Онлайн чтение книги Она доведена до отчаяния She's Come Undone
Глава 5

Рита Спейт пользовалась духами «Песня ветра» и подводила глаза синим карандашом. Она была такой миниатюрной, что, садясь за руль своего зеленого «Студебеккера», подкладывала на сиденье подушку. Каждое утро она ездила в клинику матери и ребенка в Провиденс, где работала медсестрой в детском отделении.

– Как куколка китайского фарфора, – с обожанием бормотала бабушка, глядя, как Рита уезжает. Подруга бабушки по церкви, миссис Мамфи, знала Ритину тетку.

– У нее был выкидыш, когда они жили в Пенсильвании, – шепотом поведала мне бабка. – Но это строго между нами.

Джек Спейт, высокий блондин, был диск-жокеем на радио «Дабл-ю И-эй-эс». Он вел ток-шоу «Потпурри» – рассказывал глупые шутки и ставил дебильную музыку вроде той, которую мать слушала в машине. Он ездил на темно-коричневом «МГ» с номером «Дж Сп-8». Ему было двадцать пять лет – на три года меньше, чем Рите.

В самую жару они носили вещи наверх по боковой лестнице. Сидя на крыльце в темных очках и с книжкой, я с интересом рассматривала каждый экзотический предмет, который проносили мимо. Это была стереофоническая кабина, гавайские светильники тики, кресла-мешки, двухместные диванчики, обитые оранжевым мехом. В процессе переезда Джек снял футболку, и его я тоже рассматривала.

Из дома караван имущества Спейтов разглядывала бабушка. Она не доверяла спортивным машинам и «волосатой мебели», но через неделю после переезда Джек завоевал ее расположение. Он взобрался по одолженной алюминиевой стремянке на головокружительную высоту остроконечной крыши и укрепил разболтавшуюся проволоку, державшую антенну, – после этого наш телек стал показывать намного четче. Бабушка, мама и я смотрели на него с земли, приложив ладони ко лбам. Когда Джек спускался по перекладинам стремянки, бабушка подала моей матери десятидолларовую купюру.

– Заставь его это взять, Бернис, – прошептала она.

Мама протянула Джеку деньги.

– Вот, – сказала она, – это вам. Мы настаиваем.

– Что вы, что вы, я только рад был это сделать, – ответил он. – Но все равно спасибо.

Последовал смешной своеобразный танец, в результате которого мама ухватила Джека за бедро и засунула деньги в карман штанов, а мы с бабушкой улыбались и жадно смотрели на представление.

Белые потолки второго этажа превратились в звуковой театр – я прилежно изучала заведенный у Спейтов порядок. Ужинали они ровно в полседьмого, пока готовили – разговаривали, а потом смотрели телевизор. Спальня Спейтов была у них над моей комнатой, и я каждое утро просыпалась в шесть от звона их будильника. Без четверти семь Рита в белоснежной форме спешила вниз по наружной лестнице, и «Студебеккер» с фырчаньем уносил ее по аллее. Джек валялся в кровати до без десяти восемь. Я слышала, как он насвистывает, пока одевается.

За шесть книжек зеленых марок «Сперри и Хатчинсон»[8]Бумажные марки с объявленной стоимостью, выпускаемые, в частности, компанией «Сперри и Хатчинсон», ходили в США с 30-х по 60-е годы и давали покупателю право приобрести товары в обмен на определенное количество накопленных марок. бабушка купила переносной радиоприемник и поставила на холодильник. Мы бросали свои мыльные оперы и бежали слушать «Потпурри». По вторникам, в свой выходной, вместе с нами слушала и мама.

– Какую хорошую музыку ставит Джек, – сказала она как-то за ленчем, жаря на гриле сыр для сандвичей и подпевая сестрам Макгвайр. – У нас с ним одинаковые музыкальные вкусы.

– Это тебе так кажется, – возразила я. – Он вынужден ставить эту безвкусную ерунду, а нравится ему рок-н-ролл.

Бабушка недоверчиво фыркнула.

– Нет, любит! Вчера, когда он пришел с работы, то поставил альбом «Роллинг стоунз» и танцевал сам с собой – у меня вся комната тряслась.

Мама заметила, что он, наверное, делал прыжки во время зарядки. Бабушка предположила, что это вовсе не Джек танцевал, а его жена.

– Ну и ладно, не верьте, – сказала я. – Вы ведь его так любите, я думала, вам интересно.

К воскресной мессе Спейты ходили туда же, куда и мы, и на вторую неделю монсеньор перехватил Джека и поручил ему обойти паству с корзиночкой для сбора пожертвований. Джек подмигнул мне и позвенел мелочью, передавая корзинку мимо моего лица. Сердце у меня билось на всю церковь, когда я смотрела, как он обходит скамьи. Вдруг я перехватила взгляд мамы, тоже следившей за его движениями, рассеянно шевеля губами под общую литургию. Заметив, что я на нее смотрю, она сразу уткнулась в молитвенник и, откашлявшись, принялась молиться громче.

На парковке после службы Рита подошла к окошку «Бьюика» и постучала в стекло обручальным кольцом. Мама резко ударила по тормозам – бабушка нырнула и едва не соскользнула с переднего сиденья.

– Привет, девочки, – поздоровалась Рита. – Мы с Джеки хотели бы пригласить вас к нам сегодня на ужин. Ничего особенного, но будет тако и мой знаменитый на весь мир чили кон карне[9]Чили с мясом..

Я думала, бабка снова слетит с сиденья от такого меню, но даже угроза острой иноземной пищи ее не отпугнула.

– Что ж, прекрасно! – воскликнула она. – Мы придем, не правда ли, девочки?

«Девочки», – засмеялась я про себя. Будто мы «Марвелетс».

Вечером, перед тем как нам подняться к верхним жильцам, мать заставила бабушку пообещать, что та промолчит, если даже ей что-то не понравится.

– Будешь учить меня манерам, Бернис? – спросила бабка. – На твоем месте я бы застегнула вторую пуговичку на блузке и волновалась за себя.

Мы потопали по наружной лестнице – мама с бутылкой вина, бабушка с упаковкой таблеток «Миланта» и я. Рита открыла дверь в красной бархатной шляпе-сомбреро с помпонами.

– Оле! – сказала она.

Мать неестественно громко засмеялась и сунула ей в руки бутылку.

Обстановка Спейтов привела меня в восторг: книжный шкаф, сложенный из клинкеров, простые стеллажи с десятками романов в дешевых изданиях. Нижняя полка прогибалась под весом сотен грампластинок. Я уселась на кресло-мешок и загляделась на самую печальную и удивительную картину, какую видела в жизни: маленькая негритянка на фоне черного бархата прижимала к груди тряпичную куклу. Блестящая слеза – такая жирная и мокрая, что казалась настоящей – остановилась у нее на щеке.

Бабка отклонила предложение Джека расслабиться на меховом шезлонге и потребовала себе кухонный стул с прямой спинкой. Она присела, положив руку на колено, и я заметила, что картина привлекла и ее внимание. Бабушка некоторое время смотрела на нее и наконец сказала Джеку:

– Ну и картина у вас. Я вот цветных не особенно жалую.

Оба Спейта вовсю нянчились с бабкой – именно так, как она любила. Рита спрашивала ее о давлении и хорошо знала таблетки, которыми она лечится. Когда нас позвали на кухню, Рита сунула в духовку руку в кухонной варежке в горошек и вынула маленький домашний куриный пирог.

– Я подумала, вы предпочтете что-то полегче для желудка, миссис Холланд, – сказала она. На верхней корке пирога вилкой были наколоты бабкины инициалы.

– Ну, вы просто умница, – заворковала бабка, потрепав Риту по руке. – Так красиво, даже есть жалко.

Мама уселась между Спейтами, а мне осталось тесниться возле бабушки.

Джек все подливал матери вина, которое мы принесли, и с каждым глотком она вела себя все больше как Мэрилин Монро. Бабка так увлеченно уписывала свое особое блюдо, что ничего не замечала. Она даже приняла бокал вина и нехотя пригубила у краешка.

Передавая миску с чили, Джек вдруг обратил внимание на меня.

– А что Долорес дель Рио делает все лето?

– Это еще кто? – спросила я.

– Ты не знаешь Долорес дель Рио, латиноамериканскую красу нашего кинематографа?

– Я вам скажу, что она делает целыми днями, – влезла бабка. – Сидит на кухне и слушает кое-кого по радио. Вы заполучили настоящую поклонницу!

Я чуть не наступила с размаху ей на ногу.

– Я?! Кто бы говорил!

– Мы ее и назвали в честь Долорес дель Рио, – улыбнулась мама. – В юности я раз пятьдесят смотрела «Путешествие в страх».

– Знаешь, что означает имя Долорес? – спросил меня Джек.

Я пожала плечами.

– По латыни это скорбь. Слушай, леди печального образа, почему ты такая грустная?

Они вчетвером уставились на меня, а я уставилась в стол. В комнате стало тихо. Мне вдруг действительно стало грустно – как будто захлестнула печаль.

– Кто это здесь грустная? – с вызовом спросила я.

Мама начала рассказывать длинный анекдот, который слышала на работе, но остановилась и издала притворный вопль, запрокинув голову так, что я увидела ее пломбы.

– О нет! Я забыла, чем закончилось!

Джек принялся ее дразнить, и она ткнула его в бок. Рита, смеясь, раздавала второе.

На вкус мексиканская еда оказалась огненной и божественной. Я вытерла пот с верхней губы, глядя, как Джек пьет вино.

– Знаете, что? – сказала я. – Эта штука такого же цвета, как ваша машина!

Получилось глупо, я сразу почувствовала себя дурой.

Джек широко мне улыбнулся.

– Миссис Холланд, – заметил он, – ваша внучка просто гений. Если бы она еще перестала тянуть мелочь из церковной кружки…

Бабка на секунду растерялась, но поняла, что это шутка, и тогда ее глаза засияли за очками в золотой оправе. Она скромно шлепнула Джека по руке.

– Привирай, привирай, вот я тебе задам, – засмеялась она.

Джек схватил красное сомбреро и нахлобучил на маленькую бабкину голову. Шляпа оказалась слишком велика и наделась до носа, согнув одно ухо.

Я затаила дыхание, ожидая, что бабка сейчас одним махом испортит чудесный вечер, но, к моему изумлению, помпоны затряслись от ее хохота. Я в первый раз увидела, как бабушка осмелилась подурачиться.

Лежа в кровати и вспоминая события вечера, я чувствовала такой прилив энергии, будто через меня шел электрический ток. «Ни за что не заснуть», – сказала я себе и задремала, усыпленная поисками ответа на вопрос, отчего мне грустно.

Я проснулась не сразу, удивившись незнакомым скрипучим звукам. В полусне мне показалось, что это котята Джанет Норд каким-то образом оказались у меня в комнате. Но тут же я поняла, внезапно и окончательно, что это скрипят и стонут кроватные пружины над моим потолком. Слышалось приглушенное бормотание – ничего похожего на разговоры за мытьем посуды. Я разобрала только одно слово Риты: «Пожалуйста».

Я понимала, что это не мое дело, что подслушивать некрасиво и надо отвлечься чем-то отрезвляющим – Иисус, умирающий на кресте, пули, разносящие голову президенту Кеннеди, иглы с тушью, втыкаемые в клиентов Роберты. Но мышцы бедер сладко сводило, а мысли стремительно становились «нечестивыми», как любила выражаться сестра Маргарет Фрэнсис на собрании только для девочек. Я представляла их на третьем этаже, полуобнаженных и нетерпеливых, как любовники на обложках романов. Я медленно подтянула к себе подушку, целуя ее сперва закрытым ртом, а потом открытым. Кончик языка коснулся сухой ворсистой ткани.

– Пожалуйста, – прошептала я. – Пожалуйста.

Наутро я проспала сборы Спейтов на работу. В пол-одиннадцатого я нехотя вылезла из постели и сошла вниз. Съев две тарелки подушечек с какао, я полистала «Историю монахини», которую Рита вчера дала мне почитать.

– Вещи, которые ты собиралась снять с веревки, так и висят, – проворчала бабушка, проходя через кухню. Я наугад открыла главу и начала читать. Бабка нудила о работе по дому, девушках в ее времена и как хорошо, что через две недели начнутся занятия в школе.

После ленча я слушала программу Джека по радио. Я ожидала услышать посвящение песни Долорес дель Рио или какой-нибудь намек на мексиканское меню, но максимум, чего дождалась, – песни в исполнении Герба Алперта и «Тихуаны брасс».

Бабка решительно встала между мной и телевизором, где шла очередная серия «Как вращается мир». Я сидела боком на стуле в гостиной, равнодушно дуя на комок ниток в попытке заставить его парить в воздухе.

– Вещи так и висят, мисс Чесотка-в-заднице, – сказала она. – И посуда после завтрака и ленча еще не вымыта. В мое время ленивых девчонок пороли!

– «Пароле, пароле, пароле», – издевательски запела я.

Бабка ударила меня по руке – сильнее, чем я ожидала. Кожу словно обожгло.

– И еще они не смели дерзить старшим!

– Что это ты меня щекочешь? – спросила я.

В четыре часа я услышала дребезжанье «МГ» Джека. Его шаги послышались сначала вверх, а затем вниз по лестнице. Застонали водопроводные трубы, и я поняла, что он вышел помыть машину. Когда я пошла к себе наверх, дядя Эдди насмешливо улыбнулся мне из-за стекла.

С наблюдательного пункта из-за занавесок в ванной я смотрела, как Джек появляется и исчезает за простынями и полотенцами, которые метались и трепетали на веревке. Наши с матерью личные вещи там тоже сушились: два маминых черных лифчика и мои страшные плотные панталоны, причем одни рваные в поясе.

Джек облачился в обрезанные до шорт джинсы и выцветшую фуфайку наизнанку, с отпоротыми рукавами. Обуться он не потрудился. Насвистывая, он намыливал свою маленькую машину. Я вспомнила, как непривлекательно оттопыривалась губа у Риты из-за жвачки, когда она смеялась. Она милая, но некрасивая, и ей надо что-то делать с короткими жидкими волосами. Такая, как есть, она его не заслуживает.

Присев на корточки, Джек скреб проволочные спицы колес. Его ноги были мускулистыми и более волосатыми, чем я себе представляла.

За вчерашним ужином мать вела себя как… это слово одноклассницы писали в тетрадке отзывов. Нагибалась и легонько шлепала Джека, когда он ее дразнил. Возбужденная, вот что это за слово. Мама и ее глупый риск, ее черные кружевные бюстгальтеры.

Зеленый садовый шланг дрожал между ног Джека – он обливал и вытирал хромированные части. Проходя мимо веревки с бельем, он поглядел на мои трусы, поднялся по лестнице и ушел к себе в квартиру.

Одри Хепберн с обложки «История монахини» смотрела прямо мне в душу с моей неубранной кровати. Ее волосы были скрыты белоснежным апостольником, большущие глаза смотрели испуганно.

– Чего уставилась? – спросила я. – Так тебя разэтак!

Я впервые произнесла такую непристойность. По спине пробежала дрожь от сознания собственной силы.

После чего я села на кровать и разрыдалась. Долорес Прайс, леди печального образа.

Когда мама вернулась с работы, я тихонько вышла на площадку лестницы и подслушала бабкины жалобы:

– Если бы ты ей не позволяла… Пока она живет в этом доме…

– Я с ней поговорю, – сказала мама, упирая на «я». – Я занесу белье в дом.

Когда она поднялась и постучала, я уже была готова к защите. «Сама перестань вести себя как подросток! – скажу я. – Когда ты уже повзрослеешь, чтобы близким за тебя не краснеть?»

Но вместо критики мама присела на кровать и обняла меня.

– Давай с тобой сходим в кино, – предложила она. – Или по магазинам, или еще куда-нибудь.

Верх «Бьюика» был поднят – день выдался пасмурный и дождливый. Мы с матерью возвращались домой из Провиденс.

Мы выехали утром и позавтракали в кафе, затем купили две новые школьные формы мне и мохеровые свитера нам обеим. Простояли полчаса в очереди, чтобы попасть на утренний показ «Ночи после трудного дня», но девушки перед нами и за нами визжали при виде постеров с героями фильма в витринах кинотеатра, а мать забыла принять свои таблетки и боялась, что ее нервы этого не выдержат. Я немного подулась, но согласилась на «Мэри Поппинс».

– Тебе какие парни нравятся? – спросила я маму.

– Не знаю, – ответила она. – Высокие, смуглые и при деньгах. Как Вик Деймон – что он там, свободен?

– Нет, серьезно, – настаивала я. – Вот такой, как Джек, по-твоему, красивый?

Мать ударила по тормозам – почему, я не поняла – и рассмеялась:

– Какой Джек? Джек Фрост? Или Джек Бенни?

– Наш Джек, с третьего этажа.

– О-о, не знаю, – протянула она. – Я об этом не думала. Они с Ритой такая красивая пара, она же просто живая куколка, – мать включила радио.

– У нее рот некрасивый.

– Ты слишком строга. Я нахожу ее очаровательной.

– Тебе не кажется, что Джек чем-то похож на твоего брата? На снимке, висящем на лестнице, он напоминает Джека.

– Эдди? Да нет, не очень. Хотя сейчас, когда ты сказала… Правда, Эдди был смуглее и ниже ростом.

Она выключила радио. Дворники чуть поскрипывали.

– Жаль, что лето кончилось, – вздохнула я. – Ненавижу эту школу, у меня там ни одной подруги.

– В этом году все будет иначе, – пообещала мать. – Господи, восьмой класс – поверить не могу!

– Если мне там будет плохо, можно я перейду в другую школу?

– Не будет тебе плохо, – заверила мать. – Я на это даже отвечать не хочу. Прикури мне сигарету, а?

Я чиркнула спичкой, затянулась и передала ей сигарету. Затем взяла вторую, для себя. Мы молча курили. Покрышки «Бьюика» свистели по мокрому асфальту.

– Почему вы с бабушкой никогда не говорите о дяде Эдди? – спросила я.

– Кто сказал?.. Что ты хочешь знать?

– Ну, вот ты плакала, когда он утонул?

– Конечно, плакала.

– Он меня хоть успел увидеть?

– Много раз. Тебе тогда примерно годик был. Он все дразнил меня, что ты не мальчик. Брал тебя на руки и называл Фредом… Господи, эти похороны… Это было ужасно. Он так любил жизнь…

– А бабушка плакала?

Мать выключила дворники.

– Не знаю. Передо мной – нет.

– Даже по собственному сыну?!

– Она очень злилась из-за его смерти – помню, все время хлопала дверьми, крышками кастрюль, кухонными шкафчиками. Эдди всегда был шальной – вечно испытывал судьбу.

– Рисковал, – поправила я. Ненавижу бабку, эту бессердечную тварь.

– Правда, Джулия Эндрюс хорошо сыграла Мэри Поппинс? – спросила мама. – Такая милая.

– А в жизни, наверное, капризная хамка. – Я снова включила радио и покрутила ручку настройки, пока не нашла «Уис». Песня закончилась. Послышался голос Джека. Я сделала громче, и голос заполнил машину.

– Может, бровями, – задумчиво произнесла мать.

– Что?

– Брови Джека такие же, как у Эдди. И голубые глаза, в которых варится очередная шалость.

Когда мы вернулись домой, я забрала радиоприемник, даже не взглянув на бабушку. У себя в комнате примерила одну из новых форм. Вторая, большего размера, тоже сидела неплохо.

Джек договорил глупую шутку, и зазвучал орган – вступление к «Наш день придет». Я подарила эту пластинку Джанет на день рожденья. Мы распевали песню дуэтом, сидя на заднем сиденье в машине Нордов. Джанет не писала мне уже несколько месяцев.

Я встала и заперла дверь.

Щетка для волос превратилась в микрофон. Я пела перед зеркалом для озорных голубых глаз Джека.

То, как двигались мои губы, выговаривая слова песни, пробуждало ощущение сексуальности – и печаль. Свободную руку я сунула под школьную форму.

Ну и что, сказала я себе. Если это делает Рита, бабушкина фарфоровая куколка…

Я закрыла глаза. Щетка упала на пол. Мои руки бродили между ног, по бедрам, по повлажневшим трусам. Руки Эдди. Руки Джека.