Онлайн чтение книги Шерлок Холмс на орбите Sherlock Holmes in Orbit
Барри Н. Малцберг. Собаки, маски, любовь, смерть: цветы

Во сне, глубоком сне, который был космосом, она чувствовала, что может видеть лица пяти жертв в той последовательности, как они были убиты; одно за другим тела потрошили старинным оружием — ножом; кожа отделялась от плоти, костей; открытые кости подвергались злобным ударам, удары постепенно превращали их в щепки; и вот Шерон уже задыхалась, дышала из последних сил, чувствуя, что поднимается из холодного и ужасного склепа, куда ее замуровали. Завернутая в сталь, крепко стиснутая металлическими конструкциями, слыша неровную пульсацию тонких ручейков крови в отдаленных венах, она задрожала от этого восприятия, упала, снова поднялась, осознала, что сквозь нее движутся волны нестабильных робких ощущений, и вот подъем, и снова она в сознательном состоянии, полусознательном, за пределами сознания, всматривается в искаженные ужасом черты лица женщины, в которую снова и снова погружается нож. Она умирает , подумала Шарон. Она умирает, все они умирают, все женщины, все мужчины, все они попались в ловушку . Ее собственный крик пробил все барьеры восприятия, и вот ее вытаскивают из резервуара, цепкие руки и технические устройства освобождают ее от темноты и ужаса ее местопребывания.

— Просыпайся, — сказал кто-то. — Шарон, ты должна проснуться. Ответь, если можешь.

За пределы поля зрения уплыли очертания какого-то лица, но ее внимание привлекли открытые звезды, которые поймали ее, и кружение сумерек вокруг локаторов, пустота между солнцами, как нечто подземное в этом ночном море; она почти чувствовала эти звезды на себе, чувствовала, как они давят на нее, пока ее поднимали в неуклюжей позе из опустошенного резервуара, сухого и свободного резервуара, в котором она лежала, и быстро переносили в другое помещение, где положили на другую платформу, на другой стол, по-другому, с трагическим вниманием, которое, по мере того как свет и кровь возвращались к ней, наполняло ее грустью еще более глубокой, чем лица пяти убитых из груза… Потревоженная болью, которую она никогда прежде не испытывала, она смотрела на их мрачные лица, лица техников, пока наконец не осознала, что к ней вернулся не только свет, но и способность к ощущениям, и лежала там в выжидательной позе, которая, должно быть, преломлялась через ее сознание, как кровь, исторгаемая из душ убитых, пяти мертвых тел, мертвого груза и Шарон.

Кто-то сказал:

— Мы должны поговорить. Вас вызвали по очень важному поводу. Вам известно, в чем дело?

— Нет, — ответила она. — Я не знаю. Откуда мне знать? Вы мне не сказали. Я спала…

— Убийство, — сказал кто-то. — На этом судне произошло убийство. Ни звездные пути, ни путешествия сквозь время не изменили нас: мы все те же первобытные грубые создания, которые когда-то бродили по каменным джунглям древних городов. Вы слышите, Шерон? Что вы слышите?

Она ничего не слышала, кроме гудения машин, — глухого колеблющегося звука разных устройств, вращающихся по своим опасным орбитам.

— Мы незамедлительно активизировали Холмса, — сказал капитан, — это было первое, что мы сделали. Мы даже не собирались будить вас, до тех пор пока не попытались найти решение с его помощью.

Через комнату неуклюже двинулось некое устройство, разглядывая ее, лежащую на пластине, полным сожаления и пристального внимания взглядом; глубоко посаженные и чувствительные глаза устройства, остроконечная шляпа, небольшая трубка выражали торжественность, которой даже в ее состоянии Шарон не могла не восхищаться и которая казалась ей одновременно зловещей и комичной, как и ее собственное положение.

— Вот Холмс, — сказал техник, — но что-то в нем не то. Что-то с ним случилось.

— Я не знаю, что вы от меня хотите услышать, — сказала она. — Я не специалист в данной области.

— Нет, но вы знаете простетику, знакомы с теорией реконструктов. Разве не так? Это отмечено в вашей анкете. Мы тщательно, с большим вниманием изучили все анкеты и выбрали вас, как наиболее подходящего человека.

Подходящего для чего и кому? Но Шарон не задала этот вопрос. Ее внимание сфокусировалось на мертвых, на их телах, аккуратно положенных в ряд, на их ртах, застывших в виде крохотных «о», выражающих удивление и стремление защитить себя, и они вновь замерцали в глубинах ее сознания; но опять же, перед тем как это видение окрепло, перед тем как она смогла на самом деле усвоить эти «о», передающие, как казалось, знание, которое ее сознание не вынесло бы, Холмс нарушил ее сосредоточенность, подойдя и посмотрев на нее пристально и упорно.

— Это, должно быть, сатурняне, — сказал Холмс.

Все еще переживая свои приключения, испытанные в реконструкционной емкости, пройдя сквозь многочисленные приборы, обретя снова свой настоящий размер и свой авторитет, но лишенный собственной истории, Холмс казался удивленным своим собственным существованием не менее, чем окружающей действительностью.

— Сатурняне… — повторил Холмс задумчиво. — Ну конечно; мы все еще в солнечной системе, не так ли? Мы ведь не вышли в галактику, правда? Это простая дедукция, вывод, сделанный, исходя из взаимного расположения звезд, кажущегося знакомым; собака не лает на рассвете.

Что-то в голосе этого Холмса указывало на ненормальность; он походил на второсортную реконструкцию или он просто не высох, не отошел еще от долгого и влажного погружения перед тем как приступить к своим обязанностям. Каким-то образом Холмсу, каким бы дефектным он ни был — хотя это был тревожный знак, — удавалось сохранять убедительность, даже если он говорил бессмыслицу.

— Ах эти сатурняне, — лихорадочно говорил Холмс, покачивая головой, наклоняя трубку, затем вынимая ее изо рта небольшой, изящной рукой. — Эти сатурняне оставляют очевидные и недвусмысленные улики своей неприспособленности, своей вины, своей темноты и убийства.

Повисло гробовое молчание. Казалось, техники заполнили всю комнату, но никто не проронил ни слова. Шарон тоже молчала, как и остальные; немногое приходило в голову в качестве ответа Холмсу.

— Позвольте мне продолжить, — сказал Холмс в тишине. — Простая ли это дедукция в свете отсутствия улик, их исчезновения, их невидимости?

Бросая взгляды направо и налево, в позе, выражавшей нечто среднее между напыщенностью и самодовольством, машина передвигалась дрожащей походкой, рассматривая иллюминаторы, устремляя мутный бегающий взгляд на мертвые тела, разглядывая звезды в переднем стекле и снова поворачиваясь к техникам, к Шарон со странным, ненастроенным выражением глаз.

— Вы должны осмотреть их, ведь так? — спросил Холмс. — Этих сатурнян, я хочу сказать. Они невероятные обманщики, невероятно хитры — из-за их связи со Скоплением Антареса. Ориона? Нет — это должен быть Антарес. Мне кажется, я прав. Я определенно настроен считать это правильным.

— Видите ли, — начал кто-то. Шарон не могла отличить друг от друга темные фигуры; они беспорядочно ворочались перед ее взглядом в своей сводящей с ума безликости, или это была общая убежденность, которой была лишена она. — Это серьезное нарушение в работе.

— Ерунда, — сказал Холмс. — Хотя я и не в лучшей форме, совершенно ясно, что я достаточно компетентен для данной ситуации. Это должна быть та промелькнувшая темнота, появление сатурнян, они пришли с наркотиками, понимаете ли, с сильнодействующими снотворными и с настоящим пониманием темноты.

— Ничего не могу поделать, — сказала Шарон сборищу фигур, окружавших ее, и она чувствовала, что задыхается. — Я не могу справиться с персональным сбоем, вы не так поняли…

— Ах я, — сказал Холмс. — Я сопротивляюсь сбоям, они крадутся по углам, но их можно не принимать в расчет. Я отказываюсь принимать.

Он безмятежно передернулся, производя рискованные внутренние поправки, затем сбросил на пол некоторое количество деталей.

— Все это часть более грандиозного замысла, — пробормотал он, застыв в неуклюжей позе. — Когда я разберусь со всеми подробностями, я дам вам полные и исчерпывающие объяснения относительно преступления. Пять человек груза умерли, выпотрошены своеобразным и ужасным способом, и нет никаких средств вычислить убийцу, пока не найдены следы сатурнян, которые бы облегчили задачу. Я на пути к этому полному объяснению даже тогда, когда обсуждаю это, даже когда смотрю на вас, — я сосредоточен на причинах, средствах, мотивах убийства, я рассматриваю ситуацию непредвзято, я, я…

Устройство задрожало и замолчало, его красивые анахроничные черты — благодаря техникам, которые соорудили его в виде персонажа викторианской эпохи, как слышала Шарон, — поражали ее почти как черты анархического XXIV столетия, ее современности, современности, которая положила ее в резервуар на этом корабле, погрузила в глубокий сон и отправила по космическим каналам, а потом вытащила из сна и поставила лицом к лицу с этим молчаливым устройством, смотрящим на нее внимательным и ужасным взглядом.

— Видите, в чем проблема, — сказал техник, а может, и капитан, таких еще называли главными техниками (регулирующее устройство, которое наблюдало за сном, управляло высокими, словно крадущимися по коридорам фигурами, обслуживающими корабль, и которое, столкнувшись с убийством, столкнулось тем самым и с ответственностью, тем более неприятной, что она была неизбежна). — Пять человек из груза умерло, — сказал этот техник. — Они были убиты в своих резервуарах. Плюс неисправный Холмс. Он сошел с ума, если реконструкты могут сходить с ума, или это какая-то форма сбоя. В любом случае ситуация очень серьезная, и поэтому мы вызвали вас. Обследуйте Холмса, чтобы он мог функционировать и определить убийцу или убийц, и мы могли бы продолжить полет.

Для техника это была довольно долгая речь, капитан он или нет, а Холмс тем временем сдвинулся с места, прошел между ними и произнес:

— Не обращайте внимания ни на что. Мои мыслительные процессы в полном порядке, и в должный срок я вычислю убийцу. Или убийц. Должно быть, это сатурняне, или нападавшие прибыли из-за пределов солнечной системы. Мы тщательно рассмотрим все эти гипотезы, или я даже почтительно укажу на него.

Он склонился к Шарон и доверительно обратился к ней:

— Вы понимаете, мы должны иметь дело с опасностью не меньше, чем капитаны и короли, направляющие наши пути на этих звездных просторах должны в конечном итоге отправиться.

— Да, — сказала Шарон. — Я понимаю, — хотя, конечно, она совсем ничего не понимала. Сейчас она и не могла ничего понимать, а только перерабатывать информацию и весь неотфильтрованный ужас, сочившийся сквозь экран ее чувствительности. Почему я?  — собиралась сказать она, — почему это стало моей ситуацией? Вы могли бы разбудить сотни других, спящих в отсеках, с тем же самым результатом. Но, конечно, такая жалость к себе была бы капризной, предвзятой, как предвзятым было и невысказанное решение; в действительности, в этом-то и все дело: случайный отбор вселяет в выжившего чувство уникальности; с той же мыслью она смотрела и на скопление техников, и на закоренелого рационалиста Холмса — крепкие устройства, призванные ей если не помочь, то утешить, — и она постаралась говорить с ними с тем, что казалось ей уверенностью, а не растерянностью женщины, этого существа, вынутого из резервуара и поставленного перед непреложной данностью, прошедшего через несколько ярусов затемненной чувствительности, непроницаемой, как сама тайна, окружавшая ее.

— Я не уверена, — сказала она, — ни в чем. Я не смогу разобраться в случившемся, сколько ни старайся.

«Хотя бы сто лет»,  — хотела добавить она, но это сравнение было слишком вымученным и, по всей видимости, неверным, так как она пролежала во внутренностях корабля больше ста лет, неподверженная разложению и смерти, безразличная как к звездам, так и к собственной смертности; некое воспоминание о времени, погружение и перелет на Антарес и затем сны об убитом грузе, все они были грузом, так про них было написано в декларации, и наконец после этих выматывающих галлюцинаций мозг раскалывается, устремляется навстречу лучам света и стремительной силе, и она, Шарон, homo erectus, просыпается, и ее переносят в это помещение, ее хватают техники, приходит поврежденный Холмс, эти пятна смерти, до сих пор ясно различимые на полу, засохшая корочка крови и свидетельство силы, развязанной в этом пространстве, смертельности этой силы. Да, смерть смертельна, все понятно. Кто станет спорить? Кто, кроме того, захваченного безумием и непостоянством акта убийства, мог бы чувствовать иначе? Широкий клин пустоты и бессмысленности расколол Шарон, как свет до этого расколол ее мозг, и не за что, во всем этом пространстве не за что ухватиться, нет здесь места для протеста или обстоятельств.

— Мы незамедлительно реконструировали Холмса, — повторил главный техник. — Но неудачно, как вы видите.

— Чего вы ожидали? — сказала Шарон. — Реконструкты подвержены тем же обстоятельствам, что и мы, они могут действовать, не осознавая переходного периода, не существует пределов рационального ожидания их поведения, они совсем, как мы. Они как…

— Да, — сказал главный техник. — Конечно, это так. Это самое мы и ожидали услышать от вас, это тот совет, которого мы ждали. Возможно, мы выбрали неправильного реконструкта; возможно, Арчер или Вульф работали бы лучше. Марлоу пришел в негодность с самого начала; мы не могли получить разрешение на его использование. Пуаро нам не удалось запустить, когда мы искали, кто бы нам помог с этим Холмсом.

— Вызовы и отзывы, — сказал Холмс.

Казалось, он превратился в некое абстрактное и замкнутое подобие себя самого, пропитанный насквозь остатками взрыва мыслей или, может быть, симуляцией мыслей, импульсами, которые, как волны, неслись от одного притуплённого восприятия к другому, пока Шарон с техниками смотрели и смотрели на него.

— Отзывы, — повторил Холмс. — Призывы к помощи.

— Иррациональное поведения, — сказал главный техник. — Мы с самого начала были свидетелями этого иррационального, немотивированного поведения. Поэтому вас и позвали на помощь.

Нужно произвести ремонт , могла бы сказать Шарон, я тоже техник , но это было бы бесполезно, и было бесполезной, бесплодной болтовней, вроде того, как бормотал Холмс, не очнувшийся от темноты сна, как бормотал груз, когда их лишали жизни, как эти люди, которые лежали в путанице ложных воспоминаний и которые останутся лежать так, оставляя свою кровь на палубе, потому что они были уликами, а кто же станет трогать улики, ведь верно? Когда его безумие ослабнет, если вообще исчезнет, Холмс захочет осмотреть тела, где бы они ни были, исследовать сухой источник этой высохшей крови и обнаружить убийцу, от которого и сам Холмс не застрахован, покуда не раскрыл преступление: чересчур восприимчивый и уязвимый реконструкт, стесняемый в своих действиях своим же безумием; уязвимый, потому что такой, каким его сделали, — предназначенный передвигаться с собаками и в маске убийцы.

Тела, студенистые и гротескные, лежали спокойно перед техниками, перед взором Холмса.

— Мне показалось, их унесли, — сказала Шарон в смущении. — Я не хочу их, не хочу их видеть. Нужно перенести их в другое место.

Она моргнула и больше не увидела трупы. Возможно, они были иллюзорными, возможно, это одна из хитроумных иллюзий, но нет, техники пристально таращатся на нее с возрастающим интересом, пока она осматривает место, где сложили тела.

— Нет, — сказал Холмс, неожиданно улыбаясь, улыбаясь с подъемом, улыбаясь и дергая за рукава их одежды. — Нет, мы не должны трогать их, не нужно их передвигать.

Холмс теперь расхаживал в своем викторианском облачении, чопорный, с военной выправкой, и, проходя мимо Шарон, бросал на нее сочувственно-изучающий взгляд сыщика.

— Вы боитесь собственного неведения, своих собственных возможностей, — сказал Холмс. — Вы умный и ответственный человек, но поражение произошло из-за вашего собственного неведения. Но приободритесь, — добавил Холмс, — не беспокойтесь. Я привык работать один, но если вы пожелаете составить мне компанию в данном расследовании, я с радостью объясню вам свои методы дедукции. Прежде всего — логика; какими бы ни были неблагоприятными обстоятельства, в которых мы оказались, логика — наш маяк, наш путь к спасению.

Когда он говорил, его тело слегка содрогалось, словно он сам что-то искал в себе, но голос не дрожал. Шарон сделала шаг назад, ближе к крови и потом, спохватившись, снова шагнула к Холмсу. Может, и мне перестать функционировать , подумала Шарон, может, они тогда разбудят кого-нибудь другого, а я отправлюсь спать .

Она, очевидно, произнесла это вслух, Холмс уставился на нее; техники смотрели менее пристально.

— Не будет никакого отдыха, — сурово сказал Холмс, — пока мы не применим логику, и без всякого сожаления, потому что это такая ситуация, которая требует безжалостных действий, логических действий, холодного умственного расчета. Вы со мной? — обратился Холмс к Шарон, которая смотрела на него, ничего не отвечая, словно тела, которые лежали неподвижно и которым уже никто не мог помочь, за пределами этого абсурда, за пределами слегка угрожающего взгляда Холмса, протянувшего теперь к Шарон и руки, такие же безжизненные, как и трупы, как инопланетяне в темноте по ту сторону иллюминаторов, такие же неуютные, как возобновившееся бормотание Холмса о сатурнянах и наркотиках; и это был симптом сумасшествия, которое она не может предотвратить и не может понять, и само это понимание и отсутствие помощи ей и есть единственное спасение. Это безумие , подумала Шарон и, думая так, она протянула Холмсу руку. Он тут же схватил и сжал ее, излучая надломленную силу и понимание, всепоглощающую обреченность.

Холмс сжимал ее руку и говорил:

— Убийца — вы. Вы, вы убийца. Вы сделали это. Все это ваших рук дело. Вам не приснился сон о пяти убитых из грузового отсека, форму сна приняло действительное убийство, в котором повинны вы. Вы солгали себе, разве вы не понимаете? В вашем продолжающемся оцепенении вы пришли в полусознание, боясь неизбежного или стремясь к нему; вы крадучись вышли из своего отсека, мимо темных кают спящего экипажа, и взяв из их склада недостойное оружие, вы подошли к гробообразным резервуарам, выбирая их наугад, вы действовали, осознавая их схожесть с гробами, и убивали одного за другим, убивали, чтобы сохранить свое оцепенение, притупить свое пробуждение и, сделав свое дело, изгнав из них жизнь посредством этого клеветнического измышления, вы отбросили оружие, вызвали транспортную группу и заставили ее перенести вас обратно в свой гроб, где и лежали, пока механизм, настроенный на определенный выбор, не привел вас в сознание и не перенес сюда.

Шарон ничего не сказала. Возле нее, вокруг нее техники не двигались.

— Ну конечно же, — сказал Холмс, — я сразу понял, в чем дело, мало что можно скрыть от квалифицированного реконструкта при таких уликах. Это был несчастный случай, скорее короткое замыкание, чем душевный сбой; с вами не поступят так же грубо, если вы признаете свою вину. Вы ведь на самом деле сделали это?

Холмс снова сжал ее руку и, словно успокаивая, подмигнул, скромно и убеждающе.

— Ведь так? — сказал он. — Разве это не сжигание собак, масок, любви, смерти, цветов? Как вы думаете, разве вам не будет легче, если придется сделать признание, которое уже принято вашей душой?

Да. Для нее это было бы легче, все было бы легче, если бы она пошла на это признание, и Шарон испытала неудержимое стремление, влечение к полному признанию своей вины, и она задыхалась от него, задыхалась, как от рвоты, чувствуя, как оно, это признание, подымается внутри нее.

— Нет, — сказала она, — нет, все было совсем не так. Это все из-за сбоев, вы стараетесь обвинить меня в преступлении, за которое я не несу никакой ответственности. Я не делала этого, — сказала она. — Не делала, не делала.

Но ответ ее был слабым, раздаваясь скорее в ее сознании, и она ощутила властную и непреодолимую силу Холмса и главного техника, которые медленно вели ее к переднему люку.

— Я не хотела этого, — говорила она, — не хотела, хотела не этого; это от ужаса, от темноты , которую я не могла выносить, я не должна была находиться там, этого не должно было произойти или по крайней мере не должно было произойти со мной.

Она продолжала протестовать, пока ее вели по долгим извивающимся коридорам ее сопротивления, вели туда, вели сюда, вели в самые неведомые закоулки, огромные и просторные пустоты неизвестного, невыносимого корабля, выталкивали наконец в то, что должно было быть космосом, в суровое и безукоризненное пространство, в парализующую зимнюю зарю, и чудовищные руки, хватавшиеся за нее, не были уже руками реконструкта Холмса или бездушных техников, но руками самого решительного и властного князя реконструкций и эксгумаций, оправданий и мести; он рвал ее здесь, рвал ее там, дотрагивался до самых внутренних полостей, сравнимых с чернотой между звездами, до самых укромных и потайных ее частей, и все это под взором неумолимого, бледного Холмса, который не мог спасти ее, потому что он — как и корабль, экипаж, груз и весь этот роковой и страшный перелет — был лишен крови и жизни, оставаясь под покровом ночи; реконструкт жизни без следов погибнувших благородства и милосердия.