Онлайн чтение книги Спартак Spartacus
VII. Смерть обгоняет Демофила и Метробия

Путешественнику, выезжавшему из Рима по Аппиевой дороге и доехавшему до Капуи, и свернувшему в Кумы, а не в Беневент, открывалась изумительная, чарующая картина. Все пространство от Литерно до Помпеи представляло восхитительный холмистый пейзаж с оливковыми и померанцевыми рощами, плодородными пашнями и лугами, поросшими сочной травой, где паслись многочисленные стада, оглашавшие воздух своим серебристым блеянием или меланхолическим мычанием.

Среди этой цветущей, улыбающейся природы лежали неподалеку один от другого города Литерно, Мисен, Кумы, Байи, Неаполь, Геркуланум и Помпея со своими величественными храмами, пышными виллами, термами, садами, а между ними ютились бесчисленные деревушки, виллы, сады и лежали озера Ахерузио, Аверно, Ликоли, Патрия и многие другие. Побережье казалось одним громадным городом, перед которым расстилалась голубая гладь моря, покоившаяся в объятиях залива. А далее, в тумане, – гирлянды островков: Исхия, Прохита и Капрея с такими же пышными дворцами, термами, рощами. И весь этот чудный край, который и боги и люди как будто сговорились украсить как можно лучше, был залит ослепительными лучами солнца, жар которых умерялся мягким, ласкающим ветерком. Недаром легенда гласит, что в этих местах ждал со своей лодкой Харон, перевозивший души умерших в Елисейские поля.

Кумы – богатый, роскошный людный город, расположенный на склоне горы и спускавшийся к морю. Он служил любимым местопребыванием римских патрициев, в особенности в купальный сезон; но те, у кого были там собственные виллы, охотно проводили в них и часть осени и весны.

Богатые люди находили в Кумах такие же удобства и роскошь, как и в Риме: портики, базилики, форумы, величественный амфитеатр (остатки которого еще сохранились), а в Акрополе, на вершине горы, стоял один из великолепнейших храмов в целой Италии, посвященный Аполлону.

Город Кумы был основан в глубокой древности. За пятьдесят лет до основания Рима он был настолько люден и богат, что часть его населения основала и колонизировала город Занкл в Сицилии (нынешнюю Мессану). Позже его граждане основали другую колонию – Палеополис, быть может, нынешний Неаполь. Во время Второй Пунической войны город Кумы, бывший независимым союзником, а не данником Рима, сохранил верность ему, в противоположность почти всем другим городам нижней Италии, приставшим к карфагенянам. Ввиду этого Ганнибал подступил к Кумам с большими силами, но консул Семпроний Гракх подоспел на выручку Кумам и оттеснил Ганнибала, нанеся ему большие потери людьми.

С тех пор этот город стал пользоваться благосклонностью римских патрициев, хотя в эпоху, о которой идет речь, уже началось движение в сторону Байи, которое привело постепенно к падению Кум.

Роскошная и величественная вилла Корнелия Суллы стояла неподалеку от этого города, на склоне живописного холма, с которого открывался вид на залив и побережье.

Все, что могло прийти в голову тщеславному и прихотливому человеку, каков был Сулла, – было собрано на его роскошной вилле, сады которой спускались до самого моря, где был устроен бассейн для редких видов рыб. Вилла была роскошнее римских дворцов. В ней имелась баня, вся из мрамора, с пятьюдесятью отделениями для горячих, теплых и холодных ванн и со всяческими удобствами, на которые не пожалели денег. Имелись при вилле и оранжереи, и птичники, и обнесенные оградами парки, в которых водились лани, серны, лисицы и всевозможная дичь.

В этом-то прелестном месте, где теплый благодатный воздух делал пребывание не только приятным, но и в высшей степени здоровым, проживал уже два месяца удалившийся в уединение всемогущий и грозный экс-диктатор.

Он велел своим бесчисленным рабам проложить дорогу от Аппиевой дороги прямо к его вилле. Там он проводил дни в размышлениях или писал свои «Комментарии», которые намеревался посвятить великому полководцу и богачу Луцию Лицинию Лукуллу, который в это время уже одержал славные победы, а три года спустя был избран консулом и разбил Митридата в Армении и Месопотамии. Но Лукулл прославился у римлян и даже у самого отдаленного потомства не столько своими победами и добродетелями, сколько своей утонченной роскошью и несметным богатством.

Ночи же свои Сулла проводил в шумных и циничных оргиях, и часто солнце заставало его еще на ложе в триклинии, пьяного и сонного, среди шутов и комедиантов, обычных сотоварищей его оргий, еще более пьяных, чем он сам.

Время от времени он предпринимал прогулки в Кумы, а иногда, но реже, в Байи или Путеолы, и граждане всех сословий в этих городах оказывали ему всевозможные почести, вызываемые не столько величием его деяний, сколько страхом, который внушало его имя.

За три дня до событий, описанных в конце предшествовавшей главы, Сулла вернулся из Путеол, куда он ездил, чтобы уладить распрю между знатью и плебеями этого города. Десять дней провел он там, разбирая споры, после чего в качестве третейского судьи дал примирительный пир спорящим сторонам.

Вернувшись к ночи на виллу, он приказал накрыть ужин в триклинии Аполлона Дельфийского, самом обширном и великолепном из четырех триклиниев его мраморного дворца. Там, при ярком свете лампад, горевших по углам, среди благоухания цветов, расставленных пирамидами около стен, и сладострастных танцев полунагих танцовщиц под звуки флейт, лир и гитар, банкет вскоре перешел в самую разнузданную оргию.

В огромной зале вокруг трех столов стояли девять трапезных ложей, на которых расположились двадцать пять пирующих, не считая хозяина. Одно место осталось пустым: это было место отсутствующего Метробия, любимца Суллы.

Экс-диктатор, в белом прозрачном одеянии, с венком из роз на голове, занимал место за средним столом, рядом с любимым своим другом, актером Квинтом Росцием, который был царем пира. Судя по веселости, шуткам и частым возлияниям Суллы, можно было заключить, что он веселится безмерно и никакая забота не сосет его сердца. Но, всмотревшись в него внимательно, легко было заметить, что в эти четыре месяца он сильно постарел, похудел и вид его стал еще ужаснее: нарывы, которыми было усыпано его изможденное лицо, увеличились, волосы из серых стали совсем белыми; бессонница, на которую обрекла его страшная болезнь, придала ему изнуренный, страдальческий вид.

Но, несмотря на все, в его острых серо-голубых глазах по-прежнему, и даже больше прежнего, горел огонь жизни, силы, несокрушимой энергии. Стараясь скрывать от посторонних свои жестокие страдания, он столь искусно притворялся, что по временам, в особенности во время оргий, казалось, сам забывал о них.

– Расскажи мне, Понциан, что сказал Граний, – обратился Сулла к одному патрицию из Кум, лежавшему на ложе за другим столом.

– Я не слыхал его слов, – ответил тот, побледнев и, видимо, затрудняясь отвечать.

– У меня тонкий слух, Понциан, – заметил экс-диктатор спокойным тоном, но грозно насупив брови, – и я хорошо расслышал, что ты сам сказал Элию Луперку.

– Но поверь, – в ужасе ответил Понциан, – поверь мне… счастливый всемогущий диктатор…

– Ты сказал: «Когда Грания, нынешнего эдила Кум, заставляли уплатить по приговору Суллы штраф в общественную казну, он отказался, говоря…» Тут ты взглянул на меня и, заметив, что я слышу твои слова, прервал свою речь. Я желаю, чтобы ты повторил мне слово в слово то, что сказал Граний.

– Но позволь мне, о Сулла, величайший из римских полководцев!..

– Не нуждаюсь я в твоих похвалах! – закричал Сулла диким, угрожающим голосом и, приподнявшись, с гневно-сверкающим взором, сильно ударил кулаком по столу. – Я своими деяниями и победами сам вписал себе похвалы в консульские летописи и не нуждаюсь, чтобы ты повторял их мне, презренный льстец! Я хочу узнать, что сказал Граний, и если ты не скажешь мне этого, то я, Корнелий Сулла, клянусь лирой Аполлона, моего божественного покровителя, что ты выйдешь отсюда только для того, чтобы отправиться откармливать своим трупом моих рыб!

Взывая к Аполлону, которого Сулла избрал своим специальным покровителем, он взял в руку золотую статуэтку этого бога, которую присвоил себе в Дельфах и постоянно носил на шее на золотой цепочке художественной работы.

При этой клятве все присутствующие, хорошо знавшие Суллу, побледнели и замолчали; музыка и танцы прекратились, шумное веселье сменилось на минуту могильной тишиной. Несчастный Понциан, заикаясь от ужаса, пробормотал:

– Граний сказал: «Теперь не заплачу! Сулла скоро умрет, и я буду оправдан».

– А… – промолвил амфитрион, багровое лицо которого побледнело от гнева. – А!.. Значит, Граний нетерпеливо ждет моей смерти. Браво! Расчетливый же он человек! Предусмотрительный! – кричал экс-диктатор, дрожа от бешенства, но силясь скрыть гнев, сверкавший в его глазах.

Он на минуту остановился, потом крикнул, стуча пальцами в ладонь, так что пальцы захрустели:

– Кризогон! Увидим, – прибавил он, – оправдаются ли расчеты Грания!

Когда явившийся на зов Кризогон, вольноотпущенник и доверенный Суллы, приблизился к нему, тот, уже успев успокоиться, шепнул ему какое-то приказание, на которое Кризогон ответил утвердительным жестом и удалился в ту же дверь, в которую вошел.

– Завтра утром! – крикнул ему вслед Сулла. Потом, обратившись к гостям с веселым лицом, он поднял свою чашу с фалернским и воскликнул: – Ну, что же вы все насупились и молчите, трусливые бараны? Клянусь богами Олимпа, кажется, вы думаете, что присутствуете на моей тризне!

– Да сохранят тебя боги от такой мысли!

– Да пошлет тебе счастье Юпитер и да хранит тебя Аполлон!

– Долгие лета всемогущему Сулле! – хором закричали многие из гостей, подняв чаши с пенистым вином.

– Выпьем все за здоровье и славу Луция Корнелия Суллы Счастливого! – вскричал Квинт Росций своим звучным, гармоническим голосом, высоко подняв свою чашу.

Все поддержали его, и смягченный Сулла, обняв и поблагодарив своего любимца, закричал музыкантам и мимам:

– Эй, вы, бездельники, что вы там делаете?.. Выгодны только пить мое фалернское и объедать меня! Проклятые трусы! Чтоб вам на месте заснуть вечным сном!

Не успел еще Сулла прервать свою грубую брань, – он обыкновенно выражался грубо или цинично, – как музыка возобновилась, мимы и танцовщицы запели под аккомпанемент и стали исполнять комический танец с непристойными телодвижениями.

Трудно описать, какое впечатление производила на зрителей эта головокружительная пляска с обниманиями, изгибаниями, сближением и разбеганием полунагих фигур. Крики и аплодисменты не умолкали.

Когда танец окончился, на средний стол, за которым сидели Сулла с Росцием, был подан орел в оперении, столь искусно сделанный, что он казался живым. Орел держал в клюве лавровый венок, перевязанный пурпурной лентой, на которой было написано золотыми буквами: «Sullae Felici Epafrodito», то есть: «Сулле Счастливому, любимцу Венеры». Прозвище Epafrodito было особенно приятно экс-диктатору.

Росций среди рукоплесканий гостей взял венок из клюва и передал его Аттилии Ювентине, красивой, молодой вольноотпущеннице Суллы, которая сидела с ним рядом и которая, вместе с несколькими женщинами из Кум, сидевшими между мужчинами на обеденных ложах, составляла одну из главных приманок этого банкета.

Аттилия возложила лавровый венок на голову Суллы поверх венка из роз и проговорила мелодичным голосом:

– Прими, любимец богов, непобедимый полководец, эти лавры, которые подносит тебе удивленный мир!

Сулла под рукоплескания собеседников стал целовать девушку, а Квинт Росций, поднявшись с места, продекламировал своим удивительным голосом, достойным такого великого актера, стихи в честь Суллы. Когда он закончил, триклиний снова загремел от рукоплесканий.

Между тем Сулла, взяв нож, разрезал шею и живот орла, из которого тотчас выпало множество яиц; он роздал их пирующим. В каждом яйце оказалось по жареному бекасу, приправленному желтым соусом. Пока гости с аппетитом ели дичь, громко восхваляя щедрость Суллы и искусство его повара, двенадцать красивых греческих рабынь, одетых в достаточно короткие голубые туники, прислуживали у стола, подливая в чаши гостей превосходное фалернское.

Немного погодя было подано новое блюдо: колоссальный пирог из теста с медом в форме круглого храма, окруженного колоннадой и сделанного с необычайным искусством. Когда пирог был разрезан, из него вылетело столько воробьев, сколько находилось в комнате гостей: на шее каждого воробья был привязан ленточкой подарок, и на ленточке было написано имя того, кому он предназначался.

Этот новый сюрприз, приготовленный искусным поваром Суллы, вызвал еще более громкие аплодисменты и крики. Шум долго не умолкал, так как гости ловили птиц, испуганных криком и летавших по комнате, тщетно ища выхода.

Сулла, высвободившись из объятий Ювентины, положил конец этой суете.

– Эй, слушайте! – закричал он. – Я нахожусь сегодня в веселом настроении и хочу потешить вас зрелищем, каким редко угощают гостей на пирах… Слушайте же, друзья мои милые! Хотите вы видеть бой гладиаторов?

– Хотим! Хотим! – раздалось полсотни голосов. Предложение такого зрелища было с восторгом встречено не одними гостями, но также и музыкантами, и танцовщицами. В увлечении они также закричали «Хотим!», забыв, что предложение относится не к ним.

– Да, да, гладиаторов! гладиаторов!.. Да здравствует Сулла!.. Щедрейший Сулла!

Одному из рабов был тотчас отдан приказ бежать в помещение гладиаторов, стоявшее на одном из внутренних дворов виллы, и передать Спартаку приказ немедленно привести в залу триклиния пять пар борцов. Между тем многочисленные рабы расчищали в зале место для боя, отводя музыкантов и танцовщиц ближе к столам.

Немного погодя Кризогон ввел в залу десятерых гладиаторов, из которых половина была во фракийских костюмах, а другая – в самнитских.

– А Спартак? – спросил Сулла.

– Он еще не возвращался, – ответил Кризогон, – должно быть, засиделся у своей сестры.

В эту самую минуту в триклиний вошел Спартак, раскрасневшийся после бега. Он прикладывал руку к губам, кланяясь Сулле и гостям.

– Нам известно, Спартак, – сказал Сулла, – как искусно ты сражаешься. Теперь мы хотим посмотреть, умеешь ли ты передать свое искусство твоим ученикам.

– Но они всего два месяца упражняются в фехтовании, и ты найдешь их успехи очень слабыми.

– Посмотрим, посмотрим, – возразил Сулла и, обратившись к гостям, прибавил: – Я не прибегаю к нововведению, предлагая вам на пиру бой гладиаторов, а только возобновляю обычай, который существовал два века назад у ваших храбрых предков, сыны Кум, первых обитателей этих провинций.

Тем временем Спартак, бледный и встревоженный, расставлял гладиаторов, видимо сам не понимая, что он делает. Это утонченное варварство, эта безумная жажда крови, выказываемые так откровенно, с таким бесчеловечным спокойствием, возмущали рудиария до глубины души. Он дрожал от негодования, думая, что не требования толпы, не зверские инстинкты бессмысленной черни, а прихоть одного человека, злого и пьяного, и жестокое поворство нескольких десятков паразитов обрекают десять несчастных юношей, рожденных свободными людьми в свободной стране, здоровых и храбрых, драться без всякой ненависти друг к другу и погибать бесславно и безвременно.

Помимо прочего, у Спартака была и личная причина для негодования: в числе приведенных гладиаторов находился двадцатичетырехлетний галл Арторикс, красавец, с античным телосложением, благородными чертами лица и густыми белокурыми волосами. Спартак очень любил его; это был самый преданный ему из гладиаторов школы Ациана, и как только Спартак принял руководство школой Суллы, он тотчас взял его к себе, объясняя, что ему нужен помощник в управлении школой. С волнением расставляя борцов друг против друга, Спартак улучил минуту, чтобы шепотом спросить молодого галла:

– Зачем ты пришел?

– Мы уже давно играли в кости на право идти последнему на смерть, – ответил также тихо Арторикс, – и я был одним из проигравших. Таким образом, сам рок судил мне попасть в число первых десяти гладиаторов, которые будут призваны сражаться.

Рудиарий ничего не ответил, но, завершив приготовления к бою, обратился к Сулле, говоря:

– Позволь мне, великодушный Сулла, послать в школу за другим гладиатором вместо этого, – он указал на Арторикса, – потому что…

– А почему же этот не может остаться? – спросил экс-диктатор.

– Потому что он гораздо искуснее других, и фракийская сторона, с которой он должен сражаться, имела бы огромный перевес над другой…

– Зачем заставлять нас ждать? Мы нетерпеливо хотим видеть бой. Пускай сражается этот искусник; тем хуже для самнитов!

И среди напряженного внимания и жадного любопытства, читавшегося в глазах всех присутствующих, Сулла подал знак начинать.

Как и следовало ожидать, бой продолжался недолго: минут через двадцать двое самнитов и один фракиец были убиты; двое других несчастных лежали израненные и молили Суллу о пощаде, которую он и даровал им. Последний же самнит, оставшийся один против четырех фракийцев, продолжал отчаянно защищаться. Но скоро и он, покрытый ранами, упал, заливая кровью мозаичный пол. Арторикс, который был дружен с ним, со слезами на глазах пронзил его своим мечом, чтобы избавить от мучительной агонии.

Триклиний огласился бурными рукоплесканиями. Но Сулла прервал их, закричав Спартаку своим хриплым от пьянства голосом:

– Эй, Спартак, покажи-ка нам свою силу! Возьми меч и щит у павших и сразись один против четверых.

Приказание Суллы вызвало новый оглушительный взрыв рукоплесканий, тогда как на несчастного рудиария оно подействовало, как удар палицей по голове. Думая, не ослышался ли он, не сошел ли с ума, он стоял как оглушенный, бледный и неподвижный, и глядел на Суллу, не в силах вымолвить ни слова. По телу его пробегала лихорадочная дрожь и на коже выступал холодный пот.

Арторикс, заметив его страшное потрясение, шепнул ему:

– Мужайся!

Это слово привело рудиария в себя. Он огляделся вокруг и, сделав над собой страшное усилие, сказал Сулле:

– Но… позволь напомнить тебе, славный и счастливый диктатор… ведь я уже не гладиатор: я – рудиарий, стало быть, свободный человек, и занимаю только должность ланиста в твоей школе гладиаторов.

– Ха-ха-ха! – разразился Сулла пьяным, сардоническим хохотом. – Вот каков наш храбрый Спартак! Струсил! Боится смерти! Презренное отродье – все эти гладиаторы!.. Но, клянусь палицей победоносного Геркулеса, ты будешь сражаться! – Он стукнул по столу кулаком и принял свойственный ему повелительный вид. – Кто тебе даровал свободу, трусливый варвар? Разве не Сулла? Так Сулла же приказывает тебе драться, и ты будешь драться! Будешь! Клянусь всеми богами Олимпа!

Страшные мысли и чувства кипели вулканом в голове и душе Спартака, пока он слушал эти слова, и отражались в горевших глазах и на лице, которое то вспыхивало, то покрывалось мертвенной бледностью, между тем как все мышцы его судорожно вздрагивали. Раза два или три он готов был схватить меч одного из убитых и с яростью тигра броситься на Суллу, чтобы изрубить его в куски, прежде чем присутствующие успеют вскочить с места. Но всякий раз он каким-то чудом сдерживался.

Наконец, измученный этой нестерпимой душевной борьбой, он стряхнул с себя оцепенение и со вздохом, более похожим на рычание дикого зверя, почти безотчетно, схватил щит одного из убитых и надел его на руку. Взяв другой рукой меч, он обратился к Сулле и закричал громовым, дрожащим от гнева голосом:

– Не трус я и не варвар, и буду драться, чтобы доставить тебе удовольствие, Луций Сулла, но клянусь тебе всеми твоими богами, если, по несчастью, я раню Арторикса…

Пронзительный крик женского голоса остановил безумно-смелое слово, которое готово было сорваться с уст рудиария, и отвлек внимание всех присутствующих в ту сторону, откуда он раздался.

В глубине триклиния, позади обеденных ложей и за спиной Суллы, находилась дверь, скрытая зеленой драпировкой, как и другие двери, которые вели из триклиния в различные покои дома. На пороге этой двери неподвижно стояла Валерия, бледная как полотно.

Спартак находился у нее, когда прибежал раб звать его к Сулле. Этот зов в такую пору удивил и встревожил рудиария, но еще более испугал он Валерию, подумавшую, что Спартаку грозит большая опасность. Поэтому, повинуясь единственно своему чувству к фракийцу и не заботясь ни о правилах приличия, ни об осторожности, она тотчас призвала своих рабынь, велела одеть себя в белоснежную тунику, украшенную розами, и направилась по длинному коридору, который вел из ее комнаты в триклиний, где проходила оргия.

Идя туда, Валерия намеревалась явиться веселой, расположенной забавляться, но на бледном и расстроенном лице ее слишком ясно читались волновавшие ее заботы и страх.

К тому же в дверях, за драпировкой, ей пришлось, с ужасом и негодованием, присутствовать при варварской бойне гладиаторов и при всей последующей сцене между Спартаком и Суллой. При каждом слове, при каждом жесте обоих она трепетала, замирала и чувствовала, что силы покидают ее, но медлила входить, надеясь, что какой-нибудь неожиданный оборот приведет к мирной развязке.

Когда же она увидела, что Сулла принуждает Спартака драться с Арториксом, дружба с которым была ей хорошо известна, когда заметила, какой яростью засверкали глаза рудиария и с каким отчаянием он принял вызов, но в особенности когда услышала его безумные слова, обращенные к Сулле, она поняла, что без ее немедленного вмешательства Спартак погибнет неминуемо.

С громким криком, вырвавшимся из глубины ее души, она раздвинула драпировку и появилась на пороге, обратив на себя внимание всех гостей Суллы.

– Валерия… – вскричал он, уставившись на нее тупым взглядом и тщетно пытаясь приподняться с ложа, к которому приковали его винные пары и избыток яств. – Валерия!.. ты!.. здесь!.. В такой час!..

Все поднялись с мест или делали попытки подняться, так как уже не все были в состоянии держаться на ногах, и более или менее почтительно кланялись матроне.

Вольноотпущенница Ювентина сначала покраснела, как пурпур, а потом побледнела. Не вставая с места, она, незаметно соскользнув с ложа, скрылась под скатертью стола.

– Приветствую всех вас! – проговорила Валерия спустя минуту, в продолжение которой она успела окинуть быстрым взглядом огромную залу и вполне овладеть собой. – Да хранят боги непобедимого Суллу и его друзей!

Тем временем она успела обменяться взглядом со Спартаком, который, бросив все, не сводил с нее глаз. Появление ее казалось ему в эту минуту чем-то сверхъестественным, как если бы она сошла с небес.

От Валерии не укрылось положение, которое занимала возле ее мужа Ювентина, и ее внезапное исчезновение, но матрона скрыла свое негодование и приблизилась к ложу Суллы. Тому удалось наконец подняться на ноги, но он сильно покачивался, и ясно было, что ему недолго удастся продержаться в этом положении. Казалось, он все еще не мог надивиться появлению своей жены в такой час и в таком месте и время от времени подозрительно посматривал на нее сонными, полузакрытыми глазами. Валерия заметила эти взгляды и сказала ему, улыбаясь:

– Ты столько раз приглашал меня прийти в триклиний, что сегодня, не будучи в состоянии заснуть и слыша долетающие до меня клики пирующих, я решилась надеть пиршественное платье и прийти распить с вами чашу дружбы. Надо было к тому же увести тебя в твои покои, так как твое здоровье не позволяет тебе оставаться здесь за полночь. Но, идя сюда, я слышала звон мечей и вижу теперь трупы. Что это значит? – спросила она с негодованием, возвысив голос. – Или вам мало бесчисленных жертв, погибающих в цирках и амфитеатрах? Вы восстанавливаете старый варварский обычай, чтобы пировать и пьянствовать перед лицом смерти и подражать пьяными губами конвульсиям агонии и отчаяния, искажающим уста умирающих?

Все молчали, опустив головы, и сам Сулла, сначала что-то бормотавший, испускал теперь только односложные звуки, а потом и вовсе замолчал, как бы сознавая свою вину. Лишь гладиаторы, а в особенности Спартак с Арториксом, глядели на матрону глазами, полными любви и благодарности.

– Эй! – вскричала она, обращаясь к рабам. – Уберите немедленно трупы и похороните этих несчастных, а пол вымойте и окропите благовонными маслами; Муринскую чашу Суллы наполните фалернским и обнесите гостей чашей дружбы.

Пока рабы исполняли приказания Валерии, гладиаторы удалились.

Чаша дружбы обошла гостей среди гробового молчания, и лишь очень немногие из них осыпали в нее лепестки из своих розовых венков. Затем все, молча и пошатываясь, начали расходиться из триклиния – кто по комнатам для гостей, имевшимся в этом обширном доме, а кто домой, в ближние Кумы.

Сулла снова завалился на обеденное ложе и молчал, как будто погруженный в думы, но, в сущности, отупевший от пьянства. Валерия стала трясти его, говоря:

– Ну, что же? Уже за полночь. Соберешься ли ты пойти в свою спальню?

При этих словах Сулла приподнял отяжелевшие веки, медленно повернул лицо к жене и, еле ворочая языком, пробормотал:

– И ты… разогнала… моих гостей… Смеешь мешать… моим… забавам… Клянусь Юпитером!.. Это посягательство на всемогущество Суллы Счастливого… Эпафродита… диктатора… Клянусь всеми богами!.. я… владыка Рима… целого мира… и надо мной командовать!.. Не хочу!.. не хочу!..

Стеклянные зрачки его расширились, он попытался напрячь волю с целью собрать силы, заставить повиноваться свой язык, скованный опьянением, но голова снова тяжело свесилась на грудь.

Валерия глядела на него со смешанным чувством жалости и презрения. Но вдруг Сулла повернулся, приподнял голову и проговорил:

– Метробий!.. Где ты, мой милый Метробий?.. Приди ко мне на помощь… я хочу развестись, прогнать эту… пускай уносит и ребенка, которым она беременна… я не хочу признавать его своим…

В черных глазах Валерии сверкнуло негодование, и она с угрожающим видом сделала шаг к мужу, но тотчас с отвращением остановилась и крикнула:

– Эй! Кризогон! Позови рабов и вели им перенести твоего пьяного и грязного господина в его спальню.

И пока Кризогон, с помощью двух рабов, скорее тащил, нежели вел бормочущего ругательства Суллу в его комнату, Валерия с минуту простояла неподвижно, глядя на покров стола, под которым все еще сидела спрятавшаяся Ювентина, потом презрительно махнула рукой и вернулась в свои покои.

Сулла, растянувшись на своей постели, проспал непробудным сном весь остаток ночи и добрую часть следующего утра, тогда как Валерии не спалось.

Экс-диктатор проснулся около полудня, разбуженный чесоткой. В последнее время болезнь обострилась и раздражала его невыносимо, доводила почти до бешенства. Вскочив с постели, он накинул на себя широкую тогу и в сопровождении ходивших за ним рабов пошел в баню, опираясь на плечо своего любимца Кризогона. Путь туда вел из его спальни через обширный атриум, украшенный колоннадой дорического ордена. Пройдя предбанник, Сулла вошел в роскошную уборную с мраморными стенами и мозаичным полом, из которой три двери вели в холодную, теплую и горячую бани.

Сулла сел на мраморную скамью, покрытую подушками и пурпурными тканями, разделся с помощью рабов и вошел в горячую баню. В полу этой комнаты, также мраморной, были проделаны отверстия, в которые проходил через трубы нагретый воздух из печи, помещавшейся под баней. Направо от входа был устроен полукруглый альков с мраморным седалищем посредине, против которого стоял бассейн с теплой водой.

Войдя в альков и усевшись в него, Сулла взял в руки два небольших железных конуса и стал поднимать их. Таких конусов различной величины стояло в алькове несколько рядов для гимнастических упражнений с целью вызвать испарину.

Переходя постепенно к более тяжелым, Сулла вскоре пришел в то разгоряченное состояние, которое предшествует испарине, и тогда, выйдя из алькова, влез в бассейн с теплой водой. Он сел в нем на мраморные ступени и весь до головы ушел в теплую воду, что, по-видимому, принесло ему большое облегчение. Так, по крайней мере, можно было заключить по выражению довольства, появившегося на его лице.

– Ах, как хорошо!.. Давно уже я не чувствовал себя так хорошо, Диодор, – обратился он к одному из рабов, исполнявшему обязанности банщика, – возьми скорее скребницу и поскреби мое тело. Меня жжет, как огнем, я измучился.

Диодор взял скребницу, – инструмент вроде бронзового ножа, которым после бани растиралось тело, прежде чем намазывать его благовонными маслами, – и принялся скрести ею покрытое болячками тело Суллы. Тем временем тот спросил Кризогона:

– Переплел ли ты в пурпурный пергамент двадцать второй том моих «Комментариев», который я кончил третьего дня и дал тебе для этой цели?

– Переплел, добрый господин мой, и не только этот том, но и еще десять копий с него, которые я велел переписать рабам-копиистам.

– А!.. Молодец Кризогон! Так ты уже распорядился, чтобы сделали десять копий? – спросил Сулла, видимо довольный.

– Да, и не только с последнего тома, но и со всех предшествовавших томов. Часть экземпляров я внес в библиотеку этой виллы, часть хранится в твоем римском доме, другая – у меня, да по экземпляру каждого тома я собственноручно поднес, согласно твоему приказанию, Лукуллу и Гортензию. Я нарочно распределил экземпляры по разным местам, чтобы произведение твое вернее сохранилось в случае пожара или какого-нибудь другого несчастья, пока ты не решишься опубликовать твои «Комментарии» или пока твоя смерть – да предохранят тебя всесильные боги от нее как можно долее! – не позволит сделать это Лукуллу, согласно твоему завещанию.

– Кстати, о моем завещании: я позаботился обо всех вас, немногих, кто был верен мне во всех превратностях моей жизни.

– О, зачем ты это говоришь? – вскричал с притворной скромностью Кризогон. – Ты дал мне более, чем я заслужил: ты даровал мне свободу, твое благоволение, богатство…

– Довольно об этом, Кризогон. Постой, мне слышится шум в раздевальне.

Вольноотпущенник поспешно вышел из бани.

Вероятно, вследствие оргии предшествовавшей ночи лицо Суллы было мертвенно-бледно и казалось постаревшим; он стонал от жестоких спазмов, не утихавших даже в ванне, и жаловался на нестерпимую боль в груди. Поэтому Диодор, исполнив все нужное около него, пошел позвать Сирмиона Родиана, вольноотпущенника и врача Суллы, всегда находившегося при нем.

Тем временем Сулла почувствовал дремоту и, закинув голову за спинку бассейна, казалось, заснул. Оставшиеся в бане прислужники отошли в угол и молча боязливо глядели на того, кто заставлял их трепетать одним движением своих бровей.

Немного погодя вернулся Кризогон, и Сулла, вздрогнув, повернул к нему лицо.

– Что с тобой? – заботливо спросил вольноотпущенник, подбегая к бассейну.

– Ничего… просто дремота… Я видел сон.

– Какой же?

– Я видел мою возлюбленную жену Цецилию Метеллу, умершую в прошлом году. Она звала меня к себе…

– Сны лгут, Сулла, не стоит обращать на них внимания.

– Лгут?.. А отчего же ты сам, Кризогон, часто говоришь о твоих снах? Нет, я всегда верил снам, всегда исполнял то, что боги внушали мне во сне, и благодаря этому всегда имел успех во всех моих предприятиях.

– Ты обязан этим своему уму и доблестям, а не снам.

– Помимо ума и доблестей, Кризогон, мне всегда служила Фортуна, и часто я полагался только на нее. Поверь, самыми славными из моих дел были те, которые я предпринимал очертя голову, не размышляя.

Воспоминание о своих деяниях, среди которых было много позорных, но было немало и славных и великих, казалось, влило успокоение в душу Суллы, и лицо его немного прояснилось. Кризогон воспользовался этой минутой и доложил, что, согласно распоряжению, отданному Суллой во время пира, из Кум приведен Эдил Граний, который ждет его приказаний.

При этом имени лицо экс-диктатора мгновенно исказилось злобой. Глаза его засверкали зловещим огнем, и он закричал хриплым, яростным голосом:

– Ввести его сюда! Сейчас… пред мое лицо… этого дерзновенного! Он один в целом мире осмелился издеваться над моими приказаниями, желать моей смерти!

Сулла судорожно схватился своими исхудалыми руками за края бассейна, опираясь на них.

– Не лучше ли подождать, когда ты выйдешь из бани?

– Нет, нет… сейчас же… сюда! Я так хочу!

Кризогон вышел и сейчас же вернулся, вводя Грания.

Это был сильный мужчина лет сорока, с вульгарным лицом, на котором были написаны хитрость и жестокость. Но при входе в баню он сильно побледнел, с трудом скрывая охвативший его ужас.

– Да сохранят боги на долгие лета великодушного Суллу Счастливого! – проговорил Граний дрожащим голосом, кланяясь и поднося руку к губам.

– Не то ты говорил третьего дня, подлый плут, когда насмехался над моим справедливым приговором, обязывавшим тебя уплатить пеню в общественную казну! Ты кричал, что не уплатишь пени, что не сегодня-завтра я умру и ты освободишься от нее.

– Никогда, никогда не говорил я этого! Не верь вздорным клеветам! – пробормотал Граний, все более поддаваясь страху.

– Подлый трус, теперь ты трепещешь! Надо было трепетать тогда, когда ты оскорблял самого могущественного и счастливого из людей… Презренный!

С этими словами Сулла, пылая гневом, с выкатившимися и налитыми кровью глазами, ударил по лицу несчастного, который упал на колени, плача и моля о пощаде.

– Пощади меня! Пощади… Прости! Сжалься! – восклицал бедняк.

– Сжалиться? – кричал Сулла, выходя из себя от бешенства. – Сжалиться над тобой, оскорбляющим меня в то время, когда я страдаю мучительной болезнью?.. Нет, презренный! Ты должен умереть… здесь же… сейчас… перед моими глазами! Я жажду упиться зрелищем твоих предсмертных конвульсий, твоей страшной агонии!

И он, мечась в исступлении и колотя обеими руками по своему больному телу, закричал рабам хриплым, неистовым голосом:

– Эй, вы, лентяи! Что вы там стоите? Хватайте этого негодяя! Колотите его насмерть… душите! Убейте его… здесь… передо мной!

Заметив, что рабы колеблются, он собрал последние силы и закричал страшным голосом:

– Задушите его, или, клянусь змеями фурий, я велю всех вас распять на кресте!

Рабы бросились на злополучного эдила и принялись бить и топтать его, между тем как Сулла, мечась, как бесноватый, продолжал кричать:

– Так, так! Хорошенько его! Терзайте, душите мерзавца! Именем ада, душите на смерть!

Граний, движимый инстинктом самосохранения, свойственным всякому живому существу, отбивался всеми силами от четверых навалившихся на него рабов и осыпал их ударами своих мощных кулаков, силясь вырваться из душивших его рук. Рабы, сначала пассивно набросившиеся на свою жертву и боровшиеся с ней слабо, постепенно рассвирепели и, подстрекаемые неистовыми криками Суллы, вскоре так скрутили Грания, что лишили его возможности двигаться. Тогда один из них схватил его за горло обеими руками и, надавив изо всей силы коленом на грудь, через несколько мгновений задушил его.

Сулла с глазами, почти выскочившими из орбит, с пеной у рта, упивался со зверским наслаждением зрелищем этой бойни и продолжал хрипеть:

– Так! Так!.. Дави его!.. Души!..

Но в тот момент, когда Граний испустил дух, сам его убийца, обессиленный криком и беснованием, закинул голову на спинку бассейна и еле слышно прохрипел:

– Помогите!.. Умираю… Помогите!..

Кризогон и другие рабы бросились к нему, приподняли его и прислонили к стенке бассейна.

Лицо бывшего диктатора приняло трупный цвет; веки полуопустились над потускневшими зрачками; губы судорожно искривились, обнажив скрежещущие зубы, и все тело вздрагивало.

Пока Кризогон и рабы суетились вокруг него, стараясь привести его в чувство, он вдруг привскочил и сильно закашлялся; изо рта его потоком хлынула кровь, и через минуту, глухо застонав и не открывая глаз, он испустил дух.

Таким образом кончилась на шестидесятом году жизнь этого великого, хотя и преступного человека, гениальность и великие качества которого были заглушены жестокостью и необузданными страстями. Он совершил блестящие подвиги, но навлек на свое отечество большие бедствия и составил себе в истории репутацию великого полководца, но дурного гражданина. Рассматривая его деяния, трудно решить, что в них перевешивало: храбрость ли и энергия или хитрость и лживость. Сторонник Мария, Кней Папирий Карбон, долго и успешно воевавший против Суллы, справедливо говорил: «Воюя с Суллой, не знаешь, с кем имеешь дело – со львом или с лисицей, так как оба зверя живут в его душе, и лисица доставляет даже больше хлопот его врагам, чем лев».

Сулла умер, насладившись всем, что может желать человек, и за это его прозвали Счастливым, если счастье состоит в достижении человеком всего, чего он желал.

Едва умер Сулла, как в комнату вошел Диодор в сопровождении врача Сирмиона и объявил в дверях:

– Прибыл гонец из Рима и привез важное письмо к…

Голос его оборвался, когда он взглянул, войдя, на присутствующих, которые стояли в оцепенении, пораженные смертью своего господина.

Сирмион бросился к трупу и велел вынуть его из бассейна и положить на устроенную из подушек постель на полу. Он осмотрел его, пощупал пульс, послушал сердце и проговорил, опустив голову:

– Кончено… умер!

Раб Эвтибидэ, привезший ее письмо и вошедший в баню вслед за Диодором, стоял в углу, глядя в изумлении и страхе на происходившее вокруг. Потом, поняв, что наиболее авторитетное лицо среди присутствующих – Кризогон, он подошел к нему и сказал, подавая письмо:

– Моя госпожа, куртизанка Эвтибидэ, строго наказала мне отдать это письмо в собственные руки Суллы, но так как боги судили мне, в наказание за мои грехи, найти уже мертвым величайшего из людей и так как я заключаю по твоим слезам, что ты – один из ближайших к нему домочадцев, то вверяю письмо тебе.

Кризогон, вне себя от горя, взял пергамент и не глядя сунул его за пазуху, продолжая рыдать над телом своего благодетеля и господина, которое тем временем обсушили и натерли благовонными маслами.

Известие о смерти Суллы быстро облетело весь дом, и все его рабы сбежались в баню, которая огласилась воплями и причитаниями. В это время туда вбежал Метробий, только что прискакавший из Рима. Бледный, запыхавшийся, в грязной, истрепанной одежде, он залился слезами, крича:

– Нет! нет! Это невозможно!.. Это неправда!..

Когда он увидел труп Суллы, уже холодный и окоченевший, он зарыдал еще неутешнее и, бросившись на пол возле бездыханного тела, покрыл его лицо поцелуями.

– Умер!.. без меня!.. – восклицал он. – И я не услышал в последний раз твоего голоса, несравненный, обожаемый друг!.. не получил от тебя последнего поцелуя, мой дорогой Сулла!..