Онлайн чтение книги Шерли Shirley
Глава XXVI. Старые ученические тетради

К тому времени, когда Шерли со своими родственниками вернулась в Филдхед, Каролина почти совсем поправилась. Мисс Килдар узнала о выздоровлении подруги из писем и, не в силах больше ждать, сразу же по приезде явилась к ней.

Мелкий, но частый дождик моросил над садом, где отцветали последние цветы и опадала поблекшая листва кустарника, когда вдруг послышался скрип калитки и мимо окна промелькнула знакомая фигура Шерли. Она вошла, сохраняя свою обычную сдержанность и ничем не выдавая снедавшего ее волнения; в минуты большого горя или радости Шерли становилась немногословной: сильные чувства редко развязывали ей язык, и даже взглядом она решалась выказать их лишь украдкой. Вот и сейчас она только обняла Каролину, один раз поцеловала, один раз взглянула и сказала просто:

— Ты поправляешься.

Спустя минуту она прибавила:

— Я вижу, теперь тебе нечего опасаться, однако будь осторожна. Дай Бог, чтобы твое здоровье не подверглось новым испытаниям.

Потом Шерли принялась живо рассказывать о своем путешествии. Но даже в пылу самых красноречивых описаний сверкающие глаза ее не отрывались от Каролины: в них отражалось и глубокое сочувствие, и смущение, и некоторое недоумение.

«Кажется, ей лучше, — говорили ее глаза, — но она еще слаба! Через какие испытания пришлось ей пройти!»

Внезапно взгляд Шерли обратился к миссис Прайор и словно пронзил ее насквозь.

— Когда же моя компаньонка вернется ко мне? — спросила мисс Килдар.

— Можно мне сказать ей? — обратилась Каролина к матери.

Та кивнула, и Каролина рассказала Шерли обо всем, что случилось в ее отсутствие.

— Прекрасно! — спокойно проговорила мисс Килдар. — Очень хорошо! Только для меня это не новость.

— Как? Ты все знала?

— Я уже давно обо всем догадалась. О миссис Прайор мне кое-что рассказывали, — конечно, не сама она, а другие. С подробностями карьеры и с характером мистера Джеймса Хелстоуна я тоже знакома; как-то вечером я беседовала с мисс Мэнн, и та мне многое открыла. Кроме того, это имя всегда на языке у миссис Йорк: для нее оно вроде пугала, которым она устрашает девушек, предостерегая их от замужества. Сначала я не очень-то верила портрету, написанному пристрастной рукой; обе эти дамы испытывают какое-то мрачное наслаждение, смакуя самые темные стороны жизни. Но потом я расспросила мистера Йорка, и он мне сказал: «Шерли, голубушка, если хочешь знать, скажу тебе только одно: Джеймс Хелстоун был тигром в образе человеческом. Он был красив и развратен, нежен и коварен, учтив и жесток…» Не плачь, Кэри, не будем больше говорить об этом.

— Я не плачу, Шерли, а если и плачу, то это ничего, продолжай! Если ты мне друг, не скрывай от меня правду, я ненавижу фальшивые недомолвки, которые извращают и калечат истину.

— К счастью, я уже сказала почти все, что хотела сказать. Прибавлю только, что твой дядя тоже подтвердил справедливость суждений мистера Йорка. Он тоже ненавидит ложь и не признает никаких условностей, никаких уверток, которые хуже и подлее самой лжи.

— Но ведь папа умер, они могли бы оставить его в покое.

— Они могли бы, а мы — оставим. Поплачь, Кэри, тебе станет легче: нельзя удерживать слезы, когда они сами льются. И мне радостно, — по глазам твоей матери я читаю ее мысли, — она смотрит на тебя и думает, что каждая твоя слезинка смывает один грех с его души. Плачь, слезы твои благодатнее рек Дамаска: подобно водам Иордана, они исцеляют проказу памяти.[116]По библейской легенде, пророк Елисей излечил от проказы сирийского военачальника Неемана, велев ему семь раз омыться в реке Иордан (4-я Книга Царств, V).

— Сударыня, — продолжала она, обращаясь к миссис Прайор, — неужели вы думали, что я ничего не подозревала, видя вас и вашу дочь каждый день? Можно ли было не заметить ваше разительное сходство во многом и ваше, простите меня, так неумело скрываемое волнение в присутствии вашей дочери, и еще большее в ее отсутствие? Я сделала выводы, и они оказались настолько правильными, что теперь я буду считать себя весьма проницательной.

— И ты мне ничего не сказала! — упрекнула ее Каролина, успевшая успокоиться и овладеть собой.

— Разумеется. Я не имела на это никакого права. Это было не мое дело, и я не хотела вмешиваться.

— Ты разгадала такую большую тайну и никому даже не намекнула об этом?

— Разве это так уж трудно?

— Это на тебя не похоже.

— Ты так полагаешь?

— Ты ведь не скрытная. Ты всегда была так откровенна!

— Я могу быть откровенной, но всегда знаю меру. Выставляя напоказ свои сокровища, я прячу от людей одну-две драгоценности, — редкий камень с резьбой, таинственный амулет, на священную надпись которого и я себе не часто позволяю взглянуть. А теперь — до свидания!

Так Шерли вдруг предстала перед Каролиной совершенно по-новому, показав неведомую прежде сторону своего характера. И вскоре выдался случай, когда эта сторона ее характера раскрылась перед Каролиной целиком.

Едва Каролина достаточно окрепла, чтобы выходить из дому и бывать на людях, хотя бы в небольшом обществе, как мисс Килдар начала каждый день приглашать ее к себе в Филдхед. Неизвестно, что было тому причиной: если Шерли и наскучили ее почтенные родственники, она этого не говорила, однако настойчивость, с какой она зазывала и удерживала Каролину, ясно показывала, что новая гостья в ее чопорном обществе была далеко не лишней.

Симпсоны были людьми благочестивыми и, естественно, приняли племянницу священника весьма почтительно. Мистер Симпсон оказался человеком безупречной жизни и репутации, довольно беспокойного характера, с христианскими принципами и светскими взглядами. Супруга его была женщиной весьма доброй, терпеливой, положительной и благовоспитанной. Правда, воспитание ее грешило некоторой узостью: несколько предрассудков — тощий пучок горьких трав, несколько склонностей, настолько избитых, что они давно уже утратили свой естественный аромат и вкус, и никаких приправ к этой постной пище! Кроме того, в ее меню входило с полдюжины превосходных ханжеских принципов, окаменевших, как черствая горбушка, и совершенно несъедобных. Однако она была слишком неприхотлива, чтобы жаловаться на скудную диету или просить чего-то еще.

Дочки у этой пары были примерные: высокие, с прямыми римскими носами и безукоризненно воспитанные. Все, что они делали, получалось у них хорошо. Ум их развивался на истории и на самых нравоучительных книгах. Мнения их и взгляды отличались законченным совершенством. Более упорядоченную жизнь вряд ли кто-либо вел, более приличных склонностей, привычек и манер было не сыскать. Они знали назубок некий школьно-девичий кодекс, определявший их речь, поведение и все прочее, никогда не отступали от его нелепых мелочных установлений и про себя шепотком ужасались, когда их нарушал кто-либо другой. Ужас неведомого не составлял для них тайны. Для них это невыносимое явление заключалось в том, что прочие называют Оригинальностью. Симптомы сего зла они обнаруживали тотчас, и где бы оно им ни повстречалось, в чем бы ни проявилось — в словах или в делах, будь то свежий, энергичный слог новой книги или интересный, чистый и выразительный язык в разговоре, — они сразу вздрагивали и съеживались: опасность нависала над их головами, смертельная угроза кралась за ними по пятам! В самом деле, что это еще за странность? Если вещь непонятна, значит она дурна! Надо ее немедленно разоблачить, связать и заковать.

Генри Симпсону, единственному сыну и самому младшему в семье, было пятнадцать лет. Он все время держался около своего гувернера, а если и отходил от него, то только для того, чтобы приблизиться к своей кузине Шерли. Мальчик мало походил на сестер: он был невысок, хром и бледен; большие, глубоко посаженные глаза его мечтательно мерцали; обычно они были словно подернуты дымкой, но иной раз вспыхивали и тогда не просто сияли, а горели жарким пламенем. Душевное волнение по временам окрашивало румянцем его бледные щеки и придавало решимость его неверным, судорожным движениям.

Мать любила Генри и странности его принимала за печать судьбы. Она видела, что он не похож на прочих детей, верила, что он из числа избранных,[117]Анна, мать израильского пророка Самуила, долгое время была бездетной. Муж ее, Елкана, в положенные дни приносил богу жертвы, моля его о даровании ему детей от Анны. Когда наконец родился ребенок, родители в благодарность посвятили его служению богу. - новый Самуил, от рождения посвященный Богу, — а потому прочила его в священники. Отец и сестры не понимали мальчика и обращали на него мало внимания; вскоре он сделался любимцем Шерли, и та стала товарищем всех его игр и забав.

В этом семейном кругу, вернее, около него, вращалось чужеродное тело гувернер.

Да, Луи Мур был чужеродным телом в семействе Симпсонов: он был с ними связан и независим, всегда был близ них, но ни с кем не сближался. Все члены образцовой семьи относились к нему с должной обходительностью. Отец был учтиво-строг, иногда раздражителен; мать по своей доброте была внимательна, но без душевной теплоты; дочерям он представлялся некоей абстракцией, а не живым человеком. Судя по поведению этих девиц можно было предположить, что воспитатель их брата для них вовсе не существует. Они были образованны; он тоже, но они этого не замечали. Они были само совершенство; он тоже обладал достоинствами, но они и их не замечали. Самый талантливый рисунок, набросанный его рукой, в их глазах оставался чистым листом бумаги; самое оригинальное его замечание не достигало их слуха. Благовоспитанность их была поистине непогрешимой!

Следовало бы сказать: «поистине неповторимой», но этому мешает одна подробность, весьма удивившая Каролину Хелстоун. Она заметила, что у ее кузена в Филдхеде нет решительно ни одного доброго друга; даже для мисс Килдар он был не живым человеком с благородными чувствами, а всего лишь учителем, как и для сверхблаговоспитанных мисс Симпсон.

Что же случилось с Шерли? Почему при всей ее душевности и доброте она оставалась безразлична к тяжкому положению своего ближнего, который в ее доме был так одинок? Правда, она не относилась к нему свысока; скорее просто не замечала, предоставляя самому себе. Он приходил и уходил, разговаривал или молчал, — она почти не вспоминала о его существовании.

Что же до самого Луи Мура, то он, казалось, привык к такой жизни и временно с ней примирился. Чувства, замурованные в его душе, не роптали на свое заключение. Он никогда не смеялся, улыбался редко, ни на что не жаловался и добросовестно выполнял все свои обязанности. Ученик любил его, а от остальных он ничего не требовал, кроме вежливости. Казалось даже, что большего он бы и не принял, во всяком случае в этом доме, ибо однажды, когда Каролина вздумала оказывать ему знаки дружеского расположения, он не только не обрадовался, а, наоборот, стал после этого ее избегать.

Кроме его бледного увечного питомца, у Луи Мура было в доме еще одно близкое существо — свирепый Варвар. Угрюмый, злой и настороженный с другими, он питал к Луи необъяснимую любовь, настолько необъяснимую, что иной раз, когда гувернер выходил к обеду и, словно незваный гость, одиноко садился к столу, Варвар вставал со своего места у ног Шерли и спешил к мрачному гувернеру. Однажды — всего один раз! — она заметила, что собака от нее уходит, протянула к ней свою белую руку и нежным голосом попыталась ее вернуть. Варвар взглянул на нее, завилял хвостом, вздохнул, по своему обыкновению, но назад не пошел, а невозмутимо уселся возле Луи Мура. Тот притянул к себе тяжелую голову пса, положил его черную морду себе на колени, потрепал и улыбнулся.

Зоркий наблюдатель мог бы заметить в тот же вечер, что когда Варвар вернулся к Шерли и улегся подле ее скамеечки для ног, дерзкий воспитатель одним словом, одним жестом снова привлек его к себе. Услышав это слово, пес насторожил уши, увидев знак, поднялся, подошел к Луи Муру и, ласкаясь, умильно склонил голову. Луи Мур погладил его, и снова на его спокойном лице промелькнула многозначительная улыбка.

* * *

Однажды Каролина и Шерли сидели вдвоем в беседке.

— Шерли, ты раньше знала о том, что мой кузен Луи служит гувернером у Симпсонов, или узнала об этом только после их приезда? — спросила Каролина.

Против обыкновения, Шерли помедлила с ответом, но под конец все же проговорила:

— Да, конечно, знала.

— Я так и думала, что ты должна была знать.

— Ну и что же?

— Я просто удивляюсь и понять не могу, почему ты ничего мне об этом не сказала.

— Что же тут удивительного?

— Мне это кажется странным и необъяснимым. Ты любишь говорить и говоришь откровенно, почему же об этом ты мне ничего не говорила?

— Да потому, что мы об этом не говорили, — ответила Шерли, смеясь.

— Удивительное ты существо! — заметила ее подруга. — Мне казалось, я тебя хорошо знаю, а теперь я вижу, что ошибалась. Ты молчала как могила про миссис Прайор, а теперь новая тайна. Но почему ты из этого делаешь тайну, для меня загадка.

— Я никогда не делала из этого тайны, — к чему? Если бы ты спросила, кто воспитатель Генри, я бы тебе сказала, но я думала, ты и сама знаешь.

— Мне тут многое непонятно. За что ты не любишь бедного Луи? Тебя смущает, что он, как ты бы сказала, «служит»? Тебе бы хотелось, чтобы брат Роберта занимал более высокое положение?

— При чем здесь Роберт! — воскликнула Шерли, и в голосе ее прозвучало нечто похожее на гнев. Гордым и нетерпеливым жестом она сорвала розу с ветки, склонившейся в беседку через открытое окно.

— Да, да, — повторила Каролина мягко, но настойчиво, — он брат Роберта. Он родной брат Роберта Жерара Мура, хотя природа и не наделила его такой же красотой и благородством черт. Но в нем течет та же кровь, и, будь он независим, он был бы таким же достойным, джентльменом, как его брат.

— Мудрая, кроткая, набожная Каролина! — насмешливо воскликнула Шерли. Внимайте ей, люди и ангелы! Нельзя презирать человека за то, что у него заурядная внешность и скромная, хотя и честная должность, — ты это хотела сказать? Взгляни на героя, которого ты восхваляешь, вот он прогуливается по саду! — закончила она, указывая в просвет среди густой листвы плюща. В этом просвете показался Луи Мур, который медленно шел по дорожке.

— Он совсем недурен, Шерли, — жалобно проговорила Каролина. — Лицо у него благородное; он просто печален и молчалив, и это молчание скрывает его ум. Но я верю, что он умен! Сама подумай, если бы в нем не было никаких достоинств, мистер Холл не искал бы так его общества!

Шерли рассмеялась, через минуту засмеялась снова, и в каждом ее смешке все явственнее звучал скрытый сарказм.

— Ну, хорошо, хорошо, — отозвалась она. — Раз уж он друг мистера Холла и брат Роберта Мура, пожалуй, и мы с ним примиримся, не правда ли, Кэри? Ты находишь, что он умен? То есть не совершенный идиот? Допустим. Ты говоришь, у него есть достоинства? То есть он не совсем негодяй? Согласна! Твое заступничество для меня многое значит, и чтобы это доказать, я заговорю с ним, если он пойдет по этой дорожке.

Луи Мур приближался к беседке. Не подозревая, что в ней кто-то есть, он подошел и сел на ступеньку. Варвар, сделавшийся за последнее время его постоянным спутником, тоже приблизился и растянулся у его ног.

— Что, старина! — обратился к псу Луи Мур, теребя его рыжее ухо, вернее, несчастный огрызок, оставшийся от уха после бесчисленных драк. Видишь, осеннее солнце светит нам так же ласково, как самым красивым и самым богатым на этой земле. Этот сад не наш, но и мы наслаждаемся его зеленью и ароматом, не правда ли?

Он помолчал, продолжая ласкать пса, который вздыхал и ворчал от избытка нежных чувств. На соседних деревьях послышался тихий щебет, что-то слетело вниз, чуть слышно зашелестев, как опадающая листва: маленькие птички спорхнули на газон и суетились в траве на безопасном расстоянии, словно чего-то ожидая.

— А, маленькие коричневые эльфы! — снова заговорил Луи Мур. Вспомнили, должно быть, как я кормил вас вчера. Что, хотите еще печенья? Увы, сегодня забыл вам оставить. Бедные пичуги, у меня для вас нет ни крошки.

Он опустил руку в карман, вынул ее и показал, что она пуста.

— Этому горю легко помочь, — прошептала мисс Килдар, которая все слышала.

Из сумочки, где всегда хранился какой-нибудь гостинец для цыплят, утят и воробьев, она достала кусочек кекса, искрошила его и, перегнувшись через плечо Луи Мура, высыпала крошки на его раскрытую ладонь.

— Вот, — сказала она, — судьба заботится о беззаботных!

— Какой славный день для сентября! — проговорил Луи Мур без всякого смущения, спокойно разбрасывая крошки по газону.

— А для вас?

— Для меня он не хуже, чем для любого монарха.

— Вы словно торжествуете, угрюмо и одиноко наслаждаясь стихиями, неодушевленной природой и обществом низших тварей!

— Одиноко — может быть, но не угрюмо. Среди животных я чувствую себя сыном Адама, наследником того, кому дарована власть над «всеми живыми тварями на земле». Ваш пес любит меня и всюду ходит за мной; ваши голуби слетают с голубятни, когда я выхожу во двор, и толпятся у моих ног; ваша лошадь знает меня так же, как вас, а слушается еще больше…

— И мои розы благоухают для вас, и мои деревья осеняют вас своей листвой…

— …И ничей каприз не может отнять у меня этих радостей, — продолжал Луи Мур. — Они мои!

Он встал и удалился; Варвар последовал за ним, словно привязанный к нему любовью и долгом. Шерли осталась на ступенях беседки, провожая глазами сурового воспитателя. Когда Каролина взглянула на нее, лицо Шерли было бледно, словно ее гордой душе нанесли глубокую рану.

— Видишь ли, — заметила Каролина извиняющимся тоном, — его чувства так часто оскорбляют, что он поневоле ожесточился.

— Видишь ли, — гневно ответила Шерли, — если мы будем часто говорить о нем, мы с тобой наверняка поссоримся, так что оставим эту тему раз и навсегда!

«Должно быть, это у них не первая такая стычка, — подумала Каролина. Потому-то Шерли и держится с ним так холодно. Но почему она не хочет понять характер человека и обстоятельств, в которых он оказался? Почему его всегдашняя скромность, мужество и природная прямота ей не нравятся? Не понимаю. Редко я ее видела такой несговорчивой и такой раздражительной!»

* * *

Зато другие двое друзей Каролины весьма лестно отозвались о ее кузене, подтвердив, что она в нем не ошиблась.

Вильям Фаррен, в дом которого Луи Мур как-то зашел вместе с мистером Холлом, объявил воспитателя «истинным джентльменом». «Второго такого во всем Брайерфилде не сыскать», — утверждал он, добавляя, что готов за него хоть в воду.

— Гляди, как к нему ребятишки льнут! — говорил он. — А жена, та сразу его полюбила. Но главное — мелюзга! В первый раз, как вошел он в дом, так на нем и повисли, а ведь детишки разбираются в людях куда лучше взрослых!

Мистер Холл в свою очередь на вопрос мисс Хелстоун, что он думает о Луи Муре, живо ответил, что никого лучше его не встречал с самой своей юности.

— Но ведь он такой сумрачный, такой серьезный! — возразила Каролина.

— Сумрачный? Да он интереснейший собеседник на свете! В нем столько юмора, причем необычного, спокойного, неповторимого. Когда я ходил с ним к Озерам, это была самая приятная прогулка в моей жизни. У него живой ум, превосходный вкус, и побыть с ним — настоящее удовольствие! Что касается его души и характера, то я бы назвал их возвышенными.

— В Филдхеде он держится таким нелюдимом, что все уверены, будто он просто человеконенавистник.

— О, наверное, он чувствует себя там не на своем месте, в каком-то ложном положении. Симпсоны, конечно, люди достойные уважения, но им его не понять. Они придают слишком много значения всяким формальностям и церемониям, а Луи этого не признает.

— Кажется, мисс Килдар тоже его не жалует.

— Она его просто не знает, совсем не знает. Иначе она, с ее умом и вкусом, по справедливости оценила бы его достоинства.

«Что ж, возможно, она его и не знает, — подумала Каролина. — Как же еще объяснить ее необъяснимое поведение?»

Но недолго пришлось ей тешиться столь простым решением задачи: вскоре она вынуждена была от него отказаться, и неприязнь мисс Килдар к Луи Муру так и осталась необъясненной.

Однажды Каролина встретилась в классной комнате с Генри Симпсоном, который давно уже завоевал ее расположение своим любезным и кротким нравом. Мальчик трудился над каким-то механическим приспособлением: из-за своей хромоты он предпочитал играм сидячие занятия. Ему что-то понадобилось кусок воска или бечевка, — и он открыл стол учителя. Луи в это время куда-то вышел, — потом оказалось, что мистер Холл позвал его с собой прогуляться. Генри никак не мог отыскать нужную вещь: он обшаривал ящик за ящиком, пока наконец не добрался до самого дальнего. Но вместо куска воска или клубка бечевки в нем оказалась тоненькая, перевязанная тесьмой, пачка небольших тетрадей в глянцевитых крапчатых обложках. Генри с удивлением на них взглянул.

— Что за мусор держит мистер Мур у себя в столе! — проговорил он. Надеюсь, мои упражнения он не станет хранить так заботливо.

— Что это? — спросила Каролина.

— Старые тетрадки.

Он бросил пачку Каролине. Вид у тетрадок был такой чистенький, что ей захотелось в них заглянуть.

— Если это обыкновенные ученические тетради, я думаю, их можно полистать?

— Конечно, сколько угодно! Мистер Мур отвел мне половину стола, — я храню тут всякие вещи, — так что я разрешаю.

В тетрадках оказались сочинения, написанные по-французски своеобразным, мелким, но удивительно аккуратным и четким почерком. Распознать его было легко, — для этого Каролине даже не пришлось заглядывать в конец сочинений, где стояло имя, она и так его знала. И все же подпись удивила ее: «Шерли Килдар, Симпсон-Гроув, такое-то графство», — одно из южных. Дата свидетельствовала, что эти сочинения написаны четыре года назад.

Каролина снова связала тетради, но не выпустила пачку из рук, раздумывая, что бы это могло означать. Она смутно догадывалась, что, заглянув в них, приоткрыла чью-то тайну.

— Видите, это тетрадки Шерли, — беззаботно заметил Генри.

— Это ты их дал мистеру Муру? Наверное, она писала сочинения с миссис Прайор?

— Да нет же, она их писала в моей классной комнате в Симпсон-Гроуве, еще когда жила у нас. Мистер Мур тогда учил ее французскому языку: ведь это его родной язык.

— Я знаю… А что, Генри, она была прилежной ученицей?

— Она-то? Такая озорница, хохотушка! Зато с ней всегда было весело и уроки проходили незаметно. Она все схватывала так быстро, что даже не поймешь, как она успевает. Французский был для нее легче легкого, — ох, и бойко же она говорила — быстро-быстро, не хуже самого мистера Мура!

— Она слушалась учителя? Наверное, проказничала?

— О, с нею хлопот хватало! Ужасная была вертушка, но мне она нравилась. Я от Шерли просто без ума!

— «Просто без ума»! Ах ты глупый! Ты сам не знаешь, что говоришь.

— Я действительно от нее без ума; она свет моих очей, — вчера вечером я так и сказал мистеру Муру.

— Наверное, он отчитал тебя за такие преувеличения.

— Вовсе нет! Он никогда меня не отчитывает и не ворчит, как всякие там гувернантки. Он читал книгу и только улыбнулся, не поднимая глаз, а потом сказал, что если мисс Килдар всего лишь свет моих очей, значит, она не та, за кого он ее принимает. Это, должно быть, потому, что я всего лишь близорукий маленький калека и глаза у меня тусклые. Какой я несчастный, мисс Каролина! Я ведь калека…

— Это ничего не значит, Генри, все равно ты очень милый мальчик, и если Бог не дал тебе здоровья и силы, он наградил тебя хорошим нравом, добрым сердцем и ясным умом.

— Меня всегда будут презирать. Иногда мне кажется, что даже вы с Шерли меня презираете.

— Послушай, Генри, мне вообще не нравятся мальчишки: я их просто боюсь. Мне кажется, что все они настоящие маленькие разбойники, которым доставляет какое-то особое удовольствие убивать и мучить птиц, насекомых, котят, всех, кто слабее их самих. Но ты совсем на них не похож, и ты мне очень нравишься. Ты рассудителен, как взрослый мужчина. «Видит Бог, даже рассудительнее многих взрослых», — добавила она про себя. — Ты любишь книги и разумно говоришь о том, что прочитал.

— Да, я люблю читать. Это правда, я многое чувствую и многое понимаю.

В этот момент в комнату вошла мисс Килдар.

— Генри, — сказала она, — я принесла твой завтрак. Сейчас я тебе все приготовлю.

Шерли поставила на стол стакан парного молока, тарелку с чем-то весьма похожим на жареную подошву и положила рядом вилку, вроде тех, на которых поджаривают хлеб.

— Что вы тут делаете вдвоем? — спросила она. — Грабите стол мистера Мура?

— Смотрим твои старые тетради, — ответила Каролина.

— Мои тетради?

— Тетради с французскими упражнениями. Взгляни, как заботливо их сохраняют: видно, они кому-то дороги.

Каролина показала ей тетради. Шерли живо схватила всю пачку.

— Вот предполагала, что хоть одна из них уцелеет! — проговорила она. Я думала, что все они давно уже пошли на растопку плиты или на папильотки служанкам в Симпсон-Гроув. Генри, зачем ты их бережешь?

— Я тут ни при чем. Я о них и не думал. Мне бы и в голову не пришло, что кому-то нужны старые тетрадки. Это мистер Мур спрятал их в дальнем ящике стола да, наверное, и забыл о них.

— C'est cela,[118]Конечно (франц.). он просто о них позабыл, — подхватила Шерли. — Смотрите, как красиво написано, — добавила она не без гордости.

— Ох, какой ты была озорницей в то время! Я-то тебя хорошо помню: высокая, но такая тоненькая и легкая, что даже я мог тебя поднять. Как сейчас вижу твои длинные густые локоны и твой пояс, — концы его всегда развевались у тебя за спиной. Сначала, мне помнится, ты всегда забавляла мистера Мура, а потом каждый раз ужасно его огорчала.

Шерли перелистнула густо исписанную страницу, но ничего не ответила.

— Это я писала однажды зимой, — проговорила она. — Описание зимы.

— Я помню, — сказал Генри. — Мистер Мур прочел и воскликнул: «Voilà le Francais gagné!»[119]Ну вот, французский язык покорен! (франц.)

Он тебя тогда похвалил. А потом ты упросила его нарисовать сепией тот пейзаж, который описала.

— Значит, ты все помнишь, Генри?

— Помню. Нам в тот день всем попало за то, что мы не сошли к чаю, когда нас позвали. Как сейчас помню: наш учитель сидит за мольбертом, а ты стоишь за его спиной, держишь свечу и смотришь, как он рисует заснеженный утес, сосну, оленя, который лежит под ней, и полумесяц на небе.

— Генри, ты знаешь, где его рисунки? Надо их показать Каролине.

— У него в портфеле, только он заперт, а ключ у мистера Мура.

— Спроси у него ключ, когда он придет.

— Ты должна сама у него спросить, Шерли, а то последнее время ты с ним неласкова, — я это заметил. Сделалась взрослой леди и загордилась.

— Ты для меня настоящая загадка, Шерли, — прошептала ей на ухо Каролина. — Я теперь каждый день делаю открытия одно страннее другого. А я-то думала, что ты мне доверяешь! Непонятное ты существо. Даже этот мальчик тебя осуждает.

— Видишь ли, Генри, старое мною забыто, — сказала мисс Килдар, обращаясь к юному Симпсону и словно не замечая Каролины.

— Это очень плохо. Если у тебя такая короткая память, ты недостойна быть утренней звездой человека.

— «Утренней звездой человека», — подумать только! Кого же ты подразумеваешь под «человеком»? Уж не свою ли собственную персону? Иди лучше сюда, пей молоко, пока оно теплое.

Маленький калека встал и заковылял к камину: он оставил там свой костыль.

— Бедный, милый мой хромоножка, — ласково пробормотала Шерли, поддерживая его.

— Скажи, Шерли, кто тебе больше по душе: я или Сэм Уинн? — спросил мальчик, когда она усадила его в кресло.

— Ох, Генри, этого Сэма Уинна я терпеть не могу, а ты — мой любимец.

— А кто тебе милее: я или мистер Мелоун?

— Ты и тысячу раз ты!

— Но ведь они такие видные, статные мужчины, оба с бакенбардами, и в каждом шесть футов росту.

— Да, а ты так и останешься маленьким бедным хромушей.

— Я и сам знаю.

— И все же тебе нечего печалиться. Я ведь тебе не раз говорила о человеке, который был таким же маленьким, хилым страдальцем, но это не помешало ему стать могучим, как великан, и храбрым, как лев. Помнишь, кто это?

— Адмирал Горацио?

— Да, адмирал Горацио, виконт Нельсон, он же герцог Бронти. У него была душа титана, доблесть рыцаря и мужество паладина старых времен. Ему была вручена вся мощь Англии, ему подчинялись все ее корабли, по его воле гром пушек раскатывался над морями и океанами.

— Конечно, он великий человек, но ведь я, Шерли, совсем не воинственен, и все же душа у меня беспокойная. Я так и горю днем и ночью, к чему-то рвусь, чего-то хочу, а чего — сам не знаю… действовать… жить… может быть, даже страдать…

— Генри, это твой разум не дает тебе покоя! Он сильнее и старше твоего тела, он томится в нем, как в тюрьме, плоть стесняет его, как оковы. Но он еще вырвется на волю! Прилежно учись, но не только по книгам, — изучай жизнь. Ты любишь природу, — люби же ее без страха! Будь терпелив, твое время еще придет. Ты не станешь солдатом или моряком, но, если будешь жив, ты станешь писателем, а может быть, и поэтом, Генри, — это я тебе предсказываю.

— Писателем? О, луч, луч света во тьме! Я буду, я буду писателем. Я напишу книгу и посвящу ее тебе.

— Ты напишешь ее, чтобы свободно излить свою душу. Но, Боже мой, я говорю о том, чего сама почти не понимаю! Так можно договориться Бог знает до чего. Лучше ешь, Генри, вот тебе поджаренная овсяная лепешка.

— С удовольствием! — послышался голос за окном. — Узнаю знакомый запах! Мисс Килдар, можно мне войти и принять участие в трапезе?

— Мистер Холл?

Действительно, это оказался мистер Холл и с ним Луи Мур, — оба только что вернулись с прогулки.

— В столовой приготовлен порядочный завтрак для порядочных людей, ступайте туда и садитесь за стол со всеми. Но если у вас дурной вкус и вы предпочитаете дурное общество — идите сюда и присоединяйтесь к нам.

— Мне нравится запах, а потому я вверяю себя своему носу, пусть он меня ведет! — ответил мистер Холл, входя вместе с Луи Муром в комнату. Последний тотчас заметил выдвинутые ящики.

— Разбойники! — воскликнул он. — Генри, за такие дела угощают линейкой по пальцам.

— Вот и угостите Шерли и Каролину, это их работа! — возразил мальчик, не очень-то заботясь об истине: его занимало, что теперь ответит учитель.

— Предатель! Лгунишка! — дружно воскликнули девушки. — Мы ничего не трогали! Разве только из похвальной любознательности…

— Вот именно, — проговорил Луи, улыбаясь, что с ним случалось не часто. — И что же вам открыла «похвальная любознательность»?

Тут он увидел, что внутренний ящик конторки пуст.

— Вы нашли… — начал он. — Кто взял их?

— Вот, вот они! — поспешила сказать Каролина, возвращая на прежнее место пачку тетрадей. Луи Мур задвинул ящик и запер его маленьким ключиком, висевшим у него на часовой цепочке. Потом он уложил остальные бумаги, задвинул все ящики и сел, не говоря ни слова.

— А я-то надеялся, что вы этого так не оставите, — лукаво протянул Генри. — Они обе заслуживают наказания!

— Пусть их накажет собственная совесть.

— Совесть обвиняет их в предумышленном и обдуманном преступлении. Если бы не я, они поступили бы с вашим портфелем точно так же, как со столом, но я предупредил их, что портфель заперт.

— Хотите с нами позавтракать? — вмешалась Шерли, обращаясь к Луи Муру и явно стараясь изменить тему разговора.

— Охотно, если позволите.

— Но вам придется довольствоваться парным молоком и йоркширской овсяной лепешкой.

— Va — pour le lait frais,[120]Парное молоко куда ни шло (франц.). - согласился Луи Мур. — А что касается овсяной лепешки… — Тут он сделал выразительную гримасу.

— Мистер Мур их не ест, — объяснил Генри. — Он считает, что это просто отруби на прокисших дрожжах.

— Так и быть, дадим ему в виде исключения сушек, но на большее пусть не рассчитывает.

Хозяйка дома позвонила и передала служанке скромный заказ, который был тотчас выполнен. Она сама разлила молоко и раздала лепешки гостям, собравшимся тесным кружком возле маленького камина, где ярко пылал огонь. Затем она взяла на себя роль «хлебодара» и, встав на колени на мохнатый коврик перед камином, принялась ловко поджаривать на вилке лепешки.

Мистер Холл, который обожал всякие, даже самые скромные новшества, казалось, был в превосходном настроении. Жесткая овсяная лепешка казалась ему манной небесной. Он заразительно смеялся и не переставая говорил то с Каролиной, которую усадил рядом с собой, то с Шерли, то с Луи Муром. Мур тоже развеселился. Правда, он смеялся лишь изредка, зато с самым важным видом изрезал забавнейшие вещи. Серьезные фразы с неожиданными оборотами и свежими, меткими образами легко слетали с его уст. Наконец-то он проявил себя, как говаривал мистер Холл, превосходным собеседником!

Каролина слушала и удивлялась не столько тому, что он говорит, сколько его полнейшему самообладанию и уверенности. Казалось, никто из присутствующих его не стеснял и не смущал, ничто не внушало ему опасения, что вот сейчас его одернут, оскорбят, обидят. А ведь мисс Килдар, холодная и надменная мисс Килдар, стояла перед камином на коленях почти у самых его ног!

Но Шерли тоже утратила всю свою холодность и надменность, по крайней мере на время. Казалось, она не замечала унизительности своей позы, а если и замечала, то, по-видимому, эта поза ей даже нравилась. Ее гордость ничуть не была уязвлена тем, что в кругу гостей, которым она добровольно прислуживала, находится учитель ее кузена; она не оскорблялась, когда, обнося молоком и лепешками всех присутствующих, ей приходилось подавать и гувернеру. И Мур принимал свою чашку из ее рук так же спокойно, как если бы он и Шерли были равны.

— Вы перегрелись у огня, — заметил он через некоторое время. Позвольте, я вас заменю.

Он уверенно и властно протянул руку за вилкой, и Шерли покорно отдала ее, не воспротивившись и не поблагодарив.

— Мне бы хотелось посмотреть ваши рисунки, Луи, — сказала Каролина, когда роскошный завтрак подошел к концу. — Хотите взглянуть на них, мистер Холл?

— Извольте, но только ради вас. Что же до меня лично, то я его художествами сыт по горло. Хватит с меня того, что было в Камберленде и Вестморленде. Сколько раз нам приходилось тогда мокнуть в горах только из-за того, что он не соглашался сложить свой походный стул и продолжал зарисовывать дождевые тучи, густеющий туман, лучи солнца, пробившиеся сквозь облака, и прочее, и тому подобное!

— Вот ваш портфель, — проговорил Генри, протягивая одной рукой портфель, а другой опираясь на костыль.

Луи Мур взял портфель, но не стал его открывать, словно ожидая еще чьей-то просьбы. Казалось, он хотел, чтобы гордая Шерли тоже проявила интерес к его рисункам.

— Он нарочно заставляет нас ждать, чтобы возбудить наше любопытство, наконец проговорила она.

— Вы умеете его открывать, — сказал тогда Луи Мур, протягивая ей ключик. — Однажды вы мне испортили замок, попробуйте еще раз!

Он держал портфель; Шерли его открыла и, завладев рисунками, принялась первая рассматривать их один за другим. Она наслаждалась ими, — если только они доставляли ей наслаждение, — в полном молчании, не произнося ни слова. Луи стоял за ее стулом, заглядывая через плечо, а когда Шерли передала рисунки остальным, покинул свое место и принялся расхаживать по комнате.

За окном послышался стук колес, зазвонил колокольчик. Шерли вздрогнула.

— Должно быть, гости, — сказала она. — Надо сойти к ним. Ну и вид у меня! Как раз для приема гостей! Мы ведь с Генри почти все утро собирали в саду фрукты. О, как бы я хотела сейчас отдохнуть под сенью виноградника или в тени фиговой пальмы! От души завидую жене какого-нибудь индейского вождя: ей не приходится принимать гостей, она может мирно сидеть, плести циновки или нанизывать бусы и спокойно расчесывать свои прямые черные волосы в укромном уголке вигвама. Нет, я просто сбегу в Америку, в западные леса!

Луи Мур рассмеялся.

— Чтобы выйти замуж за Белое Облако или Большого Бизона? А после свадьбы посвятить себя изысканным занятиям вроде обработки маисового поля своего супруга и повелителя, который тем временем будет покуривать трубку или попивать огненную воду?

Шерли уже собиралась ответить, но тут дверь отворилась, и в комнату вошел мистер Симпсон. Увидев группу вокруг камина, он в изумлении остановился как вкопанный.

— Я полагал, что вы здесь одни, мисс Килдар, — проговорил он. — А здесь целая компания!

Видно было, что мистер Симпсон шокирован и возмущен, и не будь среди присутствующих священника, он бы наверняка тут же разразился обличительной речью по поводу странного поведения племянницы; удержало его лишь уважение к сану мистера Холла.

— Я, собственно, только хотел вам сообщить, — продолжал он холодно, что в гостиной вас ожидают гости из Уолден Холла, — супруги Уинн с дочерьми, а также мистер Сэм Уинн.

Проговорив это, мистер Симпсон поклонился и вышел.

— Гости из Уолден Холла! Хуже и не придумаешь, — пробормотала Шерли.

Она продолжала сидеть с упрямым и весьма недовольным видом. Подниматься ей явно не хотелось. Лицо ее разрумянилось от жара камина, темные волосы еще утром растрепались на ветру, а наряд ее состоял из легкого муслинового платья свободного покроя да шали, небрежно накинутой на плечи. Ленивая, своенравная, неповторимая и удивительно милая, она была чудо как хороша, гораздо лучше, нежели обычно, словно какое-то сокровенное душевное волнение, вызванное Бог знает чем, придало ее чертам новое необычное выражение.

— Шерли, Шерли, тебе надо идти к гостям! — прошептала Каролина.

— А если я не хочу?

Шерли подняла глаза и увидела в зеркале над камином, как серьезно смотрят на нее мистер Холл и Луи Мур.

Покорно улыбнувшись, она проговорила:

— Если большинство решит, что я должна из вежливости скучать с гостями из Уолден Холла, мне придется принести себя в жертву долгу. Кто за это, пусть поднимет руку!

В том же зеркале она увидела, что приговор утвержден единогласно.

— Надо идти, — сказал мистер Холл. — И надо быть вежливой хозяйкой. Общество требует от нас многого. Не всегда можно делать только то, что хочется.

Луи Мур поддержал его негромким «слушайте, слушайте!».

Каролина подошла к Шерли, поправила ее волнистые локоны, придала ее платью менее художественный, зато более приличный вид, и Шерли наконец выпроводили из комнаты, несмотря на недовольный вид и надутые губки.

— Какое в ней странное очарование, — заметил мистер Холл, когда Шерли вышла. — А теперь мне пора. Суитинг уехал повидаться с матерью, а у нас сегодня еще две панихиды.

— Генри, принеси свои книги, — сказал Луи Мур, садясь к столу. — Сейчас наш урок.

— И правда, какое в ней странное очарование! — проговорил мальчик, когда они остались с учителем вдвоем. — Ей-богу, она похожа на добрую фею! Правда?

— О ком ты говоришь, друг мой?

— О моей кузине Шерли.

— Не задавай лишних вопросов. Учи свой урок и молчи.

Луи Мур проговорил это сурово и угрюмо. Генри знал, что означает такой тон; он слышал его редко, но знал, что в таких случаях самое разумное повиноваться. Так он и сделал.