Онлайн чтение книги Стихотворения 1813-1820
1816

Заутра с свечкой грошевою

Явлюсь пред образом святым.

Мой друг! остался я живым,

Но был уж смерти под косою:

Сазонов был моим слугою,

А Пешель — лекарем моим.

Глаза скосив на ус кудрявый,

Гусар с улыбкой величавой

На палец завитки мотал;

Мудрец с обритой бородою,

Качая тихо головою,

Со вздохом усачу сказал:

«Гусар! всё тленно под луною;

Как волны следом за волною,

Проходят царства и века.

Скажи, где стены Вавилона?

Где драмы тощие Клеона?

Умчала всё времен река.

За уши ус твой закрученный,

Вином и ромом окропленный,

Гордится юной красотой,

Не знает бритвы; выписною

Он вечно лоснится сурьмою,

Расправлен гребнем и рукой.

Чтобы не смять уса лихого,

Ты к ночи одою Хвостова

Его тихонько обвернешь,

В подушку носом лечь не смеешь,

И в крепком сне его лелеешь,

И утром вновь его завьешь.

На долгих ужинах веселых,

В кругу гусаров поседелых

И черноусых удальцов,

Весёлый гость, любовник пылкий,

За чье здоровье бьешь бутылки?

Коня, красавиц и усов.

Сраженья страшный час настанет,

В ряды ядро со треском грянет;

А ты, над ухарским седлом,

Рассудка, памяти не тратишь:

Сперва кудрявый ус ухватишь,

А саблю верную потом.

Окованный волшебной силой,

Наедине с красоткой милой

Ты маешься — одной рукой,

В восторгах неги сладострастной,

Блуждаешь по груди прекрасной,

А грозный ус крутишь другой.

Гордись, гусар! Но помни вечно,

Что всё на свете скоротечно —

Летят губительны часы,

Румяны щеки пожелтеют,

И черны кудри поседеют,

И старость выщиплет усы».

Блажен, кто в шуме городском

Мечтает об уединенье,

Кто видит только в отдаленье

Пустыню, садик, сельский дом,

Холмы с безмолвными лесами,

Долину с резвым ручейком

И даже… стадо с пастухом!

Блажен, кто с добрыми друзьями

Сидит до ночи за столом

И над славянскими глупцами

Смеется русскими стихами;

Блажен, кто шумную Москву

Для хижинки не покидает…

И не во сне, а наяву

Свою любовницу ласкает!..

Христос воскрес, питомец Феба!

Дай бог, чтоб милостию неба

Рассудок на Руси воскрес;

Он что-то, кажется, исчез.

Дай бог, чтобы во всей вселенной

Воскресли мир и тишина,

Чтоб в Академии почтенной

Воскресли члены ото сна;

Чтоб в наши грешны времена

Воскресла предков добродетель,

Чтобы Шихматовым назло

Воскреснул новый Буало —

Расколов, глупости свидетель;

А с ним побольше серебра

И золота et cetera.

Но да не будет воскресенья

Усопшей прозы и стихов.

Да не воскреснут от забвенья

Покойный господин Бобров,

Хвалы газетчика достойный,

И Николев, поэт покойный,

И беспокойный граф Хвостов,

И все, которые на свете

Писали слишком мудрено,

То есть и хладно и темно,

Что очень стыдно и грешно!

Довольно битвы мчался гром,

Тупился меч окровавленный,

И смерть погибельным крылом

Шумела грозно над вселенной!

Свершилось… взорами царей

Европы твердый мир основан;

Оковы свергнувший злодей ^*

Могущей бранью снова скован.

Узрел он в пламени Москву —

И был низвержен ужас мира,

Покрыла падшего главу

Благословенного порфира.

И мглой повлекся окружен;

Притек и с буйной вдруг изменой

Уж воздвигал свой шаткий трон…

И пал отторжен от вселенной.

Утихло всё. — Не мчится гром,

Не блещет меч окровавленный,

И брань погибельным крылом

Не мчится грозно над вселенной.

Хвала, о юноша герой!

С героем дивным Альбиона ^*

Он верных вел в последний бой

И мстил за лилии Бурбона.

Пред ним мятежных гром гремел,

Текли во след щиты кровавы;

Грозой он в бранной мгле летел

И разливал блистанье славы.

Его текла младая кровь,

На нем сияет язва чести:

Венчай, венчай его, любовь!

Достойный был он воин мести.

Пускай поэт с кадильницей наемной

Гоняется за счастьем и молвой,

Мне страшен свет, проходит век мой темный

В безвестности, заглохшею тропой.

Пускай певцы гремящими хвалами

Полубогам бессмертие дают,

Мой голос тих, и звучными струнами

Не оглашу безмолвия приют.

Пускай любовь Овидии поют,

Мне не дает покоя Цитерея,

Счастливых дней амуры мне не вьют.

Я сон пою, бесценный дар Морфея,

И научу, как должно в тишине

Покоиться в приятном, крепком сне.

Приди, о лень! приди в мою пустыню.

Тебя зовут прохлада и покой;

В одной тебе я зрю свою богиню;

Готово всё для гостьи молодой.

Всё тихо здесь: докучный шум укрылся

За мой порог; на светлое окно

Прозрачное спустилось полотно,

И в темный ниш, где сумрак воцарился,

Чуть крадется неверный свет дневной.

Вот мой диван; приди ж в обитель мира;

Царицей будь, я пленник ныне твой.

Учи меня, води моей рукой,

Всё, всё твое: вот краски, кисть и лира.

А вы, друзья моей прелестной музы,

Которыми любви забыты узы,

Которые владычеству земли,

Конечно, сон спокойный предпочли,

О мудрецы! дивиться вам умея,

Для вас одних я ныне трон Морфея

Поэзии цветами обовью,

Для вас одних блаженство воспою.

Внемлите же с улыбкой снисхожденья

Моим стихам, урокам наслажденья.

В назначенный природой неги час

Хотите ли забыться каждый раз

В ночной тиши, средь общего молчанья,

В объятиях игривого мечтанья?

Спешите же под сельский мирный кров,

Там можно жить и праздно и беспечно,

Там прямо рай; но прочь от городов,

Где крик и шум ленивцев мучит вечно.

Согласен я: в них можно целый день

С прелестницей ловить веселья тень;

В платок зевать, блистая в модном свете;

На бале в ночь вертеться на паркете,

Но можно ли вкушать отраду снов?

Настала тень, — уснуть лишь я готов,

Обманутый призра́ками ночными,

И вот уже, при свете фонарей,

На бешеной четверке лошадей,

Стуча, гремя колесами златыми,

Катится Спесь под окнами моими.

Я дремлю вновь, вновь улица дрожит —

На скучный бал Рассеянье летит…

О боже мой! ужели здесь ложатся,

Чтобы всю ночь бессонницей терзаться?

Еще стучат, а там уже светло,

И где мой сон? не лучше ли в село?

Там рощица листочков трепетаньем,

В лугу поток таинственным журчаньем,

Златых полей, долины тишина —

В деревне всё к томленью клонит сна.

О сладкий сон, ничем не возмущенный!

Один петух, зарею пробужденный,

Свой резкий крик подымет, может быть;

Опасен он — он может разбудить.

Итак, пускай, в сералях удаленны,

Султаны кур гордятся заключенны

Иль поселян сзывают на поля:

Мы спать хотим, любезные друзья.

Стократ блажен, кто может сном забыться

Вдали столиц, карет и петухов!

Но сладостью веселой ночи снов

Не думайте вы даром насладиться

Средь мирных сёл, без всякого труда.

Что ж надобно? — Движенье, господа!

Похвальна лень, но есть всему пределы.

Смотрите: Клит, в подушках поседелый,

Размученный, изнеженный, больной,

Весь век сидит с подагрой и тоской.

Наступит день; несчастный, задыхаясь,

Кряхтя, ползет с постели на диван;

Весь день сидит; когда ж ночной туман

Подернет свет, во мраке расстилаясь,

С дивана Клит к постеле поползет.

И как же ночь несчастный проведет?

В покойном сне, в приятном сновиденье?

Нет! сон ему не радость, а мученье;

Не маками, тяжелою рукой

Ему Морфей закроет томны очи,

И медленной проходят чередой

Для бедного часы угрюмой ночи.

Я не хочу, как общий друг Бершу ^*,

Предписывать вам тяжкие движенья:

Упрямый плуг, охоты наслажденья.

Нет, в рощи я ленивца приглашу:

Друзья мои, как утро здесь прекрасно!

В тиши полей, сквозь тайну сень дубрав

Как юный день сияет гордо, ясно!

Светлеет всё; друг друга перегнав,

Журчат ручьи, блестят брега безмолвны;

Еще роса над свежей муравой;

Златых озер недвижно дремлют волны.

Друзья мои! возьмите посох свой,

Идите в лес, бродите по долине,

Крутых холмов устаньте на вершине,

И в долгу ночь глубок ваш будет сон.

Как только тень оденет небосклон,

Пускай войдет отрада жизни нашей,

Веселья бог с широкой, полной чашей,

И царствуй, Вакх, со всем двором своим.

Умеренно пируйте, други, с ним:

Стакана три шипящими волнами

Румяных вин налейте вы полней;

Но толстый Ком с надутыми щеками

Не приходи стучаться у дверей.

Я рад ему, но только за обедом,

И дружески я в полдень уберу

Его дары; но, право, ввечеру

Гораздо я дружней с его соседом.

Не ужинать — святой тому закон,

Кому всего дороже легкий сон.

Брегитесь вы, о дети мудрой лени!

Обманчивой успокоенья тени.

Не спите днем: о горе, горе вам,

Когда дремать привыкли по часам!

Что ваш покой? бесчувствие глубоко.

Сон истинный от вас уже далёко.

Не знаете веселой вы мечты;

Ваш целый век — несносное томленье,

И скучен сон, и скучно пробужденье,

И дни текут средь вечной темноты.

Но ежели в глуши, близ водопада,

Что под горой клокочет и кипит,

Прелестный сон, усталости награда,

При шуме волн на дикий брег слетит,

Покроет взор туманной пеленою,

Обнимет вас и тихою рукою

На мягкий мох преклонит, осенит,—

О! сладостно близ шумных вод забвенье.

Пусть долее продлится ваш покой,

Завидно мне счастливца наслажденье.

Случалось ли ненастной вам порой

Дня зимнего, при позднем, тихом свете,

Сидеть одним, без свечки в кабинете:

Всё тихо вкруг; березы больше нет;

Час от часу темнеет окон свет;

На потолке какой-то призрак бродит;

Бледнеет угль, и синеватый дым,

Как легкий пар, в трубу виясь уходит;

И вот жезлом невидимым своим

Морфей на всё неверный мрак наводит.

Темнеет взор; «Кандид ^*» из ваших рук,

Закрывшися, упал в колени вдруг;

Вздохнули вы; рука на стол валится,

И голова с плеча на грудь катится,

Вы дремлете! над вами мира кров:

Нежданный сон приятней многих снов!

Душевных мук волшебный исцелитель,

Мой друг Морфей, мой давный утешитель!

Тебе всегда я жертвовать любил,

И ты жреца давно благословил.

Забуду ли то время золотое,

Забуду ли блаженный неги час,

Когда, в углу под вечер притаясь,

Я призывал и ждал тебя в покое…

Я сам не рад болтливости своей,

Но детских лет люблю воспоминанье.

Ах! умолчу ль о мамушке моей ^*,

О прелести таинственных ночей,

Когда в чепце, в старинном одеянье,

Она, духов молитвой уклоня,

С усердием перекрестит меня

И шёпотом рассказывать мне станет

О мертвецах, о подвигах Бовы…

От ужаса не шелохнусь, бывало,

Едва дыша, прижмусь под одеяло,

Не чувствуя ни ног, ни головы.

Под образом простой ночник из глины

Чуть освещал глубокие морщины,

Драгой антик, прабабушкин чепец

И длинный рот, где зуба два стучало,—

Всё в душу страх невольный поселяло.

Я трепетал — и тихо наконец

Томленье сна на очи упадало.

Тогда толпой с лазурной высоты

На ложе роз крылатые мечты,

Волшебники, волшебницы слетали,

Обманами мой сон обворожали.

Терялся я в порыве сладких дум;

В глуши лесной, средь муромских пустыней

Встречал лихих Полканов и Добрыней,

И в вымыслах носился юный ум…

Но вы прошли, о ночи безмятежны!

И юности уж возраст наступил…

Подайте мне Альбана кисти нежны,

И я мечту младой любви вкусил.

И где ж она? Восторгами родилась,

И в тот же миг восторгом истребилась.

Проснулся я; ищу на небе день,

Но всё молчит; луна во тьме сокрылась,

И вкруг меня глубокой ночи тень.

Но сон мой тих! беспечный сын Парнаса,

В ночной тиши я с рифмою не бьюсь,

Не вижу ввек ни Феба, ни Пегаса,

Ни старый двор каких-то старых муз.

Я не герой, по лаврам не тоскую;

Спокойствием и негой не торгую,

Не чудится мне ночью грозный бой;

Я не богач — и лаем пес привратный

Не возмущал мечты моей приятной;

Я не злодей, с волненьем и тоской

Не зрю во сне кровавых привидений,

Убийственных детей предрассуждений,

И в поздний час ужасный бледный Страх

Не хмурится угрюмо в головах.

В молчанье пред тобой сижу,

Напрасно чувствую мученье,

Напрасно на тебя гляжу:

Того уж верно не скажу,

Что говорит воображенье.

Благослови, поэт!.. В тиши парнасской сени

Я с трепетом склонил пред музами колени.

Опасною тропой с надеждой полетел,

Мне жребий вынул Феб, и лира мой удел.

Страшусь, неопытный, бесславного паденья,

Но пылкого смирить не в силах я влеченья,

Не грозный приговор на гибель внемлю я:

Сокрытого в веках священный судия, [6]Карамзин.

Страж верный прошлых лет, наперсник муз любимый

И бледной зависти предмет неколебимый

Приветливым меня вниманьем ободрил;

И Дмитрев слабый дар с улыбкой похвалил;

И славный старец наш, царей певец избранный. [7]Державин.

Крылатым гением и грацией венчанный,

В слезах обнял меня дрожащею рукой,

И счастье мне предрек, незнаемое мной.

И ты, природою на песни обреченный!

Не ты ль мне руку дал в завет любви священный?

Могу ль забыть я час, когда перед тобой

Безмолвный я стоял, и молнийной струей —

Душа к возвышенной душе твоей летела

И, тайно съединясь, в восторгах пламенела,—

Нет, нет! решился я — без страха в трудный путь,

Отважной верою исполнилася грудь.

Творцы бессмертные, питомцы вдохновенья!..

Вы цель мне кажете в туманах отдаленья,

Лечу к безвестному отважною мечтой,

И, мнится, гений ваш промчался надо мной!

Но что? Под грозною парнасскою скалою

Какое зрелище открылось предо мною?

В ужасной темноте пещерной глубины

Вражды и зависти угрюмые сыны,

Возвышенных творцов зоилы записные

Сидят — бессмыслицы дружины боевые.

Далеко диких лир несется резкий вой,

Варяжские стихи визжит варягов строй.

Смех общий им ответ; над мрачными толпами

Во мгле два призрака склонилися главами ^*.

Один на груды сел и прозы и стихов —

Тяжелые плоды полунощных трудов,

Усопших од, поэм забвенные могилы!

С улыбкой внемлет вой стопосложитель хилый:

Пред ним растерзанный стенает Тилимах;

Железное перо скрыпит в его перстах

И тянет за собой гекзаметры сухие,

Спондеи жесткие и дактилы тугие.

Ретивой музою прославленный певец,

Гордись — ты Мевия надутый образец!

Но кто другой, в дыму безумного куренья,

Стоит среди толпы друзей непросвещенья?

Торжественной хвалы к нему несется шум:

Он — он под рифмою попрал и вкус и ум;

Ты ль это, слабое дитя чужих уроков,

Завистливый гордец, холодный Сумароков,

Без силы, без огня, с посредственным умом,

Предрассуждениям обязанный венцом

И с Пинда сброшенный и проклятый Расином?

Ему ли, карлику, тягаться с исполином?

Ему ль оспоривать тот лавровый венец,

В котором возблистал бессмертный наш певец,

Веселье россиян, полунощное диво?.. [8]Ломоносов.

Нет! в тихой Лете он потонет молчаливо,

Уж на челе его забвения печать,

Предбудущим векам что мог он передать?

Страшилась грация цинической свирели,

И персты грубые на лире костенели.

Пусть будет Мевием в речах превознесен ^* —

Явится Депрео, исчезнет Шапелен ^*.

И что ж? всегда смешным останется смешное;

Невежду пестует невежество слепое.

Оно сокрыло их во мрачный свой приют;

Там прозу и стихи отважно все куют,

Там все враги наук, все глухи — лишь не немы,

Те слогом Никона печатают поэмы,

Одни славянских од громады громоздят,

Другие в бешеных трагедиях хрипят,

Тот, верный своему мятежному союзу ^*,

На сцену возведя зевающую музу,

Бессмертных гениев сорвать с Парнаса мнит.

Рука содрогнулась, удар его скользит,

Вотще бросается, с завистливым кинжалом,

Куплетом ранен он, низвержен в прах журналом,

При свистах критики к собратьям он бежит…

И маковый венец Феспису ими свит.

Все, руку положив на том «Тилемахиды»,

Клянутся отомстить сотрудников обиды,

Волнуясь восстают неистовой толпой.

Беда, кто в свет рожден с чувствительной душой!

Кто тайно мог пленить красавиц нежной лирой,

Кто смело просвистал шутливою сатирой,

Кто выражается правдивым языком

И русской глупости не хочет бить челом!..

Он враг отечества, он сеятель разврата!

И речи сыплются дождем на супостата.

И вы восстаньте же, парнасские жрецы,

Природой и трудом воспитанны певцы

В счастливой ереси и вкуса и ученья,

Разите дерзостных друзей непросвещенья.

Отмститель гения, друг истины, поэт!

Лиющая с небес и жизнь и вечный свет,

Стрелою гибели десница Аполлона

Сражает наконец ужасного Пифона ^*.

Смотрите: поражен враждебными стрелами,

С потухшим факелом, с недвижными крылами

К вам Озерова дух взывает: други! месть!..

Вам оскорбленный вкус, вам знанья дали весть —

Летите на врагов: и Феб и музы с вами!

Разите варваров кровавыми стихами;

Невежество, смирясь, потупит хладный взор,

Спесивых риторов безграмотный собор…

Но вижу: возвещать нам истины опасно,

Уж Мевий на меня нахмурился ужасно,

И смертный приговор талантам возгремел.

Гонения терпеть ужель и мой удел?

Что нужды? смело в даль, дорогою прямою,

Ученью руку дав, поддержанный тобою,

Их злобы не страшусь; мне твердый Карамзин,

Мне ты пример. Что крик безумных сих дружин?

Пускай беседуют отверженные Феба;

Им прозы, ни стихов не послан дар от неба.

Их слава — им же стыд; творенья — смех уму;

И в тьме возникшие низвергнутся во тьму.

Недавно темною порою,

Когда пустынная луна

Текла туманною стезею,

Я видел — дева у окна

Одна задумчиво сидела,

Дышала в тайном страхе грудь.

Она с волнением глядела

На темный под холмами путь.

«Я здесь!» — шепнули торопливо,

И дева трепетной рукой

Окно открыла боязливо…

Луна покрылась темнотой.

«Счастливец! — молвил я с тоскою, —

Тебя веселье ждет одно.

Когда ж вечернею порою

И мне откроется окно?»

Поднялся шум; свирелью полевой

Оглашено мое уединенье,

И с образом любовницы драгой

Последнее слетело сновиденье.

С небес уже скатилась ночи тень,

Взошла заря, блистает бледный день —

А вкруг меня глухое запустенье…

Уж нет ее… я был у берегов,

Где милая ходила в вечер ясный;

На берегу, на зелени лугов

Я не нашел чуть видимых следов,

Оставленных ногой ее прекрасной.

Задумчиво бродя в глуши лесов,

Произносил я имя несравненной;

Я звал ее — и глас уединенный

Пустых долин позвал ее в дали.

К ручью пришел, мечтами привлеченный;

Его струи медлительно текли,

Не трепетал в них образ незабвенный.

Уж нет ее!.. До сладостной весны

Простился я с блаженством и с душою.

Уж осени холодною рукою

Главы берез и лип обнажены,

Она шумит в дубравах опустелых;

Там день и ночь кружится желтый лист,

Стоит туман на волнах охладелых,

И слышится мгновенный ветра свист.

Поля, холмы, знакомые дубравы!

Хранители священной тишины!

Свидетели моей тоски, забавы!

Забыты вы… до сладостной весны!

Когда пробил последний счастью час,

Когда в слезах над бездной я проснулся

И, трепетный, уже в последний раз

К руке твоей устами прикоснулся —

Да! помню всё; я сердцем ужаснулся,

Но заглушал несносную печаль;

Я говорил: «Не вечная разлука

Все радости уносит ныне вдаль.

Забудемся, в мечтах потонет мука;

Уныние, губительная скука

Пустынника приют не посетят;

Мою печаль усладой муза встретит;

Утешусь я — и дружбы тихий взгляд

Души моей холодный мрак осветит».

Как мало я любовь и сердце знал!

Часы идут, за ними дни проходят,

Но горестям отрады не приводят

И не несут забвения фиал.

О милая, повсюду ты со мною,

Но я уныл и втайне я грущу.

Блеснет ли день за синею горою,

Взойдет ли ночь с осеннею луною —

Я всё тебя, прелестный друг, ищу;

Засну ли я, лишь о тебе мечтаю,

Одну тебя в неверном вижу сне;

Задумаюсь — невольно призываю,

Заслушаюсь — твой голос слышен мне.

Рассеянный сижу между друзьями,

Невнятен мне их шумный разговор,

Гляжу на них недвижными глазами,

Не узнает уж их мой хладный взор!

И ты со мной, о лира, приуныла,

Наперсница души моей больной!

Твоей струны печален звон глухой,

И лишь любви ты голос не забыла!..

О верная, грусти, грусти со мной,

Пускай твои небрежные напевы

Изобразят уныние мое,

И, слушая бряцание твое,

Пускай вздохнут задумчивые девы.

Издавна мудрые искали

Забытых истины следов

И долго, долго толковали

Давнишни толки стариков.

Твердили: «Истина нагая

В колодезь убралась тайком» —

И, дружно воду выпивая,

Кричали: «Здесь ее найдем!»

Но кто-то, смертных благодетель

(И чуть ли не старик Силен),

Их важной глупости свидетель,

Водой и криком утомлен,

Оставил невидимку нашу,

Подумал первый о вине

И, осушив до капли чашу,

Увидел истину на дне.

Глубокой ночи на полях

Давно лежали покрывала,

И слабо в бледных облаках

Звезда пустынная сияла.

При умирающих огнях,

В неверной темноте тумана,

Безмолвно два стояли стана

На помраченных высотах.

Всё спит; лишь волн мятежный ропот

Разносится в тиши ночной,

Да слышен из дали глухой

Булата звон и конский топот.

Толпа наездников младых

В дубраве едет молчаливой,

Дрожат и пышут кони их,

Главой трясут нетерпеливой.

Уж полем всадники спешат,

Дубравы кров покинув зыбкий,

Коней ласкают и смирят

И с гордой шепчутся улыбкой.

Их лица радостью горят,

Огнем пылают гневны очи;

Лишь ты, воинственный поэт,

Уныл, как сумрак полуночи,

И бледен, как осенний свет.

С главою, мрачно преклоненной,

С укрытой горестью в груди,

Печальной думой увлеченный,

Он едет молча впереди.

«Певец печальный, что с тобою?

Один пред боем ты уныл;

Поник бесстрашною главою,

Бразды и саблю опустил!

Ужель, невольник праздной неги,

Отрадней мир твоих полей,

Чем наши бурные набеги

И ночью бранный стук мечей?

Тебя мы зрели под мечами

С спокойным, дерзостным челом,

Всегда меж первыми рядами,

Всё там, где битвы падал гром.

С победным съединяясь кликом,

Твой голос нашу славу пел —

А ныне ты в унынье диком,

Как беглый ратник, онемел».

Но медленно певец печальный

Главу и взоры приподнял,

Взглянул угрюмо в сумрак дальный

И вздохом грудь поколебал.

«Глубокий сон в долине бранной;

Одни мы мчимся в тьме ночной,

Предчувствую конец желанный!

Меня зовет последний бой!

Расторгну цепь судьбы жестокой,

Влечу я с братьями в огонь;

Удар падет… — и одинокий

В долину выбежит мой конь.

О вы, хранимые судьбами

Для сладостных любви наград;

Любви бесценными слезами

Благословится ль ваш возврат!

Но для певца никто не дышит,

Его настигнет тишина;

Эльвина смерти весть услышит

И не вздохнет об нем она…

В минуты сладкого спасенья,

О други, вспомните певца,

Его любовь, его мученья

И славу грозного конца!»

Счастлив, кто в страсти сам себе

Без ужаса признаться смеет;

Кого в неведомой судьбе

Надежда робкая лелеет;

Кого луны туманный луч

Ведет в полночи сладострастной;

Кому тихонько верный ключ

Отворит дверь его прекрасной!

Но мне в унылой жизни нет

Отрады тайных наслаждений;

Увял надежды ранний цвет:

Цвет жизни сохнет от мучений!

Печально младость улетит,

Услышу старости угрозы,

Но я, любовью позабыт,

Моей любви забуду ль слезы!

Зачем из облака выходишь,

Уединенная луна,

И на подушки, сквозь окна,

Сиянье тусклое наводишь?

Явленьем пасмурным своим

Ты будишь грустные мечтанья,

Любви напрасные страданья

И строгим разумом моим

Чуть усыпленные желанья.

Летите прочь, воспоминанья!

Засни, несчастная любовь!

Уж не бывать той ночи вновь.

Когда спокойное сиянье

Твоих таинственных лучей

Сквозь темный завес проницало

И бледно, бледно озаряло

Красу любовницы моей.

Что вы, восторги сладострастья,

Пред тайной прелестью отрад

Прямой любви, прямого счастья?

Примчаться ль радости назад?

Почто, минуты, вы летели

Тогда столь быстрой чередой?

И тени легкие редели

Пред неожиданной зарей?

Зачем ты, месяц, укатился

И в небе светлом утонул?

Зачем луч утренний блеснул?

Зачем я с милою простился?

Слыхали ль вы за рощей глас ночной

Певца любви, певца своей печали?

Когда поля в час утренний молчали,

Свирели звук унылый и простой

    Слыхали ль вы?

Встречали ль вы в пустынной тьме лесной

Певца любви, певца своей печали?

Следы ли слез, улыбку ль замечали,

Иль тихий взор, исполненный тоской,

    Встречали вы?

Вздохнули ль вы, внимая тихий глас

Певца любви, певца своей печали?

Когда в лесах вы юношу видали,

Встречая взор его потухших глаз,

    Вздохнули ль вы?

Морфей, до утра дай отраду

Моей мучительной любви.

Приди, задуй мою лампаду,

Мои мечты благослови!

Сокрой от памяти унылой

Разлуки страшный приговор!

Пускай увижу милый взор,

Пускай услышу голос милый.

Когда ж умчится ночи мгла

И ты мои покинешь очи,

О, если бы душа могла

Забыть любовь до новой ночи!

Я Лилу слушал у клавира;

Ее прелестный, томный глас

Волшебной грустью нежит нас,

Как ночью веянье зефира.

Упали слезы из очей,

И я сказал певице милой:

«Волшебен голос твой унылый,

Но слово милыя моей

Волшебней нежных песен Лилы».

Любовь одна — веселье жизни хладной,

Любовь одна — мучение сердец:

Она дарит один лишь миг отрадный,

А горестям не виден и конец,

Стократ блажен, кто в юности прелестной

Сей быстрый миг поймает на лету;

Кто к радостям и неге неизвестной

Стыдливую преклонит красоту!

Но кто любви не жертвовал собою?

Вы, чувствами свободные певцы!

Пред милыми смирялись вы душою,

Вы пели страсть — и гордою рукою

Красавицам несли свои венцы.

Слепой Амур, жестокий и пристрастный,

Вам терния и мирты раздавал;

С пермесскими царицами согласный,

Иным из вас на радость указал;

Других навек печалями связал

И в дар послал огонь любви несчастной.

Наследники Тибулла и Парни!

Вы знаете бесценной жизни сладость;

Как утра луч, сияют ваши дни.

Певцы любви! младую пойте радость,

Склонив уста к пылающим устам,

В объятиях любовниц умирайте;

Стихи любви тихонько воздыхайте!..

Завидовать уже не смею вам.

Певцы любви! вы ведали печали,

И ваши дни по терниям текли;

Вы свой конец с волненьем призывали;

Пришел конец, и в жизненной дали

Не зрели вы минутную забаву;

Но, не нашед блаженства ваших дней.

Вы встретили по крайней мере славу,

И мукою бессмертны вы своей!

Не тот удел судьбою мне назначен.

Под сумрачным навесом облаков,

В глуши долин, в печальной тьме лесов,

Один, один брожу уныл и мрачен.

В вечерний час над озером седым

В тоске, слезах нередко я стенаю;

Но ропот волн стенаниям моим

И шум дубрав в ответ лишь я внимаю.

Прервется ли души холодный сон,

Поэзии зажжется ль упоенье,—

Родится жар, и тихо стынет он:

Бесплодное проходит вдохновенье.

Пускай она прославится другим,

Один люблю, — он любит и любим!..

Люблю, люблю!.. но к ней уж не коснется

Страдальца глас; она не улыбнется

Его стихам небрежным и простым.

К чему мне петь? под кленом полевым

Оставил я пустынному зефиру

Уж навсегда покинутую лиру,

И слабый дар как легкий скрылся дым.

  Я видел смерть; она в молчанье села

  У мирного порогу моего;

  Я видел гроб; открылась дверь его;

    Душа, померкнув, охладела…

    Покину скоро я друзей,

    И жизни горестной моей

    Никто следов уж не приметит;

    Последний взор моих очей

    Луча бессмертия не встретит,

И погасающий светильник юных дней

Ничтожества спокойный мрак осветит.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прости, печальный мир, где темная стезя

    Над бездной для меня лежала —

Где вера тихая меня не утешала,

Где я любил, где мне любить нельзя!

Прости, светило дня, прости, небес завеса,

Немая ночи мгла, денницы сладкий час,

Знакомые холмы, ручья пустынный глас,

  Безмолвие таинственного леса,

    И всё… прости в последний раз.

А ты, которая была мне в мире богом,

Предметом тайных слез и горестей залогом,

Прости! минуло всё… Уж гаснет пламень мой,

    Схожу я в хладную могилу,

    И смерти сумрак роковой

С мученьями любви покроет жизнь унылу.

  А вы, друзья, когда лишенный сил,

  Едва дыша, в болезненном боренье,

  Скажу я вам: «О други! я любил!..»

  И тихий дух умрет в изнеможенье,

  Друзья мои, — тогда подите к ней;

    Скажите: взят он вечной тьмою…

  И, может быть, об участи моей

  Она вздохнет над урной гробовою.

Медлительно влекутся дни мои,

И каждый миг в унылом сердце множит

Все горести несчастливой любви

И все мечты безумия тревожит.

Но я молчу; не слышен ропот мой;

Я слезы лью; мне слезы утешенье;

Моя душа, плененная тоской,

В них горькое находит наслажденье.

О жизни час! лети, не жаль тебя,

Исчезни в тьме, пустое привиденье;

Мне дорого любви моей мученье —

Пускай умру, но пусть умру любя!

Богами вам еще даны

Златые дни, златые ночи,

И томных дев устремлены

На вас внимательные очи.

Играйте, пойте, о друзья!

Утратьте вечер скоротечный;

И вашей радости беспечной

Сквозь слезы улыбнуся я.

Я думал, что любовь погасла навсегда,

Что в сердце злых страстей умолкнул глас мятежный,

Что дружбы наконец отрадная звезда

Страдальца довела до пристани надежной.

Я мнил покоиться близ верных берегов,

Уж издали смотреть, указывать рукою

  На парус бедственный пловцов,

  Носимых яростной грозою.

  И я сказал: «Стократ блажен,

  Чей век, свободный и прекрасный,

  Как век весны промчался ясной

  И страстью не был омрачен,

  Кто не страдал в любви напрасной,

  Кому неведом грустный плен.

  Блажен! но я блаженней боле.

  Я цепь мученья разорвал,

  Опять я дружбе… я на воле —

  И жизни сумрачное поле

  Веселый блеск очаровал!»

  Но что я говорил… несчастный!

Минуту я заснул в неверной тишине,

Но мрачная любовь таилася во мне,

  Не угасал мой пламень страстный.

Весельем позванный в толпу друзей моих,

Хотел на прежний лад настроить резву лиру,

Хотел еще воспеть прелестниц молодых,

  Веселье, Вакха и Дельфиру.

Напрасно!.. я молчал; усталая рука

Лежала, томная, на лире непослушной,

Я всё еще горел — и в грусти равнодушной

На игры младости взирал издалека.

  Любовь, отрава наших дней,

Беги с толпой обманчивых мечтаний.

  Не сожигай души моей,

  Огонь мучительных желаний.

Летите, призраки… Амур, уж я не твой,

Отдай мне радости, отдай мне мой покой…

Брось одного меня в бесчувственной природе

Иль дай еще летать надежды на крылах,

Позволь еще заснуть и в тягостных цепях

  Мечтать о сладостной свободе.

В неволе скучной увядает

Едва развитый жизни цвет,

Украдкой младость отлетает,

И след ее — печали след.

С минут бесчувственных рожденья

До нежных юношества лет

Я всё не знаю наслажденья,

И счастья в томном сердце нет.

С порога жизни в отдаленье

Нетерпеливо я смотрел:

«Там, там, — мечтал я, — наслажденье!»

Но я за призраком летел.

Златые крылья развивая,

Волшебной нежной красотой

Любовь явилась молодая

И полетела предо мной.

Я вслед… но цели отдаленной,

Но цели милой не достиг!..

Когда ж весельем окриленный

Настанет счастья быстрый миг?

Когда в сиянье возгорится

Светильник тусклый юных дней

И мрачный путь мой озарится

Улыбкой спутницы моей?

Вчера мне Маша приказала

В куплеты рифмы набросать

И мне в награду обещала

Спасибо в прозе написать.

Спешу исполнить приказанье,

Года не смеют погодить:

Еще семь лет — и обещанье

Ты не исполнишь, может быть.

Вы чинно, молча, сложа руки,

В собраньях будете сидеть

И, жертвуя богине скуки,

С воксала в маскерад лететь —

И уж не вспомните поэта!..

О Маша, Маша, поспеши —

И за четыре мне куплета

Мою награду напиши!

Кубок янтарный

Полон давно —

Пеной угарной

Блещет вино.

Света дороже

Сердцу оно;

Но за кого же

Выпью вино?

Здравие славы

Выпью ли я,

Бранной забавы

Мы не друзья.

Это веселье

Не веселит,

Дружбы похмелье

Грома бежит.

Жители неба,

Феба жрецы,

Здравие Феба

Пейте, певцы!

Резвой камены

Ласки — беда;

Ток Иппокрены

Просто вода.

Пейте за радость

Юной любви —

Скроется младость,

Дети мои…

Кубок янтарный

Полон давно.

Я — благодарный —

Пью за вино.

Тебе, наперсница Венеры,

Тебе, которой Купидон

И дети резвые Цитеры

Украсили цветами трон,

Которой нежные примеры,

Улыбка, взоры, нежный тон

Красноречивей, чем Вольтеры,

Нам проповедуют закон

И Аристипов, и Глицеры,—

Тебе приветливый поклон,

Любви венок и лиры звон.

Презрев Платоновы химеры,

Твоей я святостью спасен,

И стал апостол мудрой веры

Анакреонов и Нинон,—

Всего… но лишь известной меры.

Я вижу: хмурится Зенон.

И вся его седая свита,

И мудрый друг вина Катон,

И скучный раб Эпафродита ^*,

Сенека, даже Цицерон

Кричат: «Ты лжешь, профан! мученье —

Прямое смертных наслажденье!»

Друзья, согласен: плач и стон

Стократ, конечно, лучше смеха;

Терпеть — великая утеха;

Совет ваш вовсе не смешон:

Но мне он, слышите ль, не нужен,

Затем, что слишком он мудрен;

Дороже мне хороший ужин

Философов трех целых дюжин;

Я вами, право, не прельщен.

Собор угрюмый рассержен.

Но пусть кричат на супостата,

Их спор — лишь времени утрата:

Кто их примером обольщен?

Люблю я доброго Сократа:

Он в мире жил, он был умен;

С своею важностью притворной

Любил пиры, театры, жен;

Он, между прочим, был влюблен

И у Аспазии в уборной

(Тому свидетель сам Платон),

Невольник робкий и покорный,

Вздыхал частехонько в хитон,

И ей с улыбкою придворной

Шептал: «Всё призрак, ложь и сон:

И мудрость, и народ, и слава;

Что ж истинно? одна забава,

Поверь: одна любовь не сон!»

Так ладан жег прекрасной он,

И ею… бедная Ксантипа!

Твой муж совместник Аристипа ^*,

Бывал до неба вознесен.

Меж тем, на милых грозно лая,

Злой циник, негу презирая ^*,

Один, всех радостей лишен,

Дышал, от мира отлучен.

Но, с бочкой странствуя пустою

Вослед за мудростью слепою,

Пустой чудак был ослеплен;

И, воду черпая рукою,

Не мог зачерпнуть счастья он.

Сегодня, добрые мужья,

Повеселю вас новой сказкой.

Знавали ль вы, мои друзья,

Слепого мальчика с повязкой?

Слепого?.. Вот? Помилуй, Феб!

Амур совсем, друзья, не слеп:

Но шалуну пришла ж охота,

Чтоб, людям на смех и назло,

Его безумие вело.

Безумие ведет Эрота:

Но вдруг, не знаю почему,

Оно наскучило ему.

Взялся за новую затею:

Повязку с милых сняв очей,

Идет проказник к Гименею…

А что такое Гименей?

Он сын Вулкана молчаливый,

Холодный, дряхлый и ленивый,

Ворчит и дремлет целый век,

А впрочем, добрый человек,

Да нрав имеет он ревнивый.

От ревности печальный бог

Спокойно подремать не мог;

Всё трусил маленького брата,

За ним подсматривал тайком

И караулил сопостата

С своим докучным фонарем.

Вот мальчик мой к нему подходит

И речь коварную заводит:

«Развеселися, Гименей!

Ну, помиримся, будь умней!

Забудь, товарищ мой любезный,

Раздор смешной и бесполезный!

Да только навсегда, смотри!

Возьми ж повязку в память, милый,

А мне фонарь свой подари!»

И что ж? Поверил бог унылый.

Амур от радости прыгнул,

И на глаза со всей он силы

Обнову брату затянул.

Гимена скучные дозоры

С тех пор пресеклись по ночам;

Его завистливые взоры

Теперь не страшны красотам;

Спокоен он, но брат коварный,

Шутя над честью и над ним,

Войну ведет неблагодарный

С своим союзником слепым.

Лишь сон на смертных налетает,

Амур в молчании ночном

Фонарь любовнику вручает

И сам счастливца провожает

К уснувшему супругу в дом;

Сам от беспечного Гимена

Он охраняет тайну дверь…

Пойми меня, мой друг Елена,

И мудрой повести поверь!

Когда на поклоненье

Ходил я в древний Пафос,

Поверьте мне, я видел

В уборной у Венеры

Фиал Анакреона.

Вином он был наполнен.

Кругом висели розы,

Зеленый плющ и мирты,

Сплетенные рукою

Царицы наслаждений.

На краюшке я видел

Печального Амура —

Смотрел он пригорюнясь

На пенистую влагу.

«Что смотришь ты, проказник,

На пенистую влагу? —

Спросил я Купидона,—

Скажи, что так утихнул?

Не хочешь ли зачерпнуть,

Да ручкой не достанешь?»

— «Нет, — отвечал малютка,—

Играя, в это море

Колчан, и лук, и стрелы

Я уронил, и факел

Погас в волнах багряных.

Вон, вон на дне блистают;

А плавать не умею.

Ох, жалко мне — послушай,

Доставь мне их оттуда!»

— «О, нет, — сказал я богу,—

Спасибо, что упали;

Пускай там остаются».

Шалун, увенчанный Эратой и Венерой,

Ты ль узника манишь в владения свои,

В поместье мирное меж Пиндом и Цитерой,

Где нежился Тибулл, Мелецкий и Парни?

Тебе, балованный питомец Аполлона,

С их лирой соглашать игривую свирель:

Веселье резвое и нимфы Геликона

Твою счастливую качали колыбель.

  Друзей любить открытою душою,

В молчанье чувствовать, пленяться красотою —

Вот жребий мой; ему я следовать готов,

  Но, милый, сжалься надо мною,

  Не требуй от меня стихов!

Не вечно нежиться в приятном ослепленье:

Докучной истины я поздний вижу свет.

По доброте души я верил в упоенье

  Мечте, шепнувшей: ты поэт,—

И, презря мудрые угрозы и советы,

С небрежной леностью нанизывал куплеты,

Игрушкою себя невинной веселил;

Угодник Бахуса, я, трезвый меж друзьями,

Бывало, пел вино водяными стихами;

Мечтательных Дорид и славил и бранил,

Иль дружбе плел венок, и дружество зевало

И сонные стихи впросонках величало.

Но долго ли меня лелеял Аполлон?

Душе наскучили парнасские забавы;

Не долго снились мне мечтанья муз и славы;

И, строгим опытом невольно пробужден,

Уснув меж розами, на тернах я проснулся,

Увидел, что еще не гения печать —

Охота смертная на рифмах лепетать,

Сравнив стихи твои с моими, улыбнулся:

    И полно мне писать.

Мечты, мечты,

Где ваша сладость?

Где ты, где ты,

Ночная радость?

Исчезнул он,

Веселый сон,

И одинокий

Во тьме глубокой

Я пробужден.

Кругом постели

Немая ночь.

Вмиг охладели,

Вмиг улетели

Толпою прочь

Любви мечтанья.

Еще полна

Душа желанья

И ловит сна

Воспоминанья.

Любовь, любовь,

Внемли моленья:

Пошли мне вновь

Свои виденья,

И поутру,

Вновь упоенный,

Пускай умру

Непробужденный.

    Пучкова, право, не смешна:

    Пером содействует она

Благотворительным газет недельных видам,

Хоть в смех читателям, да в пользу инвалидам.

Зачем кричишь ты, что ты дева,

На каждом девственном стихе?

О, вижу я, певица Ева,

Хлопочешь ты о женихе.

Я не совсем еще рассудок потерял

От рифм бахических — шатаясь на Пегасе —

Я не забыл себя, хоть рад, хотя не рад.

  Нет, нет — вы мне совсем не брат:

  Вы дядя мне и на Парнасе.

«Послушайте: я сказку вам начну

Про Игоря и про его жену,

Про Новгород, про время золотое,

И наконец про Грозного царя…»

— И, бабушка, затеяла пустое!

Докончи нам «Илью-богатыря ^*».

  On peut très bien, mademoiselle,

Vous prendre pour une maquerelle,

  Ou pour une vieille guenon,

Mais pour une grâce, — oh, mon Dieu, non.

  Сударыня, вас очень легко

Принять за сводню

  Или за старую мартышку,

Но за грацию, — о боже, никак.