Онлайн чтение книги Свет далекой звезды
20. «Не верьте ей, не верьте!..»

Фасад гостиницы непривлекательный. Жёлтая, выцветшая краска. По стене тянется вверх огромная изогнутая труба, в средней своей части похожая на гармонь. Покосившаяся дверь. Но внутри гостиницы довольно уютно. Это старомодный, застоявшийся уют, с перовскими «Охотниками» на стене, старенькой ковровой дорожкой в коридоре, с фикусами в банках, зеркалами «трюмо», стенными часами с маятником, коротенькими диванчиками в белых чехлах. На окнах — занавески из потёртого голубого бархата, на стенах — огнетушители вперемежку с натюрмортами, а на лестничных площадках на тумбах — большие бюсты Ленина. И конечно, радио, которое в гостиницах такого типа никогда не выключается.

В крошечной комнатке, куда дежурная провела Завьялова, было очень чисто.

— Надолго к нам? — спросила дежурная.

— Наверно, завтра уеду, — ответил Завьялов. — Впрочем, если…

— Конечно, конечно, — подхватила дежурная, — дела. Всё от дел зависит…

— Да, всё зависит от дел. Скажите, пожалуйста, где у вас ближайшее справочное бюро?

— Чего? — не поняла дежурная.

— Ну, где выдают справки, если вы разыскиваете улицу, учреждение, адрес…

— Зачем оно нам, бюро! Городок небольшой, все про всех и так знают. Какое вам учреждение нужно?

— Мне адрес человека… Он живёт в вашем городе.

— Идите в адресный стол! Советская улица, пять.

Естественная, казалось бы, мысль об адресном столе пришла Завьялову в голову только сейчас. После неудачных розысков в Ленинграде он свыкся с тем, что не найдёт Олю, если не обнаружит местопребывания её засекреченного института. А ведь можно ещё раз попытаться отыскать её домашний адрес — вот так попросту, через адресный стол. На эту мысль натолкнул его Лукашев, пообещав выяснить, находится ли Миронова «на территории города». Именно эти слова «на территории города» и заставили Завьялова задуматься. Разумеется, размышлял он, адреса сотрудников секретного института, может быть, и не занесены в общие, всем доступные списки. Очень возможно также, что при этом институте, как это часто бывает, существует специальный посёлок для сотрудников. В этом случае он тоже никаких сведений в адресном столе не получит. И всё же…

Вскоре Завьялов уже стоял у деревянного барьера, заполняя стандартный бланк запроса-справки. Тонкая канцелярская ручка на мгновение замерла в его пальцах, когда он дошёл до графы «Год рождения». Оля родилась в 1924 году. Сейчас ей тридцать два. Тридцать два! Невозможно поверить этому.

Девушка взяла заполненный бланк.

— Когда зайти за ответом? — спросил Завьялов. — Через час?

— Да что вы! — удивилась сотрудница. — Посидите здесь, на скамейке, сейчас я наведу справку.

Она скрылась за дверью.

— Вот, пожалуйста, — говорит девушка, возвращаясь и протягивая листок. — С вас пятьдесят копеек.

Завьялов вырывает листок из рук ошеломлённой сотрудницы. Вот! Улица Маркса, 11.

Завьялов стремглав бросается к выходу.

— Подождите же! Возьмите сдачу! — кричит вслед ему девушка.

Но Завьялов не слышит. Он бежит по коридору. Милиционер у двери недоуменно смотрит ему вслед.

…Немолодая полная женщина в накинутом на плечи цветастом цыганском платке стоит перед Завьяловым. Из глубины квартиры доносятся звуки рояля.

— Извините, — срывающимся голосом спрашивает Завьялов. — Мне нужна Миронова. Ольга Алексеевна Миронова. Она здесь живёт?

— Слава богу, нет, — резко отвечает женщина и протягивает руку к двери, чтобы захлопнуть её.

— Подождите! — кричит Завьялов, придерживая дверь плечом.

— Эта гражданка здесь больше не проживает, — ледяным тоном говорит женщина. Звуки рояля обрываются.

— Мама, кто это? — раздается голос.

В прихожей появляется девушка. На вид ей лет двадцать.

— Не твоё дело, иди занимайся, — не оборачиваясь, отвечает женщина. Она пытается закрыть дверь.

— Нет, нет, подождите! — умоляюще произносит Завьялов. — Мне официально сообщили… Вот справка… Миронова, Ольга Миронова…

— Мама! — в голосе девушки слышится возмущение. — Как вы можете? Вы не должны… Войдите, пожалуйста! — обращается она к Завьялову и повторяет настойчиво: — Ничего, входите!

Завьялов решительно входит, закрывает за собой дверь.

— Чего вы от нас хотите? — недружелюбно спрашивает женщина.

— Я уже вам сказал, мне необходимо увидеть Ольгу Алексеевну Миронову. Адресный стол дал мне справку.

— Она здесь не живёт почти два года.

— Но жила? — Завьялов не может скрыть своего отчаяния. — Может быть, вы знаете…

— Мама! — снова укоризненно произносит девушка и говорит Завьялову: — Пройдите, пожалуйста, в комнату. Нельзя же на пороге…

Завьялов не заставляет себя просить. Он идёт за девушкой.

Странная комната! Потрескавшаяся мебель красного дерева покрыта густым слоем пыли. Мерно тикают длинные стоячие часы, похожие на саркофаг. На круглом столе пожелтевшая, кое-где разорванная кружевная салфетка. Давно не натиравшийся паркетный пол. Мягкие кресла в серых, выцветших от стирок чехлах. Дверь в соседнюю комнату открыта, виден край рояля.

Женщина в платке входит следом за Завьяловым. Теперь он может хорошо её рассмотреть. Ей за пятьдесят. Вероятно, в молодости была красива. Сейчас у неё набухшие мешки под глазами и какая-то серая, нечистая кожа на лице. О её былой красоте легко догадаться, взглянув на дочь. Такие разные, они в чём-то неуловимо похожи: тот же разрез глаз, та же линия рта.

— Валя, — строго, но не повышая голоса, говорит женщина, — иди к себе. Ну? Я сказала…

Девушка, передергивая плечами, уходит в соседнюю комнату и закрывает за собой дверь. Мать провожает её каким-то странным, нахмуренным взглядом. Затем поворачивается к Завьялову.

— Не пойму, чего вы от нас хотите? — снова начинает она. — Я же сказала: теперь мы не имеем ничего общего с гражданкой Мироновой.

«Гражданка Миронова»! Завьялову однажды пришлось прибегать к этому сочетанию слов, тогда, в заявлении, поданном Прохоровой, но сейчас в устах этой женщины оно вызывает в нём ярость.

— Я уже продолжительное время разыскиваю Ольгу Миронову, — говорит Завьялов. — Сейчас наконец я напал на её след…

— Что она натворила? — Женщина брезгливо поджимает губы.

— У вас поразительная способность истолковывать чужие слова в каком-то… плохом смысле! — сухо отвечает Завьялов. — Я разыскиваю её по личным причинам. В адресном столе мне дали ваш адрес…

— Она жила здесь раньше, почти два года назад. Потом переехала.

— Куда?

— Откуда я знаю? Мне это вовсе не интересно. Поверьте, это был счастливый день в нашей жизни, когда сия особа покинула нас. Мы терпели её почти целый год.

Странное дело, крикливые слова больше не возмущают Завьялова. Они оставляют его совершенно равнодушным. Он вдруг понимает, что речь идёт не о его Оле, а о каком-то другом человеке. Он говорит с облегчением:

— Простите, но, видимо, произошла явная ошибка. Я разыскиваю другого человека, это для меня совершенно ясно. Та, о которой вы говорите, совсем другая Миронова… — Завьялов произносит эти слова мягко, тоном извинения. — Сначала, как вы заметили, я возмутился. Это легко понять. Все, кто знал Олю Миронову, говорили о ней только хорошее. Та Миронова, которую я разыскиваю, — бывшая фронтовичка. Я думал, что её нет в живых, что она погибла двенадцать лет назад. Но оказалось, что она жива и работает здесь в Тайгинске, в научно-исследовательском институте. Всем тем людям, которые её знали, она сделала много добра…

Говоря это, он следил за выражением лица женщины, уверенный, что сейчас она смягчится, улыбнётся и скажет, что просит извинить её за резкость, что Миронова, которая здесь жила, разумеется, не имеет никакого отношения к той, которую он разыскивает.

Но женщина молчит. На её лице прежнее злое выражение.

— Здесь нет никакого совпадения. Миронова, о которой идёт речь, тоже была на фронте, потом работала здесь в институте, в котором готовят какой-то керосин для самолётов. Мне жалко, что такой интересный и ещё не старый человек, как вы, тратит время на то, чтобы…

— Вы не смеете… — воскликнул, сжимая кулаки, Завьялов.

— Не смею? Вот ещё новости! — Женщина надменно вскинула голову. — Вы врываетесь ко мне в квартиру, пристаёте с ножом к горлу, требуете, чтобы я говорила с вами об этой особе, которая отравила жизнь мне и моей дочери…

— Но этого не может быть!

— Почему же этого не может быть, скажите на милость? — протянула, почти пропела женщина, отступая назад, чтобы оглядеть Завьялова с головы до пят. — Вы, кажется, заявили, что не видели эту особу двенадцать лет. А я имела удовольствие познакомиться с ней около трёх лет назад. И почти год прожила с ней под одной крышей. Кому же, извините, правильно судить о ней? Вам или мне?

В этом была своя логика. Завьялов не сразу нашёлся, что возразить. Женщина, видимо, почувствовала его растерянность.

— Я не обижаюсь на вас, — сказала она, и в её голосе прозвучали слащавые интонации. — Но посудите сами, так же нельзя! Врываетесь в дом, точно вы из НКВД времён Берии. — Эти буквы «НКВД» она произнесла почему-то с французским прононсом.

— Извините, если так получилось.

— Понимаю. Всё понимаю. Бывают ситуации, когда человек теряет голову. Я сама нередко страдаю от этого. Однако истина дороже всего, и я не могла скрыть правду о человеке, который…

— Но что же она сделала вам плохого, объясните же на конец!

— О-о! Вы должны понять: есть семейные ситуации, которые воспитанные люди не раскрывают перед посторонними. В общих чертах скажу вам, что она отравила наше существование. Втёрлась в моё доверие. Довела до безумия, до края падения мою единственную дочь. Нарушила мир и спокойствие в нашей семье… О, эта женщина! Я не могу без возмущения вспомнить те месяцы, которые она прожила в моём доме! Пожалуйста, не смотрите на меня такими глазами! Те слова, которые я произношу, — самые мягкие, самые снисходительные слова! Впрочем, я вас понимаю. Вы знали эту особу, когда она была, очевидно, ещё очень молода. Относительно, конечно. Хотя уверена, что и тогда у неё были соответствующие задатки. Я, видите ли, верю в теорию Ламброзо…

Это было уже выше того, что мог выдержать Завьялов. Он сунул руки в карманы, чтобы скрыть ярость, с которой сжимал кулаки.

— Послушайте, — сказал он, — скажете вы мне толком или нет, в чём провинилась перед вами Миронова? Какие в конце концов вы предъявляете ей обвинения?

— Обвинения! — на высокой ноте повторила женщина. — О господи, я могла бы перечислять их до бесконечности! Она втёрлась в наш дом. Была бездомная, ей негде было жить, я приютила её, пустила не из-за денег, нет, квартплата была чисто символическая. Мне нужны были не деньги, а человеческая душа… С тех пор как умер мой муж, известный всему городу архитектор… — Она поджала губы, сделала паузу и потом продолжала: — С тех пор как я осталась одна, с единственной дочерью на руках, я не искала ничего, кроме отзывчивой человеческой души. Всем было известно, что у меня прекрасная, интеллигентная квартира, и меня попросили… Словом, я впустила её, эту Миронову. Я поверила в её репутацию, в её ордена и медали… Боже мой, как всё это иллюзорно! Она развратила мою дочь! Буквально — вы простите меня, мы взрослые люди, — толкнула её в постель к мужчине…

— Не верю!.. — крикнул Завьялов. — Всё это ложь! Я не верю ни одному слову! Она не может, не могла!.. Вы лжёте, лжёте!..

Женщина взвизгнула, отступая назад.

— Я лгу?! Я, известная всему городу Надежда Павловна Коломийцева, лгу? Да кто вы такой? Я хотела помочь вам, раскрыть глаза… А вы?.. Вон из моего дома, вон!

Теперь она уже не отступала, а наступала на Завьялова, потрясая поднятыми вверх руками, цветастый платок упал, она зацепила его каблуком и волочила за собой по полу, повторяя всё одно и то же слово:

— Вон, вон, вон!

Завьялов пришёл в себя только на улице. Он неподвижно стоял посреди тротуара, и прохожие обходили его, оглядывались.

Очнувшись, он почувствовал безмерную, нечеловеческую усталость. Еле добрался до гремящей радиозвуками гостиницы и, не раздеваясь, постелив под ноги газету, бросился на кровать. Радиоящичек верещал что-то, но Завьялов не слышал, ему казалось, что наступила мёртвая тишина.

Теперь уже не было сомнений в том, что Оля жила в этом доме на улице Маркса. Но почему эта женщина говорит об Оле с такой нескрываемой ненавистью? Что произошло между ними?.. Страшно подумать, что ей пришлось целый год прожить в этом доме. А потом она переехала. Так и сказала эта женщина: «Переехала». Не уехала, не выехала из города, а переехала! Как же он не обратил внимания на эти очень важные слова? Впрочем, он, кажется, спросил: «Куда?» А она ответила: «Откуда я знаю?» Да, Оля не уехала, а сменила квартиру в этом же городе, вот что главное! Может быть, она живёт в Тайгинске в специальном посёлке. Это так естественно: институт переводят из Ленинграда в Тайгинск. Посёлка ещё нет, дома для сотрудников только начали строить. Людям приходится пока устраиваться на частных квартирах, снимать комнаты. Оле тоже. А потом проходит год, дома построены, и Оля переезжает на новую квартиру. А из этого следует, что секретарь горкома, добродушный Лукашев, всё узнает о ней! Но это будет к вечеру, часа через четыре…

И Завьялов рисует себе такую картину. Раздаётся стук в дверь: «Товарищ Завьялов, тут вас спрашивают». Он вскакивает, распахивает дверь и видит у двери дежурную, а за ней у стены стоит Оля. Лукашев успел позвонить в институт и рассказать ей…

Что дальше? Они сегодня же вечером уедут в Москву. Впрочем, нет, это невозможно, ведь Оля на работе. Ничего, её отпустят. В крайнем случае дадут отпуск. И Лукашев поможет, он хороший парень, отзывчивый…

Они поедут в Москву, а потом…

Они поехали бы туда. Вышли бы из поезда и как-нибудь добрались до той поляны, покрытой густой травой и окружённой хвойным лесом. Там они просидели бы до ночи и увидели бы далёкие звёзды над собой. А потом наступит рассвет и запоют в лесу невидимые птицы…

Как давно это было! Тогда лес воевал, глухие артиллерийские раскаты, смягчённые хвойной стеной, доносились до поляны, и звёзды гасли, тонули в фейерверочном свете трассирующих пуль. Быстро катилось не принадлежащее им время, и стрелка на фосфоресцирующем циферблате его часов отсчитывала минуты…

Нет, резко сказал себе Завьялов, всё это нереально! Утопия. В одну и ту же реку нельзя войти дважды — школьная истина. Давно уже нет того аэродрома. Давно уже нет той поляны. А если бы и сохранилась, её невозможно найти. Те дороги давно заросли. Вместо них проложены новые. По ним мчатся огромные, тяжело гружённые автомашины! Тринадцать раз вырастала и увядала трава на той безвестной поляне. Новое поколение птиц поёт там свои предрассветные песни. Завьялову не двадцать один год, Оле — не девятнадцать. Всё это прошло. Оля не будет сидеть с ним на поляне, у неё слишком много дела. Ему тоже надо скорее возвращаться. Его ждёт работа, лекции, ребята. Они будут вместе — он и Оля, не там на поляне. Да он сам ещё не знает, где они будут жить: в Москве или в Тайгинске. Нелепо думать, что они снова начнут жизнь с той самой минуты, когда расстались.

Стук в дверь…

На пороге — дежурная.

— Тут вас спрашивают, — говорит она.

Чуть поодаль, у стены, стоит Валя, девушка, которую он только что видел в доме на улице Маркса. Завьялов растерян.

—‑ Заходите! Вас, кажется, зовут Валя? Я не ждал…

Она входит. Следы недавних слёз ещё заметны на её лице, но губы плотно сжаты. Пальцы комкают намокший платок.

— Пожалуйста, вот стул…

У Вали скованные, деревянные движения. Она садится.

— Я пришла… — начинает она и умолкает, ещё плотнее сжимая губы. Её глаза блестят, они снова полны слёз.

— Успокойтесь, прошу вас!..

Она отрицательно машет рукой.

— Я не буду плакать, не бойтесь. Не сердитесь, что я пришла. Я видела в окно, как вы стояли на улице, потом пошли. Я выбежала и пошла за вами. Мне нужно было вам сказать… Я долго не решалась войти. Ходила около гостиницы… долго… А потом вот вошла…

— Ну и хорошо сделали!

Завьялов говорит громко, ему хочется успокоить девушку, удержать её от слез.

— Я ведь с целью пришла… хочу вам сказать, чтобы вы ни одному её слову не верили… Не верьте ей… Не верьте! Моя мать ненавидит Ольгу Алексеевну. Она видит в ней врага, может быть потому, что… мы на её деньги жили…

Последнюю фразу Валя произносит совсем тихо, почти шёпотом.

— Что же произошло? — не выдерживает томительной паузы Завьялов.

— Я вам сейчас расскажу, — говорит Валя, отнимая от глаз скомканный, мокрый от слёз платок. — Мой папа умер в пятьдесят первом году… Он был архитектором. Мы с мамой остались одни. Мне было тогда семнадцать, я только что окончила школу. Не знаю, что тогда случилось с мамой. То ли её страх охватил, что нам теперь только на папину пенсию жить придётся, или… сама не знаю. Когда папа был жив, мы планы строили, что я после школы поеду в Ленинград, поступлю в консерваторию… Всё это разрушилось… Я поняла: мне надо поступить на работу… У нас в том году начали строить новую электростанцию, многие ребята, вместе со мной окончившие школу, на строительство пошли. Мне тоже очень хотелось. Только мама была против. Она, вы видели, человек властный, упрямый. Она мне говорила: «Дура, девчонка, в ватнике, в резиновых сапогах будешь ходить. Дочь архитектора Коломийцева — в ватнике! Молодость пройдёт, руки огрубеют, кожа на лице поблекнет; я не вечно живу, останешься одна, кому ты будешь такая нужна? Тебе надо замуж выйти. Удачно выйти, жизнь есть жизнь…»

Валя тяжело вздохнула, закрыла глаза, потом снова подняла веки.

— У меня был один знакомый, Вася, мы учились вместе… Он за мной ещё в десятом классе ухаживал… Детская любовь. Мы и поцеловались-то всего один раз… После школы он пошёл на стройку, стал работать сварщиком и к нам домой часто заходил… Мама его невзлюбила. Издевалась: «Простой рабочий», «Человек без будущего», «На нашу квартиру метит, голову тебе кружит»… Это была неправда. Вася меня любил. Ему не квартира, ему я была нужна… И будущее у него было, он на следующий же год поступил в строительный институт, на заочное, без отрыва… Да он и без института свою дорогу нашёл бы, в нём была страсть, он жизнь любил, стройки, путешествия, новые места… Я маме сказала, что хочу выйти за Васю. Она меня избила — первый раз в жизни, больно, по лицу. Потом разрыдалась, просила прощения, заклинала, умоляла, говорила, что она теперь ведь только для меня живёт, что этот брак её убьёт. «Ты, говорит, девчонка, ничего не понимаешь в жизни, детскую школьную привязанность принимаешь за любовь…» Она перестала Васю в дом пускать, следила за мной, два раза нас с Васей встретила в парке и сказала, что если в третий раз увидит, то поднимет скандал на весь город или покончит с собой. Я сдалась…

Валя ещё ниже опустила голову.

— Вскоре вот что случилось, — продолжала она. — К нам приехал из Сибирска архитектор, он работал там в областном управлении, был папиным начальником и когда приезжал по делам в Тайгинск, то обычно останавливался у нас. Был он уже немолодой, около пятидесяти, вдовец. Ну, что тут долго рассказывать! Мама меня заставила выйти за него замуж. Плакала, грозила, умоляла… «Соглашайся, глупая, человек солидный, моложавый, всё ещё красивый, любит тебя, в Сибирске будешь жить, отдельная квартира. Меня к себе на старости лет возьмёшь…»

— Нет! — воскликнула Валя, резко подняв голову. — Вы не думайте, что я так просто сдалась. Сколько я плакала, из дому уйти грозилась… А потом уступила.

— А Вася? — спросил Завьялов.

— Вася?.. Я его обманула, до последнего дня ничего ему не рассказывала… Вы, конечно, осуждаете меня?

Завьялов не нашёлся, что ответить.

— Год я прожила в Сибирске, больше не выдержала. И квартира была хорошая, и денег хватало, я и маме каждый месяц посылала. Но… не выдержала. Не любила я его, себя обманывала, потом стала ненавидеть. Бросила всё и вернулась в Тайгинск. Приезжаю домой — вижу: в моей комнате незнакомая женщина. Мама говорит ласково так: «Это Миронова Ольга Алексеевна, наша новая квартирантка». Потом Ольга Алексеевна куда-то ушла, мы с мамой остались одни. Я думала: сейчас начнутся упрёки, слёзы, угрозы. Только ничего этого не было. Маму точно подменили. «Что ты старика, говорит, оставила, это не страшно. Переживём. Сейчас к нам в Тайгинск перевели институт оборонного значения. Ты понимаешь, какие там люди работают? Профессора, доктора наук, лауреаты, молодые химики. Им всё дают: высокие оклады, машины, квартиры. Денег девать некуда. Мне повезло, что я заполучила эту квартирантку. Ты соображаешь, что это для нас значит? Она тебя в их круг введёт, представляешь себе, какой будет выбор?..»

— Разумеется, после этого я Ольгу Алексеевну невзлюбила, решила, что у неё с мамой всё договорено и как бы включено в квартирную плату, — продолжала после паузы Валя. — Но проходит неделя, вторая, третья. Вижу: никакие профессора у нас не бывают, да и сама Ольга Алексеевна с утра до позднего вечера на работе. Приходит только ночевать… Вот так и шло. Я играла на рояле, читала, всё ждала чего-то, из дому почти не выходила. Больше всего на свете я боялась встретить Васю. Мне казалось, если он увидит меня, скажет: «Продалась, польстилась на хорошую квартиру, на деньги…» О Васе в то время и в газете писали, — лучший бригадир сварщиков. Как-то раз напечатали портрет. Я его вырезала, спрятала. Знаете, где прятала? В рояле… И всё боялась его на улице встретить… С Ольгой Алексеевной отношения были холодные. Однажды ночью просыпаюсь, вижу: полоса света из маминой комнаты падает, слышу разговор. Мама жалуется: тяжёлая жизнь, мужниной пенсии не хватает… Слышу, Ольга Алексеевна маме говорит: «Надежда Павловна, прошу вас по-дружески, берите половину моей зарплаты. Мне тоже Валю жалко. Тратить мне, в общем, не на что…» Мать, конечно, обрадовалась, благодарит. На другой день вечером подстерегла я Ольгу Алексеевну и сказала, что нам надо поговорить. Пошли мы в парк неподалёку. Сели на скамейку. Говорю ей: «Я всё слышала, весь тот ночной разговор. Мне ваши подачки не нужны. Понимаете?» Она отвечает: «Понимаю. Ещё что скажете?» Признаюсь, тут я потеряла всякий самоконтроль, спрашиваю: «Что же вы своё обязательство не выполняете? Где же ваши профессора, лауреаты? Где они? Не лицемерьте! Не врите, мне мама всё рассказала! Что же, сватайте меня, выдавайте, только учтите, мне не квартира, мне теперь отдельный дом нужен. И машина личная, и…» Тут она оборвала меня, точно плетью хлестнула: «Молчать, дура!» Я осеклась, замолчала. «Что за околёсицу несёшь? Кому и что я обещала?» Тогда я поняла, что мама снова обманула меня. Это она строила планы, а Ольга Алексеевна и не подозревала о них. Я разревелась. Потом рассказала ей всё. Она слушала меня, не прерывая. Затем сказала: «Плохая у тебя, девочка, сложилась жизнь. Конечно, мать виновата, но ты сама — ещё больше. Кого ты обманула? Васю? Нет, себя, свою любовь обманула». И добавила: «Мне семнадцать лет было, когда я полюбила… его нет, он погиб». Вам надоела моя болтовня?

— Продолжайте, — едва переводя дыхание, ответил Завьялов.

— Мне показалось, что вы меня не слушаете… После этого разговора прошла неделя, приходит Ольга Алексеевна с работы и говорит маме: «Вы не будете возражать, если я завтра приглашу гостя? Очень интересный человек, молодой, преуспевающий, с перспективой… Словом, вы понимаете». Мама в восторге, не знает, как благодарить. Прибрали квартиру, приготовили ужин. Ольга Алексеевна пришла… С кем бы вы думали? С Васей! Мама чуть не в обморок. Я тоже готова была сквозь землю провалиться, но в глубине души обрадовалась. А Ольга Алексеевна светскую даму разыгрывает: «Познакомьтесь, пожалуйста… Ах, вы уже встречались?.. Такое совпадение! Конечно, мир тесен… Я уже давно хотела зазвать к вам Василия Борисовича, но он всегда так занят… большая стройка, секретарь комитета комсомола». Я не знала, смеяться мне или плакать. Когда после ужина Вася ушёл, разразился скандал. Мама кинулась на Ольгу Алексеевну с упрёками и обвинениями. Но не тут-то было. Ольга Алексеевна её точно кипятком обдала: «Этот юноша будет приходить сюда, пока я тут живу. Вы это должны запомнить». Затем повернулась ко мне и говорит: «Довольно жить трусихой, Валя. Твоя мать утверждала, что на стройке твои руки огрубеют, а лицо побледнеет. А я тебе говорю: здесь, в этом доме, случится худшее. Зачерствеет твоя душа, а лицо разучится краснеть. Чего ты боишься? Кого? Весь мир открыт перед тобой. Весь мир!» Валя замолчала.

— Что было после? — спросил Завьялов.

— Мы несколько раз встречались с Васей, только не у нас дома. Ему было противно заходить к нам. И я дала ему слово, что выйду за него замуж. Но к этому времени Ольга Алексеевна уехала от нас. Для сотрудников этого института выстроили дом. Я её редко встречала, этот дом где-то за городом… Но всё же я была полна решимости уйти к Васе, поступить на стройку. Слова Ольги Алексеевны «весь мир открыт перед тобой» звучали в моих ушах… Но постепенно голос моей матери их заглушил. Я не вернулась к мужу — на это моей воли хватило… но и от матери не ушла. Теперь мы снова ждём у моря погоды… — с невесёлой усмешкой проговорила Валя.

— А Вася?

— Вася? Он устал от моей нерешительности, от бесконечных проволочек и уехал куда-то… добился перевода… или… словом, я не знаю, где сейчас Вася. Он даже не попрощался со мной… Впрочем, он прав. Ольга Алексеевна, как видно, забыла меня… Но я её помню… И вот сегодня услышала, как мама позорит её, клевещет. Я стояла у двери, плакала, рот себе зажимала, а войти не решилась… Побоялась. Каждый раз, когда надо войти или уйти, сделать что-нибудь решительное, я боюсь… Сама не знаю, чего…

В дверь постучали, послышался уже знакомый голос дежурной:

— Товарища Завьялова к телефону.

— Сейчас! — крикнул Завьялов.

Вале он сказал поспешно:

— Подождите, сейчас вернусь!..

Телефон был в комнате дежурной, на первом этаже. Трубка лежала на столе.

— Слушаю. Кто это?

— Из горкома говорят, — раздался в трубке незнакомый голос, — по поручению товарища Лукашева…

— Да, да! Я слушаю, слушаю вас!..

— Товарищ Лукашев просил передать, что задерживается. Он на отчётно-выборном собрании. Ему ещё не удалось сделать то, о чём вы просили. Приедет поздно вечером, часов в десять. Просил вас обязательно дождаться… Советует пока посмотреть город и обязательно съездить на озеро Таёжное. Тут всего полчаса езды на автобусе…

— Хорошо, — упавшим голосом сказал Завьялов, — я обязательно дождусь…

Он поднялся наверх и увидел, что дверь в его номер открыта. Вали в комнате не было.

Завьялов послушался совета Лукашева и отправился на Таёжное.

Завьялов не раз бывал на море, но то, что он увидел сейчас, не было похоже ни на привычный простор моря, ни на полноводную реку. Пронизывающим холодом несло от этой водной равнины.

Справа в лёгком тумане сумрачного дня угадывались далёкие чёрные горы с белыми прожилками снега. Завьялову казалось, что горы медленно, но неуклонно спускаются вниз, тонут в расступающейся перед ними воде. И вот уже не видно их — только холодная, величественная водная равнина сливается с горизонтом.

Завьялов знал: об этом озере сложены легенды, о нём поются песни, оно бывает бурным и жестоким, как море. Но сейчас Таёжное спокойно, и поверхность его похожа на тонкий слой льда.

За спиной Завьялова тянется ряд одноэтажных деревянных домов: судя по развешенным на кольях сетям, здесь живут рыбаки.

Сразу же за домами начиналась тайга. Густые деревья с переплетёнными ветвями и высокая трава подступали к самым строениям. Только они, эти дома, и узкое асфальтовое шоссе отделяли тайгу от озера; над ними висело низкое, затянутое облаками небо.

Завьялов медленно пошёл вдоль шоссе. Ему вспомнилось, как два месяца назад (а ему казалось, что это было давным-давно) шёл он вот так же по берегу совсем другого моря и какая-то женщина в блестящем, точно рыбья чешуя, тесно облегающем платье спешила ему навстречу… И Завьялову представилось, что всё это происходило не с ним, а с каким-то другим человеком, а он лишь знает об этом со стороны. Всё, что случалось с ним в прежней жизни, теперь ему было уже не нужно, всё стало чужим. Да и ненастоящая была та жизнь. Настоящая была на войне, когда смерть несколько раз на дню угрожала ему, и вот эта теперешняя, которая началась в тот вечер, когда он увидел Олю на странице журнала.

Он шёл и говорил себе: Оля здесь. Его путешествие приходит к концу. Справа — озеро, слева — непроходимая тайга, и только это узкое асфальтовое шоссе, прямое, как лезвие, ведёт вперёд, к Оле. На душе стало легко. Ему вдруг показалось, что теперь и Лукашев уже не нужен; вот он перед ним, этот путь, прямой, ясный, как стрела-указатель на военной карте…

Завьялов шёл вперёд, и вот уже кончились рыбацкие дома, и только тайга, холодное озеро и рассекающее их асфальтовое шоссе перед ним…

Вдалеке показались неясно различимые в тумане постройки. Завьялов решил дойти до них. Постройки эти стояли не у шоссе, а немного в стороне от него, на горе или, может быть, на искусственной насыпи. Завьялов избрал их как рубеж, как веху, дойдя до которой он повернёт обратно: время приближалось к шести. Минут через тридцать Завьялов уже поравнялся с ближайшим зданием, скользнул по нему рассеянным взглядом и… едва удержался от крика. Перед ним ожила страница журнала «Луч», та фотокарточка, которую он постоянно носил с собой.

Людей, которых запечатлел тот фотоснимок, сейчас, конечно, не было. Не было ни снега, ни заката. Но он видел перед собой запомнившееся на всю жизнь длинное, барачного типа деревянное здание.

Это не могло быть ошибкой. Именно то строение стояло на пригорке, в стороне от других зданий, узкая тропинка вела к нему. Завьялов бегом стал взбираться по этой тропинке на пригорок.

И вот он наверху, на широкой площадке, на том самом месте, где — он убеждён в этом — тогда стояла Оля. Да-да, вот здесь. Рядом с ней тот старик в шубе с шалевым воротником, правее — женщина в платке, а между ними — Оля.

Завьялов постучал в дощатую дверь дома и прислушался. Никакого ответа. Тогда он потянул дверь к себе. Чуть поскрипывая, она открылась. Завьялов перешагнул через порог и очутился в длинном пустом коридоре. Он увидел ряд дверей, расположенных на равном друг от друга расстоянии, точно в гостинице. Завьялов громко кашлянул, потом сделал несколько шумных шагов. Снова прислушался. Молчание.

Он заглянул в ближайшую комнату. Никого. И никакой мебели. Только одна железная кровать без матраса стояла в углу.

Завьялов подошёл к следующей двери. В этой комнате, тоже пустой, стояли какие-то небольшие деревянные ящики: слой нетронутой пыли на полу указывал, что сюда уже давно никто не заходил. В третьей комнате он увидел кое-какую обстановку: стол, несколько табуреток, две кровати с матрасами, но без простынь…

В полном недоумении Завьялов остановился в коридоре. Что за странное здание? Оно напоминало заброшенное общежитие.

— Есть тут кто-нибудь? — громко крикнул Завьялов уже без всякой надежды на отклик. Но он ошибся. Дальняя дверь открылась, и в конце коридора показался человек в пижамных брюках и рубашке с засученными рукавами.

— Что вы кричите? — спросил он довольно недружелюбно. — Кого нужно?

Завьялов так обрадовался, что не обратил внимания на ворчливый тон этого немолодого седого человека.

— Извините, — сказал он, подходя. — Я уже отчаялся найти здесь кого-нибудь.

— Кого надо? — нетерпеливо повторил седой человек.

— Скажите, пожалуйста, что это за здание? Кому оно принадлежит?

— Филиалу озероведческого института.

— Простите, кому?

— О-зе-ро-вед-че-ско-му институту, — по слогам, но с отчётливо прозвучавшей иронией ответил человек, фигурой похожий на юношу, а лицом — на старика.

— А что это значит? — спросил Завьялов. — Чем занимается этот институт?

— Изучением гидрологического бассейна, с вашего разрешения, — ответил старик. И добавил: — За более популярными разъяснениями вам необходимо обратиться в дирекцию. Прошу извинить.

И он повернулся к двери.

— Подождите! — с поспешностью воскликнул Завьялов. — Мне необходимо выяснить… Мне кажется, что это — то самое здание, которое я видел в журнале…

— В журнале? — переспросил старик. — В каком журнале?

— Нет-нет, дело совсем не в этом, — торопливо объяснил Завьялов. — Понимаете, я ищу человека, который работает… Вы уверены, что здание принадлежит этому самому… ну, Озероведческому институту? Словом, это точно?

— Ну-ка зайдите в комнату, — с неожиданным радушием пригласил старик и, пошире открыв дверь, сделал лёгкий жест рукой.

В комнате Завьялов увидел стол, покрытый исписанными листами бумаги, открытую чернильницу с опущенной в неё ручкой, небрежно застланную кровать-раскладушку, а в углу — деревянные ящики и брезентовые мешки.

Старик указал Завьялову на единственную табуретку у стола, а сам присел на кровать.

— Ну, а теперь говорите толком, — сказал он. — Какой журнал и что вам нужно. Насколько понимаю, вы не турист?

— Турист? — переспросил Завьялов.

— Очень много их ездит. Но вас, по-видимому, интересует что-то другое.

Завьялов рассказал всё, о чём ему уже столько раз приходилось говорить.

— …И вот случайно я оказался на Таёжном, увидел это здание и… Словом, вы простите меня. Я, кажется, оторвал вас от работы. — Завьялов кивнул на лежащие на столе в беспорядке исписанные листки.

— Что ж, — не сразу ответил старик, — вы не ошиблись. Это здание действительно принадлежало институту, о котором вы говорите. У них тут было что-то вроде клуба. Разумеется, сейчас всё перестроено.

— А институт? Где помещается институт?

— Гм, — пробурчал старик, — вы же сами сказали, что вечером получите сведения.

— Да, конечно, простите…

— Видите ли, они размещались здесь временно. Только несколько месяцев. Их перевели сюда, кажется, из Ленинграда. Пока строился спецгородок, они квартировали в городе, а для работы мы уступили им одно из своих зданий. Не это, конечно. Это они сами выстроили. Клуб-времянка. А потом оставили нам в наследство. У нас тут теперь нечто вроде подсобных помещений для экспедиций.

По мере того как старик говорил, его голос становился всё добрее.

— Тогда у меня к вам ещё один вопрос, — сказал Завьялов. — В течение тех нескольких месяцев вам, конечно, приходилось встречаться с работниками института. Ведь вы работали по соседству?

— Как фамилия той, которую вы разыскиваете? — отвечая вопросом на вопрос, спросил старик.

— Миронова.

— Ольга Алексеевна Миронова?

— Вы знали её, знали? — воскликнул Завьялов.

— Оля… Оленька Миронова… — тихо повторил старик, медленно качая головой.

— Она здесь?

— Да, да, конечно, она здесь, близко, их городок всего в десяти километрах отсюда. Только туда не ходит обычный транспорт и нужен пропуск. Вы его, конечно, достанете… Подумать только, Оля!.. Оленька Миронова!..

Еле владея собой, Завьялов посмотрел на часы. Семь. Лукашев вернётся только поздно вечером. Что делать? Пройти эти десять километров пешком и попытаться проникнуть в городок без пропуска? Нет, бессмысленная, глупая затея. Через три-четыре часа всё устроится само собой. Вернётся Лукашев. Может быть, он сумеет помочь ему отправиться в городок тотчас же, ночью. И конечно, соединит его с Олей по телефону.

Чувство радости, огромной, необъятной, такой, какую он уже давно не испытывал, охватило Завьялова. Неужели он нашёл её, нашёл!

У него ещё было время расспросить этого симпатичного старика об Оле. В последний, теперь уже действительно в последний раз он будет узнавать о ней со слов другого.

Старик сидел неподвижно, опустив свои длинные, жилистые руки.

— Когда вы видели её в последний раз? — спросил Завьялов.

Старик не ответил. Он точно не слышал обращённого к нему вопроса. И что-то подсказало Завьялову, что его не нужно торопить.

Прошла минута, прежде чем Завьялов решился повторить свой вопрос.

Старик ответил Завьялову уже обычным своим суховатым, даже чуть резким голосом:

— Я не видел её уже два месяца. Но это никакой роли не играет.

— Никакой роли? В чём? Что вы этим хотите сказать?

— Послушайте, — не обращая внимания на его слова, проговорил старик, — давайте познакомимся. Меня зовут Гладышев, Константин Георгиевич Гладышев.

Он протянул Завьялову руку, и тот крепко пожал её.

— А теперь мы отпразднуем нашу встречу, — продолжал Гладышев, — втроём.

— Втроём? — с изумлением переспросил Завьялов.

— Ну да. Вы, я и она.

Не дав Завьялову опомниться, Гладышев молча вышел из комнаты. Через две-три минуты он вернулся с перекинутым за спину брезентовым мешком.

Он успел переодеться, сменил пижамные штаны на брюки, заправленные в сапоги, и спустил закатанные рукава рубашки.

— Пошли! — сказал он голосом, исключающим возражения.