Онлайн чтение книги Страна призраков Spook Country
2. Муравьи в воде

Старик напоминал Тито вывеску-призрак из тех, что блекнут на глухих стенах почернелых зданий, являя взорам названия фирм и торговых марок, которых уже никто толком не помнит.

Если бы на одной из них вдруг обнаружился текст самой злободневной, самой свежей и страшной новости, а ты бы знал, что он висел тут всегда, теряя краски на солнце и под дождем, и лишь сегодня попался тебе на глаза, – вот это было бы чувство вроде того, что Тито испытал, когда подошел к старику на Вашингтон-сквер, где тот сидел за бетонным шахматным столиком, и осторожно передал прикрытый газетой айпод.

Всякий раз, как старик, глядя в сторону, убирал в карман очередной айпод, на его запястье тускло блестели золотые часы. Циферблат и стрелки были почти не видны под мутным исцарапанным стеклом. Часы с покойника. Такие лежат на блошиных рынках в помятых коробках из-под сигар.

Одежда на нем тоже была как с покойника. Ткань, казалось, источала собственный холод, который нельзя было спутать с зябкостью нью-йоркской зимы. Холод невостребованного багажа, казенных коридоров, потертых стальных ячеек.

И все же старик работал с дядями Тито, а значит, бедный костюм был не более чем маской, частью протокола. Тито ощущал исходящие от старика мощь и безграничное терпение и думал, что тот ради каких-то своих целей нарядился выходцем из южноманхэттенского прошлого.

Когда старик брал айпод (так в зоопарке дряхлая и мудрая обезьяна принимает у посетителя кусочек не слишком лакомого фрукта), Тито почти ждал, что тот расколет девственно-белый корпус, как орех, и вытащит на свет что-нибудь неожиданное и жуткое в своей современности.

И вот теперь, сидя перед дымящейся супницей в ресторане с видом на Канал-стрит, он понял, что не в состоянии объяснить это своему кузену Алехандро. Чуть раньше Тито у себя в комнате накладывал звуки один на другой, силясь передать ощущения, которые пробуждал в нем старик. Вряд ли он когда-нибудь даст кузену прослушать ту композицию.

Алехандро – гладкий лоб, волосы до плеч расчесаны на прямой пробор – не интересовался музыкой, которую сочинял Тито. Молча глядя на брата, он зачерпнул утиный суп и аккуратно разлил по тарелкам – сначала ему, потом себе. За окном ресторана, за красной надписью на китайском, которого они оба не знали, раскинулся мир оттенка старой серебряной монеты, забытой на десятилетия в ящике стола.

Алехандро был буквалистом, очень одаренным, но крайне практичного склада ума. Поэтому его и выбрала себе в ученики седая Хуана, их тетка, лучший в роду специалист по подделке документов. Он покупал на пыльных складах за рекой механические пишущие машинки – древние и невероятно тяжелые, – которые Тито потом приходилось тащить на своем горбу. Еще он гонял Тито за лентами для этих машинок и за скипидаром, которым удалял с лент часть красящей пропитки. Родная Куба, как учила Хуана, была бумажной державой, сплошным бюрократическим лабиринтом из анкет и трех экземпляров под копирку. Посвященные знали в нем все ходы и выходы, а потому действовали уверенно и точно. Точность везде и всегда – таков был девиз Хуаны, чье ученичество прошло в беленых подвалах здания, из верхних окон которого можно различить Кремль.

– Да ты его боишься, старика этого, – сказал Алехандро.

От Хуаны он перенял тысячи трюков с бумагой и клеем, печатями и водяными знаками, магию ее домашних фотолабораторий и еще более темные тайны, включавшие имена детей, умерших в младенчестве. Иногда Тито по несколько месяцев кряду носил при себе засаленные бумажники, набитые фрагментами личностей, созданных Алехандро, чтобы истребить в них всякие следы новизны. Он никогда не касался этих карточек и сложенных документов, состаренных теплом и движениями его тела. Алехандро, когда доставал их из дряхлых от времени бумажников, надевал хирургические перчатки.

– Нет, – ответил Тито, – не боюсь.

Впрочем, это была лишь отчасти правда: он чего-то побаивался, хоть и не самого старика.

– А может, зря не боишься, братец.

С развитием новых технологий и возрастающим вниманием правительства к вопросам «безопасности» – читай, «контроля» – магия Хуаны постепенно теряла силу. Родные реже обращались за документами к ней, чаще – к другим источникам, более современным, о чем Алехандро ничуть не сожалел. В свои тридцать, на восемь лет старше Тито, он воспринимал жизнь в семье как сомнительное благо. Отчасти это было связано с рисунками Алехандро, которые тот клеил скотчем на стену против окна, чтобы выцветали на солнце. Алехандро рисовал прекрасно, в любом стиле, и Тито без объяснений понимал, что брат понемногу переносит магию Хуаны в мир галерей и собирателей искусства.

– Карлито. – Алехандро осторожно назвал имя дяди, передавая брату фарфоровую миску жирного горячего супа. – Что Карлито говорил тебе о старике?

– Только, что он говорит по-русски. – (Братья общались по-испански.) – Что если он обратится ко мне по-русски, можно ответить на том же языке.

Алехандро поднял бровь.

– И еще, что он знал нашего деда. В Гаване, – сказал Тито.

Алехандро сдвинул брови; его фарфоровая белая ложка застыла над супом.

– Американец?

Тито кивнул.

Хотя в ресторане не было никого, кроме официанта, читавшего за кассой китайскую газету, Алехандро понизил голос:

– Все американцы, с которыми наш дед общался в Гаване, были из ЦРУ.

Тито помнил, как незадолго до переезда в Нью-Йорк ходил с матерью на китайское кладбище за улицей Ла-Рампа. Мать что-то вытащила из семейного склепа, и Тито, гордясь своей сноровкой, кое-куда это переправил. В вонючем сортире закусочной «Малекон» он бегло пролистал бумаги в пакете из прорезиненной ткани и понял только, что они отпечатаны на английском, которого он почти не разбирал.

Тито никому не рассказывал о том случае, промолчал и сейчас.

Ноги в черных ботинках Red Wing замерзли ужасно. Вот бы нырнуть в деревянную японскую ванну с таким же горячим супчиком.

– Помнишь, тут были скобяные лавки? – спросил Тито. – В них толклись такие никчемные старики. Он на них похож.

Скобяные лавки с Канал-стрит давно исчезли. Их место заняли точки продажи сотовых телефонов и поддельной «Прады».

– Скажи ты Карлито, что дважды видел одну и ту же машину или хотя бы тетку, – проговорил Алехандро, обращаясь к дымящейся поверхности супа, – он бы послал кого-то другого. Так требует протокол.

Автор протокола, их дед, давно сгинул, как и старички с Канал-стрит. Его насквозь нелегальный прах развеяли промозглым апрельским утром со стейтен-айлендского парома. Дядья прикрывали ритуальные сигары ладонями от ветра, и даже прижившиеся на борту карманники уважительно держались на расстоянии, понимая, что здесь дело сугубо личное.

– Там ничего не было, – сказал Тито. – Ничего интересного.

– Если нам платят за доставку ему контрабанды – а наша работа такая, что мы ничего другого не доставляем, – значит кому-нибудь наверняка интересно.

Тито мысленно попытался расшатать его логику, нашел ее неколебимой и кивнул.

– Слышал выражение «живи своей жизнью»? – Алехандро перешел на английский. – Это всех нас касается, если хотим удержаться здесь.

Тито ничего не ответил.

– Сколько всего было поставок?

– Четыре.

– Многовато.

Дальше они ели молча, под металлический грохот грузовиков на Канал-стрит.

Потом Тито стоял перед глубокой раковиной у себя в Чайнатауне и стирал зимние носки с порошком. К носкам он уже привык, но по-прежнему удивлялся, какие они тяжелые, когда мокрые. А ноги по-прежнему мерзли, несмотря на кучу стелек из стокового магазина на Бродвее.

Он помнил раковину в гаванской квартире матери. Пластиковая бутылка с соком агавы, который служил ей моющим средством, мочалка – жесткий комок волокон того же растения – и баночка с углем. По краю раковины постоянно бежали куда-то мелкие муравьи. В Нью-Йорке, однажды заметил Алехандро, муравьи совсем не такие проворные.

Другой кузен, переехавший из Нового Орлеана после наводнения, рассказывал, как видел на волнах целый шар рыжих муравьев. Видимо, так они спасались. «Вот и мы, – подумал тогда Тито, – чтобы выплыть в Америке, держимся друг за друга на плотике общего ремесла. Нас меньше, но наша сила – в протоколе».

Иногда он смотрел новости по-русски на Русско-американском телевидении. В последнее время ему казалось, что голоса ведущих доносятся из далекого сна или с борта подводной лодки. Интересно, значит ли это, что он постепенно забывает язык?

Тито выжал носки, заново наполнил раковину и, оставив их полоскаться, вытер ладони о старую футболку, висевшую рядом вместо полотенца.

Окон в квадратной комнате не было, только белые гипсокартонные стены, стальная дверь да голый бетонный потолок. Порой Тито лежал на матраце, разглядывая следы от листов фанеры, ископаемые свидетельства потопов с верхнего этажа. Других постоянных жильцов здесь не было. В одной из квартир на том же этаже кореянки шили детскую одежду, другую арендовала мелкая фирма, что-то связанное с интернетом. Квартиру для Тито снимали его дяди. Когда помещение требовалось им для своих дел, Тито ночевал на икейском диване у Алехандро.

В его квартире, кроме раковины и унитаза, были электроплитка, матрац, компьютер, микрофон, динамики, синтезатор, телевизор «Сони», утюг и гладильная доска. Одежда висела на старой чугунной вешалке-каталке, принесенной с тротуара Кросби-стрит. За одним из динамиков стояла синяя вазочка из китайского универмага на Канал-стрит; ее Тито втайне посвятил богине Ошун, которую кубинские католики называют Пресвятой Милосердной Девой из Кобре.

Подключив синтезатор «Касио» к длинному шнуру, он открыл над раковиной с носками горячий кран, придвинул к ней очень высокое складное кресло из того же универмага и, устроившись в люльке из черной парусины с «Касио» на коленях, погрузил ноги в теплую воду. Потом закрыл глаза и коснулся пальцами кнопок. Тито подыскивал звук, похожий на потускневшее серебро.

Если сыграть хорошо, быть может, музыка наполнит пустоту Ошун.