Онлайн чтение книги Стезя смерти
Глава 1

Вот уже четверть часа Курт сидел на табурете у стены, наблюдая за тем, как Вальтер Керн, его руководитель и наставник в следовательском деле на неопределенный срок, разбирает его верительные грамоты; и он много отдал бы за то, чтобы знать, что же там написано – свиток, врученный Керну, был довольно внушительным…

Курт пытался отслеживать лицо начальства – при начале чтения оно было хмурым и недобрым; можно было догадаться, что сейчас Керн читает о том, как девятилетний сирота, удрав из дома тетки (не отличавшейся, правда, добрым нравом и любовью к ближнему), связался с уличной бандой, последствием чего, помимо грабежей и краж, стали четыре убийства и смертный приговор. Потом на лице начальствующего отобразилось равнодушное недоверие; стало быть, Керн дошел до описания того, как малолетнего злоумышленника взяла на перевоспитание Конгрегация. Следующие несколько страниц, очевидно, описывали бытие курсанта Гессе в академии – по временам Курт ловил на себе оценивающий взгляд и выпрямлялся, стараясь выглядеть невозмутимым. Когда глаза начальника остановились на его перчатках, он понял, что чтение близится к концу, и подобрался, готовясь отвечать на вопросы, которые неминуемо должны были возникнуть…

Наконец, отодвинув свитки в сторону, Керн шумно вздохнул, опершись о тяжелый стол локтями, и уставился на новичка в упор.

– Знаешь, я помню, как создавалась ваша академия, – сообщил обер-инквизитор, и Курт так и не смог заключить по его голосу, какое впечатление произвело на начальство все прочтенное. – Я был убежден, что из этой затеи ничего не выйдет. Сосредоточить в одном месте сотню малолетних сволочей в уповании сделать их людьми – это было безумством.

Курт безмолвствовал, ожидая продолжения и следя, чтобы лицо оставалось если не бесстрастным, то хоть бы попросту спокойным.

– Тех, кто решился работать там, – продолжал Керн, – я считал самоубийцами и помешанными, при всем моем уважении к отцу Бенедикту… Тебя, парень, я тоже помню, кстати сказать. Я оформлял на тебя документы, когда за тобой явился представитель академии; я не сомневался, что ты вернешься в тюрьму и получишь свое рано или поздно. Однако чудо Господне свершилось, как я вижу… Почему ты избрал работу следователя? – спросил он вдруг, и Курт на мгновение опешил.

– Я не знаю, – было его первой реакцией; увидя кривую усмешку Керна, он поправился: – Точнее – едва ли сумею пояснить это так, чтобы вы мне поверили.

– А ты попытайся.

– Наверное, я тот самый неофит, который пожелал быть святее Папы Римского.

Керн хмыкнул, снова кинув взгляд в сторону документов на столе, и осведомился уже серьезно:

– Ну, а после всего случившегося – отчего не ушел на более спокойную службу? Тебе не могли не предложить этого. Рассчитываешь поквитаться когда-нибудь?

– Нет, – коротко отозвался Курт и, набравшись смелости, спросил: – У вас были ранения на службе?

Обер-инквизитор мгновение сидел недвижно, глядя на него внимательно и придирчиво, и усмехнулся, откинувшись на спинку тяжелого высокого стула.

– Да, Гессе, ранения у меня были, и покушения были, и всякое бывало. И – я не ушел. Спроси почему – и я тебе тоже не отвечу… Ну, хорошо, Бог с этим… Тебя пристроили?

– Да, благодарю.

– Твое пребывание в общежитии Конгрегации не обозначает, что ты не имеешь права подыскивать себе жилье где угодно, – пояснил Керн, скручивая исписанные листы снова в свиток. – Правда, надо отметить, что оно в этом Вавилоне сейчас недешево, посему, предчувствую, делить комнату с твоим помощником тебе придется длительно. Кёльн вообще довольно дорогой город и, если возникнут совсем уж неразрешимые проблемы со средствами…

– Благодарю, я вполне достаточен, – почти перебил его Курт; Керн поморщился:

– А вот это, Гессе, брось. Мы не можем допустить, чтобы следователи Конгрегации шатались от ветра и провожали торговцев кренделями алчущими взорами. Посему, повторяю, если возникнут затруднения, не совестись обратиться. Понятно?

– Да, майстер Керн.

– Просто Керн, – поправил тот дружелюбно. – Не люблю разводить излишних условностей среди своих. Проще работать.

Курт кивнул, поднявшись и намереваясь уже испросить позволения уйти, когда дверь в небольшую комнату, озаренную холодным полуденным солнцем, растворилась без стука, и он, обернувшись, увидел худощавое лицо человека, явно разменявшего свои полвека в давнем прошлом; обронив взгляд в его сторону, лицо поинтересовалось у Керна, довольно невежливо ткнув пальцем в сторону вновь прибывшего:

– Это он?

– Курт Гессе, следователь четвертого ранга, – подтвердил обер-инквизитор и в свою очередь указал на лицо в двери: – Дитрих Ланц, следователь второго ранга. Будешь служить под его руководительством.

– Добро пожаловать! – с наигранным радушием откликнулся Ланц и, снова смерив Курта уже более долгим взглядом, обернулся к начальству: – Может, взять его на допрос? Пускай посмотрит, как люди работают.

– Кто там?

– Да все тот же. Соседи все подтвердили, буду дожимать.

– Понятно… – потемнев лицом, кивнул Керн. – Может, и не помешало б, но он только с дороги, дай парню перевести дух.

– Если позволите, Керн, я бы хотел… – вмешался нерешительно Курт, которому стало надоедать его наличие в разговоре лишь в третьем лице; обер-инквизитор посмотрел на него скептически:

– Уверен? Сразу в дело – не чересчур?

– Не в первый раз, – возразил Курт, и начальство снисходительно усмехнулось, махнув рукой:

– Иди. Но после – отдыхать, явишься завтра поутру.

Выйдя в коридор – полутемный, освещенный лишь местами – Ланц развернулся, торопливо сунув вперед открытую для пожатия ладонь:

– Дитрих. И на «ты»… – бросив мимолетный взгляд на скрипнувшую перчатку Курта, усмехнулся. – Модник… Идем. Стало быть, так, – на ходу давал объяснения он, временами оборачиваясь, дабы убедиться, что новичок не отстает. – Сидеть будешь молча, вопросов не задавать, никого не перебивать, ежели что – мне подыгрывать, что бы я ни сказал. Если же вдруг, паче чаяния, у тебя родится какая умная мысль (или если она тебе покажется умной) – подходишь ко мне и тихонько, на ушко, оную мысль высказываешь, ясно?

– Не родится, – тихо возразил Курт, и сослуживец снова обернулся с усмешкой:

– Скромность – это хорошо. Однако ж, я слышал, на своем первом же деле ты раскрутил крестьянский заговор?

– На первом и пока единственном, – откликнулся он неохотно. – И раскрутили там меня… Я не буду мешаться, Дитрих, не тревожься. Просто хочу увидеть, как все… на самом деле.

– Вот и увидишь. Я слышал, ты кёльнец?

–  De jure .

– Або’иген, стало быть, – хмыкнул тот, нарочито подчеркнуто проглотив «р»; Курт поморщился. – А говоришь, вроде, по-человечески?

– Кёльш[4]Здесь – один из видов западносредненемецкого диалекта. Отличается от литературного немецкого, т. н. «хохдойч», заменой звука G на J, почти полным отсутствием звука R, «проглатыванием» конечных звуков и слогов, а также употреблением многочисленных местных слов и выражений. из меня выбили в академии, – он вскользь улыбнулся. – В буквальном смысле. К тому же, я здесь не был десять лет.

– Вот оно что… А вот я тут уж почти втрое дольше, жена – местная, и все не могу привыкнуть… Ну да ладно. Пока вкратце дело, чтобы ты не хлопал там глазами, как болван, – продолжил Ланц, снова ускоряя шаг. – Умерла девица; по всем признакам – от удушья, но не от удушения – следов на шее нет. Соседи видели у ее дома парня – в состоянии, я б сказал, нервозном. Однако приятель подозреваемого клятвенно заверяет, что тем вечером и до самого утра тот был в его доме, пьян, как перевозчик, и не то чтоб по домам ходить – до нужника еле добирался. Все допрошены раз по десять, раздельно, и показания соседей сходятся в мелочах; сговориться они не могли – слишком все гладко, у них бы мозгов не хватило предвидеть такие вопросы.

–  Id est , он был в двух местах сразу?

– Пока выходит, что так. Парня крутим уже третий допрос, а он все поет одно – ничего не знаю, ничего не делал. Поначалу я на него особо не давил, хотел убедиться, что соседи не чернят его из личных резонов; сегодня всех опросил еще по разу – не врут, сволочи. Стало быть, можно взяться за него всерьез… Итак, – остановившись у тяжелой окованной двери, Ланц развернулся к Курту, дирижируя своим словам указующим перстом, – твой третий сослуживец – следователь второго ранга Густав Райзе. Подозреваемый – Йозеф Вальзен. Опять же, дабы не растерялся: у дальней стены стул, идешь сразу туда и…

– Сижу молча. Я понял.

– Тогда входи, абориген, – кивнул Ланц, растворяя дверь и проходя первым.

Комната, в которой оказался Курт, была обставлена именно с прицелом на ведение допросов – это он отметил сразу. Для допрашиваемого был установлен табурет – напротив высокого, внушительного стола, за которым восседал следователь, ровесник Ланца и даже в чем-то на него похожий; табурет стоял так, чтобы между ним и столом оставалось еще шага три. « Не помешает пройтись округ подозреваемого; это нервирует и сбивает с толку »; стало быть, этим здесь не пренебрегают…

Второй стол пребывал за спиной сидящего на табурете парня, вцепившегося пальцами в колени и глядящего на вошедших огромными, перепуганными глазами. Туда, однако, Ланц садиться не стал – прошагав к сослуживцу, поприветствовал его кивком, шепнув что-то на ухо (вероятно, представив новичка), и остался стоять, привалившись к его столешнице спиной. Стул, о котором он упоминал, стоял у противоположной стены рядом с окном подле приземистого столика и явно назначался для секретаря, однако по многим приметам Курт сомневался, что его услугами здесь пользуются хотя бы изредка.

Он прошел к стулу, ощущая на себе настороженный, подозрительный взгляд парня на табурете, усевшись полубоком, чтобы видеть происходящее, облокотился о столик и замер, стараясь смотреть на допрашиваемого безучастно.

– Ну, здравствуй еще раз, Йозеф, – произнес Ланц дружелюбно до зубовного скрипа. – Не надумал сознаться?

– Господи Иисусе, я же говорил вам… – начал тот чуть слышно; Ланц хохотнул, полуобернувшись к своему приятелю, молча перекладывающему какие-то бумаги:

– Ты гляди, Господа вспомнил. Сознайся сам, пока я тебе даю такую возможность – зачтется. Ты так и не уразумел, по-моему, что тебе вменяется: это убийство с употреблением колдовства, Йозеф, а знаешь, что это означает? Что без твоего добровольного раскаяния тебе предстоит зажариваться живехоньким. Видел, небось, как это бывает? Представление не для слабонервных…

– Я ничего не сделал!

– Все так говорят, – кивнул Ланц. – Слово в слово. «Я ничего не сделал», «я невиновен», «я не колдун», и все поминают Господа, Деву Марию… К моменту суда начинаются святые – знаешь, мы тут иногда такие имена слышим, о которых даже я, инквизитор, ни сном ни духом, кто б мог подумать, что столько святых людей на нашей грешной земле бывало… Только вот ты к ним, парень, не относишься, и покровительства от них не дождешься. Ты убийца, и я тебя отсюда не выпущу, покуда не услышу то, что должен услышать. Понимаешь меня?

Тот потер лицо ладонями – и лицо, и руки были серыми от пыли; похоже, в камере он провел не один день.

– У меня ведь есть свидетель, – тихо возразил он, глядя на следователей просительно. – Почему вы не говорите с моим свидетелем?! Меня не было там!

– Ну почему же. С твоим свидетелем мы беседовали, и не раз беседовали. Он, конечно, утверждает, что ты весь вечер и ночь пролежал пластом, но только кто знает, в самом ли деле ты так нарезался, или же попросту косил под пьяного, а сам в это время в ином теле пребывал на месте преступления. Знаешь, сколькие до тебя пытались отговариваться тем же оправданием? А после выяснялось, что, пока их полагали спящими, они такое творили – волосы стоймя поднимаются.

– Но я ничего подобного делать не умею! – надрывно выкрикнул парень. – Почему у меня нет защитника? Мне полагается защитник!

– Так у нас же не суд, – широко улыбнулся Ланц. – Это пока лишь допрос, а на допросе никаких защитников не бывает, дружок. Давай, Йозеф, не усложняй жизнь себе и мне – сознавайся; мне обедать пора, а я с тобой здесь теряю время и, заметь, терпение. Оно у меня ангельское, но всему есть свои пределы.

– Я ведь ее даже не знаю!

– Врешь, – мягко возразил Ланц. – Есть свидетели, которые видели тебя с ней на улице; вы говорили, причем довольно долго и эмоционально.

– Мало ли с кем я говорил на улице! – отчаянно простонал Йозеф. – Господи Боже мой, да если каждого, с кем я общался, запоминать…

– И еще тебя видели у ее дома – до дня ее смерти, примерно за неделю, – добавил Ланц со вздохом. – Не артачься, Йозеф. Деваться тебе некуда, только и остается, что сознаться. Говори, пока я добрый и готов засчитать это как чистосердечное раскаяние.

Подозреваемый уронил голову в ладони, почти согнувшись пополам и едва не всхлипывая; Райзе, до сей минуты молчавший, приподнялся, повысив голос:

– Сядь ровно, Йозеф! Лица не прятать!

– Простите… – прошептал тот, рывком выпрямившись. – Я ничего не…

– Так, хватит! – резко оборвал его Ланц, в два шага оказавшись рядом, и Вальзен отпрянул, едва не отъехав от следователя вместе с табуретом. – Мое терпение кончается. Говори сейчас, или я буду спрашивать уже по-другому.

– Я не виноват!

– Нет, Йозеф, ты виновен, – возразил Ланц, сделав еще шаг и остановившись за его спиной, и, наклонившись к самому уху, шепнул вкрадчиво: – Ты виновен, дружок, я вижу это по твоим мерзким бегающим глазкам. Стало быть, ты мне врешь, а я этого очень не люблю. Даю последний шанс: я все еще готов к твоему признанию.

– Я не виноват, – повторил парень тихо; Ланц выпрямился.

– Ну хорошо же. Знаешь, хочу поделиться с тобой радостной новостью – к нам на службу перевели новичка; у него отличные рекомендации, однако пока еще не доводилось поработать.

Курт встретил косой взгляд допрашиваемого, но ни словом не возразил, как и было велено, храня молчание и стараясь не придавать лицу никакого выражения; что означало «подыгрывать» в этой ситуации, он пока не понял.

– Я, – продолжал Ланц, – обещал ему показать, как положено работать с такими, как ты, посему тебе предстоит быть наглядным пособием. Знаешь, что такое наглядное пособие? Это такая штука, на которой показывают, что и как надо делать. Вдохновляет?

Особенного вдохновения лицо парня не выражало, чему, впрочем, удивляться не приходилось; затравленно покосившись на молчаливого новичка, он замер, ожидая продолжения. Ланц медленно прошелся к своему столу, где среди бумаг и свитков возлежала книга в толстом, окованном медью переплете.

– Доводилось слышать о «Молоте ведьм»? – поинтересовался он, откинув верхнюю планку обложки. – Когда-то это было руководством для следователей. Наверное, ты знаешь, что теперь его не используют… Я – использую.

Он взял книгу в руки; обложка оказалась отделенной от страниц, образовавших теперь просто стопку прошитых тонких пергаментных листов. Шагнув к притихшему парню, Ланц попросту ударил его книгой по макушке, и тот вскрикнул, схватившись за голову ладонями. Курт мысленно поморщился – уж чем, а избиением друг друга подобным образом курсанты академии развлекались частенько, и выпускнику номер тысяча двадцать один доставалось не меньше, чем от самого́ будущего выпускника – его соученикам. Ощущения от подобной выходки были незабываемыми…

– Неприятно, да? – осведомился Ланц, с интересом разглядывая книгу. – Видишь ли, – словно обращаясь к Курту, пояснил он, – я не могу изыскать предписания, согласно которому буду иметь право подвергнуть этого мерзавца настоящему допросу. Увы. Иначе – расходовал бы я на него неделю времени?.. И как следует въехать ему по зубам я тоже не могу – останутся следы. Но вот эта штука неплоха тем, что не оставляет переломов, ссадин, кровоподтеков – вообще ничего. Я могу сделать вот так, – от второго удара Йозеф скорчился. – И он остается чистеньким, как младенец, – ни синячка… Убери руки, Йозеф.

Парень сжался, по-прежнему держась за голову, и Ланц снова склонился к его уху.

– Убери руки, Йозеф, или, клянусь, я их тебе переломаю, а потом скажу, что ты упал с лестницы. При попытке побега. Руки!

– Не надо…

– Вот видишь? – вновь обернулся к Курту тот. – Это уже начинает приносить неплохие плоды. Ощущения довольно мерзкие, да, Йозеф? Знаешь, время от времени некоторые следователи пробуют испытать на себе кое-что из того, чем пользуются на допросах. Интересно ведь, в конце концов. Так я как-то попробовал… – он демонстративно поморщился, легонько стукнув себя стопкой листов в лоб, потер его ладонью. – Уф-ф… Противно. Такое чувство, что мозги проваливаются в горло, а потом подскакивают и бьются о череп. Говорят, от такого можно и умом тронуться… Любопытно, сколько ты сможешь выдержать, пока я не услышу то, что хочу?

Он опять замахнулся, и парень, съежившись и снова вцепившись в голову ладонями, вскрикнул:

– Не надо, я все скажу!

Ланц задержал руки, глядя на Курта довольно.

– Вот и все. Пара минут – и он готов… – он шлепнул стопку листов на стол, развернувшись к Йозефу, и приглашающе кивнул: – Давай, парень. Облегчи душу.

– Я говорил правду, – торопливо забормотал тот, уже открыто всхлипывая. – Я не умею ничего такого делать, я не знаю, как колдовать, правда! Я… я убил ее, это я, но никакого колдовства не было!

– Твой приятель соврал, так? – почти нежно поинтересовался Ланц. – Тебя просто не было в его доме в тот вечер?

– Я был у него, был, но не всю ночь… Я не хотел! – почти крикнул тот, и Ланц участливо похлопал его по плечу:

– Спокойно; уверен, ты уже жалеешь о том, что сделал… Давай по порядку. Откуда ты ее знаешь, что вас связывало, – только спокойно и подробно.

– Я всего лишь встретился с ней пару раз – и все! – Йозеф вскинул голову, глядя на следователя просительно. – Я просто был… был с ней несколько раз, я ее толком и не знаю! А она вдруг вцепилась в меня прямо посреди улицы, у всех на глазах, и сказала, что в положении… Я собирался жениться, понимаете? На девушке из хорошей семьи; она бы в жизни не связалась со мной, если бы узнала, что у меня ребенок на стороне!

– Продолжай, – мягко подбодрил его Ланц, когда тот замолчал, глядя в пол; парень сжался:

– Я… я предложил ей обратиться к знахарке… чтобы…

– То есть предложил ей совершить убийство?

Йозеф закивал, не поднимая глаз; Ланц осторожно вдохнул сквозь зубы и, склонившись к нему, тихо спросил:

– И?

– Она отказалась. Потом говорила, что ей ничего не надо, но я-то знаю, что у всех них на уме! В любой момент может постучать в дверь, чтобы требовать денег или еще чего-то; я не мог этого допустить! У меня свадьба через месяц!

– Твой приятель знал, в чем участвует, покрывая тебя? – уже жестче поинтересовался Ланц. – Только не вздумай врать.

– Знал… – чуть слышно отозвался тот. – Мы… мы выпили, и я рассказал ему… о ней. А потом сказал, что готов убить ее – просто это вырвалось, я не собирался… Но потом… Наверное, я просто выпил слишком много… Я встал и сказал, что прямо сейчас пойду к ней и убью. И… пошел…

– Что ты сделал с ней?

– Я… подушкой… – уже на пределе слышимости прошептал тот. – Бросил на кровать, сел коленями на руки и… задушил подушкой…

Ланц отвернулся, прошагав к столу, где все так же молча сидел его сослуживец, и выдохнул, потирая ладонью лоб:

– Запиши признание, Густав. Пусть он его подпишет, и передай ублюдка светским. Это двойное убийство при отягчающих обстоятельствах, но вполне мирское, дальше – не наше дело. Не забудь упомянуть о соучастии его дружка – пусть сами решают, что с ним делать.

– А может, ну его? – хмуро предложил Райзе, глядя на всхлипывающего задержанного презрительно. – Взять и его сюда; через пару часов один сознается в колдовстве, другой – в соучастии. С немалым удовольствием поднес бы огоньку этой сволочи…

Йозеф дернулся, глядя на следователей уже с неприкрытым ужасом, и Ланц отмахнулся:

– Не дергайся, парень. Еще надергаешься – с веревкой на шее… Пойдем, абориген.

Курт медленно поднялся, вышел вслед за ним в коридор, обернувшись на пороге; Йозеф Вальзен сидел, скрючившись, закрыв лицо руками и почти плача.

– Вот так и работаем, – сообщил Ланц с тяжким вздохом, прислонившись к стене. – Сваливают к нам всякую шваль, мы бьемся, а светские только обвиняемых подбирают… Попадаются и настоящие дела по нашему ведомству, но частенько бывает и такое.

– И насколько часто?

– Довольно… – он взглянул на Курта пристально, невесело усмехнувшись: – Ну, посмотрел, как все на самом деле? В академии, небось, не тому учили?

– Всякому учили, – осторожно ответил он, и Ланц развел руками:

– Ну, мы тут люди простые, академиев не кончали, посему работаем, как умеем. Итак, абориген, пойдешь отсыпаться с дороги, или сперва показать тебе, что у нас тут где и как?

– Сперва показать, – откликнулся Курт, ни на миг не задумавшись, и тут же поправился: – Если я не отрываю тебя от дел.

Ланц отмахнулся, продолжением жеста приглашая идти следом за собою, и двинулся от двери прочь.

– Дел сегодня больше никаких нет, – пояснял он на ходу, придерживая шаг, дабы новичок не отставал от него в коридорах. – Дел вообще негусто. Когда я говорил, что нам часто приходится разбираться с подобными случаями, к Конгрегации касательства не имеющими, я забыл упомянуть о том, что по большей части случаются именно они. Ты, наверное, решил – большой город, большие дела? На самом деле – все то же, что и везде, либо же вообще полная тишь – последнее «большое дело» было с десяток лет назад… О бунте ткацкой гильдии слышать доводилось?

– Краем уха.

– Вот это – это было дело, – серьезно кивнул Ланц. – Ты ведь имеешь представление, насколько они были влиятельны?

– Я был не в том возрасте, чтобы интересоваться, за кем главная рука в Кёльне, Дитрих, однако примерно представляю.

– Ну, тогда вряд ли. Видишь ли, они в те годы были самой богатой гильдией, самой влиятельной, вплоть до того, что в законе было прописано четко и недвусмысленно: «На чем ткачи положат, будет ли то справедливо или нет, на том же и все прочие станут».

– Сильно…

– Долго в исторических дебрях блуждать не стану, скажу проще: распустились эти ребята вконец, и сладу с ними не стало просто никакого, пока не выпала та оказия. А началась вся история по́шло: двое ткачей учинили грабеж прямо на городских улицах. Что за такое полагается? Правильно, смертная казнь. Однако, когда ратманы[5]Члены городского совета, исполняющие в том числе и судебные функции. постановили по закону, ткацкие мастера заявили, что, по их мнению, тех двоих до́лжно оправдать, на решения судей плевать они хотели, а после, долго не думая, устроили прямо в ратуше настоящую потасовку и одного из своих дружков отбили. Второго магистратские утащили вовремя… Собственно, это и было последней каплей. Горожане возмутились, от возмущений перешли к призывам «доколе, братие!», кто-то ударил в колокол… Слишком долго ткачи стояли всем поперек глотки. Кроме соседей, родичей и друзей ограбленных, кроме самих ратманов, кроме других гильдий к делу подключились еще и торговцы; словом, когда эти парни поняли, что им крышка, каяться было поздно. Поначалу они пытались отбиваться, но в конце концов разбежались.

– Их перебили всех, насколько я слышал?

– Да, почти, – кивнул тот без тени сожаления в голосе. – Пытались прятаться… Но куда тут запрячешься, когда тебя ищет весь город? Из домов вытаскивали – из ткацких и соседских. От алтарей отрывали – никакое «убежища!»[6]По законам некоторых средневековых городов любой преступник, успевший укрыться в церкви, не мог быть выдан светским властям. не помогало. Зачинщиков налета на магистрат в тот же день и перевешали вместе с тем их приятелем, которого они вытащили с судебного заседания, а заодно – и вообще всех из гильдии, кто под руку попался; семьи самых деятельных из Кёльна поперли, оставили только тех, кто победней и посмирнее, под клятву полного подчинения магистрату. Здание гильдии вообще до основания срыли… – Ланц криво ухмыльнулся. – Евреи в тот день наверняка решили, что настал последний день мира – весь город кого-то бьет, но почему-то в этот раз не их.

– И? – поторопил Курт. – Что там вскрылось?

– Конкретно там – ничего, все началось позже; это, абориген, я тебе рассказал, дабы ты понял, на чем все завязалось… После этой разборки магистратские некоторое время купались в славе справедливых радетелей за нужды города, а от этого, сам понимаешь, два шага до того, чтоб зазнаться; и они эти шаги сделали. Зазнались и зарвались. Сначала подарки за расправу над ткачами – от всей души, потом поблажки на суде над каким-нибудь дядей или приятелем, который с ними «плечом к плечу» на улицах в те дни… Ну, а после – по накатанной. Поблажки за подарки, подарки без поблажек, требования взяток, просто injustum judicum vulgare [7]Банальный (типичный) неправый суд (лат.) .; словом, спустя довольно малое время на них начали поглядывать с теми же мыслями, что и на ткачей прежде. И вот один из магистратских, некто Хильгер, пораскинув мозгом, решил, что изгнания и казни лишь некоторых из влиятельных родов ему мало – он захотел избавиться от других ратманов, чьи решения и притязания мешали ему жить. Сначала он пустил слух, что ночью люди князь-епископа[8]Епископ, который, помимо осуществления священнических функций, обладал светской властью на определенной территории и являлся суверенным правителем соответствующего территориального образования – церковного княжества. В 1356 году император Карл IV в акте, известном как «Золотая булла», предоставил архиепископам городов Майнц, Кёльн и Трир статус курфюрстов (имперских князей) с правом голоса при выборах императора и независимостью во внутренних делах. обрушатся на Кёльн за все хорошее, и начал собирать всех на оборону. Вот тогда-то наш старик и задумался. Архиепископ – это, прости Господи, приалтарный боров, и на то, чтоб ввязаться в противостояние, его может подвигнуть разве что ну очень большая нажива или угроза его шкуре, а ни того, ни другого в том случае не было.

– Горожанам это растолковать не пытались?

Ланц, не ответив, лишь покривился, и Курт махнул рукою, согласно кивнув:

– Да, верно. Смысл…

–  Margaritas ante porcos? [9]Бисер перед свиньями? (лат.) Керн занялся делом. Для начала побеседовал с архиепископом; не обратился к нему, само собою, с вопросом, не желает ли тот напасть на Кёльн, а – так, обиняками, намеками… Говоря проще, попытался выведать у того планы на вечер. Никаких примет, говорящих хоть о какой-то предбоевой активности среди его людей, просто не было. Мы с Густавом в это время шерстили город, говорили с приятелями этого Хильгера, с его не приятелями, сопоставили то, что и прежде знали, и предположили, что его целью является – избавиться от последнего семейства, чьи представители хоть что-то еще значили в магистрате. Все, что мы могли и успевали сделать – это их предупредить и укрыть в Друденхаусе. А горожане, всю ночь простоявшие в боевой готовности, усталые, проголодавшиеся и злые, что все зря, уже были готовы бить кого угодно, на что этот смутьян и рассчитывал. Для того, чтобы кинуться истреблять его недругов, хватило даже не клича – намека. Вот только в тот день все окончилось быстро – на Друденхаус[10]Дом для ночных духов (нем.)  – тюрьма для содержания обвиняемых в колдовстве. они попереть не посмели; правда, посмели попереть этих ратманов из магистрата. Хильгер на волне, так сказать, народного порыва тут же был избран в бюргермайстеры…

– А Друденхаус что же?

– А что Друденхаус? – пожал плечами Ланц. – Когда была реальная угроза войны – Керн вмешался, а прочее – это мирские дела, не наша jurisdictio . Выбрали – и выбрали… – он хитро подмигнул, тут же невинно заведя глаза к потолку. – Конечно, никто нам как простым горожанам не мешал беседовать с людьми в трактирах, узнавать новости и сопоставлять то, что узнали. А узнали мы вот что: этот умник замыслил для начала всех перессорить – князь-епископа с городом, город с местной знатью – а после, когда все уже будут с ужасом ожидать санкций , выступить героем-примирителем. Когда старик предоставил городу доказательства, Хильгера чуть не порвали…

– Чуть не?

– Ну, тяжких преступлений на нем ведь не было? Не было. Вписали в клятвенную книгу[11]Книга, содержащая перечень прав и свобод города, основных положений, а также событий, имеющих немаловажное значение в связи с ними. Книга хранилась «вечно и неприкосновенно»., надавали по шее и отпустили… а зря. Он так и не успокоился – начал все ту же песню и с самого начала: снова слухи, снова смуты, снова начал привлекать к себе горожан; что он умел, надо отдать должное, так это говорить. Бюргермайстер снова сменился – ратманы выставили какую-то куклу от себя, и горожанам, прямо скажем, легче не стало, но снова бегать с оружием по улицам никто не хотел – надоело. Кушать-то ведь тоже хочется, надо же и работать когда-нибудь… Тогда Хильгер пошел по иному пути, в чем и была его ошибка: начал привлекать в свидетели Господа Бога. Во всеуслышание объявил, что Господь пошлет знак, говорящий о его правоте и избранности, и покарает нечестивых управителей, а заодно всех, кто терпит их на своей шее. Мы было посмеялись и махнули рукой (мало ли сумасшедших на свете?), но на следующий день Кёльн затрясло. Я не помню, когда здесь в последний раз было землетрясение; может, Керн, разве что… Особой карой это не смотрелось – урон, конечно, был; посуда, там, побитая в домах и лавках… мелочи. Главное – не это, главное – сам факт.

– И его повязали? – уточнил Курт с надеждой; Ланц вздохнул:

– Лет двадцать назад он бы и дня на свободе не проходил, а сейчас… За что его было брать? За призвание имени Божия?.. Пришлось действовать его же методами – поднимать агентуру, пускать слухи и будоражить народ. А тем временем случилась новая напасть – шарахнул град, да какой. Птиц на лету убивал. А уж что с посевами, крышами и прочим имуществом, можешь себе вообразить… Хильгер заявил, что сие знак и есть, и что дальше будет хуже; а чума с голодом лет только пять как прошли, все еще помнят, каково это, и кому ж хочется, чтобы снова?..

– И опять вышли на улицы?

– Вышли, – кивнул сослуживец. – Опять ворвались в ратушу, опять взяли ратманов за задницы – вынудили вымарать из книги упоминание о сомнительных подвигах Хильгера на должности бюргермайстера… Вот тогда мы дали отмашку агентуре, те в толпе начали нашептывать, что подобное обращение с городскими законами отдает произволом – если так можно с ними, то на очереди и вольности; Керн как до́лжно поговорил с магистратом – мол, сколько можно уже терпеть смутьяна, пора бы и вспомнить, что они ум, честь и совесть Кёльна… Те, наконец, почесались и начали шевелиться. Призвали гильдии «на защиту попранных прав». Посчастливилось, что и со стороны гильдий нашлись те, кому вся эта затянувшаяся история тоже уже надоела – один из мастеров-оружейников поднял своих, а за ними потянулись и прочие. Хильгера, наконец, повязали за бунт, его приспешники покаялись, совет разогнали вовсе. А тот оружейник прямо обратился к Керну и предложил содействие. Это было бы смешно, если б не было столь грустно: у магистрата власти побольше, чем у нас, – согласно законам города, они в любое время суток могут войти в любой дом и устроить обыск, а мы…

– И что он предложил?

– Он передает арестованного Хильгера нам – поскольку нет объективных доказательств его причастия к бедствиям, должен найтись кто-то, кто возьмет на себя роль инициатора обвинения; напишет на него кляузу, проще сказать. После чего и мы будем иметь возможность обшарить его дом на предмет чего крамольного, а главное – допросить его самого. А Друденхаус со своей стороны поддержит этого парня, когда он предложит свою кандидатуру на должность бюргермайстера, а также идею сформировать новый совет исключительно из представителей гильдий, поскольку идея избрания праздных горожан себя не оправдала. Керн обязался толкнуть соответствующую речь о героическом противодействии этого оружейника ужасному малефику, желающему погубить родной город; кроме того, тот был парень умный, и о том, что город кишит нашими агентами, если не знал доподлинно, то догадывался, а что пара агентов заменяет десяток речей – этого не поймет только младенец.

– И как? Керн согласился?

– Разумеется. После обыска обнаружилась пара предосудительных книжонок, совершенно пошлые ведьминские причиндалы, а после допроса явилась и возможность выдвинутое обвинение подтвердить и усугубить.

– Казнили?

– А то! Новый бюргермайстер закатил праздник, мы устроили торжественное сожжение, а под еще не охладевшее буйство горожан как по маслу прошла и идея нового совета, и приумножение собственно магистратского гарнизона, следящего за порядком в городе. Главное приобретение Друденхауса в этой истории – то, что нынешний магистрат и бюргермайстер лично полностью нам сочувствует, и впервые со светскими у нас полное взаимопонимание. Вот только такие дела, когда воистину малефики, град и мор – они, к сожалению, нечасто случаются.

– Почему «к сожалению»? – уточнил Курт; Ланц скосился в его сторону, усмехнувшись, и качнул головой:

– Въедливый; это недурно. Да, абориген, ты прав, «к сожалению» – это не слишком верно. Чем меньше у нас работы, тем лучше. Раздражает не то, что мало обвиняемых, а то, что мы здесь как-то незаметно, исподволь стали приложением к светским властям, причем бесплатно – за последние несколько лет они сами расследовали разве что пару краж, а все, что более серьезно, нежели убийство мыша в кладовой, сваливают на нас. Бюргермайстер, может, парень и умный, а вот магистратские дознаватели – это страх и ужас, неучи и болваны, и он сам это понимает. Конечно, можно писать на его запросах «отказано в расследовании», но, когда видишь, как ратманским постановлением к виселице тащат явно невиновного, который оказался ближе и удобнее всего… – Ланц вздохнул, снова бросив взгляд в его сторону, и добавил, как ему показалось, стесненно: – Сам понимаешь…

Курт молча кивнул, обозревая каменные стены по обе руки от себя; высказанное Ланцем было досадным, но его не удивило: с тех пор, как Конгрегация три десятка лет назад переменила методы ведения следствия с выколачивания признаний на скрупулезное и профессиональное расследование, именно ее служители и стали на данный момент самыми наилучшими следователями в этом мире – знающими, образованными, опытными. Никакие светские дознаватели, будь то люди какого-нибудь герцога, графа или городских властей, не обладали той выучкой, внимательностью, в конце концов – добросовестностью…

– Выходит circulus vitiosus [12]Порочный круг (лат.) ., – словно бы подслушав его мысли, продолжал Ланц, замедляя шаг. – Они работают из рук вон, мы правим их ошибки, исполняем их службу вместо них, а они, видя это, продолжают работать еще хуже, зная, что мы за них все сделаем. А не делать, как я уже сказал, совесть не позволяет…

– Если они будут продолжать ездить на шее у Конгрегации, – вмешался Курт тихо, – это ничем хорошим не закончится – люди станут всю вину сваливать на нас и болтать, что инквизиторы придираются ко всем и каждому, норовя отыскать преступление там, где его нет.

– Ну, пока Бог миловал, – возразил Ланц, заворачивая к лестнице. – На нынешний день все наоборот. Не так давно была еще история – студенты местного университета закатили пирушку в честь окончания весенней сессии; понимаешь, надо полагать, что там было. А уж что учинили те, кто в том году университет окончил – и вовсе словами не передать…

Курт невольно усмехнулся. Когда «церковные мальчики», они же выпускники академии святого Макария, будущие инквизиторы, были отпущены в город отметить завершение своего обучения, тамошние студенты наутро горячо жали им руки, качая головами с уважительным изумлением. Тогда же и сам выпускник номер тысяча двадцать один с удивлением узнал, что учащиеся университетов вовсе не мирные книгоглотатели, а пусть и образованные, но все же головорезы, склонные подчас к такому веселью, что оно могло легко квалифицироваться как Конец Света местной значимости…

– И вот наутро, – продолжал Ланц с усмешкой, – в штабеле пьяных в дугу студентов обнаружилась девица – причем не из трактирных девок, а из вполне доброй семьи, чтоб не сказать – известной в своем кругу. Девица была попользована не раз, причем до синяков и местами едва не до крови. Протрезвев, она тут же обвинила одного из студентов; мальчик был, скажу сразу, по сравнению со своими дружками смирный и безобидный, но никто и не подумал усомниться. Его уж было скрутили, но тот вдруг возьми и – в ноги нашему старику. От вины, сказал он, не отрекаюсь, если докажете, а только я ничего такого не помню, а стало быть, вполне может иметь место колдовство, кто-то меня заворожил. И написал надлежащую бумагу.

– Умно, – хмыкнул Курт; Ланц усмехнулся в ответ:

– Керн тоже оценил сообразительность, и хоть было ясно, что колдовство в этой истории рядом не валялось, делом все ж занялись. Как парень и рассчитывал, уж мы-то прошерстили всех и каждого, кто в тот вечер с ним пьянствовал, опросили трактирщика, друзей, соседей, словом – всех, едва ли не бродячих котов в округе; и выяснилось, что девица сама не помнит, кто с ней был, сколько раз и что выделывал, а поскольку отцу наутро показаться было боязно, сочинила обвинение на самого безропотного и тихого из этой братии… Словом, дознание показало, что мы снова раскрыли вполне светское дело, однако не сказать, чтоб зря старались.

– Еще бы… А девица что?

– Ну что – девица… Хотели вздернуть за лжесвидетельство, уже не мы – светские, но этот добряк все пороги оббил, просил для нее снисхождения. Образец милосердия… Заменили штрафом, хоть, надо сказать, весьма изрядным. Однако, насколько я слышал, инквизицию в полном объеме ей отец устроил домашними средствами.

– И где теперь этот студент?

– А, – отмахнулся Ланц, – он родом не из наших краев, домой и уехал. Перед этим я с ним побеседовал – так, интереса ради, без протокола, чтоб подтвердить свою мысль. Разумеется, он даже и не думал, что мы что-то раскопаем, просто, сказал он мне, сегодня в Кёльне никто, кроме следователей Конгрегации, не умеет или не хочет вникать в обстоятельства дел, и некоторым образом ввести нас в заблуждение было единственным способом добиться справедливости и спасти свою шкуру. Стало быть, как сказал после этой истории Керн, «не зря работаем». Если светским горожане начинают предпочитать нас – это уже дорогого стоит…

Вслух Курт не сказал ничего, но мысленно помянул все то, что ему приходилось преодолевать, расследуя свое первое и единственное пока дело в глухой провинции, где каждый смотрел на него если (и это в лучшем случае) не со страхом, то с ненавистью или хотя бы отчуждением; с ним говорили через силу, замалчивая, отнекиваясь, лукавя и уходя от ответов, и само слово «инквизитор» среди тех людей было синонимом изувера и являлось едва ли не ругательным.

Похоже, здесь ему придется ко многому привыкать…

– Итак, – остановившись у широкого прохода, ведущего в полутемный коридор, провозгласил Ланц, широко поведя рукой, – в той части подсобные помещения: оружейная, кладовая, мастерская, второй этаж – архив и библиотека, подвал пустует.

– Неужто? – не сдержал удивления Курт; сослуживец рассмеялся, довольно внушительно хлопнув его по плечу:

– А-а, сразу о деле… Нет, этот подвал здесь, в этом крыле.

– К слову, если память мне не изменяет, – нерешительно произнес Курт, озираясь, – это здание в свое время было поменьше?

– Да, абориген, твоя память тебе верна, как лучшая из жен. Подсобная часть – это старая башня, что была ранее, а вот это крыло, где мы теперь стоим, было пристроено лет шесть назад. Здесь, на этом этаже, комнаты для допросов, та часть архива, что должна быть под рукой, на третьем – как ты уже знаешь, общежитие, на первом – приемная, лаборатория и часовня. В подвале, соответственно – подвал . Кстати, из него в часовню ведет отдельная лестница, посему, если в допросной покажется, что перегнул палку – милости просим каяться. Только учти, что Керн проведением месс и исповедей развлекается редко, посему предаваться мукам совести предстоит наедине с Создателем; но, если припрет, можешь обратиться к старику с нарочной просьбой – не откажет… Подвал посмотреть интересно?

Курт отмахнулся:

– Успеется. Да и чего я там не видел…

– Как знать, – хмыкнул Ланц, – может, чего и не видел.

– Там у тебя ящик с « Malleus »’ами – на случай, если тот износится?

Дитрих перекривился, скосив взгляд в его сторону с подозрением и почти неприязненностью.

– Я надеюсь, ты не из тех человеколюбов, что призывают исключить допрос крайней степени всецело?

– Нет, – заверил его Курт категорично, качнув головой, – этим не грешен. На своем предшествующем деле, скажу начистоту, я не раз пожалел, что не могу кое-кого из свидетелей припереть к стенке и ответов требовать уже иначе.

– А знаешь, – на лице Ланца отобразилось столь заинтересованное нетерпение, что он насторожился, – я тут кое-что о вашей академии слышал…

– Воображаю себе, – пробормотал Курт с тяжким вздохом; тот развел руками, усмехнувшись почти извинительно:

– Что ж поделаешь, такая у вас репутация.

– Какая?

– Как у дома призрения для душевнобольных, – без церемоний отозвался Ланц. – И среди прочих слухов разгуливает сплетня о том, что один из ваших наставников в выпускной день каждого курсанта заводит в подвал и устраивает практикум на тему «каково быть по ту сторону дыбы».

Курт, не утерпевши, улыбнулся, глядя под ноги, и разразился вздохом.

– О, Господи… – проронил он едва слышно, и, подняв взгляд к Ланцу, встретил взгляд почти разочарованный.

– Неужто нет подвала?

– Подвал-то, само собою, в академии имеется, и даже допросная в нем наличествует, но никто в ней курсантов на дыбу не вздергивает. Это… в некотором роде демонстрационное помещение , просто exemplar [13]Образец (лат.) . – того, что применялось, что применяется и того, что теперь использовать воспрещено; дверь открыта, и любой из курсантов старших курсов может войти, осмотреться. Никто, в целом, не возражал и в том случае, если приходило в голову испробовать.

– Ну и как? – с непритворным интересом осведомился Ланц. – Далеко зашел?

– Это дозволь оставить при себе, – мимовольно это прозвучало несколько вызывающе, и Курт улыбнулся: – «Молотом» себе по лбу, скажу сразу, стучать не додумался.

Ланц усмехнулся в ответ; кажется, резкости младшего сослуживца он то ли не отметил, то ли извинил ее, снизойдя к юношеской несдержанности.

– Только ты учти, абориген, что вот такие выверты не с каждым здесь проходят, – тут же посерьезнел он, вздохнув. – Если где-нибудь в провинции нас все еще страшатся, то тут все стали такие грамотные, что порою зло берет. История с тем студентом – добрый знак, но все еще редкость, как ты понимаешь; сегодняшний – сознался больше со страху не только перед нами, а и перед тем, что сотворил – хоть он и мерзавец, а все-таки обыватель, к душегубству привычки нет. А попадется кто-нибудь, кто знает, на что мы теперь право имеем, а что нам заказано – и…

Курт молча кивнул, тоже разразившись вздохом. Вольности, подобные тем, что допустил сегодня Ланц, вышестоящими просто игнорируются и замечаются сквозь пальцы, но, вообще говоря, возбранены – заключение подозреваемого под стражу, с какового момента тот именуется арестованным, но все еще не обвиняемым – само по себе считается низшей формой физического давления и официально именуется « supplicium inclusum [14]Пытка заточения (лат.) .». По всем предписаниям, на этом этапе дознания дозволяется лишь задавать вопросы; безусловно, при этом никакие правила не мешают следователю живописать все то, что ожидает предполагаемого преступника на допросе иного образа, однако пытка как таковая самой же Конгрегацией признана на этой стадии противозаконной. Конечно, наличествовала небольшая лазейка – если бы, кроме уже предъявленного обвинения, существовала опасность другого преступления, если бы на свободе оставались вероятные пособники, если бы какое-либо преступление можно было предупредить при полном и откровенном признании арестованного, можно было бы вполне законно перейти к допросу второй степени. Йозеф Вальзен то ли не знал этого, то ли, как и допустил Ланц, был чрезмерно подавлен осознанием того, что сделал, то ли просто напуган; в любом случае, он не воспользовался своим правом « in jus adire [15]Требовать судебного разбирательства (лат.) .», для коего было вполне достаточно и свидетельств, и аргументов. Все вышеперечисленное Конгрегацией не скрывалось, хотя, надо признать, и не декларировалось с особым рвением, но, попади под следствие тот, кто знает все эти изощренности и собственные права, – и совладать с таким подозреваемым будет ох как непросто, в особенности, если доказательства вины будут не столь самоочевидными, как сегодня…

– Посему работать тебе предстоит по большей части с наглыми, осмелевшими и бесцеремонными горожанами, возомнившими о себе невесть что, – подытожил Ланц и, расплывшись в улыбке, произнес с преувеличенно радостной торжественностью, крепко пожимая его руку: – Добро пожаловать в Кёльн, самый справедливый город Германии!