Онлайн чтение книги Весенний снег Spring Snow
51

Наступил февраль: потерявший ко всему интерес Киёаки держался в стороне от одноклассников, озабоченных приближающимися выпускными экзаменами. Хонда готов был помочь ему с занятиями, но особенно не докучал, чувствуя, что тот откажется. Хонда хорошо знал, что Киёаки больше всего не терпит назойливости в дружбе.

В это время отец неожиданно предложил Киёаки пойти учиться дальше в Оксфордский колледж. Он был основан в XIII веке, имел давние традиции, по словам отца, туда можно просто попасть по протекции ректора, а для этого достаточно только сдать выпускные экзамены в школе Гакусюин. Маркиз задумался о том, как помочь сыну, заметив, что сын, который вскоре получит пятый ранг при дворе, день ото дня бледнеет и теряет силы. Это предложение заинтересовало Киёаки, но совсем не так, как рассчитывал отец. Киёаки просто решил сделать вид, что доволен.

Когда-то он, как и все, очень хотел попасть в Европу, но теперь сердце его было привязано к одной, самой чудесной точке в Японии, и он, глядя на карту, чувствовал, что не только привольно раскинувшиеся за морем чужие страны, но и сама Япония, похожая на маленькую красную креветку, кажется ему грубой и вульгарной. Его Япония не имеет этих четких контуров, затянута дымкой легкой печали, и она намного синее.

Отец велел повесить на стену в бильярдной большую карту мира. Он собирался дать Киёаки освоиться с новыми масштабами. Но того не трогала холодная плоскость картографического моря: в памяти вставало море той летней ночью в Камакуре, ночное, похожее на огромного черного зверя, теплое, пульсирующее кровью, зовущее, — море, воспоминание о котором теперь отзывалось в душе страданием.

Он никому не жаловался, но у него начались частые головокружения, легкие головные боли. Усиливалась бессонница. Ночью, лежа в постели, он в деталях рисовал себе картины: вот именно завтра придет письмо от Сатоко, она сообщает о времени и месте побега, и он встречает ее где-то на углу маленького, никому не известного городка у жалкого здания тамошнего банка, вот сжимает в объятьях руками, хранящими память о ее теле. Но в этих фантазиях присутствовало почти невесомое ощущение их нереальности, и порой темным пятном проступала наружу холодная действительность. Киёаки обливал слезами подушку и до поздней ночи безнадежно повторял имя Сатоко. И тогда Сатоко неожиданно, как живая, являлась где-то на границе сна и реальности. Скоро его сны нельзя уже было занести в дневник как рассказ или наблюдение. В забытьи сменяли друг друга мольба и отчаяние, явь казалась сном, а сон явью, возникали неясные линии, будто оставленные на берегу волнами, и в зеркале воды, отступающей по гладкому песку, вдруг отразилось лицо Сатоко. Никогда еще оно не было столь прекрасным и столь печальным. И это мерцающее ночной звездой лицо разом исчезло, когда Киёаки потянулся к нему губами.

Днем воспоминания, от которых он хотел спастись, еще прочнее занимали свое место в его душе. Все: и время — утро ли, вечер ли, день или ночь; и природа — небо, деревья, облака, ветер, — твердили ему, что нужно смириться, и он захотел, если уж его так терзают неясные мучения, своими силами добиться определенности — услышать хоть одно слово из уст Сатоко. Пусть не услышать, пусть только взглянуть на ее лицо. Сердце словно обезумело.

Да и слухи в обществе быстро утихли. Постепенно забывался неслыханный скандал, когда с высочайшего разрешения на брак дело шло к помолвке, а потом, прямо перед церемонией, сватовство было расторгнуто; ныне негодование общества перекинулось на взяточничество во флоте.

Киёаки решил убежать из дома. Но из предосторожности ему совсем не давали карманных денег, поэтому ему не на что было обрести свободу.

Хонда вообще-то удивился, когда Киёаки попросил у него взаймы. Но, не задав другу ни единого вопроса, взял всю сумму с небольшого счета, которым он мог по разрешению отца распоряжаться самостоятельно.

Утром 21 февраля Хонда принес деньги в школу и вручил их Киёаки. Стояла ясная, очень холодная погода. Взяв деньги, Киёаки робко предложил:

— До урока еще минут двадцать. Проводи меня, а…

— Куда это? — удивленно спросил Хонда, так как знал, что у ворот застыл Ямада.

— Туда. — Киёаки, улыбнувшись, показал в сторону рощи. Хонда с радостью отметил оживление, наконец вернувшееся к Киёаки, но от этого напряженно бледное, осунувшееся лицо не порозовело, а, наоборот, будто покрылось тонкой ледяной корочкой.

— Ты в порядке?

— Да вроде немного простудился. Но все нормально. — Киёаки ответил уже на ходу, бодро шагая впереди товарища по тропинке. По вернувшейся к другу энергичной походке Хонда понял, куда тот направляется, но ничего не сказал. Бросив взгляд на мрачно лежащее под ногами болото, на поверхности которого там и сям вмерзли в лед опавшие листья, они прошли через гомонящую птицами рощу и вышли к восточной границе школы. Здесь небольшой обрыв кончался у рабочего квартала, и вместо ограды была небрежно натянута железная сетка, через дырки в ней часто пролезали дети. За сеткой еще некоторое время тянулся поросший травой склон, а у низкой каменной ограды, идущей вдоль дороги, был уступ.

У сетки они остановились. Справа были железнодорожные пути, внизу сверкал остроконечными крышами залитый утренним солнцем заводской пейзаж, рев различных станков в массе звучал как грохот моря. Печально возвышались трубы, дым тянулся над крышами, затягивая примыкавшие к заводу жилища бедноты. Встречались дома, где из-под крыши выступал балкон, уставленный деревцами в горшках. Что-то вспыхнуло и погасло. Кусачки на поясе сидевшего на электрическом столбе монтера? Призрак пламени за окнами химического завода?… Гул, словно решив рассредоточиться, распался на цепь ухающих ударов бьющего по железу молота.

Вдали ярко сияло солнце. Сразу внизу видна была белая лента тянущейся вдоль школы дороги, по ней, наверное, и отправится Киёаки, на дороге четко отпечатались тени низких домов; вон дети играют в «классики». Проехал тусклый, ржавый автомобиль.

— Ну, пока, — сказал Киёаки. Это прозвучало как прощание. Хонда почувствовал, как по-юношески это было сказано. Оставив в классе портфель, в одном пальто поверх школьной формы, с изящно распахнутым воротником и пуговицами, изображающими цветок сакуры, пальто, под которым обнажились тонкая ослепительно белая линия воротничка над стоячим воротом кителя и юношеский кадык, проступающий под нежной кожей, Киёаки, улыбнувшись из-под козырька фуражки, отогнул рукой в кожаной перчатке часть порванной железной сетки и боком вылез наружу.

Исчезновение Киёаки смертельно напугало маркиза с женой. И опять всеобщее смятение улеглось, когда высказала свое мнение бабушка:

— Разве непонятно?! Вы успокоились, что он обрадовался возможности учиться в Англии. Может, он и собирается туда поехать, но перед этим отправился попрощаться с Сатоко. Решил, что, если скажет куда, вы его не пустите, поэтому поехал не предупредив. Только и всего.

— Но Сатоко не будет с ним встречаться!

— Ну, тогда он смирится и вернется. Надо дать молодому человеку сделать это, чтобы он успокоился. Вы слишком связали его, и вот результат.

— Но, мама, разве это не естественно, после того, что случилось.

— То, что он убежал, тоже естественно.

— Да, но будет ужасно, если это как-то всплывет, нужно сейчас же сообщить начальнику полиции, пусть его тайно разыщут.

— Зачем искать? Ведь ясно, куда он направился.

— Нужно его поймать и вернуть!

— Вот это уж совсем ни к чему, — гневно сверкнула глазами пожилая женщина, повысив голос. — Ни к чему. Если вы это сделаете, бог знает, что может случиться.

Конечно, на всякий случай можно поручить полиции тайно разыскать его. Пусть найдут, сообщат нам и все. Мы знаем, куда и зачем он отправился, так что достаточно поручить полицейскому издали незаметно наблюдать за ним. И здесь то же самое: не связывая его в действиях, следить за ним издали. Незаметно, без скандалов. Нет других способов уладить это дело. Сделаем сейчас ошибку — раздуем целую историю. Вот что я вам скажу.

Вечером 21-го числа Киёаки остановился в гостинице в Осаке, утром следующего дня покинул гостиницу, доехал на поезде по линии Сакураи до станции Обитокэ и снял там комнату на постоялом дворе для торгового люда под громким названием "гостиница Лиана". Договорившись о комнате, сразу приказал позвать рикшу, чтобы отправиться в Гэссюдзи. Он торопил рикшу на подъеме и вышел у ворот с приподнятой на углах крышей.

У входа с плотно сдвинутыми дверьми-стенами он подал голос. Вышел храмовый привратник, узнал имя и дело, которое привело сюда гостя, велел подождать, и через какое-то время появилась пожилая монахиня. Однако, не впуская его в прихожую, она довольно резко ответила, что настоятельница передает, что не станет с ним встречаться, послушница же вообще не может ни с кем встречаться. Киёаки, с самого начала ожидавший чего-то в этом роде, не стал настаивать и вернулся в гостиницу.

Он связывал свои надежды с завтрашним днем. Хорошенько подумав, он решил, что с самого начала все не заладилось, потому что он на рикше доехал до самого входа в храм. Его нетерпение объяснялось только желанием, не медля ни минуты, встретиться с Сатоко, но как бы ему ни хотелось увидеть ее, он должен был отпустить рикшу по меньшей мере у внешних ворот. Во всяком случае, следовало как-то соблюсти приличия.

Комната на постоялом дворе была грязной, еда невкусной, ночью было холодно, но, в отличие от Токио, мысль о том, что здесь, совсем рядом, живет Сатоко, принесла душе заметное утешение. В эту ночь он впервые за долгое время крепко спал.

На следующий день, 23-го числа, полный энергии, он один раз с утра и дважды во второй половине дня, оставив рикшу ждать у внешних ворот, поднимался по длинной дороге к храму, но встречал все тот же холодный отказ. По пути назад он начал кашлять, в груди покалывало, поэтому, вернувшись в гостиницу, он не стал принимать ванну.

На ужин подали угощение, невиданное на деревенском постоялом дворе, обращение на глазах изменилось. Его, несмотря на протесты, переселили в самую лучшую комнату. Киёаки спросил было служанку, в чем дело, но ответа не получил. После настойчивых расспросов загадка наконец разрешилась. По словам служанки, сегодня, в отсутствие Киёаки, приходил местный полицейский, интересовался им, сообщил, что это юноша из очень знатной семьи и обходиться с ним следует крайне любезно, сказал также, что полицейские расспросы нужно сохранить от юноши в тайне и безотлагательно известить полицию, если тот соберется уезжать. Киёаки изнывал от нетерпения, понимая, что должен спешить.

Утром следующего дня, уже 24-го числа, ему было трудно подняться, голова отяжелела, тело ломило. Но он считал, что нет иного способа встретиться с Сатоко, как действовать, пренебрегая трудностями, и он, не вызывая рикшу, прошел пешком от постоялого двора до храма без малого четыре километра. Был погожий, ясный день, но идти было тяжело. Кашель усиливался, и временами он чувствовал в груди такую боль, будто туда насыпали песку. Когда он стоял у входа в храм, его опять сотряс приступ ужасного кашля, но вышедшая уже знакомая монахиня по-прежнему холодно снова повторила ему те же слова отказа.

На следующий день, 25-го числа, его стало знобить. Появился жар. Сначала он собирался было не ездить, но, позвав рикшу, поехал и снова вернулся, ничего не добившись. Надежды Киёаки начали рушиться. В горящей голове бродили путаные мысли, он не знал, что предпринять. В конце концов попросил слугу с постоялого двора послать телеграмму Хонде:

Проведя тяжелую ночь, он встретил утро 26-го числа.