ МИЛЛИОНА ДОЛЛАРОВ. Так приятно звучит, что даже во франки переводить неохота.

Он спрашивает, что бы я сделал, если бы на меня такое свалилось, но у меня нет ни малейшего представления.

– Ты что, не сценарист?

– Насчет денег у меня с воображением слабовато.

– Попробуй выдумать историю про парня вроде тебя, которому вдруг привалило что-то вроде двадцати миллионов франков.

– Ну… он начнет делать все те глупости, которых никто не делает, но о чем все мечтают.

– Давай дальше.

Деньги и связанные с ними маленькие радости. Никогда об этом не думал. Как-то раз я накопил тысячу франков на подарок Шарлотте, но так и не нашел ничего незабываемого. Не зная, что ей подарить, битых два дня сочинял для нее хайку.

– Ну что, придумал?

– Он доверит свое тело полудюжине косметичек, чтобы они за восемь часов превратили его в маленькое чудо. Затем – поход по бутикам за супершикарными шмотками и к портным, на диво усердным, как только почуют запах денег.

Начнет с твидового костюма в стиле джентльмен-фермер и закончит смокингом, перед которым распахиваются все двери. Выйдя оттуда, отправится покупать маленький английский кабриолет, одну из тех дорогущих безделушек, которые постоянно ломаются, иначе говоря – свою заветную мечту. И начнется сказка. Он закажет себе роскошную девицу в агентстве эскорт-услуг, где предлагают только наилучший товар. Снимает Зеркальную галерею в Версале для изысканного ужина, потом они выпьют по бокалу шампанского на последнем этаже Эйфелевой башни, который целиком забронирован для них одних. И закончат ночь в самых прекрасных апартаментах отеля «Крийон».

– Пока всего миллион. А на следующее утро?

– На следующее утро он недоумевает, что это за девица в его постели, которой нужны только его бабки. Недоумевает, какого черта делает в этих апартаментах, где не осмеливается даже пепельницу испачкать. Увидев на себе свои вчерашние шмотки, недоумевает, почему стал похож на старую рекламу «Алка-Зельтцера». Правда, тачка у него никакого недоумения не вызывает – тут он просто уверен, что смешон в ней, как складская уборщица в боа из перьев. Итог? Он вспоминает, что мать заложила свою хиреющую галантерейную лавочку, и выписывает чек. Оплачивает отпуск на Сейшелах сестре, которая никогда не была в свадебном путешествии, потому что и свадьбы никакой у нее не было из-за отсутствия жениха. Потом у него состоится серьезный разговор с банкиром, и тот предложит ему сделать кое-какие инвестиции. Дескать, конъюнктура сейчас хороша для покупки облигаций «Сикав», замороженных на целых два года. Это сулит неплохие проценты. Но чувство безопасности ему внушает только недвижимость, и некий агент быстренько подыщет ему участок в сто десять квадратных метров в квартале, где земля как раз повышается в цене. Вот и все.

Жером опять наливает себе водки и вытягивается на диване.

– Да уж, увлекательно…

– Я ведь сказал, насчет денег у меня никакого воображения. А ты-то сам что бы сделал с четырьмя миллионами долларов?

– Это надо спросить у Мистера Мстителя. Он бы все пустил на осуществление своего неумолимого замысла – изничтожить всех, кто его обидел.

Я, признаться, испытывал некоторое восхищение перед Ивоном Совегрэном (French Won-der-boy, как его окрестили в «Variety»), пока Жером не рассказал мне, как этот прохвост украл у него самое дорогое, чем он владел. Данте Алигьери, великий сценарист Страшного суда, предназначил девятый, и последний, круг ада тем, кто предал доверие ближнего. Все собранные там крупные специалисты по ударам в спину, от Иуды до Брута, наверняка берегут тепленькое местечко и для Ивона Совегрэна. Но прежде чем раскаленное чрево земли поглотит его до конца времен, ему придется заплатить за свое вероломство в этом мире.

Сами того не заметив, мы с Жеромом увлеклись и устроили ночной мозговой штурм на тему: как прищучить мерзавца, выбить из него деньги и заставить возместить моральный ущерб? Меня это упражнение захватывает даже больше, чем «Сага».

Предстоит обойти много сценарных рифов: доказательств никаких нет, на стороне этого подонка Голливуд и министр культуры, а Жером пока не может вложить в дело ни гроша.

Глубокой ночью, не без помощи водки и перебрав кучу идей, одна вздорнее другой, мы в конце концов кое-что нащупали. Перевозбужденный Жером захотел разобрать свои заметки и оформить в виде синопсиса.

– Это у меня на добрую часть ночи, так что ложись на диване, если не хочешь возвращаться.

Я отклонил предложение и оставил братишек вдвоем.

Сегодня у меня появилось чувство, что «Сагу» понесло куда-то не туда. Хотя вроде бы не произошло ничего особенного, что нарушило бы ход наших будней. Похоже, я единственный заметил смену курса.

День начался довольно банально, мы собрались часам к восьми утра, чтобы исправить кое-какие мелочи в шестнадцатой и семнадцатой сериях. Уже час дня, братья Дюрьец уплетают свою пиццу, но мы с Матильдой предпочитаем пообедать в другом месте. «Хочу сменить обстановку», – говорит она, не осмеливаясь признаться, что от запаха клейкой моццареллы ее мутит. Старик пойти с нами отказывается. Матильда воспринимает это словно бы с облегчением, не понимаю почему.

В конце концов, я видел Матильду только в четырех стенах конторы, чаще всего уткнувшейся в свой экран, так что мне даже любопытно, на что она похожа в цивильном месте.

Она идет мелкими быстрыми шажками, как настоящая парижанка, и, не прерывая беседы, внимательно наблюдает за улицей. Сегодня на ней платье оттенка ржавчины, которое прекрасно сочетается с распущенными золотисто-каштановыми волосами, ниспадающими на плечи. Она сама выбрала ресторан, маленькое заведеньице, сохранившее некоторую изысканность, несмотря на треск электрического бильярда. Поскольку раньше мне никогда не доводилось обедать с дамой, сочиняющей любовные романы, стараюсь быть повнимательней в выборе блюд.

– Я так рада, что мы остались наедине.

Я в смущении делаю неопределенный жест, изображающий что-то среднее между «благодарю» и «я тоже».

– Мы можем перейти на «ты», Марко?

– Разумеется.

– Забавно называть тебя Марко. Так у меня звали главного героя в «Бессердечном». Удачливый повеса, эдакий «любовник латинос».

Вчера, прямо посреди работы, когда мы вносили последние штрихи в бурную сцену между Джонасом и Камиллой, разговор вдруг свернул на тему любовных отношений вообще. И Матильда заявила, что сейчас как раз «выздоравливает от любви». Бог свидетель, как мы пытались разузнать об этом побольше. Если учесть, какие диалоги и ситуации она нам выдает, когда речь заходит о делах сердечных или альковных, мне даже подумать страшно, на что она способна, если решила отдаться кому-то душой и телом.

– «Бессердечный»? Моей невесте понравится. Она такое обожает.

– Как ее зовут?

– Шарлотта.

– Просто прелесть: Марко и Шарлотта.

На этом пока и останавливаемся, ковыряя салаты. Ее тыканье звучит ужасно нарочито, словно она усиленно пытается разогреть наши отношения с риском показаться слишком торопливой. Но с какой целью?

– Где будешь сегодня ночью?

– Сегодня ночью?..

– Да, когда будут показывать пилотную серию.

– Так сегодня… двенадцатое?

– Очнитесь, Марко.

Ну да, это же сегодня, в четыре утра! Сам-то я слишком молод, чтобы помнить первый шаг человека по Луне, но все, кто был тогда достаточно взрослым, чтобы не спать, прекрасно помнят, где находились той ночью. А сегодня произойдет событие гораздо более важное для моего будущего, чем прилунение для будущего всего человечества. Ну да, сегодня ночью! Лишь мы вчетвером сможем непосредственно наблюдать этот поворот Истории, однако грядущие поколения будут с гордостью вспоминать показ первой серии «Саги», в четверг, 13 октября сего года, в три пятьдесят пять утра.

– Если чуточку повезет, нас будет больше четырех, я уверена, что и…

Она пытается закончить фразу, начатую столь оптимистично.

Кто же еще, кроме нас?

Дюжина томимых бессонницей, объединившихся в тайную секту, чтобы сеять смуту среди праведных сонь. Самоубийца, оставивший телевизор светиться, чтобы не уходить в полной темноте. Человек, перепутавший ночь и день; этот отхлебнет свой аперитив и глянет на экран поверх газеты. Пожилая дама, поджидающая своего шестнадцатилетнего внука, который слишком счастлив, чтобы торопиться домой. Какой-нибудь нервный тип, глядящий телевизор без звука, медсестры в ожидании родов. Женщина в слезах, с четырех часов дня ждущая звонка от своего мужа, угодившего в тюрягу в Куала-Лумпуре. Может, еще кто-нибудь, поди знай.

– Так где вы будете сегодня ночью?

Ее обращение на «вы» звучит гораздо естественнее и до странности интимнее.

– Скорее всего, дома, с Шарлоттой, еще не знаю. А вы?

– Наверное, у матери. Сколько я ей ни предлагала переписать на кассету, чтобы можно было посмотреть в более приличное время, она ни в какую. Ей, видите ли, любопытно оказаться перед телевизором в четыре утра. Заранее слышу, как она скажет: «Тебе хоть платят за это?» Даже когда я писала романы, она изводила меня этим вопросом, и я всегда отвечала «нет». Сегодня ночью отвечу «немножко».

Она улыбается. Она мне очень нравится. Нам приносят по ломтю жареного лосося. Она отодвигает на краешек тарелки масло с рубленой петрушкой.

– Послушайте, Марко, этот обед наедине мне понадобился, потому что хочу попросить вас кое о чем насчет той заповедной комнаты Френелей.

В некотором смысле меня это успокаивает. Если память мне не изменяет, ей поручили написать сцену.

– Я хотела бы показать это сегодня и остальным, но предпочитаю, чтобы сначала взглянули вы. По правде сказать, я всегда немного побаиваюсь реакции Луи. Он порой смотрит на меня так, будто я все делаю совершенно невпопад. И у меня впечатление, что Жером из-за моих находок относится ко мне как к целому пансиону благородных девиц в одном лице.

– А Жером думает, что вы его считаете помешанным на массовых убийствах. Одно другого стоит. Мы все вас очень ценим, Матильда. Давайте сюда, что вы там написали, и закажите пару кофе.

Нет ничего хуже – читать чью-то работу, когда ловят малейшее движение твоих ресниц, легчайшую улыбку. Тем более в бистро, во время обеденного перерыва, меж чьим-то пахучим хот-догом и гремящим бильярдом. Мне надо как следует сосредоточиться. Дипломатическая миссия величайшей важности! На мои столь юные плечи возложена забота о сплоченности коллектива! Мне позарез надо врубиться в этот текст, просто позарез!