Онлайн чтение книги Слушай Луну Listen to the Moon
Глава пятая. Одна мысль

Стоя в углу, Альфи мучился от боли в руках и, чтобы отвлечься, думал о Потеряшке. Он решил, что относится к ней по-разному. С одной стороны, ему, в общем-то, нравилось, что Люси живет у них дома. С другой стороны, сначала он был от этого не в таком уж восторге – в основном из-за мамы. Мама теперь была так занята Люси, что у нее почти не оставалось времени ни на него, ни на кого другого. С ней на памяти Альфи такое уже случалось. Так Мэри вела себя, пока разыскивала дядю Билли, и пока на пару с доктором Кроу решительно вызволяла его из клиники в Бодмине, и пока перевозила дядю домой, чтобы о нем заботиться. Альфи тогда понимал, зачем она все это затеяла. И сейчас он тоже понимал: взять Потеряшку к себе было правильно. Поэтому он изо всех сил старался заставлять себя не быть слишком уж против Люси.

Но он все-таки немножечко был против и знал, что отец тоже, хотя вслух никто ничего не говорил. Ему вспомнилось, как отец всегда говорил ему, когда хотел подбодрить: «Всегда и во всем ищи хорошее, Альфи». Это было нелегко, но сейчас, стоя в углу и чувствуя себя глубоко несчастным из-за боли в костяшках, он изо всех сил старался следовать этому совету.

По крайней мере, подумал он, у него теперь есть компания, почти сестра, пусть и странная, пусть и молчаливая. Ему нравилось заглядывать к ней в комнатку наверху. Иногда, если мать просила его, он даже читал ей, а ведь он никогда прежде не читал никому вслух. Он даже в школе никогда не любил читать вслух из опасения сделать ошибку – мистер Бигли ошибок не прощал, – а с Люси Потеряшкой он просто читал книжку и слушал собственный голос. И ему нравилось относить наверх молоко с картофельной лепешкой, когда он возвращался из школы, нравилось оставаться в доме за главного, когда мама уходила проведать дядю Билли на берегу, поручив Альфи приглядывать за Люси. Но его все больше и больше тревожило ее молчание и отсутствующий вид, с которым она смотрела на него. Ему так хотелось, чтобы она что-нибудь ему сказала – хоть что, что угодно. Он пытался разговорить ее, пытался задавать ей вопросы. Но она лишь молча лежала в постели, уставившись невидящим взглядом в потолок. Задавать вопросы было без толку, потому что она ни разу ему не ответила. И разговаривать с ней тоже было без толку, потому что она то ли его не понимала, то ли не слушала. Она просто ни на что не реагировала.

И все же он каждый день ждал встречи с ней, хотя и сам толком не понимал почему. Отчасти это напоминало ему походы к дяде Билли. С Билли Альфи мог болтать часами, и, хотя тот лишь изредка хмыкал в ответ, Альфи знал, что дяде Билли приятно его присутствие, даже когда на него находил очередной приступ мрачности. В такие моменты он грустил. Альфи видел, что Люси тоже грустит, как и дядя Билли, и что ей, как и дяде, тоже нужна компания. Этого Альфи было достаточно. Ему нравилось составлять компанию Люси, даже при всей ее странности и молчаливости. По правде говоря, несмотря ни на что, общество девочки тоже было ему по душе.

Костяшки у Альфи до сих пор горели. Чтобы не думать о них, он стал думать про дядю Билли. Альфи, как и все в их семье, знал, что единственный способ вывести дядю Билли из очередного приступа хандры, как они это называли, – это разговаривать и разговаривать с ним. Иногда это срабатывало, иногда нет. Приходилось запасаться терпением. Дядя Билли мог хандрить по нескольку дней кряду, а если на него накатывало уж совсем сильно, он даже прекращал работы на «Испаньоле» и сидел в своей сараюшке на чердаке, глядя прямо перед собой, ни с кем не разговаривая и не притрагиваясь ни к какой еде, которую ему приносили. Но рано или поздно хандра отступала, и он снова на несколько недель превращался в Долговязого Джона Сильвера, целыми днями трудился на своей лодке в пиратской треуголке на голове, то бормоча себе под нос, то во все горло распевая песни.

Когда Альфи заходил к нему в один из таких дней, дядя Билли мог, не умолкая часами, рассказывать об «Острове сокровищ» и шпарить по памяти длиннющие куски текста. Альфи только диву давался, как ему это удается. Билли знал книгу наизусть от корки до корки и говорил о персонажах так, будто это были настоящие живые люди. Про Джима Хокинса он частенько говорил: «Славный парнишка и очень похож на тебя, юный Альфи». Примерно в таком же духе он рассуждал о безумном Бене Ганне, о капитане Флинте, о попугае и, само собой, о «красавице „Испаньоле“».

Когда Билли заводил речь об «Острове сокровищ», Альфи понимал, что для него это не вымышленная история, а нечто, происходившее на самом деле, нечто такое, что он прожил и до сих пор проживал каждый раз, когда говорил о книге или рассказывал какой-нибудь отрывок из нее. Иногда он даже называл Альфи «малыш Джим», и Альфи чувствовал, что для дяди Билли это вовсе не простая оговорка, что бывают мгновения, когда Альфи для него вправду становится Джимом Хокинсом. А он сам – Долговязым Джоном Сильвером, строящим себе корабль, новую «Испаньолу», на которой когда-нибудь, когда она будет готова, он снова отправится в плавание к Острову сокровищ. В такие дни он трудился не покладая рук от рассвета до заката: что-то пилил, стругал или прибивал на «Испаньоле», горланя пиратскую песню: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо и бутылка рому!»

Альфи стоял лицом в угол, тихонько напевая себе под нос песенку дяди Билли, чтобы не услышал мистер Бигли. Это была в равной степени песня неповиновения и песня ободрения. Напевать, шевелиться означало напрашиваться на затрещину от Зверюги Бигли. Глаза Люси – пара глазков в деревянной обшивке стены – в упор смотрели на него. С Люси, в отличие от дяди Билли, с которым это иногда могло и сработать, разговаривать было бесполезно. Она не желала выходить из своей раковины, что бы он ни говорил, сколько бы времени ни проводил с ней, и совсем не похоже было, что это когда-нибудь изменится. Альфи сжал и разжал кулаки. Костяшки по-прежнему болели. Он и дальше продолжит разговаривать с ней, он должен до нее достучаться. Если с дядей Билли получилось, то, может, и с Люси может получиться. «Всегда и во всем ищи хорошее», – прошептал он себе под нос. Получилось громче, чем он рассчитывал.

– А ну тихо! – рявкнул мистер Бигли.

Альфи внутренне сжался, готовясь получить затрещину. Она, конечно же, не заставила себя ждать, – и это было больно, но не так больно, как линейкой по костяшкам.

Шли недели, и иной раз Альфи думалось, что он говорит с Люси просто ради того, чтобы говорить. Не сидеть же обоим молча как истуканы. Он понимал, что разговаривает сам с собой, но все равно не умолкал. Альфи сообщал Люси все новости. Он рассказывал обо всем, что напроисходило за день в школе, к кому мистер Бигли больше всех придирался, кто получил тростью, кто – линейкой, кого поставили в угол, или про сокола сапсана, который парил над Сторожевым холмом, или про спящего тюленя, который нежился на солнышке на камнях в Камышовой бухте. Он изо всех сил пытался представить ей свой день интересным, а когда мог, то и смешным, какими бы унылыми и непримечательными они ни были. А большинство из них такими и были.

У Альфи, конечно, был большой опыт благодаря дяде Билли, но с Люси-то дело обстояло по-другому. Ведь она была совсем-совсем незнакомой. Дядю Билли он знал, знал как облупленного, знал от начала и до конца всю его печальную историю. Билли и его мать были близнецами. Они родились и вместе росли здесь, на Брайере, но, когда ему было пятнадцать, он поругался с отцом и сбежал в море, ничего не сказав сестре. Долгие годы мать не знала ни где он, ни что с ним случилось.

А потом она узнала, как, лет двадцать спустя, когда он уже был мастером-корабельщиком в Пензансе, его жена умерла родами, и его ребенок тоже, и Билли, помешавшись с горя, отправился бродяжить по вересковым пустошам Корнуолла и в конце концов очутился в психиатрической клинике в Бодмине. Мать Альфи многие годы наводила справки и разыскивала его, пока наконец не обнаружила в клинике и при содействии доктора Кроу не привезла домой. При себе у него была одна-единственная вещь: томик Стивенсона. В клинике он без конца читал его и перечитывал. Говоря с дядей Билли, Альфи все время держал в голове его историю. Они знали друг друга, доверяли друг другу.

А вот Люси Альфи не знал совсем. Он говорил с оболочкой, с пришелицей ниоткуда. И очень хотелось узнать ее получше. Альфи мечтал, как когда-нибудь она заговорит с ним в ответ, расскажет ему о себе, о том, кто она такая и откуда родом. Поэтому он продолжал день за днем рассказывать ей истории: о морских свиньях, которых он видел, купаясь в проливе Треско[4]Морских свиней не стоит путать с морскими свинками. Морские свиньи – это крупные морские млекопитающие, ближайшая родня дельфинов, с виду очень на них похожие. ( Примеч. ред .), о дяде Билли и о том, как продвигается работа у него на «Испаньоле», о том, какую рыбу поймал его отец, об очередном торговом судне, потопленном на западных подступах немецкой подлодкой, и о том, что спастись никому не удалось.

Но о чем бы он ей ни рассказывал, каким бы оживленным, занимательным и вдохновенным ни был его рассказ, лицо ее оставалось все таким же невыразительным. Больше всего Альфи выводило из себя и сбивало с толку то, что иногда у него возникало такое чувство, будто она на самом деле его слушает и даже что-то понимает. Было у него и ощущение – и это побуждало его не отступаться, – что ей нравится его присутствие рядом, нравится слушать его рассказы. И все же она то ли не желала выказать этого, то ли не могла.

А потом у нее на ровном месте вдруг случился неожиданный прорыв. Это произошло днем, после очередной его драки с Зебом в школе. Вернувшись домой, Альфи застал на кухне доктора Кроу, который вел какой-то серьезный разговор с его родителями за столом. Он сразу же догадался, что у них какой-то важный разговор. Когда мать попросила его отнести Люси наверх молока с лепешкой и посидеть с ней там какое-то время, он понял, что взрослые хотят что-то обсудить без него. Альфи это ничуть не задело. Ему хотелось поскорее увидеть Люси. Нужно было столько всего ей рассказать!

Когда Альфи вошел в комнату Люси, та сидела на кровати и смотрела в окно, что-то негромко напевая без слов себе под нос. Он уже не впервые заставал девочку за этим занятием. Мелодия всегда была одна и та же – он обратил на это внимание. Альфи показалось, что Люси вроде бы даже выглядела немного повеселее – на ее лице по-прежнему не было ни намека на улыбку, но Альфи подумалось, что она уселась в кровати, потому что услышала, как он поднимается. Может, она даже его ждала! Он видел, что она заметила его разбитую губу, и его охватила внезапная надежда – а вдруг она спросит, что у него с губой? Спросить она не спросила, но очень пристально посмотрела на нее. И не просто посмотрела, а протянула руку и коснулась ее.

Снизу доносились негромкие голоса доктора Кроу и его родителей. Альфи так и подмывало подслушать, что они говорят, но слова сливались в неразборчивое бормотание, так что толком все равно ничего не поймешь. К тому же нужно слишком много всего рассказать Люси. Та медленно ела свою лепешку – она всегда ела медленно, – отщипывая от нее кусочек за кусочком, и Альфи принялся во всех подробностях повествовать ей о своей драке с Зебедией Бишопом и про наказание, которое неминуемо последовало за нею, продемонстрировал ей распухшие костяшки на руках, рассказал про Зверюгу Бигли и его линейку, показал, как он стискивает твою руку, словно клещами, и изо всех сил лупит линейкой, и потом ты еще долго совсем не можешь шевелить пальцами. Он рассказал ей, что Зеб снова грозился растрезвонить всему свету про одеяло Люси с вышитым именем «Вильгельм», но заверил, что Зеб не посмеет этого сделать, потому что Альфи видел, как Зеб с его дружками стащили деньги из церковной коробки для пожертвований, и пригрозил, что все расскажет преподобному Моррисону, если Зеб посмеет хотя бы пикнуть про имя на одеяле.

И тут Люси впервые за все время отреагировала на то, что он ей рассказал. Она на мгновение вскинула на него глаза, потом приподняла край одеяла и показала ему метку. Очень медленно и сосредоточенно, с видимым усилием шевеля губами, она негромко произнесла:

– В-в… Виль… гельм.

И вновь умолкла.

Но она заговорила! Люси заговорила! Пусть неразборчиво, но это было слово, самое настоящее слово, вполне узнаваемое и произнесенное вслух!

Альфи должен был с кем-то этим поделиться, все равно с кем. Он кубарем слетел по лестнице и ворвался в кухню.

– Люси заговорила! – выдохнул он. – Она кое-что сказала. Сама! Я точно слышал.

– Видите, доктор! Вы это слышали? Она выздоравливает, да! – воскликнула Мэри и протянула Альфи руки. – Это чудесно, чудесно, Альфи! Что она сказала?

Слово «Вильгельм» уже готово было сорваться с его языка. Но он вовремя спохватился. Нет, об этом никто не должен знать, даже доктор. Он чуть было не проболтался. Поэтому Альфи смущенно пробормотал:

– Я… я точно не понял. Не смог разобрать до конца, но это было слово, правда, настоящее слово! Точно-точно!

Доктор улыбнулся ему, большим пальцем утрамбовывая табак в чашечке своей трубки.

– Не так уж и важно, что это было за слово, – сказал он. – Она попыталась заговорить, вот что главное. Ты молодчина, Альфи, ты просто молодчина. Но при всем при том – а это хорошая новость, Альфи, очень хорошая, – как я только что сказал твоим родителям, меня по-прежнему весьма беспокоит будущее Люси. Я сегодня снова осмотрел ее, и, должен признаться, многое для меня по-прежнему остается загадкой. По моим представлениям, она должна бы идти на поправку гораздо быстрее. Ее здоровье и силы, по сути, восстановились – поврежденную лодыжку уже не отличить от здоровой – главным образом заботами твоей матушки. Но меня беспокоит не только неспособность Люси говорить, но и ее нежелание вставать с постели. И загвоздка тут не в самочувствии. С ней что-то не так, что-то у нее в голове.

– В голове? – переспросил Альфи. – В каком смысле – у нее в голове?

Доктор вздохнул. Потом зажег трубку и откинулся на спинку кресла.

– Послушай, – начал он, – мне это видится вот как. Всего несколько недель назад – сколько времени прошло, недель восемь-девять, да, мистер Уиткрофт? – вы нашли это бедное дитя, полумертвое от голода и холода, на Сент-Хеленс. Еще пару дней – и она бы не выжила, можете мне поверить. Вы нашли ее очень вовремя. И вы все сотворили настоящее чудо, вытащили ее практически с того света. Она наконец начала есть, этот ее ужасный кашель почти прошел, и с каждым моим визитом она становится крепче. Ее жизнь уже вне опасности. Жить она будет, в этом у меня нет никакого сомнения – во всяком случае, в том, что касается ее тела. Что же до ее разума, как я уже сказал, у меня есть определенные опасения. То, что она заговорила, – это хороший признак, Альфи, очень хороший. И тем не менее меня тревожит ее рассудок. И, вынужден признаться, в этом отношении я по большому счету до сих пор не видел никаких подвижек. – Он помолчал, надолго приложившись к своей трубке, прежде чем заговорить снова. – На меня она производит впечатление человека потерянного, блуждающего где-то глубоко внутри себя, как до того она блуждала на том острове. Эта девочка явно пережила какую-то травму, шок, понимаешь? Каким образом и по какой причине это произошло, нам неизвестно, поскольку ничего рассказать она не может. Со слухом у нее все в порядке, это я установил. Но по той или иной причине она не может или не хочет говорить. Что такое? Два слова за почти два месяца – это едва ли можно назвать речью. Может, она была такая с самого рождения, мы просто этого не знаем. Разум столь же хрупок, как и тело, но, к сожалению, нам известно о нем куда меньше. Но одно я знаю точно, я усвоил это, пока лечил раненых моряков и солдат, – тело помогает излечить разум. Тело и разум лучше всего работают в связке. Первый шаг – и тут я ни секунды не сомневаюсь, – это убедить ее встать с постели. Мы должны расшевелить ее, вновь вызвать в ней интерес к жизни. Это единственный способ.

– Я же говорила вам, я пыталась. Она не желает шевелиться, доктор, – сказала Мэри. – Уж я чего только не перепробовала. Она просто лежит, и все. Не знаю, что я еще могу сделать.

– Поверьте мне, миссис Уиткрофт, я все понимаю, – продолжал доктор. – Ни один человек не мог бы сделать большего. Но именно это я и пытаюсь до вас донести. Боюсь, что рано или поздно, если никаких улучшений не будет, ей может понадобиться более… назовем это так, квалифицированная помощь. А таковую ей могут оказать только в больнице на Большой земле.

Мэри вскочила на ноги. В глазах у нее блестели слезы.

– Вы имеете в виду сумасшедший дом, да, доктор? Вы ведь к этому клоните, разве нет? Вроде той психиатрической клиники в Бодмине, куда упекли Билли. Нет уж, только через мой труп! Была я там. Мы с вами вместе там были, доктор. Или вы уже позабыли? Это ад на земле, вы сами это знаете. Я этого не допущу. Я видела, во что они там превратили Билли. Боже правый, доктор, вы же сами помогали мне вызволить Билли оттуда. Вы знаете, как там с ними обращаются. Они там не живут, эти бедняги, они там существуют. Это тюрьма, доктор, а никакая не больница. Я костьми лягу, но не допущу, чтобы она угодила в какое-нибудь из этих кошмарных заведений. Мы поставим ее на ноги, вот увидите. Бог на нашей стороне. Разве Люси только что не заговорила с Альфи? Разве это не добрый знак?

– Поистине добрый, миссис Уиткрофт, но я лишь хочу, чтобы вы отдавали себе отчет в том, что и так тоже может быть, – сказал доктор Кроу.

– Не бывать этому никогда в жизни, – с жаром прошептала Мэри сквозь слезы.

– Никто из нас этого не хочет, – кивнул доктор. – Я могу лишь сказать, что, если мы хотим исцелить ее рассудок, вам придется каким-то образом заставить ее встать и пойти. Она должна была достаточно окрепнуть для того, чтобы ходить. Вы должны попытаться вывести ее на свежий воздух.

– Я пыталась, доктор, – с отчаянием в голосе отозвалась Мэри. – Думаете, я не пыталась?

Доктор повернулся к Альфи:

– А ты, Альфи? Это ты заставил ее заговорить. Своди ее прогуляться по острову, свози покататься на лодке, хоть на остров Самсон, посмотреть на дома, или в Камышовую бухту, посмотреть на тюленей. Мы должны пробудить в ней интерес к жизни, заставить ее выйти из своей раковины. А вы, миссис Уиткрофт, вы просто продолжайте делать все то же самое, что делали: разговаривайте с ней, читайте ей, заботьтесь о ней, но пытайтесь почаще выманивать ее вниз, приставляйте к каким-нибудь несложным делам на кухне или в огороде.

– Она такая бедная, такая хилая, – вздохнула Мэри. – Не могу же я заставлять ее насильно, правда? Как мне заставить ее делать то, чего она не хочет делать?

– Мэриму, – подал голос Джим и, протянув руку, накрыл ее ладонь своей, – давай будем делать так, как велит доктор. Пусть Альфи попытается сводить ее куда-нибудь. Он ближе к ней по возрасту. Может, она согласится с ним пойти. Ты не можешь делать все в одиночку, Мэриму.

– Она должна снова научиться жить, миссис Уиткрофт, – произнес доктор Кроу, поднимаясь на ноги. – Даже тогда нельзя быть до конца уверенными, что она поправится. Но это самое главное, на что она может рассчитывать, и самое главное, что я могу посоветовать. Заставляйте ее вставать, заставляйте ее шевелиться – через не хочу.

Он двинулся к двери, но на пороге снова остановился.

– У меня появилась одна мысль, – сказал он. – Музыка. Возможно, музыка сможет вам в этом помочь. У меня дома, на Сент-Мэрис, есть это замечательное новомодное изобретение, граммофон, и несколько пластинок к нему. В следующий раз я захвачу его с собой. Управляться с ним несложно: заво́дите, ставите иглу, и он начинает играть. Магия. Замечательное изобретение. Его следовало бы иметь каждому. Тогда врачи стали бы никому не нужны и я остался бы без работы, но я ничуть не против. Поистине целительная штука эта музыка.

Всю неделю Альфи с мамой старались изо всех сил, но, как они ни уговаривали, как ни упрашивали, Люси не желала вылезать из кровати. Когда через неделю с небольшим к ним снова заглянул доктор Кроу, он, как и обещал, привез с собой граммофон. Едва переступив через порог, он немедленно завел его и поставил пластинку. И, как по волшебству, фортепьянная музыка полилась из механизма и заполнила комнату и весь дом. Джим, Мэри, Альфи и доктор стояли неподвижно, глядя, как крутится пластинка, и слушая как завороженные, полностью растворившись в музыке.

– Это Шопен, – произнес доктор некоторое время спустя, взмахивая своей трубкой в такт музыке.

Дверь в кухню распахнулась. На пороге босиком стояла Люси. Закутанная в одеяло и со своим плюшевым мишкой в руке, она двинулась к ним, не сводя глаз с граммофона. Какое-то время она просто смотрела на него, а потом прошептала:

– Пианино, – и вновь повторила: – Пианино.