Онлайн чтение книги Там, где была тишина
Часть первая

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

Поезд резко останавливается.

Стоящие в тамбуре пассажиры сталкиваются друг с другом и стараются удержаться на ногах.

К выходу с флажком в руках пробирается кондуктор.

— Быстрее, граждане пассажиры, — торопит он. — Поезд стоит здесь всего одну минуту.

Из вагона выскакивает высокий черноглазый юноша в темном костюме и тут же в спешке подхватывает летящие на него чемоданчики и свертки.

Вслед за ним на землю спрыгивают еще один юноша и девушка.

Раздается свисток. Кондуктор машет флажком. Поезд трогается с места.

— И куда же они, сердешные? — слышится чей-то жалостливый женский голос, но его заглушает протяжный, печальный гудок и торопливый стук колес.

— Вот и приехали, — негромко произносит высокий парень, вытирая фуражкой влажное смуглое лицо, на котором выделяются черные упрямые глаза. — Занятная картинка…

Девушка вскидывает на него серые внимательные глаза и аккуратно поправляет сброшенные на песок чемоданы.

Спрыгнувший последним, коренастый парнишка, с лохматой рыжей шевелюрой, в расстегнутой белой рубахе, неторопливо присаживается на лежащий рядом камень.

Вокруг приезжих стоит глухая тишина.

Поспешно и как-то виновато убегает поезд, идущий дальше на Сталинабад, словно не осмеливаясь слишком долго нарушать стуком колес эту вековую тишь.

Пустынно станционное здание, сложенное из желтого известняка и похожее на мечеть, пустынна дорога, окаймленная разрушенными дувалами и камышом, ведущая в ближнее селение, расположенное на самом берегу Аму-Дарьи.

Всюду бесшумно качает свои метелки камыш, и всюду, как неподвижное море, тишина.

Приехавшие скорым поездом люди сиротливо стоят у своих чемоданчиков и смущенно озираются.

— Курортная местность, — невесело шутит черноглазый. — Пропали, Наталья, твои белоснежные щечки!

— Щечки, щечки, — сердито отмахивается девушка, неожиданно краснея. — Ты лучше скажи, куда нам деваться?

Юноша не отвечает.

Он смотрит на раскинувшийся перед ним такир[1] Такир  — ровная глинистая площадка в пустыне., весь в трещинах, образующих ровные, как паркет, прямоугольники, смотрит на синеющие вдали горы.

— Это Кугитанг.

— Ну, что же, Виктор, — торопит его Наталья. — Нужно что-то решать!

Она раскрывает сумочку и торопливо заглядывает в маленькое кругленькое зеркальце. На нее глядит румяное девичье лицо с чуть вздернутым носом, с ямочками на щеках и крутым лбом, прикрытым светлой челкой.

— Вставай, Николай, — оглядывается она на сидящего безмятежно товарища. — Что ты расселся как дома? Николай тотчас же вскакивает.

— Казала мени маты, — мрачно произносит он. — Если будет тебе плохо, хватай свои вещи и домой!

Наталья смеется, отряхивая с себя пыль. Но Виктор не откликается на шутку. Он, словно завороженный, не отводит глаз от раскинувшейся перед ним необычной картины.

Горы… Горы… И снова горы… Они возникают сразу же перед ним, ибо расстояние скрадывает ровный такир, и уходят вдаль, синие и величавые.

Макаров вспоминает все, что говорил Федор Николаевич Ткачев, посылая его сюда.

Вот там, впереди, поднялись к небу Кугитангский и Гаурдакский хребты, отроги Гиссарских гор. Вместе с небольшими селениями и десятком зимовий, расположенных на реках Аму-Дарье и Кугитанг-Дарье, они образуют далекий, глухой и труднодоступный район Туркмении.

Здесь тишь и глухомань. Безмолвны угрюмые горы, покрытые зарослями арчи, безмолвны долины и ущелья.

О чем говорил в тот вечер Федор Николаевич? О безграничной власти эмира бухарского, что подобно черной чудовищной тени падала на этот глухой, далекий горный край.

О тысячах загубленных жизней, о головах, только что отсеченных и пляшущих на горячих сковородах, — да будет благословенна державная воля эмира!

О казематах, в которых без пищи и света томились заживо замурованные люди.

О годами не прекращавшихся братоубийственных войнах, о фанатизме и изуверстве магометанства, губившего тысячи молодых жизней.

Сотни лет в полном безмолвии стояли эти горы, вздымая к небесам вершины, словно руки, молящие о пощаде.

Горы таили в своих недрах огромные богатства. В них нуждалась страна. Но сюда, в этот глухой и неведомый край, не дотягивалась ленивая рука царских промышленников.

— Средняя Азия бедна рудами, — небрежно цедили они сквозь зубы. — Да и вообще это такая дичь и глушь, куда не приведи господь и нос сунуть…

И вот здесь, в горах, появились новые люди.

Им предстояло овладеть богатствами, таящимися здесь, развеять легенду о рудной бедности этого края, оживить горы, перестроить жизнь людей.

— Да, — медленно оборачиваясь к своим товарищам, произносит Макаров. — А ведь торжественная встреча, пожалуй, не имела места…

— Пожалуй, не имела, — мрачно откликается Николай, тряся своей огненной шевелюрой. — Может быть, мы не там, где нужно, вышли?

— Вот что, — как бы в раздумье произносит Макаров, почесывая переносицу. — Вы пойдете в кишлак и найдете эту шарашкину контору. Там располагайтесь и ждите меня. А я отправлюсь прямо на дорогу, как говорится, с корабля на бал…

Он прикуривает у Николая, передает ему свой чемоданчик и решительно направляется в сторону такира.

Камыш бесшумно смыкается за ним.

Наталья морщит нос, поправляет волосы и растерянно смотрит ему вслед.

Николай исподлобья следит за ней. В его серых глазах нежность.

— Пойдем, Наталочка, — наконец произносит он, вскидывая на плечо фанерные чемоданчики. — Казала мени маты…

…Макаров медленно пробирается между зарослями камыша по узкой тропинке. Он то поднимается на невысокие холмы, то вновь спускается вниз. И вдруг ударяет себя по лбу, словно о чем-то вспомнив. Лампа? Он забыл захватить лампу! А сколько опытных людей в Ашхабаде говорили ему об этом. Лампа нужна как воздух!

— И чтоб обязательно «Молния» на специальной металлической подставке. Без лампы пропадешь, — говорили ему, — тоска заест!

— Ну и шляпа же я! — восклицает он, взбегая на очередную возвышенность. — Постой, а где же дорога? Он хорошо помнит, что она должна начинаться у железнодорожного полотна и идти почти строго на север по такиру.

До слуха Макарова доносится чья-то песня. Он прислушивается, но не может понять ни слова.

Это туркменская песня. Макаров не понимает слов, но в печальной мелодии ему слышится тоска и боль горячей, но, может быть, непонятой или неразделенной любви.

Он взбегает еще на один бугор и теперь уже ясно видит певца. Это юноша-туркмен. Он сидит на маленьком кудлатом ишачке, его длинные ноги свисают почти до земли.

Юноша одет в серый пиджак и такие же брюки, на голове большая папаха. Черные широкие брови туркмена сурово сдвинуты и образуют одну широкую полосу.

Вот он заметил Макарова и широко улыбнулся.

— Здравствуй, товарищ, — первый произносит он, соскакивая с ишака и протягивая крепкую смуглую руку. — Будем знакомы, пожалуйста, Мамед, местный житель.

— Здоро́во, — улыбается ему в ответ Макаров. — А я вот дорогу ищу…

— Какую дорогу? — удивляется Мамед, и брови его настороженно сдвигаются. — Зачем тебе дорога? — снова спрашивает Мамед, не спуская с Макарова глаз.

Макаров торопливо достает из кармана пачку папирос «Строим».

— Куришь? — протягивает он пачку.

— Зачем? — брезгливо морщится тот. — Черным дымом дышать? Нехорошо.

— Конечно, нехорошо, — соглашается Макаров, с любопытством поглядывая на юношу. — Меня сюда дорогу строить прислали. Прорабом назначили. А сам я из Украины, из Полтавы. Может, слышал?

Брови Мамеда расползаются все шире и шире. Он дружелюбно улыбается.

— Конечно, слышал. У меня начальник — Мирченко, тоже из Украины. Геолог. Хорошие песни поет. Я теперь хорошо Украину знаю. Очень хорошо.

Он поднимает руку, словно требуя внимания.

— Тарас Шевченко, — торжественно произносит он. — Правда? Днепрострой! Правда?

— Правда, правда, — взволнованно кивает головой Макаров.

— И песни хорошие, — продолжает Мамед. — Вот послушай.

Он вдруг запевает, чуточку перевирая слова и мелодию:

Правильно?

Он подходит вплотную к Макарову и снова пожимает ему руку.

— Здравствуй, Украина, — трясет он руку Макарова. — Помогать нам приехал?

— Здравствуй, Туркмения, — поддаваясь его волнению, отвечает Макаров.

Брови Мамеда снова сурово сползаются.

— А дорогу плохо твои люди строят. Совсем плохо. Вот сам увидишь. — Он внимательно смотрит в глаза Макарова. — Ты как будешь работать? Хорошо?

И, не дождавшись ответа, назидательно произносит, подняв кверху указательный палец:

— Хорошее дерево по плодам узнают, а хорошего человека — по его делам. Такая у нас пословица есть.

Он вскакивает на ишачка.

— Пошт, пошт! — кричит и проезжает вперед.

И вот, наконец-то, Макаров видит дорогу. Свою дорогу!

Невдалеке перед ним начатое дорожное полотно, широкая насыпь посреди такира, уходящая к горам. Полотно тянется вдоль невысоких каменистых холмов, вдалеке сливающихся с горными хребтами.

Лицо Макарова раскраснелось. Сердце бьется чаще.

«Ну, вот и начинается твой первый экзамен, — думает он о себе. — Крепись, товарищ!»

Дорога строится. Отчетливо видны группы землекопов, телеги, тачки. Землекопы берут из расположенных вдоль полотна канав, так называемых резервов, и в тачках перевозят по катальным доскам к насыпи.

Тяжелая, однообразная работа. Сколько этой земельки нужно перевернуть, чтобы соорудить насыпь протяжением в несколько десятков километров. Тьму!

Макаров сбегает с холма. Еще издали он заметил, что резервы заложены неправильно.

Он почти бегом направляется к ближайшей бригаде. Его появление уже заметили все. Работа прекращается, рабочие постепенно сходятся к одному месту. Макаров видит перед собой рослого паренька с льняным снопиком волос на голове и ямочкой на подбородке. Паренек стоит, опершись на лопату. Рядом с ним — маленькая черноглазая девчушка в мужских ботинках, в красной короткой юбке, из-под которой видны ее голые ноги, на голове — косынка.

Навстречу Макарову с земляной насыпи медленно спускается приземистый пожилой землекоп. Он обут в лапти. На его взлохмаченной голове лежит блином старая, видавшая виды, промасленная кепка. У землекопа красные, подслеповатые, видимо пораженные трахомой, глаза.

— Здравствуйте, — нерешительно произносит Макаров, останавливаясь.

— Здравствуйте, если не шутите, — первой отвечает черноглазая девчушка, с удивлением рассматривая Макарова.

— Цыц, ты, — кричит на нее старик и не спеша снимает свою кепочку. — А закурить у вас не найдется? — щурит он свои хитровато поблескивающие глаза. — Уши совсем попухли.

— Найдется, — с готовностью отвечает Макаров и открывает коробку папирос, приобретенную в вагоне-ресторане.

К коробке протягиваются десятки черных, мозолистых рук. Она мгновенно пустеет.

— Закурили, — насмешливо тянет черноглазая. — Совести-то совсем нет.

— С куревом беда! — как бы оправдываясь, говорит старик.

— А вы, извините, кто будете?

Но его перебивает стоящий рядом землекоп в рваном узбекском халате, босой, но в шляпе.

— С куревом беда! — смеется он, оскаливая неровные зубы. — А с чем не беда? Жратвы нет. Кто что где достанет, тем и кормится. Спецовки не дают, вот и ходим, как артисты.

Девчушка фыркает.

— А ты чего, Маруська? — набрасывается он на нее. — Разве неправду говорю? К черту эту работу! Сегодня же на расчет подаю. Хватит!

— Хватит, — поддерживают его многие из рабочих, видимо члены его бригады. — Правильно Куркин говорит!

— Цыц, вы, — снова машет на них рукой старичок в кепочке. — Может, человек к этому делу и отношения никакого не имеет, Может, он просто прохожий.

Старик с любопытством разглядывает костюм Макарова, белую рубаху с крахмальным воротником, темно-зеленый галстук, фетровую шляпу. Сколько стипендий съела эта штуковина — и не счесть. Особенно хотелось приобрести шляпу — предмет давних вожделений: что за специалист без шляпы? А теперь вот чувствует — действительно, вырядился не по погоде! А шляпа и галстук вовсе не к месту.

— А вам, извините, не жарко? — ехидно хихикает в ладошку Маруся.

— Жарко, барышня, — виновато усмехается Макаров, отводя взгляд от ее сверкающих глаз. — А назначен я к вам сюда, товарищи, прорабом. Так что вместе работать будем.

Вокруг воцаряется тишина.

Маруся открывает рот, словно собираясь снова бросить какую-нибудь шутку, но высокий парень, стоящий рядом с ней, незаметно толкает ее локтем. Маруся прикусывает язычок.

— Вот что, — прерывая неловкое молчание, произносит Макаров. — Вы здесь, ребята, с резервами больно нахомутали. Давайте-ка для начала разбивочку сделаем…

Он обращается к старику…

— А колышки, визирки у вас найдутся?

— Имеются, — поспешно отвечает тот. — Я бригадиром здесь. Фамилия моя Ченцов. Из мордвы, значит.

Макаров снимает ручные часы, прячет их в карман пиджака, сбрасывает пиджак, шляпу и аккуратно складывает на бровку полотна.

Рабочие не спеша расходятся по своим местам. Макаров замечает — их совсем мало. Для такой стройки — горстка.

«Вербовать нужно, — думает он, принимаясь за разбивку. — Иначе тут пять лет припухать будешь».

У Макарова просто чешутся руки, работы просят. Он проворно по визиркам, с помощью Ченцова, выставляет колышки, натягивает шнур, отбивает линию кюветов.

Схватив лопату и поплевав на руки, начинает отбрасывать податливый грунт. Торопливо зачищает откос. Ясно вырисовывается профиль кювета.

Макарову жарко. Со лба катятся крупные капли пота. Но он так увлекся работай, что ничего не замечает. Не замечает он и того, что рабочие снова бросили работу и с удивлением следят за ним.

— Вот бы в нашу бригаду этого работягу, — давясь от смеха, шепчет Маруся своему высокому напарнику. — Правда, Сережа?

Но паренек опять толкает ее локтем.

Макаров, наконец-то, замечает, что привлек к себе всеобщее внимание. Он с трудом выпрямляется и оглядывается вокруг.

«Что же это я, — думает он, мучительно краснея, — это, ведь и правда, не моя работа».

— А где же ваше начальство? — обращается он к Ченцову. — Десятники где?

Ему вдруг страшно захотелось курить. Он вертит в руке пустую коробку.

— А табачку у вас нет? — неуверенно спрашивает он.

Вокруг раздается дружный хохот.

— Отдай жену дяде, — сочувственно ворчит Ченцов. — Табачишко, конечно, есть, да дюже крепкий, едучий.

Он вытаскивает из кармана черный замасленный кисет и протягивает его Макарову.

— А начальство наше на поминках.

— На каких таких поминках? — удивляется Макаров, свертывая козью ножку под любопытными взглядами столпившихся вокруг рабочих.

— Помбух, значит, помер, — сообщает парень в длинной навыпуск полотняной рубахе и рваных штанах. — Водки перелопавши…

Ченцов бросает на него укоризненный взгляд.

— Зачем человека зря хаять? Не положено. Пришло время, и помер, все под этим ходим.

Макаров отдает лопату, торопливо одевается.

— Смотри, Ченцов, — оборачивается он к бригадиру. — Разбивочки придерживайся. А я в контору пойду — помбуха хоронить.

Накинув на руку пиджак, Макаров направляется к селению.

И тотчас же позади него зазвенел чистый, хрустальный голос, выводя незамысловатую частушку:

«Кто же это?» — краснея, оглядывается Макаров. Маруся! Вот чертовка! Он взбегает на песчаный бугор и еще раз окидывает глазом стройку. «Задержался, я здесь, — думает он. — Интересно, который час?» Макаров роется в одном кармане, в другом. Но все напрасно. Часы его исчезли…

ШАРАШКИНА КОНТОРА

…Низкое глинобитное строение. На перекосившихся источенных дверях выведено углем «Дорстрой».

Макаров перешагивает через порог и испуганно отшатывается, Прямо перед ним на грязном глиняном полу стоит грубо сколоченный гроб. В гробу лежит человек с реденькой бородкой, добрым, пухлым лицом.

В комнате полумрак. Приглядевшись, Макаров замечает Наталью и Николая. Возле дверей, прислонившись, к стенке, сидит на корточках старик-туркмен в большой бараньей шапке и халате.

— Сторож, — кивает на него Николай. — Ну и обстановочка!..

Наталья встает и, прижимая к груди руки, подходит к Макарову.

— Что же делать?

— Нужно приготовить все к погребению, — стараясь не глядеть на покойника, говорит Макаров. — Ты, может быть, знаешь, как все это делается?

— Знаю, — опускает глаза Наталья. — Я сделаю…

— А старик вам поможет.

Он положил руку на плечо сидящего на корточках сторожа.

— Нужно отрыть могилу. Понятно?

Старик медленно встает.

— Душтым[2]Понятно (туркменск.) ., — отвечает он. — Меня зовут Аман Дурдыев.

— Ну, вот и хорошо, Дурдыев, — обрадовался Макаров. — Немедленно похоронить помбуха. — Он оборачивается к Николаю. — А что десятники?

Тот, отвернувшись, машет рукой.

— Аллилуя поют. Вот уж действительно шарашкина контора!

Макаров выходит из конторы и направляется к стоящему невдалеке такому же невзрачному глиняному зданию. Еще издали до него доносится гнусавое, протяжное пение.

— Аллилуя, аллилуя! Господу помолимся!

Он с силой дергает дверь и входит. В накуренной комнате за деревянным, неотесанным столом сидят трое. Посреди стола несколько бутылок водки, чурек, брынза, лук, куски холодной баранины.

Пение сразу же обрывается.

— Здравствуйте! — Макаров присматривается: кто же из них Федоров?

— Здравия желаю, — отвечает за всех высокий, русоволосый, со светлыми глазами и кирпичного цвета лицом мужчина, сидящий на красном месте. Он, видимо, был недоволен неожиданным вторжением Макарова.

— Мне нужен прораб Федоров, — сухо произносит Макаров.

— Я за него, — поднимается русоволосый. Рубашка его расстегнута, в вырезе видна татуировка — синяя русалка с огромной грудью…

— Старший десятник Родионов, — представляется он и протягивает большую жилистую руку. — Федоров уехал в банк, за деньгами. С кем имею честь?

— Техник Макаров. Приехал принимать дорогу.

Лица всех вытягиваются. Родионов изумленно переглядывается со своими товарищами.

— Ну, что ж, — говорит он после минутного колебания. — Знакомьтесь.

Из-за стола неловко поднимаются остальные и поочередно представляются.

— Назаров, Сидор Иванович.

Сидор Иванович изрядно наклюкался. У него седые, коротко подстриженные волосы, лицо в глубоких морщинах и такой алый нос, что кажется — подуй на него посильней, и он сразу вспыхнет горячим пламенем.

Вслед за ним к Макарову подходит молодой парнишка с лихим чубом в красной футбольной майке.

— Симка, — внушительно произносит он.

Все несколько смущены и встревожены происходящим.

— Прошу садиться, — придвигает Родионов пустой деревянный ящик. — Поминаем товарища. Боевого помбуха Емельянова.

— Сейчас не время, — отклоняет приглашение Макаров. — Прошу всех на дорогу. И давайте сразу же договоримся: в рабочее время ни проводов, ни поминок не устраивать.

— Нужно же соблюдать обычай, — изумленно смотрит на Макарова Назаров. — Как же это так?

— По обычаю это делается после похорон, — сухо парирует Макаров. — Да это вы и сами великолепно знаете. — Он направляется к двери. — Прошу за мной!

Родионов широко раскрытыми глазами, как будто не понимая происходящего, смотрит на Макарова. Глаза его темнеют, лицо становится совсем бурым. Но он сдерживает себя, машет рукой и бросает:

— Пошли, братва!

Пошатываясь и спотыкаясь, они выходят и бредут вслед за Макаровым по направлению к дороге.

— Молодо, зелено, — ворчит Назаров и вдруг запевает: «Вот приедет барин, барин нас рассудит!»

— Шагай, старый верблюд, — злобно рычит на него Родионов. — Распелся в рабочее время!

…Вечером, когда Макаров вернулся в контору, он был приятно поражен. Окна были вымыты, стены побелены, стол выскоблен и накрыт чистой газетой, пол подметен и побрызган.

— Это все Наталья, — кивает в угол Николай, склонившийся у стола над проектом. — Дорожка! Тридцать два километра по такиру и пятнадцать в горах. Серпантины. Зубы обломаешь. Три миллиона рублей. Ты представляешь себе, Виктор?

Макаров вытирает потный лоб.

— Вот мне эти тридцать два километра по такиру и не нравятся, — устало произносит он.

— Почему? — удивляется Назаров. — Идеальная прямая.

Макаров некоторое время молчит.

— Я здесь другом одним обзавелся, — медленно произносит он. — Мамедом звать. Чудесный человек. Я уж его к нам на работу пригласил — он эту местность здорово знает. Так вот он говорит, что по этому такиру весной ни пройти ни проехать.

— А как же изыскатели? — снова удивляется Николай. — Ведь они-то об этом тоже думали…

— Они думали, а нам строить, — криво усмехается Макаров. — Ну, да ладно. Будем как-то выпутываться.

Наталья меж тем возится за стареньким шкафом с папками, которым она отделила себе дальний угол в комнате. Слышно, как она что-то там приколачивает молоточком.

Наступают сумерки. В комнате темнеет. Из окна видно, как над горами сгущается фиолетовая темень, и они постепенно исчезают в ней.

— Нужно туда, в горы идти, — продолжает Макаров. — Там самый ответственный участок. А людей нет. Я вот думаю, Николай, придется тебе этим делом заняться.

— Каким делом? — изумленно поднимает брови тот.

— Вербовкой, — как бы не замечает его удивления Макаров. — Все это сейчас крайне важно — и кадры, и снабжение. А то ведь здесь даже паршивой столовки не открыли. Позор!

— Ты что же, думаешь меня в снабженца, в интенданта превратить? — голос Николая дрожит. Лицо его побледнело. Он комкает лежащие перед ним листы проекта и медленно встает.

Макаров тоже поднимается.

— Знаешь что, Николай? — с трудом произносит он. — Нам нужно с самого начала…

За шкафом кто-то вскрикивает. Это Наталья. Видно, промахнулась и угодила по пальцу. Там разливается какое-то сияние. Наталья тут же выходит из своего угла и направляется к ним, держа в руках большую керосиновую лампу со стеклом.

— Чудо! — восклицает Макаров, забыв обо всем. — Я же весь день думал об этой проклятой лампе. И как ты догадалась?

Наталья краснеет.

— Ты еще про эту лампу в Ашхабаде нам все уши прожужжал, — тихо произносит она. — Все вы, мужчины, такие бесхозяйственные.

Девушка поправляет газету, сползшую со стола, опускается на табуретку. Часто моргает — это ее давняя привычка, от которой она никак не может избавиться.

— А может быть, я этим делом займусь? — ни к кому не обращаясь спрашивает она. — А?

— Каким делом? — не понимает Макаров.

— Да вот вербовкой, снабжением. Это же, действительно, очень нужно.

Николай опускает глаза.

— Да ты что? — глухо произносит он. — Мы уже обо всем договорились.

Лампа горит ровным и ярким светом. Вокруг вместе с ее сиянием разливается теплота, уют.

— Ты бы отдохнул немного, — участливо говорит Наталья Макарову. — Набегался сегодня. Пойдем.

Макаров послушно встает и идет вслед за Натальей в отгороженный ею угол. Здесь уже стоит топчан, застеленный чистой простыней и одеялом.

— Как же я?.. — смущенно останавливается Макаров.

— Ничего, ничего, — торопливо успокаивает его Наталья. — Так вот и ложись.

Она поворачивается и уходит. Макаров, после недолгого колебания, снимает пиджак и ложится, свесив ноги. И тотчас же виденья обступают его. Он уже не понимает, что это: сон или воспоминания. Он снова — в который раз! — прощается с Юлией.

Вот она идет по тихой аллее Корпусного сада, и он чувствует, как сладкая боль овладевает его сердцем.

— Здравствуй, Юлия, — бросается он навстречу. — Здравствуй, моя хорошая.

Он берет ее об руку, и они идут уже вдвоем. От нее исходит чарующее тепло. Оно словно обволакивает его всего благоухающим облаком. Вот так бы шел и шел, — тысячи дней, тысячи верст!

Когда началась эта любовь? Он не помнит. Будет ли ей конец? Он не знает. Все время стоит она перед его глазами — маленькая, изящная, с черными, как смоль, волосами и молочно-белым, словно выточенным из слоновой кости, лицом.

Что-то не клеилась у Макарова эта любовь.

Юлия Туманова, молодая, способная певица, часто встречалась с ним на вечеринках и много танцевала, поглядывая искрящимися глазами из-под длинных шелковистых ресниц.

На них всегда обращали внимание. Многие говорили: «Вот это пара!» Но мать Юлии — высокая, чопорная дама в пенсне — не придерживалась этого мнения. Она просто не обращала внимания на Виктора, не придавала никакого значения их частым встречам.

И вдруг стряслось неслыханное: Макаров неожиданно, в ее присутствии, сделал предложение Юлии.

— Я очень люблю тебя, — сказал он бледнея. — Зачем нам мучиться? Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Я уже вполне взрослый и могу сам зарабатывать на жизнь. Мы будем хорошо жить. Обещаю тебе это. А то, что мы молоды, так это ведь хорошо. Почему все считают, что нужно жениться как можно позже, когда давно уже истрачены все лучшие чувства? Вот здесь, передо мной, ты и твоя мать. Говорите мне все, что вы думаете, но только правду.

Мать Юлии, все это время протиравшая пенсне, медленно и величаво встала.

— Я считаю этот разговор смешной, но неуместной шуткой, — проговорила она холодно.

— Шуткой? — вскричал Макаров, еще более бледнея.

— Да, шуткой. И вам, юноша, я советую больше не являться в наш дом, вы превратно истолковали наше гостеприимство.

В комнате наступила тишина. Слышно было только, как тикали часы: тик-так, тик-так.

— А ты, Юлия?

Юлия закрыла лицо руками и выбежала в соседнюю комнату…

Уже перед самым отъездом Макаров вновь после долгой разлуки встретился с Юлией. Была тихая зимняя лунная ночь. Он долго бродил по опустевшим улицам Полтавы, встречаясь и прощаясь с памятными уголками. Было очень тихо. Только изредка пробегал, поскрипывая валенками, запоздалый прохожий да проносились извозчичьи сани.

Тополя стояли вдоль улиц, окутанные волшебными кружевами, отбрасывая на снег длинные голубые тени. Макаров шел, опустив голову, глубоко задумавшись. Очнулся он словно от внезапного толчка.

Оглядевшись, понял, что пришел к дому Юлии.

Особнячок стоял озаренный луной, посверкивая иголками инея, будто и на него была накинута та же волшебная кружевная сеть. Щемящая боль сжала сердце Виктора. Чувство утраты чего-то неимоверно большого было настолько сильно, что он сжал зубы, чтобы не застонать.

Долго он стоял, вглядываясь в темные окна, силясь сквозь них разглядеть нежные черты лица Юлии, ее немного бледные губы и влажные блестящие глаза. Она мечтала стать большой актрисой, и он часто в шутку называл ее «царицей сцены».

— Прощай, царица! — прошептал он и вздрогнул.

Бесшумно открылась калитка, и на улицу, закутанная в теплый платок, выбежала Юлия. Торопливо оглядевшись, она подбежала к Виктору.

— Зачем ты здесь? — спросила она, увлекая его в тень, отбрасываемую тополем.

— Проститься с тобой пришел, — не помня себя от счастья, отвечал Виктор. — Я завтра уезжаю в Среднюю Азию. Надолго, Юлия. Ты слышишь меня?

Он привлек ее к себе. Его руки ощущали ее гибкое тело, упругие груди касались его груди, на своем лице он чувствовал ее теплое дыхание.

— Поедем вместе, слышишь? — бормотал он, как в бреду, целуя ее вздрагивающие губы, ее глаза, осязая губами ее пушистые ресницы.

Она выскользнула из его объятий.

— Нельзя, Виктор, — сказала она, словно смиряя его порыв. — Меня ждет сцена. Неужели ты не понимаешь этого? Прощай, Виктор!

Она повернулась и ушла, словно растаяла в лунном серебристом потоке…

Что это, сон или воспоминание?

А вот снова идет она, тоненькая, изящная, кокетливо приподняв свою гордую головку в тяжелом венчике кос.

Но это уже не тихая полтавская улица. Она идет узкой тропинкой, окаймленной камышом, и камыш качает своими метелками, словно приветствуя ее. Она здесь! Она приехала к нему!

— Юлия! — кричит он и бросается к ней навстречу.

Камыш смыкает перед ним свои упругие стебли. Виктор яростно продирается сквозь заросли, но они становятся все гуще и гуще. И вот между ним и ею поднимаются горы, высокие и неприступные. Срывая ногти, он скользит по каменным уступам, он почти настигает ее, но стремительная горная река возникает на его пути. С грохотом скачет она по уступам, увлекая за собой огромные валуны. Они падают прямо на него. Он поднимает руки и вскрикивает.

— Вставай, — тормошит его Наталья. — Вставай, там рабочие пришли. Требуют расчета. Ты слышишь?

Макаров слышит. Там в конторе, за шкафом, стоит невероятный шум. Слышны крики и ругань.

Он торопливо надевает пиджак, приглаживает рукой волосы, и выходит из своего укрытия.

Яркий свет лампы на мгновенье ослепляет его. Он щурит глаза, силясь разглядеть происходящее. Перед ним толпа рабочих. Впереди стоит землекоп в рваном узбекском халате и черной потрепанной шляпе.

«Куркин», — вспоминает Макаров его фамилию.

В толпе, заполнившей небольшое помещение, он замечает высокого парня с льняными волосами и ямочкой на подбородке, рядом с ним — Марусю, прячущую свои угольные глаза, и многих других рабочих.

Землекопы заполнили все помещение, они дымят цигарками, щелкают семечки. От Куркина сильно попахивает вином.

— За расчетом пришли, — вызывающе глядя на Макарова, произносит он. — Давай расчет, хозяин!

— Что это вам так загорелось? — удивляется Макаров, все еще не пришедший в себя. — Что за спешка?

Рабочие дружно, как по команде, что-то злобно выкрикивают.

— Давай расчет! — кричат они, наступая на Макарова. — Деньги на бочку!

— Откуда же у меня деньги? — пробует их уговорить Макаров. — Я ведь еще и дороги-то не принял. Требуйте у Федорова.

При упоминании фамилии Федорова все загалдели еще громче.

— У твоего Федорова получишь, — кричит Куркин, сверля Макарова злобными глазами. — Он, может, с нашими деньгами смылся уже.

— С утра уехал, до сих пор нет. Все вы одна шайка-лейка.

— А ты назвался прорабом, так и рассчитывай нас.

— У нас поезд ночью идет, — кричит кто-то, широко раскрывая рот. — На другую стройку едем.

Все шумят, перебивая друг друга.

— На твоей дороге свет клином не сошелся!

— Поедем на Турксиб, — это не то, что твоя дорога паршивая!

— Там рубли подлиннее будут…

— Постойте, — поднимает руку Макаров, стараясь успокоить рабочих. — Скоро явится Федоров. Я получу у него деньги и всех рассчитаю.

Воспользовавшись наступившей тишиной, он продолжает:

— А что касается Турксиба… Не всем же на Турксибе работать. Здесь тоже большое дело начинается. Пятилетка — это ведь для всей страны.

— Ты брось нам зубы заговаривать, — кричит в ответ Куркин. — Нечего нас за Советскую власть агитировать. Мы люди вольные. Где хотим, там и работаем. Давай расчет, и точка!

Их попросту опьяняет беспомощность Макарова, возможность безнаказанно покуражиться. Они наступают все яростней и злей.

— Гони монету! Расчет!

К Макарову тянутся руки, хватают его за галстук.

— Назад! — кричит побледневший Николай. — Вы что, с ума сошли?

— Я прошу не сорить и не курить, — дуть не плача, просит Наталья. — Полдня провозилась.

Она выходит из своего укрытия в белом стареньком платьице, какая-то особенно домашняя, в шлепанцах на босу ногу, с веником в руках. Часто моргает, между ресницами чуть-чуть поблескивают слезы. В комнате воцаряется тишина. Парнишка в белой рубахе и лаптях, стоявший впереди, смотрит на нее, разинув рот. В руках его зеленый галстук Макарова. Парень вынимает изо рта цигарку и старательно плюет на нее.

Макаров, тяжело дыша, выходит из-за стола. Волосы его слиплись на лбу, лицо побледнело. Он вплотную подходит к Куркину и смотрит на него в упор.

— Летун! — презрительно бросает он. — Можешь уходить. Без тебя дорогу построят.

И вдруг стоящий позади Куркина высокий парень с силой ударяет о пол своей фуражкой.

— К черту! — отрывисто выкрикивает он. — Я остаюсь.

— Я тоже, — тотчас подхватывает Маруся, поднимая на Макарова черные глаза.

— И я! И я! — раздаются восклицания, и возле высокого паренька сбивается тесная группа.

Рабочие как бы разделились на две группы. Возле Куркина стоят его приверженцы. Они, видно, не изменили своего решения.

Макаров хочет что-то сказать, но в это время дверь в контору широко открывается. Рабочие расступаются, давая возможность вновь прибывшему пройти вперед.

Проталкиваясь, к Макарову приближается здоровый детина с лихими запорожскими усами в широких, заправленных в брезентовые сапоги брюках.

— Кладовщик его величества — Борисенко, — представляется он, внимательно всматриваясь в Макарова. — Вас вызывает прораб.

— Может быть, просит? — вежливо осведомляется Наталья, подметая окурки.

Борисенко изумленно поднимает брови.

— Та я ж так и хотел сказать, просит! Именно просит!

Макаров подходит к высокому пареньку, стоящему у стенки.

— Будете бригадиром, — вполголоса бросает он. — И я хочу попросить вас…

— Солдатенков, — услужливо подсказывает Маруся. И тихонько добавляет: — Сережа.

— Пойдемте со мной, — заканчивает Макаров. — И ты, Николай. — Они выходят все вместе и направляются к соседнему домику. У входа все останавливаются. Макаров и Борисенко входят в дом.

Наталья остается одна с бригадой Куркина.

— Перестань дымить, — неожиданно орет Куркин на какого-то хлопца, не выпускающего изо рта цигарки. — Точно труба дымачит.

Парнишка, покраснев, пятится к дверям.

— А может, в самом деле остаться, — всей пятерней почесывает затылок Куркин. — Опять дорога, пересадки. Как ты думаешь, девушка?

— Макаров сказал, получите расчет, — не разгибаясь, отвечает Наталья. — Идите лучше складывать вещи.

…Федоров оказался невысоким старичком с морщинистым розовым лицом, поросшим седой щетиной. Борисенко сразу принялся вскрывать ножом консервную банку.

Макаров успел заметить стоящую возле мазанки грузовую машину и поискал глазами шофера, но его в комнате не оказалось.

Десятники уже густо храпели, за исключением Родионова, сидевшего у стола с крайне независимым видом.

Федоров свернул цигарку, закурил, а потом хитро прищурился на Макарова.

— А я ведь об этом знал. Сколько уже просился с этой дурацкой дороги, вот и дождался.

— Вы получили деньги? — без обиняков спросил Макаров.

Федоров изумленно глянул на Макарова.

— Дороги вси однакови, — заговорил Борисенко, выкладывая на тарелку бычки. — Насыпи, выемки, пылюка и выговоры от начальства!

— Вси да не вси, — тихонько засмеялся Федоров. — Вот пусть молодой человек попрактикуется. — Он посмотрел на Макарова поблекшими, пьяненькими глазами и спросил: — Вы какое училище окончили, четырехгодичное?

Язык у него заплетался, и он выговорил «четиичное».

Макаров кивнул головой.

— Тахеометрическую съемку делать умеете? — Не дождавшись ответа, сразу же задал другой вопрос: — А чем закрывается станция?

— Товарищ Федоров, — спокойно отозвался Макаров. — Давайте лучше поговорим о деле. Мне нужны деньги. Сколько вы сегодня получили в банке?

Старик только махнул рукой..

— О деньгах потом. Нужно же выпить за новое знакомство.

— С дороги по маленькой, — тотчас же отозвался Борисенко. — Как же без этого?

— Надо бы делами заняться, — нерешительно предложил Макаров.

— А у нас никаких дел нет, — весь морщась, засмеялся Федоров и посмотрел на Родионова.

Тот одобрительно улыбнулся.

— Дорожное полотно, вот и все дела.

— Кстати, дорожное полотно в плохом состоянии. В безобразном. Грунт в насыпях не трамбовался и дает большую осадку, резервы заложены неправильно.

Федоров вскипел.

— Молоды вы еще, чтобы учить меня. Молоко не обсохло, хотя и партейный.

В это время открылась дверь, и в комнату вошел человек в промасленной спецовке, очевидно шофер.

— Там какой-то народ собрался, — заговорил он с порога, но, увидев Макарова, замолчал.

Федоров не обратил внимания на его слова.

— Достал, Петро?

— Достал, — ответил шофер и, поглядывая на Макарова, поставил на стол бутылку водки. — Хинная. Ужасная дрянь.

— Хоть смердит, но выпить треба, — откликнулся Борисенко и ловким ударом распечатал бутылку.

Федоров посмотрел на Макарова и, увидев, что тот выпил свой стаканчик, медленно осушил свой.

— Я тебе скажу по секрету, — заговорщически наклонился он к уху Макарова. — Ничего из этого дела не выйдет…

— Из какого дела?

— Да, из дороги этой проклятой. Поканителишься, поканителишься и бросишь.

Федоров снова налил себе водки.

— Темные дела, — хрипел он на ухо Макарову, дыша винным перегаром. — Вот это уже у меня пятая дорога. Понятно? Поковыряемся немного, а потом нас долой, а дорогу на консервацию. Понял? — Он взял в руки пустую банку. — Вот вроде как бычков этих. А денежки все — тю-тю…

— Ладно, — отмахнулся Макаров. — А где же все-таки деньги?

Старик скрутил из своих прокуренных бурых пальцев фигу и сунул ее под самый нос испуганно отпрянувшего Макарова.

— Вот они, денежки. Сам будешь доставать. Этот банк мне всю плешь проел. Подай одну форму, подай другую…

неожиданно запел Борисенко, смешно шевеля усами и пытаясь обнять Макарова за плечи.

— Нет, постойте, — отвел тот руку. — С деньгами не шутят…

— Вот именно, батеньки, не шутят. Деньгами этими распоряжаюсь я. А мне нужно людей рассчитать.

— Каких людей? — не понял Макаров.

— Очень просто. Себя и вот… товарищей.

Он повел рукой вокруг себя, и только тогда Макаров заметил стоящие на полу упакованные чемоданы и сундучки. Он понял, о чем идет речь. Вскочил, тяжело дыша, и подошел вплотную к вдруг оробевшему Федорову.

— Слушайте, вы, — с бешенством заговорил он. — Выкладывайте сейчас же все на стол. А в получении своей зарплаты распишетесь в ведомости. Кроме вас, никто отсюда не уедет, понятно? Николай! — крикнул он, обернувшись к двери. — Солдатенков!

Двери раскрылись. На пороге выросли фигуры ожидавших Макарова людей.

— Бандит! — злобно прошипел Федоров. — Получай деньги.

Дрожащими руками он выбрасывал из портфеля туго перевязанные пачки.

— На, подавись! — кричал он осипшим голосом. — Куда они там смотрят? Психа какого-то прислали…

НОЧНОЙ СТОРОЖ

Над кишлаком опустилась ночь. В небе медленно плывет молодая луна. В ее лучах переливаются мутные волны Аму-Дарьи, разбегаясь серебристыми прядями. Лунный свет падает на полуразрушенные глиняные дувалы, отбрасывая от них причудливые тени, похожие на притаившихся людей. Ни в одном окошке не видно света.

Нет, вон на краю селения горит слабый огонек. Кто-то не спит в конторе «Дорстроя».

Низко склонившись над столом, в одной рубахе колдует над чертежами Макаров.

За шкафом слышно мерное дыхание. Там спит Наталья. Больше никого в конторе нет. Николай поехал в Каган вербовать рабочих. Десятники и кладовщик живут отдельно.

Макаров подходит к окну и смотрит вдаль, туда, где во мраке высятся горы. Там найдено богатейшее месторождение серы, которая до зарезу нужна государству. Там, в горах, работают люди, будет строиться первый в этих краях рудник. Рождается новая индустрия. И туда нужно как можно скорее проложить дорогу, связать серное месторождение с внешним миром.

Тяжелые сомнения лишают Макарова сна. Он чувствует, что с проектом что-то неладно. Не нравится ему эта «идеальная прямая», как выразился Николай. Тридцать два километра по такиру. И все насыпь. В сотый раз он просматривает аккуратно вычерченные профиля и поперечники, в сотый раз листает смету и пояснительную записку. Все правильно.

— Нет, не правильно, — со злостью бросает он на чертежи карандаш. — Нет, не правильно. Для того, чтобы построить такое полотно, да еще вручную, нужно много лет, много усилий.

— Нужно же реально смотреть на вещи, — вступает он в спор со своим невидимым собеседником. — Механизмов на стройке нет, да едва ли и будут в ближайшее время. Значит, все работы нужно производить вручную. Вручную! А ну-ка давай подсчитаем.

Он хватает со стола логарифмическую линейку и погружается в расчеты. На бумаге растут столбцы астрономических цифр.

— Вот она, ручная работа! — снова вскакивает он и опрокидывает табуретку. Спохватившись, прижав палец к губам, долго прислушивается, не разбудил ли Наталью? Наработалась сегодня, бедняжка, весь день на ногах да еще под таким солнцем…

Макарову хочется курить. Он с досадой отбрасывает пустую пачку, ищет хотя бы окурок. Но ничего нет. Он открывает свой чемоданчик. Где-то должна быть пачка «Пушек».

Подняв полотенце, он обнаруживает под ним письмо. На конверте изящным женским почерком написано:

Мысли его невольно возвращаются к недавним дням пребывания в Ашхабаде, к встречам с Федором Николаевичем Ткачевым.

…В первый же день по приезде Макарова и Костенко поселили в небольшом домике с глиняной крышей, поросшей сорняками. Наталья поселилась отдельно у одной из сотрудниц дорожного управления. В глиняном домике было две комнаты. Одну из них занимал главный инженер Черняков.

Как сразу же стало известно друзьям, Василий Петрович был из «бывших», любил покуражиться и заглянуть в рюмочку. Он не знал о том, что у него появились квартиранты, и, придя домой в третьем часу ночи, испуганно отпрянул, увидев в комнате спящих людей. Он решил, что спьяна забрел в чужой дом.

Но в передней он споткнулся о ведро с водой и громко выругался. Макаров проснулся, и ночью же состоялось их знакомство с хозяином квартиры.

Утром он повел юношей на Кирпичную улицу, славящуюся обилием харчевен и закусочных. Там они ели копченую рыбу, пили пиво с соленым горохом. У Василия Петровича было холеное, но сильно помятое лицо кутилы и игрока. В харчевнях он чувствовал себя, как рыба в воде.

Ни разу он не заговорил с ними о работе, словно ее не существовало на свете. О «присутствии», как он называл управление, он отзывался с полным пренебрежением.

В той же харчевне они обедали, а потом ужинали. Так прошел второй день, третий. А на четвертый они пошли на Кирпичную сами.

Выпив кружку пива, Николай почесал затылок:

— А ведь сопьемся мы с тобой, Виктор, а? — Он выразительно посмотрел на товарища. — Станем этакими старичками с трясущимися руками и сизо-малиновыми носами. Будем под спиртотрестом стоять в ожидании открытия. А?

Виктор рассмеялся.

— А что же делать? Пропуска-то не дают.

— Не доверяют?

— Наверно.

— А зря, — печально покачал головой Николай. — Мы ведь в белой армии не служили!

Так проходили дни. Их по-прежнему держали в Ашхабаде. Где-то оформлялись пропуска, необходимые для въезда в пограничную зону, и делалось это с чисто восточной медлительностью.

За это время они хорошо изучили город с белоснежными домами и прохладными арыками, побывали у памятника Ленину и даже в Фирюзе, где сфотографировались у знаменитого платана.

Нужно было что-то предпринимать. Однажды ночью, когда друзья уже улеглись спать, в комнату ввалился Василий Петрович с девицами. Девицы завизжали, увидев спящих, но сразу же освоились. Они отвернулись и дали возможность юношам одеться.

— Пошевеливайтесь, — торопил их Черняков. — Вот уж сурки, вместе с курами спать ложатся.

На столе появилась закуска, водка. Зазвенела гитара. Василий Петрович запел свою любимую песню:

Макаров посидел немного за столом, затем встал и вышел. А еще через полчаса он стоял перед дверью приемной Федора Николаевича Ткачева — начальника дорожного управления.

Много разговоров шло о Федоре Николаевиче, участнике большевистского подполья и Октябрьской революции, лично встречавшемся с Лениным и Сталиным. И Макаров невольно испытывал чувство робости, открывая дверь в его приемную.

В приемной сидела красивая девушка в сером костюме. Глаза ее были опущены, на высокий лоб опадали черные волосы, повязанные красным шелковым платком.

— У Федора Николаевича личные часы, — холодно произнесла она, не поднимая глаз.

Но Макаров решил не отступать. Он открыл дверь и прошел в кабинет Ткачева, освещенный зеленым светом настольной лампы. Увидев Макарова, Ткачев тяжело поднялся и пошел, слегка переваливаясь, ему навстречу по ковровой дорожке.

— Прошу садиться, — указал он на кресло, как будто совершенно не удивившись столь позднему визиту. — С чем пожаловали?

Макаров сразу же перешел в наступление.

— Я в Совнарком пойду. Что вы нас, как селедок, маринуете? Мы приехали сюда не в бирюльки играть. Если нет работы, направляйте в другое место.

Выпалив все это и сам удивляясь своей смелости, Макаров опустил голову.

— Ишь ты! — сурово пробасил Ткачев. — Еще ничего не сделал и уже кричишь. Ты бы вот посидел здесь.

Он налил себе из графина воды и сделал несколько глотков.

— А ведь вы нам, как воздух, нужны, — успокоившись, мягко заговорил он. — Как воздух! Новые советские специалисты. Вот ты с Черняковым подружил, — Ткачев испытующе взглянул на Макарова. — Это из старых специалистов. Учился где-то в Париже. Куда там!.. Так он ведь работать не хочет. Я ему третьего дня даже записку послал на дом: «Прошу, мол, явиться на работу». Так знаешь, какую резолюцию он на записке положил? «Пью». Вот оно как.

Макаров смутился. Третьего дня они провели с Черняковым весь день.

— А ведь у меня есть другой такой же специалист, — продолжал Ткачев, невозмутимо поглаживая свою круглую бритую голову. — В Каракумах работает, у серного завода. Мировой специалист. А когда приедет в Ашхабад, его по неделям искать нужно. Я уже запретил как-то шоферам брать его с собой. Так он, знаешь, какой номер выкинул?

Ткачев откинулся на спинку кресла и рассмеялся.

— Купил себе у туркмен ишачка за триста рублей и на этом ишачке подъехал к самому модному кабачку на Кирпичной. Там ему такую встречу устроили! Как Шаляпину. Вот, брат, с какими людьми нам приходится работать. Ведь сюда кто приезжает из старых специалистов? Тот, кто не удержался ни в Москве, ни в Ленинграде, ни даже в Тамбове. А тут чего — пустыня. Делай, что хочешь! — Он горько улыбнулся. — А вы другие люди, на вас положиться можно…

Ткачев опустил голову и задумался.

— А вообще тяжело, — словно жалуясь, снова заговорил он, — чертовски тяжело! Вся эта дрянь из троцкистского охвостья, разгромленного в центрах, лезет сюда в каждую щелку. И вредят, как могут. Они скоро и с басмачами общий язык найдут, если уже не нашли. Им наша первая пятилетка костью в горле встала. Еще бы, даже здесь, на окраинах, появляется своя индустрия, свой рабочий класс» — Ткачев схватил лежавший на столе свежий номер «Туркменской искры» и протянул его Макарову. — Вчера на Небит-Даге забил нефтяной фонтан. Небит-Даг — это значит нефтяная гора. Люди, живущие здесь сотни лет, называли так эту местность, а скептики и маловеры, выражаясь деликатно, уверяли нас, что там нефти нет и не будет. Мерзавцы! Уже была создана специальная ликвидационная комиссия. Они уже подготовили решение о прекращении разведки в этом районе. И вот — читайте. За три часа фонтан выбросил пятьсот тонн нефти. Не плохо для начала, а?

Ткачев словно преобразился. Он шагал по ковровой дорожке, все время поворачивая к Макарову свое оживленное лицо с умно поблескивающими раскосыми глазами.

— На буграх Дарваза, в Каракумах Ферсман нашел богатейшие залежи серной руды. И вот сера найдена здесь, в горах Кугитанга. — Ткачев ткнул указкой куда-то в нижний угол карты и тотчас же принялся что-то искать в бумагах, лежащих на столе. — Там исключительные богатства. Сера, свинец, калийные соли. Возможны уголь и нефть. — Улыбка появилась на его лице. — Чарующий уголок, Макаров. Имейте в виду. На том берегу Аму-Дарьи — Афганистан, а чуть дальше — Индия, страна чудес. В горах строится дорога, и вы туда поедете прорабом. Нравится? Но должен предупредить: люди жалуются, на дороге развал… Там сейчас руководит работами Федоров — старый железнодорожный волк. Вы замените его. Но вы должны знать, что наши дороги не усыпаны розами. Местный колорит — это не только фаланги, малярия и жара. Это тысячи неожиданностей. И потом это не безопасно. Геологи, производившие разведку в этом районе года два тому назад, точнее — в 1930 году, были вооружены винтовками и даже гранатами. Вот и все, что я вам хотел сказать, как коммунист коммунисту.

Макаров встал.

— В качестве кого я поеду, Федор Николаевич?

— Как в качестве кого? — удивился Ткачев. — Я ведь сказал — вас назначили прорабом.

Макаров был поражен. Он не верил своим ушам. Его, молодого техника, и сразу же прорабом, да еще взамен «старого волка»? Нет, этого не может быть!

— Кому же и доверять, как не вам, — усмехнулся Ткачев. — А Петрова и Костенко поедут с вами. Не хочется вас разлучать на первых порах. Ну, вот пока и все. Желаю успеха. А я сейчас буду выколачивать ваши пропуска. Это действительно безобразие.

Ткачев устало прикрыл глаза.

В приемной по-прежнему сидела за столом девушка в красном платке. Макаров простился с ней и, выйдя из приемной, плотно прикрыл за собой дверь.

— Тоушан, — услышал он ласковый голос Ткачева, — дорогая моя девочка, зайчик мой, уже час ночи. Иди, пожалуйста, спать.

Макаров уже вышел на улицу, когда почувствовал за собой чьи-то быстрые и легкие шаги. Он оглянулся. Его догоняла девушка, которую Ткачев назвал этим красивым именем — Тоушан.

— Дорогой товарищ, — запыхавшись, заговорила она. — Вы едете в Мукры на постройку дороги?

— Да, — ответил Макаров, останавливаясь.

— Пожалуйста, не забудьте взять письмо для моей сестры. Она там живет. Ее зовут Дурсун. Только ей отдадите. Хорошо?

— Хорошо, — согласился Макаров.

«Тоушан, Тоушан, — вспоминая все это, покачал головой Макаров. — Видно, сильно ты ранила сердце Федора Николаевича!».

И вдруг Макарову послышался какой-то неясный шум и говор. Он прислушался.

А на дворе происходило вот что: уже полчаса сторож Дурдыев стоял у окна конторы, приглядываясь к тому, что происходит внутри. Он видел широкую спину Макарова, склонившегося над столом, его давно уже не стриженный затылок.

Разные мысли мучили старика. Все новое и новое надвигалось на него, на его уклад и быт. Богачи-баи лишались своих земель и богатств, пастухи тянулись к грамоте и не хотели подчиняться. Все больше нарушителей обычая-шариата становилось вокруг.

«Что будет, что будет? — думал старик, со злобой глядя на Макарова. — Что им нужно, зачем приехали сюда? Наши горы принадлежат нам и никому больше».

Вдруг Дурдыев резко обернулся. Он услышал чьи-то торопливые шаги. В свете луны у ближнего карагача мелькнула чья-то тень.

— Кто это? — спросил старик.

Не дождавшись ответа, он шагнул к дереву и в тени его увидел женскую фигуру. Женщина или девушка в длинном платье отворачивалась от него.

— Дурсун? — испуганно вскрикнул Дурдыев. — Ты зачем сюда пришла?

Дурсун повернулась к нему. Она вся дрожала. На нее упал лунный свет и озарил ее по-детски припухшие губы, тоненькие брови на круглом бледном лице.

— Я в контору пришла, — запинаясь ответила она. — Начальник из Ашхабада приехал. Может быть, весточку от Тоушан привез. Ты не сердись, пожалуйста.

Голос ее звучал просительно и покорно.

Лицо Дурдыева исказилось от злобы. Он схватил женщину за плечи и сильно потряс ее. Она зашаталась, как молодое деревцо, и заплакала.

— Прочь отсюда! — прошипел Дурдыев. — И чтоб никогда здесь ноги твоей не было. Никогда!

Он сильно толкнул Дурсун, она заплакала и убежала во тьму.

Дверь конторы отворилась. В освещенном проеме появилась фигура озабоченного Макарова. Он настороженно вглядывался во тьму и прислушивался.

Дурдыев вышел из тени.

— Это ты, старик? — узнал его Макаров. — Заходи в контору.

Когда они вдвоем вошли в помещение, Макаров достал папиросу из найденной им пачки и закурил. Дурдыев отсыпал на ладонь специальный табак-нас из пустой тыковки и бросил себе под язык. Некоторое время они молчали.

— Слушай, Дурдыев, — заговорил, наконец, Макаров. — Ты в горы часто ездишь?

Старик помолчал, подумал и ответил:

— Ездил в горы. Пять раз, десять раз, не помню.

— А весной ездил? — оживился Макаров, потирая по привычке переносицу.

Старик снова задумался. Он словно ждал от Макарова какого-то подвоха.

— Ездил и весной, — ответил он. — Баранту в горы гонял.

— А как ездил?

Старик недовольно насупился: «Вот еще пристал, ей-богу, — вероятно, думал он. — И чего ему надо?»

— Подойди-ка сюда, папаша, — подозвал его к столу Макаров. — Вот смотри, здесь такир, а здесь горы. Ты по какой дороге в горы ездил?

Дурдыев положил свой заскорузлый черный палец на бумагу и повел им по холмам, шедшим вдоль трассы.

— Вот здесь ездил, начальник. Сначала Ак-Джар, потом Ак-Косшар, до колодца Узун-Хайрачек, а тут уже горы.

— Правильно, — обрадовался Макаров. — Я же им, чертям, так и говорил, трасса должна в другом месте проходить.

Под «ними» он подразумевал своих невидимых противников — авторов старого проекта.

На радостях он предложил старику чаю. Дурдыев отказался.

Он немного потоптался, переминаясь с ноги на ногу, и неожиданно спросил:

— Ты письмо привез, начальник? Из Ашхабада? Для Дурсун?

Макаров удивленно поднял глаза. Письмо лежало на столе. Но при чем тут Дурдыев?

— Это же для Дурсун письмо, — ответил он. — Для девушки какой-то.

— Дурсун моя жена, — потупился старик. — Давай письмо сюда. Передам.

Макаров после минутного колебания отдал письмо Дурдыеву.

— Шел бы ты, папаша, отдыхать, — добродушно произнес он. — Делать тебе здесь нечего. А я поработаю еще немного.

Старик поклонился и вышел. Сжимая в руке письмо, он прошел по пустынной улице и уже было хотел свернуть к своей усадьбе, как его кто-то окликнул.

— Ниязов? — тихонько спросил он, когда человек приблизился к нему.

— Ты что ночью бродишь, может, какой красавице свиданье назначил? — рассмеялся Ниязов коротким, деланным смехом.

— Тебе бы все шутить, — обиделся Дурдыев. — На работе я был. Сторожем работаю. Большой почет для Дурдыева, правда?

Ниязов снова рассмеялся. Луна освещала его коренастую фигуру в халате, клочковатую бороду и широкое пятно на щеке — след пендинки.

— За тобой мне не угнаться, — продолжал Дурдыев. — Ты уже башлыком стал, председатель Совета. Большой начальник!

— Вот что, старик, — серьезно сказал Ниязов. — Ты, видно, совеем ослеп?

— Почему ослеп?

— Ничего не видишь, что делается вокруг. Землю у тебя отобрали. Скоро кибитки отберут, баранов отберут, жен отберут, понял?

Дурдыев злобно сплюнул.

— А что делать? Сам эмир не удержался. У них сила большая.

— Ты погоди сдаваться, — сурово нахмурился Ниязов. — Ты думаешь, я в сельсовет пошел, чтобы ковры перед ними расстилать? — Он помолчал немного, словно что-то обдумывая, и наконец, как бы между прочим, произнес: — Скоро большие дела начнутся. Большие люди сюда приедут. — Он кивнул головой в сторону границы. — Оттуда. Нужно действовать, Дурдыев.

Он наклонился к самому уху ночного сторожа и что-то зашептал. Тот резко отшатнулся.

— Не хочу, Ниязов. Дети, жены. Себя жалко.

— Захочешь, — ответил ему собеседник. — Сам все сделаешь. А это что у тебя в руке? — вдруг обратил он внимание на письмо, которое старик все еще держал в руке. — От кого письмо?

— От Тоушан. Для Дурсун, понимаешь?

— Понимаю, — протянул Ниязов. — А ну-ка, давай его сюда.

Он разорвал конверт и повернул лист к свету. Но лунный свет был слаб, и письмо прочитать ему не удалось.

— Давай костер разведем, — предложил Ниязов.

Ему, видно, не терпелось прочесть это послание.

Под узловатыми, сильными пальцами затрещали ломкие ветви саксаула, зашумел сухой камыш. И вот уже огонек заплясал между сучьев, озаряя фигуры собеседников, склонившихся над листом бумаги.

— Слушай, Дурдыев, — глухо произнес Ниязов, — внимательно слушай.

— «Дорогая сестричка, — начал он читать. — Я вспоминаю тебя маленькой хохотушкой с лиловой новенькой ленточкой в тоненьких косичках. У меня льются слезы, когда я подумаю о том, как рано оборвалось твое детство. А где твоя юность? Ты не видела ее… Неужели это навсегда? Неужели такая твоя судьба?

Нет, не может этого быть…

Дурсун, сестричка моя! Посмотри внимательно вокруг. Неужели тебе не хочется выйти на наши широкие поля, с песней возвращаться с работы? Я пишу это письмо и вижу тебя веселой и счастливой под цветущими деревьями нашего сада.

Мы скоро увидимся с тобой, сестричка, я приеду в свой родной аул. Будешь у матери, скажи, что Тоушан уже большая-большая и что я целую ее крепко-крепко. А когда я приеду, пусть, она приготовит мой любимый плов с тыквой, яблоками и айвой. Хорошо?»

Дурдыев опустил голову. Костер медленно угасал. Старик протянул руку к письму, изорвал его и бросил в костер. Огонь снова вспыхнул и отразился в его темных прищуренных глазах.

— Ты прав, башлык, — произнес он. — Они отнимут у нас землю, баранов и жен…

НАХОДКА В ТУГАЯХ

Поезд, постояв ровно минуту, ушел на Сталинабад. Из вагона торопливо вышел невысокий человек в черном костюме и серой фетровой шляпе и, минуя крайние пустые мазанки, зашагал по направлению к реке. В руках у него был небольшой сверток. Он, видимо, боялся лишних глаз, так как несколько раз оглянулся по сторонам. Но вокруг никого не было.

Поезд ушел, и тишина вновь плотно нависла над землей. Через несколько минут неизвестный подошел к камышовым зарослям, окаймлявшим берега Аму-Дарьи. Прежде чем войти в тугаи, как здесь называют густые заросли, возникшие на иловых отложениях, он еще раз огляделся, а затем решительно шагнул вперед.

Камыши зашумели своими пушистыми метелками и вскоре вновь затихли. Стояла мертвая тишина. Лето в разгаре. Горячие солнечные лучи щедро согревают и окрестные горы, на склонах которых пасутся овечьи стада, и ровные, как стол, такиры, поросшие кустиками полыни, и солончаки, и густую поросль тугаев. Неподвижно стоят камыши, чуть-чуть покачивая свои еще тугие, не распустившиеся метелки. То поваленные набок, то стройные и прямые, они образуют густые заросли, размежеванные речными протоками да кабаньими тропами. Свои длинные саблевидные листья они купают в коричневой, шоколадной аму-дарьинской воде. За камышовыми стенами — протоки, излучины, старицы, глухие озера.

Есть где спрятаться любому хищнику!

Над густыми переплетшимися зарослями здесь и там поднялись высокие тополя-туранги.

Тихо вокруг, но когда прислушаешься внимательно, то услышишь скрытое биение жизни.

Вот плеснул на реке золотой сазан, и тотчас же в зарослях раздалось квакающее пенье маленькой камышовки. А вслед за нею заскрипели в густой траве яркие длиннохвостые фазаны.

Крякают утки, высиживающие на болотистых островах свои зеленоватые яйца. Взмахнув огромными крыльями, взлетела белая цапля, прежде неподвижно стоявшая на кочке. В небе поют степные жаворонки-джурбаи, проносятся белые чайки и быстрокрылые ласточки.

Приглядись повнимательней, и ты увидишь, как переползает, извиваясь, змея, недавно сбросившая свою шкуру. По скользкому камышовому стеблю поднимается кверху волчонок, — маленькая цапелька, охотник за птичьими гнездами. А если углубиться дальше да пройтись потайными тропами, то можно услышать и грозное хрюканье дикого кабана, а не то и встретиться, чего доброго, с огромной полосатой кошкой — туранским тигром.

А можно еще услышать здесь, в этой глухомани, и другие осторожные, крадущиеся шаги, непохожие на звериные. Многое таят в себе дикие тугаи…

Солнце жжет нестерпимо. Наталья и Макаров стоят в самом конце уже подготовленной насыпи, на тридцать пятом пикете. Впереди — ведут разбивку Родионов и Назаров. Еще дальше маячит красная футболка Серафима. Он держит перед собой полосатую рейку и покачивает ею — от себя и на себя.

Наталья прильнула к окуляру нивелира. Она делает контрольную нивелировку.

— Жарко, — говорит она, отбрасывая со лба взмокшую белую прядку, и вздыхает: — Вот бы сейчас мороженого!

Макаров вспоминает полтавских мороженщиков, развозивших свою холодную, сладкую продукцию в специальных тележках на «дутиках». В тележках стояли банки с мороженым, розовым — клубничным, и кремовым — сливочным.

Он ясно представляет себе, как мороженщик выгребает из банки ложку розового мороженого и накладывает его на круглую вафлю. Сверху прижимается вторая вафля — и ешьте на здоровье.

— Нашла, что вспомнить! — хмуро откликается он. — Ты бы лучше за разбивкой проследила!

Наталья отворачивается.

Макарову становится жаль ее. Она в беленьком, сотни раз стиранном сарафане. Плечи у нее стали почти черными от загара, да и лицо тоже. Ямочки на щеках исчезли. Только по челке на крутом лбу да по частому помаргиванию можно узнать прежнюю Наталью.

Работе она отдается всей душой. Тут уж ничего не скажешь. Как-то ночью ему пришлось быть невольным свидетелем одного интересного разговора.

Он внезапно проснулся, разбуженный негромкими голосами. По голосам он понял, что это говорят Наталья и Николай, вернувшиеся с горного участка дороги, где Макаров собирался развернуть работы. Наталья и Николай делали там нивелировку по трассе нового варианта.

Склонившись над столом, — Макаров ясно видел их тени на стене, — они подсчитывали отметки и что-то вычерчивали. И что-то у них, судя по всему, не клеилось.

— Какая у тебя отметка? — шепотом испуганно спросила Наталья.

— Шестьсот тридцать девять над уровнем моря, — так же шепотом ответил Николай.

Во время съемки он шел вторым нивелировщиком, то есть делал контрольную нивелировку.

— А у меня семьсот десять! — почти закричала Наталья.

«Ого!» — подумал Макаров.

В комнате надолго воцарилось молчание. Потом послышались какие-то странные всхлипывающие звуки.

— Не будь дурой, — растерянно проговорил Николай. — Подумаешь, беда!

— Беда, беда, — всхлипывала Наталья. — Я за съемку отвечаю.

— Сами нахомутали, сами и исправим, — уговаривал ее Николай.

— Исправим! Он же сказал, сегодня сдать работу.

— Поедем сейчас, — возбужденно зашептал Николай. — Петьку уломаем. Все на месте уточним, а к обеду вернемся. Он и знать ничего не будет!

Макаров, улыбаясь, с закрытыми глазами, слушал этот разговор. Было ему радостно и немного грустно. Ну, вот, — думал он, — теперь ты уже не Витька-корешок, а только «он». Правду говорят: «Дружба дружбой, а служба службой». Как ни вертись, а «служба» создает между ним и его товарищами невидимую, но крепкую стену. Ну что ж, это, во всяком случае, лучше слюнявого панибратства. Ведь их прислали сюда дело делать, а не в бирюльки играть. Молодцы ребята, хороню относятся к своей работе, с огоньком. Но неужели они уговорят Яшина ехать ночью в горы? Он ведь парень с ленцой, да и трусоват.

На дворе вскоре раздается фырканье мотора. Уговорили, черти! Водки, что ли, пообещал ему Николай привезти?

Макаров с лаской смотрит на Наталью, записывающую очередную отметку. Но что это с ней сегодня такое? Ходит она как в воду опущенная.

— Ты что, Наталка, не заболела, часом? — спрашивает он.

— Нет, ничего, — отвечает она и, ловко подхватив треногу на обожженные плечи, уходит вперед.

Макаров вспоминает, как на практике, где-то невдалеке от Павлограда, он шутя привлек к себе Наталью во время вечерней прогулки. Она сразу же прижалась к нему, а потом вырвалась и убежала. Несколькими днями позже он, так же расшалившись, пытался поцеловать ее. Наталья, вдруг побледнев, оттолкнула его.

— Не надо, — слабо прошептала она. — Потом.

Это заставило его пристальней присмотреться к ней. Ему не трудно было догадаться, что она испытывает к нему какие-то чувства. «Вот еще глупости, — подумал он тогда. — Мы же товарищи!»

Макаров знал, что Наталью любит Николай. Любит молчаливо и терпеливо, ничем не выдавая своей любви. На вечеринках он всегда усаживался в каком-нибудь темном уголке и не сводил с нее тоскующих, влюбленных глаз. Знала ли она об этом? Конечно, знала.

В последнее время она оказывала Николаю особое внимание. Ей доставляло большое удовольствие давать ему различные поручения, которые он с охотой выполнял во время своих непрерывных разъездов. Он привозил ей какую-то особенную шерсть, нитки мулине, пуговицы и прочую мелочишку. Она с нетерпением ждала его приезда, и когда Николай, запыленный, измученный, появлялся в дверях конторы, Наталья, не скрывая радости, всплескивала руками и бросалась ему навстречу.

«Ну и пусть, — думал Макаров, — может, еще слюбятся».

— О чем задумались, прораб? — услышал он чей-то приятный голос и обернулся.

К нему приближалась Маруся из бригады Солдатенкова. Она прилепила к переносице обрывок бумаги, видимо опасаясь за цвет своего лица, и небрежно вертела на плече черенок лопаты, словно какая-нибудь дачница зонтик.

— Людей жду, — серьезно ответил Макаров. Он почему-то смущался в присутствии этой смешливой черноглазой красавицы. — Должны сегодня люди прибыть, завербованные. Будем в горах участок открывать. Поедешь туда?

— За своим бригадиром хоть в огонь, хоть в воду, — громко ответила Маруся, стараясь, чтобы ее услышал Солдатенков.

Тот услышал и сердито отвернулся.

— Вы что это с Наталкой поругались? — неожиданно спросила Маруся.

— Нет, что ты, — удивился Макаров. — Откуда ты это взяла?

— А она сейчас мимо меня пробежала, как оглашенная. Только глазами сверкнула. Я уж думала это вы… — Она немного помолчала и тихонько добавила: — Вы ее не обижайте, прораб. Она у нас хорошая.

— Маруся! — раздался резкий окрик.

Девушка только бровью повела.

— Ревнует, — кивнула она в сторону Солдатенкова и пошла к бригаде.

А работы идут своим чередом. На дороге особенно азартно соревнуются две бригады — Ченцова и Солдатенкова. Ченцов работал хорошо и неплохо зарабатывал. Но была, у него одна слабость — карты.

Получив получку, он сейчас же садился за «двадцать одно» и играл до тех пор, пока не проигрывался в пух и прах. В день получки он обычно приобретал на складе новую спецовку, брезентовые сапоги, а на следующее утро являлся к Макарову в своем старом, латаном обмундировании и покаянным голосом просил десятку, чтобы «опохмелиться».

— Ты же вчера получил зарплату? — удивился в первый раз Макаров.

— Все пропито сполна, — уныло отвечал Ченцов, почесывая затылок. — В очко сыграли, выпили по маленькой. Сам понимаешь…

Так повторялось почти каждую получку.

Рядом с ним работала бригада Сергея Солдатенкова — молодого русоволосого рязанца, высокого, плечистого парня с резко очерченным ртом и серыми дерзкими глазами.

Солдатенков изо всех сил старался опередить Ченцова.

Макаров распорядился установить возле участка бригады, идущей впереди, фанерный щит с надписью красной краской: «Пятилетку в четыре года». Вот уже пятый день бригада Солдатенкова держит его у себя.

Ченцов зорко следит за тем, что происходит на участке Солдатенкова. Оба бригадира чутьем угадывают, кто больше выбросил земли и вырвался вперед.

Сегодня, как видно, впереди Ченцов, потому что Солдатенков, голый до пояса, вот уже второй час не разгибает спину и не объявляет долгожданного перекура.

Лицо его со свалявшимися на лбу потными волосами и грязными пятнами на щеках не предвещает ничего доброго.

— Навались, ребятушки, — хрипло бросает он, взмахивая лопаткой. — Отдыхать на том свете будем!

— Перекурить бы, — жалобно тянет какой-то молоденький парнишка в лаптях и рваных брюках, берясь за наполненную доверху тачку.

— Вот уж курильщик нашелся! — беззлобно шутит Солдатенков. — Давай, шевелись, на штаны заработаешь!

Маруся пристально, с усмешечкой смотрит на парнишку. Лоб ее прорезает тоненькая морщинка. И вдруг в воздухе, как жаворонок, взлетает частушка:

Все хохочут. Обиженный парнишка замахивается на Марусю лопатой, потом, широко улыбаясь поплевывает на руки и азартнее принимается за работу.

Один из землекопов, — видимо новичок, только сегодня прибывший на стройку, — вдруг бросает лопату и садится на землю.

— Может, поспать захотелось? — обращается к нему бригадир. — Так я за перинкой сбегаю.

Землекоп сердито отплевывается.

— Вот человек, и умереть не даст спокойно.

Один глаз у новичка закрыт. В другом недобрый огонек.

— Живот болит, понятно?

— У нас не богадельня, — гремит Солдатенков. — Вали за расчетом!

Одноглазый встает и молча берется за лопату. Лицо Солдатенкова смягчается.

— Сходи в контору, там аптечка есть. Шагай, Дубинка.

— К кому там обратиться? — все еще хмурится одноглазый.

— Счетовода спросишь — Буженинова, — вставляем Маруся, — высокий такой мужчина, с козлиной бородкой.

Дубинка на минуту замирает, словно не веря своим ушам, а затем с азартом принимается копать землю.

— Немного полегчало, — заявляет он. — Потом схожу.

— Перекур! — тоненьким, злорадным голосом объявляет Ченцов. — Садись, ребята, отдыхать, посмотрим, как солдатушки втыкают. Чисто цирк!

— Что это вы, Солдатенков, палку перегибаете? — отводит в сторону бригадира Макаров, наблюдавший за работой. — Людям отдохнуть нужно.

Солдатенков яростно, со всего размаху втыкает в землю лопатку. Лицо его, в грязных подтеках, гневно искажено.

— Снимай с бригадирства, — злобно шепчет он ошеломленному Макарову. — Я за работу ответчик. Понятно?

— Черти! — сердится Макаров. — Никакого порядка не соблюдают.

Он поворачивается в сторону станции и видит приближающуюся группу рабочих.

«Николай завербованных ведет, — догадывается он. — Вот хорошо, мы их отсюда прямо на горный участок и перебросим».

Люди приближаются. К Макарову подходит Николай, вытирая фуражкой потное, усталое, но довольное лицо.

— Прибыло семьдесят человек, — докладывает он. — Узнаешь главного закоперщика?

Макаров смотрит на стоящего впереди паренька в рваном халате и шляпе. Да это же Куркин!

— А быстро ты, Куркин, с Турксиба смотался, — язвительно произносит Макаров. — Выходит, и там рубли короткие?

— А я до него не доехал, — мрачно отвечает Куркин и кивает на Николая. — Вот он меня обратно сманил. Теперь уже работать буду.

Прибывшие тем временем смешались с работающими, и между ними завязался оживленный разговор.

— Людей этих сейчас же начнем перебрасывать в горы, — говорит Макаров. — Там для них кибитки устанавливают. Ты пока вместе с Натальей будешь. Договорились?

Николай изумленно смотрит на Макарова.

— Наталья сегодня в горы поедет?

— А как же? — удивляется в свою очередь Макаров. — Она же начальник участка!

Николай опускает голову.

— Наталья сегодня именинница, — тихо произносит он.

Макаров чувствует, как лицо его заливает краска.

«Как же я забыл! — злится он сам на себя. — Так вот почему у нее такое настроение».

Макаров внимательно глядит на Николая, держащего в руке какие-то свертки.

— Ты что это ей купил?

— Ничего особенного, — смущается Костенко, — чемоданчик такой спортивный, правда, без ручки, последний попался в Кагане и сапожки мягкие.

— Ну, вот что, — решительно произносит Макаров, — чемоданчик этот самый, калеченый, ты себе оставь, а сапожки мне уступи. Я ведь ее от имени всей дороги поздравлять буду.

И вот первый праздник у молодых дорожников. Контора преобразилась. Мопровский плакат, украшающий стену, перевернут, и на оборотной белой стороне начертано: «Привет имениннице Наталье!» (Это Симка постарался). Столы накрыты чистыми газетами, и на них праздничное угощение — плов, собственноручно приготовленный Родионовым, свежая брынза и приятно пахнущие чуреки.

Все приглашенные в сборе. Наталья, в новом розовом платье, сидит посредине и смущенно моргает, чаще, чем обычно.

Макаров произносит первый тост.

— В свои девятнадцать лет, Наталья, — говорит он, подняв граненый стакан, — ты могла бы сидеть возле папы и мамы, заниматься вышиванием и штопкой. Многие делают так. Даже бравые хлопцы, если внимательно приглядеться, порой занимаются этим богоугодным занятием. Есть люди, которые никак не хотят брать на свои плечи лишнюю нагрузку. Но ты ее, Наталья, взяла. И за это мы тебя любим и уважаем.

Все поднимаются и тянутся к Наталье со своими рюмками и стаканами. Она раскраснелась и стала совсем хорошенькой. Николай не сводит с нее восторженных глаз.

Теперь уже тосты следуют один за другим. Пробуют свои голоса певцы, скоро зазвучит стройная песня.

Входит Борисенко, один из главных организаторов празднества. Он в широченных полотняных штанах и вышитой сорочке — настоящий запорожец. В руках у него какие-то бумажки.

— Принято по радио, — торжественно провозглашает он, требуя тишины и порядка. — Слушайте все! — И сейчас же озабоченно озирается. — А где же штрафная?

Ему подносят штрафную. Он выпивает, вытирает рукавом рот, тянется к закуске.

— Слушайте все, — повторяет он. — Чрезвычайные и экстренные депеши в адрес именинницы. Оглашаю в порядке поступления.

Наталья изумленно смотрит на кладовщика.

— Телеграмма номер один, — разворачивает Борисенко бумажку: — «Дорогая Наталочка мы сегодня вместе с тобой обнимаем тебя и целуем береги себя. Твои папа и мама».

Наталья выбегает из-за стола и выхватывает из рук Борисенко телеграфный бланк. Отбежав в сторону, она прижимает его к губам. На глазах ее выступили слезы.

Борисенко, видно, не ожидал такой бурной реакции. Он смущенно посапывает, разглаживая усы, а затем берется за другую бумажку.

— Увага! — поднимает он руку. — Весточка от друзей-товарищей.

Развернув бланк, он громко читает:

— «Привет Наталье всем азиатам коллектива днепростроевцев. Жмем лапы вызываем социалистическое соревнование. Женя Боря Косой».

— Ой! — вскрикивает Наталья, снова бросаясь к Борисенко. — Не забыли, черти!

— И нарешти, остання, — торопливо произносит Борисенко, разворачивая еще один телеграфный бланк. — С самого края земли: «Дальневосточный привет Петровой в день ее рождения, — читает он, — от строителей нового комсомольского города. Тарас и Нюра Овчаровы».

— Поженились! — вскрикивает Наталья, сияющими глазами глядя на Макарова. Его, как и всех, взволновала эта сердечная перекличка друзей, разбросанных по всем концам огромной страны, занятых великими делами первой пятилетки.

— Твое здоровье, Наталья! — снова поднимает он стакан.

Настроение у всех прекрасное. За столом уже звучат песни. Каждый спешит рассказать какую-то занятную историю.

Макаров совсем растаял. Все кажется легким и простым.

«Что это там толковал Федоров? — самодовольно улыбается он. — Нашел кого пугать. Все будет в порядке. И проект переделаем, и дорогу построим. Подумаешь — трудности!»

Он с любовью приглядывается к своим товарищам и соседям по столу. Ему приятно думать о том, что он здесь самый старший. Какой-то густой розовый туман обволакивает его, и он словно плывет куда-то в этом густом тумане.

Но дела возвращают на землю. Борисенко трогает его рукой и глазами показывает на дверь.

— Что там? — спрашивает Макаров.

— Вас кличут, — негромко отвечает кладовщик, старательно пережевывая сало.

За дверью стоит молодой красноармеец с широким добродушным лицом, усеянным веснушками.

— Товарищ прораб, — вытягивается он, — вас вызывает начальник заставы.

— Это что еще за новости? — сразу же скисает Макаров. — Чего это у него там загорелось? Слушай, друг, — обращается он к посыльному, — может, хлопнешь стопочку с дороги?

Красноармеец почтительно улыбается.

— Нам нельзя — потому служба. И вообще, товарищ начальник, в погранзоне продажа и распитие спиртных напитков строго запрещены…

И вот Макаров в кабинете начальника заставы — мадьяра Сабо.

Сабо, круглоголовый и черноволосый, с черными, горящими глазами, выходит навстречу Макарову, торопливо застегивая ворот гимнастерки…

Застава, состоящая из нескольких кирпичных домиков и конюшен, расположена на самом берегу реки, невдалеке от переправы. Из окна Макарову хорошо видны огромные абрикосы, на которых уже дозревают янтарные плоды. Во дворе, в тени деревьев, за большими столами стоят пограничники, занятые чисткой оружия. Звучит песня:

Слышны громкие голоса, ржанье лошадей, слова команды — застава живет своей жизнью…

Сабо берет Макарова за руку и отводит в угол, где на табуретке лежит какой-то сверток.

— Вот полюбуйся, — произносит он с заметным акцентом. — Это мои ребята в камышах нашли.

Он брезгливо разворачивает находку. В свертке — темный костюм из добротного материала, шляпа и желтые туфли.

Макаров все еще ничего не понимает.

— К тебе сегодня на работу сколько человек поступило? — спрашивает Сабо.

— Человек тридцать, сорок, — задумывается Макаров.

— А уволилось?

— Уволилось человек двадцать.

— Вот видишь, — качает головой начальник заставы. — Попробуй, найди этого хлюста. А ведь он у тебя спрятался!

— У меня? — удивляется Макаров.

— Конечно, больше ему податься некуда. У геологов все на глазах — там чужой человек сразу виден. За границу он не ушел, зачем бы ему тогда понадобилось переодевание? А у тебя на дороге разлюли-малина…

— Какая еще малина! — пробует обидеться Макаров.

— А вот я тебе скажу какая, — сдвигает брови Сабо. — У тебя пропуск в погранзону есть?

— Есть.

— А у людей, рабочих?

Макаров мнется.

— То-то и оно, — хмурится начальник заставы. — Я, конечно, не бюрократ, понимаю, — где тебе на всех пропуска-то достать. А дорогу строить нужно. Вот и выходит, что у тебя для всей этой погани, которая бежит от справедливости и расправы, самое подходящее место.

Сабо легко вскакивает и подходит к окну.

— Смотри, Макаров, в оба, — глухо произносит он. — Обстановка здесь очень сложная. — Немного подумав, он повторяет: — Очень сложная!

Макаров смущен. Розовый туман, только что окружавшей его, куда-то испарился. Он вспоминает свои радостные мысли и горько усмехается.

СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ

Селение тонет в знойном тягучем желтом мареве. Все неподвижно под прямыми, обжигающими лучами солнца. Раскалены глиняные стены, крыши, растрескавшаяся, горячая земля. Все живое укрылось от солнца. Вокруг абсолютная тишина.

Правда, человек, приблизившийся к конторе «Дорстроя», услышал бы четкие сухие звуки. Это щелкает на счетах новый счетовод — Буженинов Виталий Александрович, сменивший ушедшего на покой Емельянова.

Буженинова Макаров обнаружил в бригаде Ченцова. Рабочие и бригадиры давно уже знали, что прораб ищет счетовода. И когда однажды Макаров приблизился к Ченцову, тот, указав глазами на стоящего рядом долговязого землекопа, почтительно произнес:

— Вот они, товарищ прораб, могли бы в конторе работать по счетному делу. Шибко грамотные.

Макаров остановился.

На него внимательно глядел высокий, сильно заросший человек в поношенной, но опрятной одежде, с лопатой в руке.

— Пойдете работать счетоводом? — сразу же спросил он.

Буженинов замялся. Он вынул из кармана очки и стал протирать их не совсем чистым платком. У него было длинное лицо, а бородка клинышком делала его похожим на Чехова.

— Видите ли, — заговорил он, не поднимая глаз. — Я здесь остановился из-за денежных затруднений. Мне бы не хотелось долго оставаться в этом ужасном климате. Мои планы несложны — подработать на дорогу и…

— А вы осмотритесь, — решительно прервал его Макаров. — Может быть, вам здесь понравится. Пошли, товарищ главбух!

К вечеру новый счетовод побрился, помылся, надел новую спецовку и, заняв свое место за столом, принялся за работу.

Контора сразу же приобрела деловой вид.

Буженинов завел кассовую книгу, начал составлять платежные ведомости.

Работа ему, видимо, понравилась. Свой рабочий день он начинал с завтрака, который состоял из молока и чурека, и сразу же к бумагам.

Вот и сейчас Виталий Александрович аккуратно смахнув со стола крошки, кончает платежную ведомость.

Получаются изрядные суммы. Однако он знает, что денег в конторе нет, что это сейчас самый наболевший вопрос. Банк выдавал деньги только на выполненные работы, а их-то и не было. Полученные средства ушли на вербовку рабочих, организацию питания.

Но это мало заботит Виталия Александровича. «Хорошо все-таки быть подчиненным человеком, — думает он. — Пусть Макаров сам выкручивается. Да, молодежь нынче напористая пошла, — неторопливо рассуждает он. — А ведь он партийный начальник!

Интересно бы с ним поговорить на политические темы, вовлечь в дискуссию. Дискуссия!»

Буженинов кисло улыбается.

Он ясно видит следующую картину: из битком наполненного зала выкатывается клубок людей. В центре этого клубка он сам, Буженинов, только что призывавший путиловских рабочих выйти на антисоветскую демонстрацию. Какой-то плечистый, кряжистый мужик с круглой головой буквально сбивает его с ног и выбрасывает за ворота.

Буженинов видит себя лежащим на грязной осенней мостовой. Его брезгливо обходят прохожие, как пьяного.

«Но ему, кажется, тоже попало за это, — со злорадством думает он. — Мирский отомстил ему за меня, за мою честь!»

Честь! Буженинов крякает и выходит из-за стола. Воспоминания взволновали его. «К черту! — сердито плюется он, — к черту! Даже не думать об этом. Теперь и мальчишке видно, что они оказались правы. Страна растет, крепнет, наливается новой силой. Словно спящая красавица, пробуждается она к новой, большой жизни. И нет такого уголка, где бы не чувствовалось биение нового».

Правда, Буженинов еще не отказался от некоторых своих принципиальных, как ему казалось, убеждений.

Однажды Макаров вернулся с гор, от геологов.

— Вот уж нарушители тишины! — возбужденно делился он своими впечатлениями, стягивая пыльные, брезентовые сапоги. — Веками стоял этот самый Кугитангский хребет, безжизненный, как мертвая лунная гряда. Горы и тишина. Тишина и горы. А вы посмотрите, что там сейчас делается! Геологи нашли серу — мировые запасы, а к тому же соль, цинковые и свинцовые руды. И это еще далеко не все. В горы прокладывается дорога. По ней помчатся машины с заводским оборудованием. Мы с вами будем свидетелями вступления в индустриальный строй всего этого горного края.

Буженинов захрустел пальцами.

— Короче говоря, вещь в себе становится вещью для всех. — Немного помолчав, а затем, подойдя к окну и вглядываясь в синеющие вдали горы, он продолжал: — Не думайте, что люди не знали об этих богатствах. Если хорошо порыться в архивах бухарского хана, там, конечно, можно найти упоминания о примитивных разработках и серы, и свинца. Еще раньше охотники и воины разводили у скал костры и выплавляли свинец, из которого делали пули. Для того, чтобы вырвать у природы эти дары, нужны большие средства и передовая техника. Боюсь что у нас нет ни того, ни другого. Как бы все это не оказалось покушением с негодными средствами.

— А что же вы предлагаете? — раздраженно спросил Макаров, закуривая папиросу.

— Не я, а умнейшие люди предлагают, — спокойно отозвался счетовод, — использовать для этой цели знания и силы капиталистов.

— Концессии?

— Вот именно.

— Но ведь это будет отступлением!

Буженинов испытующе взглянул на Макарова.

— А ленинский нэп разве не был отступлением?

Макаров озадаченно качнул головой.

— Эх, молодой человек! — Буженинов осторожно положил руку на плечо Макарова. — Жизнь — очень сложная штука.

Макаров столкнул его руку движением плеча, поднялся.

— Ничего, разберемся, — убежденно произнес он. — Не святые горшки лепят.

Какой-то горький осадок оставил после себя этот разговор, и Макаров несколько раз мысленно возвращался к нему, пока другие мысли и хлопоты не вытеснили его из памяти.

…Зной усиливается. Правда, в конторе он не так ощутим, и Буженинов продолжает бодро щелкать костяшками. Чтобы немного передохнуть, он встает и подходит к окну. У сухого карагача спешивается всадник. Это Макаров.

«Что это он сегодня так рано», — думает Буженинов и торопливо садится за стол.

Макаров входит. С жадностью пьет воду прямо из ведра, стоящего у входа, и долго обмахивается пыльной фуражкой.

— Ну и жара, — наконец произносит он. — А у вас здесь, Буженинов, просто рай божий. Прохладно, и мухи не кусают.

Счетовод выставляет на стол бутылку молока и чурек.

— Угощайтесь.

— Спасибо, Виталий Александрович, — отказывается Макаров. — Я уже перекусил в бригаде Солдатенкова. Маруся пирогами угощала.

Макаров даже улыбается при воспоминании о чудесных жареных пирожках с зеленым луком.

— Дурак этот Солдатенков, — бормочет он, — такая девка, в нем души не чает, а он, сукин сын, хоть бы что.

Буженинов внимательно глядит на Макарова.

«Уж не для того ли ты приехал сюда, чтобы мне про какую-то Маруську рассказывать?» — думает он.

Макаров подходит к столу, устало опускается на табуретку.

— Вы знаете, Виталий Александрович, что у нас нет денег?

— Подумайте, — развел тот руками, — у меня же кассовая книга.

— И куда только Федоров растратил столько денег? Банкеты они здесь устраивали, что ли? — злобно морщится Макаров: — А мне сейчас деньги позарез нужны. Барак еще один строить нужно, пекарню, да и вообще без денег не развернешься.

— Я понимаю, — кивает головой Буженинов. — «Всюду деньги, деньги, деньги…» — дребезжащим фальцетом запевает он, протирая очки. — Какой же выход?

Макаров листает лежащую перед ним смету.

— Деньги могут быть получены только на выполненные работы, — в раздумье произносит он и вдруг решительно встает.

— Ладно, пишите, Буженинов.

Счетовод берет лист бумаги и вопросительно смотрит на Макарова. Возбужденно шагая по конторе, прораб диктует ему акт о заготовке камня, необходимого для верхнего покрытия полотна. Буженинов старательно пишет. Он знает, что никакого камня еще не заготовляли, но…

— Чертовски устал, — произносит Макаров, подписывая акт. — Сорок километров на лошади отмахал, и сейчас еще предстоит поездка в банк. А жара такая, просто мозги тают.

Он сворачивает акт, кладет в полевую сумку и решительно выходит. Буженинов подходит к окну и долго следит за тем, как всадник удаляется в клубах тяжелой желтой пыли.

После недолгого раздумья он снова берется за счеты.

— Триста шестьдесят кубометров, — бормочет он, — по шесть рублей тридцать копеек, это будет…

В конторе тихо и прохладно.

Буженинову жаль Макарова, который сейчас трясется на лошади, под палящими лучами солнца по пыльной, пустынной дороге. Еще сильней припекает солнце. Воздух становится горячим и тяжелым. Словно облитые жидким золотом, дрожат далекие горы. Небо бледно-голубое в желтоватой дымке. Сейчас бы только сидеть в прохладной комнате с закрытыми ставнями да потягивать холодный лимонад.

Разве можно работать в такую жару! Где это видано!

А люди работают и еще как! Вон на дороге по-прежнему машут лопатами землекопы, наполняя землей тачки, по-прежнему сваливают грунт в насыпь и утрамбовывают его тяжелыми деревянными трамбовками.

В бумажной треуголке важно шествует вдоль полотна Маруся. В руках у нее развевается небольшое красное знамя, на котором желтыми нитками вышиты слова: «Лучшей бригаде». Остановившись возле своей бригады, она лукаво поглядывает на Солдатенкова.

— Принимай знамя! Вручаю твоей бригаде по решению комсомольской организации. Держи, не отдавай!

Солдатенков медленно выпрямляется и вытирает мокрую грудь скомканной майкой.

— Бригада, становись! — негромко командует он.

Землекопы неохотно бросают работу, выстраиваются неровной шеренгой. Только один Дубинка усаживается на тачку и равнодушно смотрит на происходящее.

— Тебе что, особое приглашение? — поднимает на него глаза Солдатенков.

— А я не комсомолец, — усмехается тот. — Я человек беспартийный. Мне это знамя ни к чему. — Сказав последнюю фразу, он словно спохватывается и пробует обратить все в шутку. — Его твоя Маруся из наволочки сшила.

Лицо Солдатенкова покрывается густыми темными пятнами. Сдерживая себя, он подходит к Дубинке и, взяв его за грудь, с яростью встряхивает.

— Ты, стерва, — исступленно шепчет он, отбрасывая от себя побледневшего Дубинку. — Знаешь ли, что это за знамя? Ты его своей кровью поливал?

Он берет из рук ошеломленной Маруси шершавое древко и высоко поднимает над собой багровый стяг.

Странное дело — знамя словно излучает какое-то чудесное сияние, которое сейчас же озаряет хмурые, усталые лица землекопов.

— Два моих брата сложили свои головы под этим знаменем, — продолжает Солдатенков, глядя на своих друзей. — А сколько ваших братьев, и отцов, и сыновей! И вот твоих, и твоих…

Он снова поворачивается к Дубинке.

— Уходи вон из бригады! Слышишь?

Лицо Дубинки вдруг искажается. Плечи его вздрагивают, на лбу выступает обильный пот. Упав на землю, он закрывает лицо, руками.

— Хворый я, — слышат землекопы его прерывистый шепот. — В нутре печет, как железо.

Солдатенков не выдерживает. Он подходит к больному, приподнимает его.

— Сходи в контору, говорил же тебе, там аптечка есть.

А потом, опустив голову, добавляет:

— А со знаменем больше не шути. Слышишь?

— Слышу, — глухо отвечает Дубинка и, шатаясь, уходит прочь.

Бригада внимательно глядит ему вслед.

— А теперь оправдаем это доверие, хлопцы, — спокойно произносит бригадир, срывая с себя майку и берясь за лопату. — Взяли!

…Дубинка вошел в контору, остановился у дверей. В помещение никого не было, кроме Буженинова, склонившегося над своими бесчисленными ведомостями. Заслышав скрип двери, он поднял голову, мельком взглянул на вошедшего и испуганно крикнул:

— Мирский? Не может быть!

— Тш-ш, — предостерегающе поднял руку Дубинка. — Молчите.

Быстро оглядев комнату, заглянув зачем-то за шкаф и даже под кровать, он подошел к Буженинову и насмешливо произнес:

— Наш вам, маэстро, пролетарский привет! Небось не ждали? Понадеялись на четкую работу карающей десницы?

— Что вы, — растерянно бормотал Буженинов, вытирая вдруг вспотевшее лицо. — Но так неожиданно… — Он нервно захрустел пальцами. — Рад видеть старого соратника по совместной борьбе, так сказать…

— Уж так-то рады! — язвительно сощурил единственный глаз Дубинка. — Думали спокойно отсидеться до естественной смерти на двухспальной кровати?

Он вынул из заднего кармана довольно потрепанных брюк новенькую пачку «Северной Пальмиры» и с удовольствием затянулся душистым дымом.

— Осточертела проклятая махра. И вообще все осточертело до печенок. Выполняю волю пославшего меня и смываюсь к чертям из этого ада. С меня хватит.

Он вдруг рассмеялся. Буженинов вздрогнул.

— А мне чертовски везет, Виталий Александрович, — продолжал Дубинка, любуясь смущением своего собеседника. — Попадаю в такую, прости господи, дыру и вдруг — на тебе: у кормила правления старый друг и однокашник. Да вы даже представить себе не можете, как вы нам пригодитесь на этом месте. Ведь вы же министр финансов, Буженинов. Финансов! Подумайте только!

Буженинов опустил голову.

— Я отошел в сторону, — пробормотал он. — Я оставил всякую борьбу. И я думаю, что меня можно оставить в покое…

Он встал и отошел к окну. Руки его заметно дрожали.

— Вы, слюнтяй и рохля, — тотчас же подошел к нему Дубинка. — На что вы рассчитываете? Или вы забыли о своих подвигах?

Он схватил Буженинова за руку и грубо повернул его к себе.

— Да перестаньте вы дрожать, как щенок, — прикрикнул он на счетовода. — От вас даже псиной пахнет. Садитесь.

Буженинов послушно сел.

— Здесь завязывается большой клубок, коллега, — понизив голос, продолжал Дубинка. — В Ашхабаде появился Анатолий Курлатов.

Буженинов снова вздрогнул.

— Что, не ожидали? У него большие связи как здесь, так и там… — Дубинка кивнул на окно: — за границей. Он появится здесь к осени и после небольшого фейерверка под занавес организует наш переход туда.

Дубинка легко вскочил и подошел к своему смущенному собеседнику.

— А там, дорогой Виталий Александрович… Можете себе только вообразить. Вольная и свободная жизнь, вино, цветы и танцовщицы в шелковых шальварах. Нравится? — Он сурово прищурил свой единственный глаз. — Только не будьте дураком. Это все нужно заработать. Сейчас все эти фигли-мигли ваши, споры и дискуссии никому не нужны. Сейчас нашего брата проверяют по делам. Вот так.

Буженинов задвигался и захрустел пальцами.

— Можете не волноваться. Я не заставлю вас с ножом в зубах ползать в горах. Вы обеспечите нас информацией и деньгами. Понятно?

— Деньги мне не доверяют, — сразу вскочил Буженинов. — Они хранятся в деревянном ящике, а ключ держит у себя Макаров.

— Чепуха, — рассмеялся Дубинка. — Постарайтесь, чтобы к нашему отъезду в этом ящике оказалась крупная сумма. Все эти грязные бумажки мы обменяем на чистое золото. Кстати, что представляет собой ваш Макаров?

Буженинов пожал плечами.

— Крадет?

— Что вы? Он коммунист! — вскрикнул Буженинов.

— Ну, ну, — поднял руку Дубинка. — Можно его приучить к этому выгодному делу. Попробуйте.

Дубинка замолчал.

Возле конторы раздались чьи-то голоса и шаги, кто-то переговаривался уже у самых дверей.

В контору торопливо вошел шофер Яшин. Развозя по лицу грязь тыльной стороной ладони, он обратился к Буженинову.

— Прошу срочно путевой лист. Еду на горный участок с продуктами. Одну минутку, — крикнул он кому-то, стоящему за деревьями. — Сейчас иду! — Увидев, что счетовод занялся путевым листом, Яшин выпил кружку воды и вышел к машине.

— Вот что, Буженинов, — сразу же вскочил Дубинка. — Устройте меня на эту машину. Кажется, там в горах я и начну свои гастроли!..

ЯШИН ПРИХОДИТ ПЕШКОМ

— Опять у них драка, товарищ прораб, — заявила Маруся, кладя перед Макаровым листки бумаги, заполненные цифрами. — Ченцов уверяет, что бригада эти два дня вырабатывала больше, и требует, чтобы знамя отдали ему. А наш-то, сами знаете… — она потупилась, — аж зубами скрипит. Прямо за грудки друг друга хватают. Известно, мужики.

Маруся вскочила и подбежала к окну.

— Да вот они сюда идут в полном составе. Теперь вы уж сами решайте. — Она торопливо пригладила волосы перед застекленным портретом Фрунзе и отошла в сторону.

В контору вошли рабочие обеих бригад. Некоторые подошли к столу прораба, остальные устроились на корточках вдоль стен: лишних стульев и диванов в конторе не было.

Ченцов присел на табурет, освобожденный Марусей, и положил на стол грязный, захватанный руками лист бумаги.

— Вот здесь все записано, — заговорил он, стараясь не глядеть на Солдатенкова. — Можете проверить, товарищ начальник. Чисто цирк! У нас кубометров больше, а знамя у них.

Землекопы из бригады Солдатенкова загудели, но сам бригадир угрюмо молчал.

Макаров взял чистый лист бумаги и начал пересчитывать итоги последних замеров. Ему страстно хотелось, чтобы первенство осталось за Солдатенковым. «Попробуй у него знамя отобрать, — думал он. — Руку зубами отгрызет. Мужик тяжелый, неприятностей с ним не оберешься. И чего это Ченцов вдруг так загорелся?»

Макаров знал заранее, что выкладки Ченцова верны, а все-таки считал и пересчитывал. Нет, у Ченцова получалось больше.

Он так и сказал, обводя жирным кругом последнюю итоговую цифру. Ченцов, посверкивая своими маленькими глазками, победно оглянулся. Бригада его удовлетворенно загудела.

И тогда Солдатенков, до сего времени угрюмо молчавший, вдруг проговорил:

— У нас девять человек было, — произнес он злобно. — Это как же, не учитывается?

И тут всех вдруг словно прорвало.

— А мне-то что? — кричал Ченцов, вскочив с табурета. — У него люди гуляют, а я ответчик?

— Сам виноват! Следи за порядком!

— Отпустил, значит, должен за него выработать!

— Наше знамя, какие тут разговоры!

— На вот, возьми его с маслом!

— Постойте, — поднял руку Макаров, — я что-то тут не пойму. В чем дело?.

— А чего понимать? — поднял на него свои дерзкие глаза молодой бригадир. — Мы не полной бригадой работали.

— Заболел кто, что ли? — спросил Макаров.

— Нет, я Дубинку отпустил.

— Куда, зачем?

— В горы. Там у него земляк какой-то работает у геологов. А машина как раз попутная была. Тоже ведь надо человеком быть. Здесь, в этой глухомани, каждому земляку вот как обрадуешься. Хоть душу отведешь.

Макаров задумался. Это, конечно, меняло дело. Ведь состав бригады мог меняться, и за основу выработки нужно брать выработку на одного человека.

— Вот что, ребята: это меняет дело. Выработка на одного человека у Солдатенкова остается выше. И потом: давайте договоримся, товарищи. Мы не можем каждый день подводить итоги. Будем это делать два раза в месяц, а может быть, даже раз в месяц, а не то мы здесь из скандалов и ссор не вылезем. Согласен, Ченцов?

Ченцов злобно сплюнул.

— Я им еще покажу кузькину мать, — проворчал он. — Они у меня попляшут.

«Вот же зловредный старик», — подумал Макаров, пробираясь к выходу. Он встретился с сияющими, торжествующими глазами Маруси и усмехнулся: «Радуется девка, ее Сережка опять впереди!»

Уже выходя из конторы, Макаров вспомнил о письме. Его принесли еще утром, и оно лежало на столе. Виктор сразу же узнал почерк на конверте. Письмо было от Юлии. Он несколько раз писал ей, но не получал ответа. Наконец, — это случилось недели две тому назад, — пришла почтовая открытка, в которой мать Юлии сообщала ему, что все письма она переслала дочери в Москву, где та учится на каких-то театральных курсах.

Макаров не успел прочесть письмо Юлии. Он положил его в карман и вышел вместе со всеми.

— Дубинка-то твой вернулся? — спросил он, догоняя Солдатенкова.

— Вернулся, — ответил тот. — Сегодня утром.

— На нашей машине?

— Нет. Попутная какая-то. Кажется, Туркменсеры.

— Что-то нашей машины долго нет, — забеспокоился Макаров. — Еще вчера вечером должна была вернуться.

— Что-нибудь помешало, — попытался успокоить его бригадир. — Как там в горах?

— Да ничего, — замялся Макаров. — Я, признаться, в новом лагере еще не был. Сегодня обязательно поеду.

Они шагали рядом по узкой, окаймленной камышом тропинке, впереди весело и громко переговаривались-землекопы.

— Ну, как, Солдатенков? — спросил вдруг Макаров, искоса поглядывая на бригадира. — Не думаешь отсюда лыжи навастривать?

— Нет, не думаю, — серьезно ответил тот. — Я ведь понимаю — здесь большое дело делается. Трудно, а нужно. Вот закончим дорогу, деньжат немного подзаработаю, тогда и вернусь домой. Учиться поеду. Обязательно учиться буду.

— Это куда же домой?

— Я ведь рязанский, — даже удивился такому вопросу Солдатенков. — Из села Константиновка. У нас Есенин родился, прямо через улицу домишко ихний, как сейчас вижу. — Он тяжело вздохнул. — Какой певучий человек был!..

Макаров очень любил стихи Есенина и многие знал наизусть.

— Вот это здорово, — хлопнул он, по спине бригадира. — Ты нам доклад когда-нибудь сделаешь о земляке, а?

— Ну уж и доклад, — смутился Солдатенков. — Коров, правда, вместе пасли, сухую малину курили.

Они подходили уже к полотну дороги.

— Машина какая-то стоит, — показал глазами Солдатенков. — Видать, начальство приехало.

«Что за начальство?» — думал Макаров, торопясь к небольшому пикапу, стоявшему у дорожного полотна. Он никого сегодня не ждал.

Возле машины стоял молодой красивый туркмен с бритым лицом и черными выразительными глазами. На отвороте его серого щегольского пиджака алел продолговатый значок члена ЦИКа Туркмении.

Увидев Макарова, он пошел к нему навстречу и протянул руку.

— Берды Сатилов, представитель Туркменсеры. С кем имею честь?

Макаров представился.

— Вот и хорошо, — обрадовался Сатилов. — Я с вами давно встретиться хотел. Нам дорога очень нужна, очень. Как тут у вас дела обстоят? Все в порядке?

— Как будто в порядке, — ответил Макаров. — Несколько дней тому назад в горах участок открыли. Там работы по новому варианту ведем, более выгодному.

— В горах? — заинтересовался Сатилов. — Это очень хорошо. Кто же там у вас за старшего?

— Петрова, — ответил он и добавил: — Девушка, техник.

— Вы что, шутите?

— Почему шучу? — удивился Макаров. — Какая разница — мужчина, женщина? Нас всех одинаково учили. Или у вас тут не принято, чтобы женщина была начальником?

— У нас тут, — с горечью произнес Сатилов, — женщин пока что, случается, еще продают и покупают, как верблюдиц. И кстати, почти по той же цене. Но я имел в виду совершенно другое. В горах нужна твердая рука. Какой-нибудь бродяга, ошалевший от гашиша, может всполошить весь лагерь. Вы хотя бы подумали об охране?

Макаров виновато молчал.

— Сельсовет прислал людей? — спросил Сатилов, правильно истолковавший молчание Макарова.

— Все обещает, — отвернулся Виктор.

Неожиданно он увидел вдали знакомую фигуру шофера в серой кепочке блином и зеленой рубахе.

«Что там стряслось? — вздрогнул Макаров. — Почему он один? Почему идет пешком?»

— Яшин! — закричал он. — Что случилось?

Почти бегом он бросился навстречу Яшину. Ему уже хорошо видно шофера в грязных полосах и такие же грязные полосы на его рубахе. Один рукав у Яшина разорван, виднелось голое тело с содранной посиневшей кожей.

Подбежав к шоферу, Макаров в изумлении остановился: Яшин плачет. Слезы текут по его щекам и падают на раскаленную землю.

— Машину сожгли. Сожгли, гады!

Он срывает с головы кепочку и с силой швыряет на землю.

— Что произошло? — тормошит его Макаров. — Перестань психовать!

К Макарову неслышно подходит Сатилов. Он внимательно прислушивается к словам шофера.

— Разве там можно работать? — кричит тот. — Все к черту пошло. К черту!

— Толком говори! Машину проворонил, — отвечать будешь. А я тебя спрашиваю, что на участке? Где Петрова?

— Все работу бросили, ушли.

Макаров встречает внимательный, настороженный взгляд Сатилова.

«А я вам что говорил?» — как бы читает он в этом взгляде.

— Бросьте паниковать! — строго произносит Сатилов. — Расскажите обо всем по порядку.

— Какой вам порядок нужен? — снова вспыхивает Яшин. — Машину сожгли, а народ работу бросил. Нас, говорят, здесь, как баранов, перережут. Снялись и ушли.

— И Петрова? — продолжал допытываться Макаров.

— Петрова больна, — хмуро ответил Яшин. — С этого все и началось…

— Что началось?

— А вот — все. Петрова вывихнула ногу. Вывихнула или сломала, я уже точно не знаю… Решили мы ее везти сюда, в санчасть при погранотряд. Я спохватился — нет горючки. Была канистра, куда-то пропала. Схватил ведро и бегом к буровым мастерам. Пока туда-сюда, стало смеркаться. Наконец достал, ведро бензина и бегом к себе. А там такая ложбинка небольшая, а потом бугорок, а с него весь наш лагерь виден. И только я на тот бугорок взбежал, меня кто-то прямо по глазам как ударит. Бросил я ведро и бегом к машине. А она вся уже горит. Люди, рабочие наши возле нее прыгают, кричат, а что толку? Я тоже в огонь полез и вот… — Яшин показал свои обожженные, в волдырях руки. — И никто не знает, как это случилось. Вспыхнула вдруг машина, и все тут. Ни конца ни начала.

— Конец-то, пожалуй, есть, — мрачно отозвался Макаров, — проворонил машину. Я еще узнаю, что ты там у буровых мастеров делал.

Яшин стоял, потупя глаза.

Сатилов положил ему на плечо свою мягкую руку.

— Бери мою машину, Макаров. Пускай твой шофер садится Я не очень-то мастер баранку вертеть, а мой водитель больной лежит — малярия.

Макаров не успел оглянуться, как Яшин, подняв капот, уже вертел ручкой. Мотор глухо заработал.

— Яшин, — кричал Макаров, — слетай на заставу, за врачом. Вот записка, чтобы в один момент.

— Я считаю, что это кто-то кому-то сигнал подал, — говорил Сатилов, усаживаясь в кузове рядом с Макаровым. В кабине устроился военврач Грибенко. — Сигнал это, Макаров. Машину эту не упрячешь, о ней широко станет известно. И вот тот, кого это касается, поймет его!

Макаров сразу же вспомнил посещение погранзаставы, сверток, лежавший в углу, и зябко передернул плечами.

Когда, они приехали на участок Петровой, уже смеркалось. Здесь, в ущелье, окруженном горами, было совсем темно. Откуда-то, очевидно из поселка Горного, доносился собачий лай и едва уловимый запах кизякового дыма. На небольшой площадке стояла кибитка. Возле нее лежал верблюд и, изогнув шею, жевал свою жвачку.

Вокруг было спокойно.

«Что это? — подумал Макаров. — Может ничего этого и не было? Бред какой-то!..»

Но тут же увидел чуть поодаль обгоревший кузов машины. А куда же девались люди?

— Кто здесь? — услышал он чей-то оклик.

Навстречу Макарову торопливо шел высокий худощавый юноша, с тесно сдвинутыми бровями, в большой белой папахе. Макаров сразу же узнал Мамеда, бурового мастера, которого он взял из геологической разведки в качестве проводника. Макаров горячо пожал протянутую руку.

— Куда народ девался? Где Петрова? Где Костенко?

— Это безобразие, товарищ начальник, — заволновался Мамед. — Сколько ей ни говорил, сколько ни уговаривал, не послушалась, ушла.

— Ушла?

— Уползла, можно сказать, — махнул рукой Мамед. — Нога ведь болит.

— Зачем же она ушла?

Мамед развел руками.

— Какой-то там вариант новый нашли, съемку делают. И Родионов там. Да вот он, кажется, идет.

Во тьме послышались шаги, к кибитке подошел Родионов с ружьем за плечами и двумя фазанами в руке.

— Разводи костер, Мамед! — крикнул он, не заметив Макарова. — Шашлыки жарить будем.

— Что это делается? — задыхаясь от злости, набросился на него Макаров. — Бандиты машину жгут, люди разбегаются, а вы охотой занимаетесь?

Родионов тяжело дышал, запыхавшись, от быстрой ходьбы.

— Я этих петушков, товарищ начальник, на обратном пути подстрелил, — спокойно ответил он. — Так сказать, в нерабочее время. А что касается машины… — Десятник передохнул, снял с себя поклажу и уселся на камень. — Я в тридцатом году, два года тому назад, в Каракумах, под Дербентом, два дня от басмачей отстреливался. Самое главное, воды не было — хоть плачь. А вы говорите — машина. Да чтобы какое-то вражье отродье, какая-то кулацкая морда… — Родионов даже задохнулся от злости. — Я бы его, гада, своими руками… Даже не пикнул бы у меня. Вот! А паниковать, как ваш Яшин, не буду. — И небрежно бросил на лету: — Ну, чего ждешь? Разводи костер, говорю.

«Кажется, я и впрямь распетушился не в меру», — подумал Макаров.

— Где Петрова? — спросил он у Родионова.

— Костенко ее тащит. Вот упрямая! И сами бы управились без нее.

— Пойдемте навстречу, — обратился Макаров к врачу. — Поможем.

— Не надо, — остановил их Родионов. — Вот они уже идут.

В тишине явственно послышались голоса Натальи и-Николая.

— Ну как, легче?

— Не знаю, кажется легче.

Макаров снова взорвался.

— Вы с ума сошли! Кто разрешил ходить с больной ногой?

Николай бережно опустил на кошму возле кибитки почти висевшую на нем Наталью и выпрямился.

— Ты понимаешь… — начал было он.

— Ничего не понимаю! — грохнул Макаров. — К ней врача везут, а она в горах разгуливает.

Возле кибитки вспыхнул разведенный Мамедом костер и осветил раскрасневшееся лицо Натальи.

— И вовсе не разгуливаю, — так же сердито ответила она. — Мы новый вариант нашли.

— Вариант я вам дал, — перешел на «вы» Макаров.. — А вы потрудились съемку сделать?

— Никуда ваш вариант не годится, — тоже переходя, на «вы», — отрезала Наталья. — Вариант называется! Сплошные скальные работы.

— Наталья! — осторожно вмешался Николай.

— А что с народом, где люди? — добивался Макаров.

— Вон люди, — махнула рукой во тьму Наталья. — Ужин себе готовят.

В темноте мелькали фигуры людей, слышались голоса, кое-где виднелся огонь.

— Яшин говорил, рабочие бросили работу, — озадаченно произнес Макаров.

— Бросили, — сердито откликнулась Наталья. — А я их уговорила.

— Вот что, товарищи, — сказал вдруг стоявший в стороне военврач. — По-моему, мне давно пора лечить ногу.

— Да, да, — спохватился Макаров, — пожалуйста.

Только тут он вспомнил о стоявшем рядом Сатилове. Тот широко улыбнулся и вполголоса произнес:

— Хорошие у вас люди, очень хорошие. Ну, а теперь нам нужно расстаться. Пойду на рудник. Мы с вами сейчас находимся на богатейшем в стране месторождении серы.

Голос Сатилова звучал приподнято и торжественно.

— Нужно, чтобы все люди знали, — продолжал он, — какое большое дело совершают они. Это придаст им силу в работе.

Он протянул Макарову руку и, отведя его в сторону, шепнул:

— А девушке все-таки оставаться здесь не следует. Как вы думаете?

Макаров неопределенно пожал плечами.

— Да, да — заторопился Сатилов. — А с машиной я вам помогу. Ничего не поделаешь: несчастный случай.

Военврач между тем осматривал ногу Натальи и озабоченно морщил брови.

— Что там? — наклонился Макаров.

— Нога опухла, но не сломана. И нужно же было вам еще бродить по горам!

— Мне легче стало, — оправдывалась Наталья. — Он сам бы не справился.

Врач взял ногу за ступню и с силой дернул. Наталья глухо вскрикнула, лицо ее покрылось потом.

— Молодец! — удивился врач. — Я знавал здоровенных мужчин, которые теряли сознание при этом. Характерец!

— Какой там характер! — пошутил Макаров. — Чуть не плакала, когда Куркин намусорил в конторе после уборки.

— Я не потому плакала, — снова блеснула глазами Наталья и отвернулась.

«Ну и ну, — подумал Макаров. — Колючая ты стала, Наталка, просто не подступись!»

— Шашлык готов! — крикнул, поднимаясь от костра, Родионов. Он высоко поднял железный прут с нанизанными на нем аппетитно пахнущими кусочками фазана.

— Ой, есть хочу, — сразу же отозвалась Наталья. — Николай, достань мою тарелку.

— Вот ведь штука какая, — озабоченно проговорил Макаров, глядя на план, составленный товарищами. — Я проложил трассу, которая значительно улучшила проект, но то, что нашли вы, перечеркивает его вовсе. И самое главное, найдено правильное решение — нужно уходить с такира.

— Конечно, — подхватил Николай. — Трасса пройдет значительно севернее, по холмам, которых не достигает половодье. Значит, никакой насыпи не нужно.

— Я подсчитала, — приподнялась на локте Наталья. — К весне можно закончить проезд.

Николай взглянул на нее.

— Ты хотела сказать — дорогу?

— Ну, дорогу.

— Нет, нет, — даже вскочил Макаров. — Именно проезд! Проезд! А не дорогу! Такая дорога, какую начали мы, — нереальна и дорого стоит. Зачем выбрасывать миллионы, если значительно дешевле и, главное, вернее можно обеспечить связь с горными разработками? Нужно только подготовить полотно на естественном основании, выдержав проектные уклоны и нужную ширину. Это настоящее государственное решение.

— А как же проект?

— А проект на растопку! — отрезал Макаров. — Проектировщики решили вопрос по-николаевски — соединили две точки линейкой и провели прямую линию. А что из этого получится — им неважно. Мы должны составить новый проект и немедленно добиться его утверждения. Больше того, даже не дожидаясь того утверждения, я начну работы по новому варианту.

— Вот что ты наделала, Наталья, — шутливо, но с тайным восхищением промолвил Николай.

А Наталья уже спала. Откинувшись на рюкзак, она лежала на спине, подвернув под себя руку, по-детски полураскрыв рот. Николай бережно укрыл ее своим пиджаком. Все замолчали, чтобы не разбудить ее.

Макаров, словно вспомнив о чем-то, подвинулся ближе к костру и, достав из кармана конверт, торопливо вскрыл его. «Что ты мне пишешь, Юлька, — подумал он. — Если бы ты знала, где я читаю твое послание».

«Здравствуй, хороший мой!» — прочел он первые слова, и сладкая боль сдавила его сердце. Хороший! Почему же никогда ты так не называла меня там, в далекой Полтаве?

Лицо Макарова болезненно перекашивается. Письмо выскальзывает из его ослабевших пальцев в огонь, он вспыхивает ярче. Горит костер, и сидит возле него, опустив голову, человек, пораженный внезапным горем. Вокруг глухая тишина, только слышно потрескивание сухих, ломких сучьев саксаула. А костер разгорается все сильней, словно хочет растопить холод в сердце глубоко задумавшегося человека.

…Горит костер. Потрескивают сучья, медленно поднимается к небу косматый дым. О жаркий костер первооткрывателей, как хорошо умеешь ты согревать сердца! Горишь ли ты на арктической льдине или посреди угрюмых гор — повсюду ты одинаково дорог человеку. И всюду к твоему золотистому пламени, к твоему благодатному теплу тянутся натруженные руки; и мужественные сердца.

Слава тебе, костер первой пятилетки, пылавший во всех концах нашей необъятной Родины. Сколько подвигов связано с тобой, сколько героев грелось у твоего огня!

Пройдут годы, и ты вспыхнешь в глухих лесах и тайниках, согревая партизан отрядов Федорова и Ковпака, суровых народных мстителей.

Пройдут годы, и своим потрескиванием ты нарушишь первозданную тишину целинных земель, вспыхнув где-то в безбрежной алтайской степи. И вот уже возле тебя собираются юноши и девушки, братья и сестры, дети и внуки бойцов первой пятилетки, собираются и усаживаются поближе, к теплу, чтобы, обнявшись, запеть:

ВЗРЫВ В ГОРАХ

Это произошло в густых сумерках осеннего октябрьского вечера 1930 года. В горах Гаурдака внезапно раздался могучий взрыв. Пламя, взлетев к небу, озарило своим багровым светом мрачные голые скалы и горстку людей, укрывшихся за валунами.

Отброшенные силой взрыва, камни прошумели, как снаряды, над головами оглушенных людей, и затем все стихло.

Внезапно полил дождь. Наступила темнота.

Переругиваясь и спотыкаясь, поддерживая друг друга, геологи и рабочие побрели в лагерь. Дождь лил и лил. В тесных мокрых палатках, наскоро поужинав, уставшие разведчики завалились спать.

Вокруг лагеря, перекликаясь сонными голосами, ходили вооруженные часовые. Имели оружие все члены экспедиции. Здесь было все — и винтовки, и пистолеты, и даже гранаты.

В горах бродили басмачи. В любую минуту можно было ждать налета. Но не это волновало сейчас геологов.

Что дал взрыв. Будет ли обнаружена в результате его сера или и эта попытка окончится неудачей?

Больше всего волновали и мучили эти вопросы руководителя экспедиции — молодого геолога Степана Павловича Мирченко.

Это он затеял новый поход в район Гаурдакской антиклинали, поставив себе задачу: во что бы то ни стало найти серу, столь нужную зарождающейся химической промышленности и сельскому хозяйству.

Вот он, Степан Павлович, сидит сейчас, свесив голову и прислушиваясь к нарастающему шуму дождя, поглядывая на стрелки часов, которые не хотят двигаться быстрее. Ох, долго еще до рассвета, Степан Павлович. Ложился бы ты лучше спать. Все равно ни до чего не додумаешься.

А думы лезут и лезут, точно так же, как эти свинцовые тучи, окутавшие горные вершины.

— О чем думаешь, начальник? — осторожно касается рукой его плеча сидящий рядом высокий худощавый юноша. Дотлевающий перед палаткой костер освещает его темное худощавое лицо с густыми, словно сросшимися бровями. На голове большая белая папаха. — Почему не спишь?

Мирченко ласково глядит на юношу.

— Не спится, Мамед, — произносит он, поглаживая свою окладистую купеческую бороду. — Не спится, друг.

Мирченко внимательно присматривается к юноше. С ним творится что-то неладное. Всю дорогу он сумрачен и замкнут.

— Что с тобой, Мамед? — тихо спрашивает геолог. — В прошлом году ты был весел и распевал песенки. Какое горе приключилось с тобой?

Мамед молчит.

— Небось девушка, Мамед? Чаровница?

Юноша поднимает на геолога большие, печальные глаза.

— Полюбил, начальник, очень полюбил.

— Кто же это? — осторожно спрашивает Мирченко.

Ночь располагает к откровенности. Да и слишком уж наболела душа у юноши, хочется ему поделиться с кем-нибудь своим горем.

— Дурсун, — чуть слышно произносит он любимое имя. — Девушка из моего кишлака. Ты ее не знаешь, начальник. Нет красивее ее на свете. У нее волосы, как листья осенью, совсем золотые. А глаза — как каштаны. — Голос юноши срывается и дрожит.

— Да, любовь… И что же она, Мамед? — так же осторожно спрашивает геолог, наблюдая за потухшими угольками.

Мамед печально опускает голову.

— Нет, она ничего не знает. Один раз она играла возле своего дома, под большим карагачом, с подругами. Я все время следил за нею. Сердце у меня так билось, мне казалось, она услышит и подойдет. Но она не подошла. Я все время смотрел на нее. Вот, думаю, как только она останется одна, я подойду к ней и все скажу. Но они долго бегали, резвились и хохотали. Наконец, подруги ее убежали, и она осталась одна. Ноги стали каменные у меня, начальник. Но я пересилил себя, и встал, и подошел к ней. Мне нужно было сказать ей только одно слово — люблю. Одно слово, начальник. А я ничего не мог сказать. Я стоял возле нее и не мог пошевелиться, не мог раскрыть рта. Тогда она рассмеялась, взмахнула своими косичками и убежала.

Мамед тяжело вздохнул.

— А на земле осталось вот это, — он разжал ладонь, и Мирченко увидел лиловую шелковую ленточку. — Это ее.

Мамед замолчал.

— А вчера ее продали, — внезапно закончил он свой рассказ и резко отвернулся.

— Как продали? — вскричал Мирченко, удивленно отшатываясь.

— Мой хозяин Дурдыев дал за нее большой калым. А родители Дурсун были бедняки. Вот они и согласились. Хотели и старшую дочь Тоушан продать, но она в Ашхабад убежала. А Дурсун продали.

Он схватил лежащие возле кибитки ветки саксаула и стал в исступлении ломать их и швырять в затухающий костер. И пламя постепенно разгоралось, как его боль и ненависть, и даже дождь не мог погасить его.

— Успокойся, — тихо произнес Мирченко. — Этим горю не поможешь. — Он потер глаза и глубоко задумался. — То, что ты мне рассказал, Мамед, ужасно. Но в этом, есть и доля твоей вины. Да, да, — повторил Мирченко, увидев, как вздрогнул юноша. — Ты не добивался своего счастья, своей мечты. А счастье никогда само не идет в руки. Если бы девушка знала о твоей любви, все было бы иначе. Но ты молчал. Ты упустил свое счастье.

Мирченко крепко сжал кулаки.

— Если бы такой Дурдыев встал на моем пути, я бы… Я убил бы его!

Мамед с удивлением и испугом взглянул на своего начальника. Таким он не видел его еще ни разу.

— Нужно добиваться своей мечты, друг, иначе не стоит жить на свете, — сказал геолог.

Дождь все усиливался. Слышно было лопотанье струй, стекавших по брезенту палатки, барабанный стук капель.

— Где ты работал последнее время? — спрашивает Мирченко, чтобы нарушить молчание.

— У Дурдыева, — неохотно отвечает Мамед. — Пас овец хозяина.

Произнося последнее слово, он злобно кривил губы.

— И ты встречался с ней, с Дурсун?

Юноша печально кивает головой.

— Он держит ее под замком. И у него столько овец и верблюдов! А у моей матери ничего нет. Разве к этому призывал Ленин?

В словах юноши горечь и боль.

— Нет, Мамед, Ленин призывал не к тому. Он говорил о свободе, которая должна прийти к народам Востока. Но за эту свободу, за новую жизнь нужно бороться, Мамед. Неужели ты не понимаешь меня?

Мамед горячо пожимает руку своего начальника.

— Я не хочу возвращаться к овцам хозяина, — горячо шепчет он. — Я хочу стать рабочим, начальник.

Мирченко обнимает юношу.

— Не горюй, Мамед. Может быть, еще и сбудется твоя мечта.

Собеседники надолго замолкают. Под монотонный шелест дождя они засыпают беспокойным, чутким сном.

…Мирченко не был новичком в этих горах. Всего лишь два года тому назад, в 1930 году, он побывал здесь в качестве практиканта вместе со своим учителем, известным геологом Сафьяновым.

Сафьянов слыл знатоком среднеазиатских горных районов. Поэтому никого не удивило, что ВСНХ Туркмении обратился именно к нему с просьбой изучить сероносность Карлюкского района. Сафьянов дал свое согласие и в качестве помощника взял с собой студента-выпускника Степана Мирченко.

Мирченко сразу же обратил внимание на странное поведение своего учителя и руководителя.

Сафьянов словно заранее исходил из того факта, что серы здесь нет и быть не может. В лучшем случае, — это небольшие выходы, не имеющие промышленного значения.

Мирченко с изумлением следил за действиями своего маститого шефа. Выработки, которые он закладывал в поисках серы, были неглубоки. Кроме того, их было очень мало, и они давали данные только о весьма небольшой площади. В то же время все говорило о том, что здесь должен быть мощный пласт серы.

Мирченко осторожно поделился своими соображениями с начальником геологической партии. Сафьянов вспылил.

— Вы еще мальчишка, Мирченко, — закричал он, для чего-то щелкая замком огромного портфеля, с которым никогда не расставался. — На моих трудах воспитывалось несколько поколений геологов. А вы смеете указывать мне? Серы здесь нет. Мы завтра свертываем лагерь..

Мирченко пришлось смириться.

Маловеры и скептики обрадовались выводам Сафьянова. На этом районе решили поставить крест.

Но не таков был Степан Мирченко, чтобы без боя сложить оружие. Он приступает к длительной, настойчивой осаде многих влиятельных учреждений. В Академию наук, в Институт неметаллических полезных ископаемых, в ВСНХ летят докладные записки.

«Сера лежит у нас под ногами, — пишет молодой геолог, — нужно только небольшое усилие, чтобы добыть ее».

— Ну, батенька, — качали головой седые авторитеты, — оспаривать мнение Сафьянова — это знаете ли…

— Крой, Степа, — говорили другие. — Действуй, крой по-комсомольски!

И Мирченко действовал.

И вот, когда в составе разведочной партии он заканчивал исследования серных месторождений Кырк-Джульба в Центральных Каракумах, его догнала радостная весть: ему был разрешен второй поход в горы Гаурдака.

Через несколько дней настойчивых поисков Мирченко обнаружил глубокий овраг. Стены его были покрыты мощной корой сернокислотного выветривания. Овраг рассекала большая трещина, уходившая на глубину 7—8 метров. Мирченко пришла В голову счастливая мысль — воспользоваться этой трещиной для взрыва стенки овраге.

Весь день ушел на расчистку трещины и закладку в нее динамита. В трещину был уложен целый ящик взрывчатого вещества.

Наступила ночь. Мирченко наискось обрезал бикфордов шнур, приложил к нему головку спички и чиркнул по ней теркой. Шнур зашипел, как змея. Искрящийся огонек с угрожающим свистом побежал к заряду. Через несколько минут раздался взрыв.

Что же принесет утро? Победу или поражение?

А ночь кончалась. На востоке разливался малиновый свет…

Вставало солнце. Куда-то умчались осенние тучки, и небо было ясное и чистое, только одно небольшое облачко, похожее на белую кувшинку, висело над голубым горным хребтом. Озаренные солнечными лучами, переливались алыми и розовыми тонами горы, на склонах которых желтела увядшая трава.

Мирченко, уснувший незадолго до рассвета, проснулся, словно от толчка. Выскочив из палатки, он побежал к месту взрыва. Рядом с ним бежал Мамед, бежали все, охваченные страстным желанием узнать, что же показал взрыв?

Мирченко опередил всех. Задыхаясь, он подбежал к стене оврага и взглянул вверх. Он не смог удержаться и закричал. Перед ним возвышалась и отсвечивала золотистым цветом высокая известковая стена, щедро омытая ночным дождем.

Весь склон оврага был усыпан глыбами серной породы.

Мамед обернулся и взглянул на Степана Павловича. Тот стоял, подняв голову кверху, и по щекам его катились счастливые слезы. Мамед отвернулся.

А сзади подбегали участники экспедиции и в безмолвии останавливались перед волшебной золотой стеной.

И вдруг раздался залп. Все изумленно оглянулись и сейчас же поняли, в чем дело. Это часовые, оставшиеся в лагере, узнав о находке, салютовали в честь первой победы на Гаурдаке.

А еще через два часа Мамед, действуя ломом и лопатой, вместе с двумя другими рабочими закладывал первый шурф. Сбросив рубаху и неразлучную папаху, Мамед работал так, что мускулы, как волны, перекатывались по его жилистой спице.

Отламывая большие куски породы, он углублялся все дальше и дальше. Его напарники, Василий и Федор, только посмеивались.

— Ишь, как сгоряча взялся. Подожди, упаришься!

Но Мамед работал.

— Перекури, — уговаривали его товарищи, смущенные тем, что они сидят сверху и покуривают, а он возится там, в глубине. Но Мамед продолжал работать, и им приходилось, поплевав на руки, тоже спрыгивать вниз.

И только когда шурф достиг заданной глубины, Мамед, распрямил спину и, поддерживаемый Федором, вылез наверх.

Солнце уже клонилось за горы. Мамед стоял, обнаженный до пояса, с ломом в руках, и радостно улыбался. Мирченко подошел и заглянул в шурф.

— Шурф заложен на глубину семь метров, — произнес он, — и не вышел из серной породы. Таким образом, мы имеем дело с пластом мощностью свыше пятнадцати метров. Это целое богатство, товарищи!

Вынув из кармана блокнот, он отошел в сторону и стал что-то торопливо записывать.

В это время со стороны гор появился всадник. Мирченко, занятый записями, не заметил его. Всадник приближался. На маленькой белой лошади трусил старик в халате, в папахе и в новых мягких сапогах.

Увидев людей, он остановился, недобрым взглядом окидывая работающих. Тропа, по которой он ехал, проходила у подножья скалы, обнаженной взрывом. На тропе с ломом в руках стоял Мамед, сурово сдвинув свои черные брови. Между Мамедом и скалой чернел только что отрытый шурф. С другой стороны была каменная осыпь. Всадник мог проехать только по тропе. Он стегнул коня и помчался вперед.

— Уходи с дороги, — закричал он. — Уходи, шайтан!

Но Мамед не сдвинулся с места. Подскакав к юноше, старик остановил коня.

— Уходи, — еще раз вполголоса произнес он, поднимая нагайку.

Лом дрогнул в руке Мамеда. Старик боязливо и злобно оглянулся и, кряхтя, слез с коня. Взяв его за уздечку и бешено ругаясь, он повел его в обход по каменной осыпи. Обойдя таким образом Мамеда, он что-то крикнул, вскочил на лошадь и, поминутно стегая ее, умчался вперед.

— Кто это? — спросил Мирченко, с изумлением наблюдавший эту сцену.

— Хозяин. Дурдыев, — тихо ответил юноша.

НА НОВОЙ ТРАССЕ

— Вон там мы произвели свой взрыв, — показал рукой Мирченко на скалу, выступавшую в конце ущелья. — Это теперь второй участок серного рудника.

Мирченко и Макаров стояли на небольшом известковом уступе невдалеке от лагеря землекопов. Отсюда хорошо был виден весь поселок Горный. Вдоль долины виднелись землянки, служившие жильем для геологов и обогатителей. Всюду возвышались штабеля камней, сложенных у выработок и шурфов. В конце участка группа рабочих копала широкий котлован.

— Закладываем плавильный цех, — отвечая на молчаливый вопрос Макарова, произнес геолог. — А ведь наш поселок уже значится на картах!

В голосе геолога слышалась неподдельная радость и гордость. Он обвел рукой долины.

— Вскоре здесь задымят заводы. Только вот дорогу давайте поскорей!

— Дорогу, дорогу, — поморщился Макаров. — Тут ведь весь проект ломать нужно. Составили филькину грамоту, вот и строй. А тут еще и без машины остался.

— А вы что, испугались?

Мирченко насмешливо сощурился.

— Э, батенька, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Погодите, еще и не то будет. Машину сожгли — не велика беда. Такие будут палки в колеса совать, что вся телега затрещит. А вы не поддавайтесь!

Макаров предложил:

— Мы сейчас, Степан Павлович, по новой трассе пройдем, может быть, и вы с нами?

— С удовольствием, — кивнул головой Мирченко. — Я ведь здесь все тропки знаю.

Солнце уже высоко поднялось над горными вершинами. Вот его лучи коснулись снеговой вершины Кугитанга, могучего туркменского Казбека, поднявшего в облака свою вечно седую голову. Снежная вершина ежеминутно меняет свою окраску, она то розовая, то голубая, то желтая.

А лучи скользят все ниже по крутым известковым склонам, по пологим долинам и межгорьям, покрытым густыми шатрами арчи и низкорослого кустарника. Вот они засверкали в темных водах Кугитанг-Дарьи, быстрой горной речки, протекающей меж обрывистыми скалами. Берега ее покрыты мелкой галькой, а местами, в низинах, поросли высоким камышом так, что ни пройти ни проехать. Это горные тугаи. Все выше и выше поднимается горячее азиатское солнце, заливая щедрыми лучами широкую долину, окаймленную причудливыми нагромождениями скал, окрашенных в красные и зеленые тона.

Из кибитки выходит Наталья. Она, как видно, только что встала и поправляет волосы подняв руки, отчего ее грудь отчетливо обрисовывается под тонкой тканью.

— Потребность страны в сере такова, — начал было Мирченко, — что… — Он внезапно замолчал. — А это что за чудное виденье? — спросил он, увидев Наталью.

— Начальник участка Петрова, — сухо ответил Макаров.

«Ишь ты, — подумал он, — даже о сере своей забыл…»

Геолог откровенно любовался девушкой. А она, действительно, сейчас была очень хороша, еще розовая от сна, свежая и гибкая.

— Здравствуйте, — громко произнесла Наталья, приглядываясь к незнакомому человеку. — Почему меня раньше не разбудили?

— Куда тебе с больной ногой, — грубовато ответил Макаров. — Можешь отдохнуть немного.

Наталья вспыхнула.

— Не собираюсь. Сейчас же на трассу поеду.

— А где Николай? — поинтересовался Макаров.

— Как где? — удивилась Наталья. — Нивелировку делает. Ты же хотел срочно закончить проект.

— Фу, черт! — выругался Макаров. — Что же он один пошел?

— Не один, с Мамедом, — сердито блеснула глазами девушка. — И я вот им помогать поеду.

— У тебя же нога…

— Ничего, я на верблюде поеду.

Макаров с изумлением пожал плечами. Мирченко засмеялся.

— На верблюде — эта здорово! В жизни не пробовал.

— А я пробовала, — кокетливо улыбнулась ему Наталья и даже сделала что-то вроде реверанса.

Когда Макаров и Мирченко сошли с уступа, Наталья уже седлала верблюда. Макаров был поражен: «Когда она успела всему этому научиться, — подумал он. — Неужели она действительно поедет на верблюде?»

Между тем Наталья быстро и ловко набросила на спину верблюда потник из кошмы, сверху уложила седло и укрепила его нагрудником. Крепко затянув шерстяную подпругу, крикнула: «Хык, чак». Верблюд сел.

Стоявший рядом Родионов хотел было помочь Наталье, но она, подобрав юбку, сама взобралась в седло и снова что-то крикнула.

Верблюд встал на задние ноги. Наталья наклонилась вперед и резко произнесла: «Чак».

Верблюд двинулся с места. Наталья победоносно оглянулась.

Все это — далекие очертания гор и тонкая фигура девушки, сидящей на высоком верблюде, на фоне синего неба, было так красиво и неправдоподобно, что Макаров на какое-то мгновение забылся, залюбовавшись этой картиной.

— Что же вы! — крикнула Наталья, оборачиваясь. — Шагайте быстрей. Догоняйте моего дромадера!

По невысоким скалистым холмам, полого спадающим к такиру, движутся изыскатели. Впереди идет Николай.

Они прокладывают теодолитные ходы, намечают трассу будущей дороги. Трасса петляет между известковыми уступами. То слева, то справа возникают отвесные голые каменистые склоны, закрывающие горизонт.

Мирченко и Макаров находят дорогу по деревянным колышкам, вбитым по оси новой трассы.

— Мы этой тропой проходили с Мамедом два года тому назад, — вспоминает геолог. — По-моему, ваше решение правильно.

— Молодцы, — откликается Макаров. — И работ мало, и вода не страшна. А дорога получится на века!

Впереди им виден Мамед, стоящий с рейкой на округлой высотке, и Николай, устанавливающий теодолит.

К ним величественно подъехала Наталья. Макаров увидел, как Николай тотчас же подбежал к ней и помог сойти с верблюда. На какое-то мгновение она оказалась в его руках, и до Макарова донесся веселый смех. Макаров недовольно поморщился.

В этом месте трасса поворачивала вправо. На повороте над нею нависал известковый утес, на вершине которого видны были какие-то шесты.

Если бы Макаров или кто-либо из его спутников пригляделись более пристально к тому, что делалось на вершине утеса, они увидели бы там странную фигуру. Это был человек с продолговатым смуглым лицом, в высокой белой чалме. Спрятавшись за валуны, он пристально наблюдал за тем, что происходит у подножья скалы.

От его зорких глаз не укрылось ничего. Он видел, как дорожники провешивали линию, забивали колья, делали съемку.

— Пусть ишак пожрет ваши сердца, — злобно выругался он. — Пусть эти камни упадут на ваши головы!

Затем повернулся и исчез среди камней.

Макаров, оглядев утес, остановился и нахмурил брови.

— А это что? — спросил он подошедшего Николая.

Николай смутился.

— Единственное место, Виктор, — горячо заговорил он. — А все остальное — как яичко.

— А что же делать со скалой?

— Скалу нужно взорвать, — вмешалась Наталья. — И все дело.

— Легко сказать — взорвать, — хмуро взглянул на нее Макаров. — А обойти нельзя?

Николай развел руками.

— Не страшно, — вмешался Мирченко. — Взрывные работы не так уж сложны. А взрывчатку достаньте у Сабо. Он в прошлом году в Карлюкской пещере склад обнаружил, видать, басмаческий. Килограммов триста-четыреста будет.

— Пожалуй, придется пойти на это, — хмуро протянул Макаров. — Как бы нам из-за этих фокусов проект не забраковали.

— А там еще завал на пятидесятом пикете, — нерешительно заметил Николай. — Тоже, скажу тебе, штука.

— Ладно, — отмахнулся Макаров. — Завал, так завал. Разберем, и дело с концом. А вот эта скала — крепкий орешек.

В тени утеса прохладно. Все невольно присели, на камнях отдохнуть. Макаров обратил внимание на старика-чабана, сидевшего на крутом склоне. Вдали пасутся овцы. К старику подходит Мамед, и они о чем-то оживленно беседуют.

Потом старик встает и уходит к своим овцам. Мамед с встревоженным и озабоченным лицом смотрит ему вслед, о чем-то раздумывая.

Мирченко первый замечает, что юноша взволнован.

— Что там такое? — негромко окликает он Мамеда. — О чем ты говорил с чабаном?

Мамед подходит к отдыхающим и тоже усаживается на камне.

— Старик наговорил столько, голова пухнет, — недовольно морщится он.

— Что же он говорил? — интересуется Наталья. — О чем это вы с ним секретничали?

— Он говорил, что плохого человека видел, — насупясь, произносит Мамед.

— Какого человека? — нетерпеливо допрашивает его Наталья.

— Говорит, человек в чалме появился оттуда, — Мамед машет в сторону границы. — В первый раз появился, когда сельсовет избрали. Башлыком был йолдаш Атаев. Хороший был человек, бедняк. А через два дня его зарезанным нашли у своей кибитки.

— Ой! — вскрикнула Наталья.

Мамед продолжал:

— А второй раз появился, когда колхоз собирать начали. И снова много горя принес. Амбар для хлопка сгорел. Много людей совсем из кишлака ушло — боялись. И вот, говорит, долго не было и опять появился. Очень просил об этом начальнику заставы передать. Я, говорит, здесь с овцами еще долго буду, а вы ему сразу же передайте.

— Ладно, — первым нарушает молчание Макаров. — Пошли дальше!

Мирченко слегка придерживает его за руку.

— А вы знаете, — говорит он, — после того, что мы сейчас услышали, уничтожение вашей машины приобретает особый смысл.

Это почти то, что говорил Макарову Сатилов. Макаров молчит. Ему даже самому себе не хочется признаться, что чувство, похожее на страх, закрадывается в его сердце.

Николай с Мамедом уже далеко впереди. Наталья, прихрамывая, идет с нивелиром вслед за ними. У нее две реечницы из бригады Куркина — Люся и Дуся, веселые, смешливые девчата, завербованные Николаем в Кагане.

— Дайте мне посмотреть, — подбегает к Наталье Дуся, круглолицая полная дивчина в короткой юбке и синей мужской рубахе. Она с любопытством заглядывает в трубку и всплескивает руками. — Ой, боже мой, — восклицает она, — Люська, ты же вверх ногами стоишь!

— Да будет тебе, — прыскает в ладонь белобровая Люся. — От же хлопцы слушают!

Все смеются. Солнце опустилось ближе к горам, и работать стало веселей. Все дальше и дальше уходят изыскатели.

И вот уже скрылись они за холмами.

…Чудесен и увлекателен труд геодезиста-изыскателя! Это он первым прокладывает пока еще воображаемую линию на местности, которой суждено стать путем, трактом, дорогой, соединяющей села, и города, и, конечно же, человеческие сердца.

Это он первый проходит по этой несуществующей дороге в своих стоптанных, покрытых пылью брезентовых сапогах, ставя на своем пути белые колышки-пикеты и столбики-репера.

Потом по этому следу пойдут машины, подводы, а то и просто пешеходы из одного города в другой, из одного села в другое, побуждаемые вечным стремлением к созиданию нового — будь то огромный завод, высокогорный рудник или окрашенные розовой краской детские ясли.

Будет дорога, и по обочинам ее вырастут и зацветут нежным цветом веселые яблоньки, и усталый путник, вдыхая их сладкий аромат, скажет доброе слово и о тебе, пробившем эту трассу.

…Еще только солнце собирается выглянуть из-за края земли, чтобы облить ее двоими щедрыми лучами, а ты уже в дороге, с полевой сумкой и баклагой через плечо, с нивелиром на раздвинутой и закрепленной винтами треноге на плече.

Длинный и трудный путь предстоит тебе, но ты не замечаешь ничего, увлеченный своей работой. Вот очередная, выбранная тобой точка. Привычными движениями устанавливаешь ты треногу, выравниваешь по уровню нивелир в горизонтальном положении и, зорко всматриваясь в трубку, делаешь отсчеты по полосатым перевернутым рейкам, которыми от себя и на себя плавно покачивают реечники. А затем опять нивелир на плечо и вперед. Снова установки, и снова отсчеты, и столбики записей в нивелировочном журнале. Кажется, только-только ты начал работу, а вон и тени уже удлинились, и повеяло ночной прохладой.

Ах зачем такой короткий день!

Работа, как магнит, она не отпускает от себя. — Вперед и вперед!

— Пикет двести тридцать пять, — кричит реечник, — плюс сорок!

— Пикет двести тридцать шесть!

— Пикет двести тридцать шесть плюс двадцать!

Идет работа, но идет и время. Уже совсем темно. Ну что же, зажжем фонари! И вот уже горят светлячки, «летучие мыши», освещая рейки. И только теперь ты чувствуешь, что устал. Как болят и гудят ноги!

Еле волоча их, ты подходишь к месту случайного ночлега и валишься на душистое сено, чтобы с первыми лучами солнца снова быть на ногах, в пути!

…Уже была глухая полночь, когда Макаров со своими людьми вернулся в Мукры. Все были возбуждены: еще бы, прошли всю новую трассу. Теперь день-два, и проект можно везти в Ашхабад.

Когда машина подъехала к длинному бараку — общежитию рабочих, Макаров заметил, что окна барака освещены.

Вглядываясь сквозь мутные стекла, он увидел стол со стоящей посредине керосиновой лампой и человек шесть-семь рабочих, сидящих за столом. Он сразу же узнал Ченцова и Дубинку. Шла картежная игра.

Когда Макаров, скрипнув дверью, вошел в барак, там была чернильная тьма.

Виктор нерешительна подошел к столу и зажег спичку. Весь стол был завален деньгами. Макаров вспомнил, что вчера была получка.

Когда спичка догорела, Макаров так же молча вышел из барака.

«А ведь скучища здесь, действительно, дьявольская, — почему-то подумал он. — Что бы такое придумать?»

— Что там? — окликнула его с кузова Наталья. — Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось, — сердито буркнул в ответ Макаров. — Керосин жгут, черти!

Едва Макаров переступил порог конторы, к нему сейчас же бросился дремавший у стола Буженинов.

— У нас здесь произошел неприятный случай, — торопливо заговорил он. — Этот высокий бригадир, — как его? — Солдатенков… Подрался с нашим сторожем. Вас срочно вызывают в сельсовет.

— К черту! — яростно заорал Макаров, сбрасывая сапоги и валясь на койку. — К черту все это, я хочу спать…

ДУРСУН НАРУШАЕТ ЗАПРЕТ

Вот что произошло в отсутствие Макарова. Контора была пуста. За своим столом сидел только Буженинов, занятый составлением бесчисленных платежных ведомостей.

Было раннее утро. Стояла глухая тишина, только в соседнем загоне для верблюдов происходило какое-то движение. Оттуда доносился тихий звон серебряных украшений, — видимо, доили верблюдиц.

Загон, как и большой глиняный дом с садом, окруженный высокой стеной, принадлежал Дурдыеву, сторожу дорожной конторы.

Внезапно Буженинов услышал топот босых ног. В контору вбежала молодая туркменка.

Она быстро оглянулась по сторонам и подошла к Буженинову. У нее было красивое бледное лицо и светлые волосы. С плеч струилось платье из пурпурного шелка, на ногах — шальвары, отороченные внизу вышивкой. Она торопливо заговорила, обращаясь к Буженинову:

— Дорогой человек, пожалуйста, Дурсун просит у тебя маленький портрет Ленина. Совсем маленький портрет. Давай, пожалуйста, — просила она, прижимая руки к маленьким полушариям грудей, едва обозначавшимся под платьем.

Буженинов привстал.

— Портрет Ленина? — переспросил он, недоуменно глядя в темные глаза туркменки. — Зачем тебе?

— Вышивать буду, — шепотом сообщила Дурсун. — Давай, пожалуйста.

Буженинов продолжал оторопело глядеть на нее. В контору вошел Солдатенков.

Он был высок и строен. Его широкую грудь свободно облегала белая полотняная рубашка с раскрытым воротом. Русый снопик волос падал на веселые дерзкие серые глаза. Увидев Дурсун, рязанец замер: светлые волосы, крошечные босые ноги и серебряные украшения на груди — все это возникла перед ним, словно чудо.

Дурсун смутилась.

— Давай, давай, пожалуйста, — продолжала просить она, испуганно поглядывая на дверь. — Муж придет, плохо будет.

— Что она хочет? — спросил у Буженинова молодой бригадир.

— Портрет Ленина, — блеснул тот очками. — Странная просьба!

— Ничего не странная, — вспыхнул Солдатенков. — Девушка просит, надо ей дать. Да еще Ленина! Пусть повесит у себя в кибитке.

— Я не в кибитке, — повернулась к нему Дурсун. — Я ковер вышивать буду. Большой ковер. И портрет Ленина. — Она на минутку замолчала, словно прислушиваясь. — Страшно это. Нельзя вышивать человека. Понимаешь, товарищ? Закон запрещает. Убить могут.

И вдруг Дурсун засмеялась, обнажая мелкие молочно-белые зубы.

— А я вышью, пусть потом сердятся.

Солдатенков, ни слова не говоря, подошел к календарю и, полистав его, оторвал листок, на котором было изображение Ленина, читающего «Правду».

— Возьми, — протянул он листок. — Ты молодец! И ничего не бойся.

Дурсун схватила листок, быстро взглянула на него и прижала к сердцу.

— Ленин, — сказала она тихо. И еще раз повторила: — Ленин!

Солдатенков отвернулся. Буженинов, отойдя к окну, протирал очки.

Дверь скрипнула, в комнату вбежал Дурдыев.

Сторож тяжело дышал. Глаза его дико сверкали из-под черных бровей. Выпятив бороду, он двинулся к онемевшей женщине.

— Зачем пришла? — крикнул он по-русски и тотчас же что-то быстро заговорил по-своему.

Когда Дурдыев ворвался в контору, Дурсун успела спрятать листок с изображением Ленина за вырез платья. Сейчас стояла, гордо подняв голову, даже не глядя на разгневанного мужа.

Старик подскочил к ней и, схватив за волосы, с силой потянул к выходу, Дурсун закричала. Дурдыев ударил ее по лицу. Еще и еще раз.

И вот тут-то Солдатенков не выдержал. Он толкнул сторожа, и тот, как мешок, отлетел в дальний угол.

— Солдатенков! — угрожающе крикнул Буженинов. — Что вы делаете?

Дурсун, бросив мгновенный взгляд на бригадира, быстро, как ящерица, выскочила из комнаты. Сторож медленно поднялся с земли.

— Зачем обижаешь? — глухо спросил он, напяливая сбитую Солдатенковым лохматую папаху и с ненавистью глядя на бригадира.

Солдатенков подошел к нему, виновато улыбаясь.

— А ты зачем жену бил? — спросил он, словно ожидая примирения. — Разве можно?

Лицо старика побагровело.

— Моя жена, — дико сверкнул он белками. — Хочу бью, хочу убиваю!

Улыбка медленно сползла с лица рязанца.

— Вот как! Хочу бью, хочу убиваю? Кулак ты! — глухо бросил он. — Не знаю, как вас тут на этой земле, величают, а по-нашему ты кулак. Вот, — сунул он под нос опешившему сторожу сжатую в кулак руку.

— Солдатенков! — снова угрожающе произнес Буженинов.

— Да что Солдатенков! — отмахнулся бригадир. — Он и в сторожа пошел, чтобы от Советской власти спрятаться. Сторож нашелся! Кулак ты, а не сторож! А только власти твоей конец пришел. Понял? Слышал такое слово — Ленин! Вот он сказал — конец рабству. Везде, всюду на советской земле.

У самых дверей Дурдыев резко повернулся и крикнул:

— Отвечать будешь и ты, и твой начальник. Жаловаться пойду.

В конторе наступила тишина.

— Нехорошо получилось, — первым заговорил Буженинов. — Вы оскорбили представителя местного населения. Мы сюда помогать пришли, а вы…

Солдатенков покраснел.

— Что же, прикажете смотреть, как женщину избивают?

— Эта женщина — его жена! — возразил Буженинов. — Власть его над ней беспредельна. Она — его раба. Была и будет. Так велит их бог, их пророк Магомет, их вера в закон.

Солдатенков подошел к взъерошенному счетоводу и крепко тряхнул его за плечи.

— Магометом пугаешь? — насмешливо сощурил он свои дерзкие глаза. — Не пугай, мы уже пуганые.

— Неужели вы не понимаете, что это гложет вызвать конфликт? — вырвался из его рук счетовод. — Большие неприятности.

— А у нас с ними, мироедами, всегда и везде конфликт. Ты что же, ученый человек, дурачком притворяешься?

Буженинов пожал плечами: мне-то, мол, что?

— Пусть отвыкают от своих волчьих законов, — примирительно произнес Солдатенков. — Здесь хоть и глухомань, а все равно — Советская власть!

…На второй день, вечером, когда Николай и Наталья сели вычерчивать профиль нового варианта, Макаров отправился в аулсовет.

По дороге, шагая меж высоких глиняных дувалов по тропинке, поросшей выгоревшей травой, он вспомнил о посещении дома Дурдыева в первые дни своего пребывания в Мукрах. В тот день старик, низко кланяясь и прижимая руку к сердцу, попросил «дорожного начальника» посетить его «убогое жилище».

— Дорогим гостем будешь, — говорил он, выставляя вперед свою клочковатую бородку и прижмуривая глаза. — Приходи, пожалуйста.

Усадьба ховлы Дурдыева была окружена высокими глухими стенами, имевшими один вход. Макарову бросились в глаза щели-бойницы над воротами, угрюмо-неприступный вид этой крепости. Его проводили по крытой галерее-входу, дальше — по мощеному двору и ввели на половину, где обычно принимали гостей. Это помещение называлось михманхана.

Еще при входе Макаров снял обувь. Так его научила Наталья, успевшая познакомиться с местными обычаями.

Посреди комнаты лежала толстая новая кошма, а поверх нее — красный ковер. Макаров не знал, что ковер кладется для почетных гостей.

Едва Макаров ступил на ковер, какая-то женщина протянула ему таз с водой. Макаров недоуменно взглянул на нее, затем, догадавшись, ополоснул руки и вытер их мохнатым полотенцем.

«Ну, Наталья! — подумал он. — Не могла предупредить».

Хозяин, оживленно суетясь, пригласил гостя к столу.

В комнату вошла женщина, но уже другая. Это была молодая туркменка со светлыми волосами, что является здесь большой редкостью. На ней была красивая красная одежда, на груди сверкали серебряные украшения. Она мельком взглянула на Макарова своими удлиненными восточными глазами и тотчас же отвернулась.

«Неужели жена?» — изумился Макаров, невольно косясь в сторону молодой туркменки.

Затем в комнату входили и другие женщины, но ни одну из них Дурдыев не называл по имени. Только и слышно было: «Эй ты, подай то, убери это!»

Позже Макаров узнал, что все эти женщины были женами Дурдыева.

— Хорошее дело! — возмущался Макаров. — Сторож, советский служащий и целый гарем содержит. Куда смотрит местная власть?

Местные люди только покачивали головами в ответ на это. Они знали, что и сам Ниязов, председатель аулсовета, имеет несколько жен. Формально запрещенное, многоженство продолжало существовать. Глухая борьба шла в кишлаке. Нужно было делить землю, создавать коллективное хозяйство. Но людей, взявших землю у вчерашнего бая, находили заколотыми. Страх заставлял жителей поселка уходить прочь, в другие районы, а то и в Афганию, к своим родственникам, на тот берег Аму-Дарьи. Кишлак опустел.

А страна покрывалась строительными лесами, на которых весело трепетали знамена и лозунги первой пятилетки. Девушки в синих комбинезонах, положив друг другу руки на плечи, топтали бетон на быках Днепростроя. В клубах пыли, нажимая на перфораторы, стучащие, как пулеметы, трудились хлопцы, только вчера прибывшие из глухого села. Росли стены Краматорского и Горловского заводов. Гигантские комбинаты поднимались в Березниках и Соликамске. У всех на устах был Турксиб, о котором сочиняли песни.

А Магнитка! Словно исполинский магнит, притягивала она к себе сердца отважных патриотов.

А вот эта стройка в глухих-преглухих, тысячелетиями молчавших горах Кугитанга!

Но газеты, наряду с сообщениями о рекордах ударных бригад, печатали заметки о противодействии кучки врагов и отщепенцев. Где-то рушились своды глубоких шахт, пылали колхозные конюшни, падали под вражескими выстрелами советские активисты.

Не все было в порядке и на участке Макарова. Он знал, что среди рабочих ведется какая-то тайная агитация, подстрекательство к саботажу и срыву работ, что кто-то сознательно спаивает рабочих и втягивает их в картежную игру.

Нужно было что-то предпринимать. Но что именно?

…Сухо и неприязненно встретили Макарова в аулсовете.

За столом, покрытым полинявшей кумачовой скатертью, сидел Карим Ниязов — председатель аулсовета, рядом с ним — Сатилов. Ниязов пристально посмотрел на Макарова, потеребил бороду, кивнул на стул.

— Вот полюбуйтесь, — заговорил он, обращаясь к Сатилову. — Набрал разной швали со всего света, а они наших людей избивают.

У Макарова перехватило дыхание. Он ждал чего угодно, но только не этого.

Не шевелясь, он смотрел прямо в глаза Ниязова. Тот отвернулся.

— Что там случилось, Макаров? — сухо спросил Сатилов. — Нам нужно знать всю правду.

— Бригадир Солдатенков заступился за женщину, которую избивал Дурдыев, — ответил Макаров. — Это произошло в конторе.

— Что это за женщина? — голос Сатилова звучал все так же сухо.

— Жена Дурдыева, — ответил Макаров. — Вернее одна из его жен.

— Вот видишь, — вскочил Ниязов. — Это на что похоже? Кто дал право? Дурдыев свою жену наказывал. А ты здесь при чем?

Ниязов побагровел. Он не сводил с Макарова злобного взгляда.

— Пришли на нашу землю и людей избиваете!

Кровь отхлынула с лица Макарова. Он встал.

— Земля это наша, советская, — холодно заговорил он, не глядя на Ниязова. — И мы пришли сюда делать с вами наше общее дело.

— Правильно, — отозвался Сатилов. — Но зачем же бить людей?

— Будешь отвечать, начальник, — снова закричал Ниязов, наливаясь кровью.

Макаров снова сел.

— Нужно сначала разобраться, — спокойно и сдержанно заговорил он. — Нужно разобраться во всем этом деле. Солдатенков не мог позволить, чтобы при нем избивали женщину. — Он резко повернулся к Сатилову. — Вы знаете, зачем она пришла в контору?

Сатилов пожал плечами.

— Она пришла попросить портрет Ленина, — волнуясь, продолжал Макаров. — Это же понимать нужно. А он ее… кулаками.

В комнате воцарилось молчание.

— Это его жена, — злобно кривясь, сказал Ниязов. — Его право жалеть ее или бить. Зачем против наших обычаев идешь? Я требую, чтобы завтра же этого бригадира на стройке не было. Пускай уходит туда, откуда пришел!

Сатилов поднял на Макарова черные, выразительные глаза. Красивое лицо его было серьезно.

— Может быть, так действительно лучше будет? — негромко произнес он.

Макарову стало жарко.

— Что вы мне предлагаете, Сатилов? — горько усмехнулся он. — Солдатенков мой лучший бригадир. Он возглавляет ударную бригаду. За что же его увольнять? За то, что он поступил, как настоящий советский человек? Тогда уж лучше мне самому оставить стройку. — Он медленно поднялся. — Я не сделаю этого, товарищи, но я сегодня же отдам приказ снять с работы конторского сторожа, позволившего себе в советском учреждении избивать женщину.

Удивление и любопытство мелькнуло в черных глазах Берды Сатилова. Ниязов насмешливо улыбнулся.

— Прямо мудрец настоящий, — процедил он. — Все решил, как царь Соломон. Смотри, как бы ты не промахнулся!

Сатилов молчал…

…Поздней ночью вернулся Макаров в контору. Вокруг стояла тишина, только изредка лаяли шакалы в густых тугаях.

На темном небе, словно на исполинском ковре, рассыпаны прекрасные узоры: и «первые цветы» и «птичий след», и даже пышные «эрсаринские розы» — все чудеса бархатистых текинских ковров.

«Черт возьми, — думает Макаров, — просто не верится, что в этой тишине, под этим сверкающим небом могут быть люди, помышляющие натравить человека на человека, а то и просто убить его ударом кинжала». Но туркменская пословица гласит: «Нет гор без волков», а горы были рядом, и сердце даже во мгле ощущало их каменистые громады.

В конторе все спали. В дальнем углу за конторским шкафом, поджав к подбородку ноги, на деревянной кровати с веревочной сеткой спал Буженинов. Что-то нехорошее снилось ему, он стонал и поскрипывал зубами, поворачиваясь с боку на бок.

Против входа на раскладушке храпел Николай. Он и сегодня отмахал километров пятнадцать, уточняя нивелировочные ходы. Не спала только Наталья. Она стояла возле освещенного лампой стола в своем старом сарафанчике и в каких-то стоптанных турецких шлепанцах на босу ногу. Увидев Макарова, она улыбнулась.

— Ну, что там? — спросила она шепотом, отрываясь от чертежа.

Макаров только махнул рукой. Он подошел к девушке и, дружески положив руку на ее плечо, стал разглядывать чертеж.

— Получается? — так же шепотом спросил он.

— Все хорошо, — ответила Наталья. — Только вот это место. Ты знаешь, — она указала карандашом, — здесь большие скальные работы. Ну и завал еще.

— Ладно, — пробормотав Макаров. — Во всяком случае, это в тысячу раз реальней фантастической насыпи по такиру. Заканчивай быстрей, и пусть Николай…

Макаров внезапно замолчал. В воздухе что-то мелькнуло и с тяжелым стуком упало на чертеж. Это была фаланга. Желтая, мохнатая, похожая на огромного паука, она тотчас же поднялась на лапы и стала поворачиваться из стороны в сторону, подняв кверху свои щупальцы и щелкая челюстями.

— Не шевелись, — прошептал Макаров. Молниеносным движением он смахнул фалангу на пол и тотчас же раздавил ногой.

Наталья как подкошенная упала на кровать и залилась слезами. Плечи ее конвульсивно дергались, она билась, словно в припадке.

— Что ты, что ты, — растерянно повторял Макаров, пытаясь отвести ее руки, прижатые к лицу. — На верблюде ездишь, а жука испугалась!

— Не хочу жить в горах! — воскликнула Наталья. — Мне страшно! Страшно! Домой хочу, ты понимаешь, домой!

— Да ты успокойся же, — уговаривал ее Макаров. — Поедешь домой. Успокойся, пожалуйста.

Но она билась и рыдала, и проснувшийся Николай, протирая кулаком глаза, силился понять, что происходит в конторе.

Макаров зачерпнул кружкой воды и подал Наталье. Она жадно выпила воду и, тяжело дыша, всхлипывая, снова села у стола, собираясь продолжать работу.

— Вот что, — хмуро произнес Макаров. — Ты лучше ложись спать. А вообще договоримся — участок в горах передашь Родионову, а сама перейдешь сюда.

Наталья вскочила, как ужаленная.

— Ты что это, серьезно? — уставилась она на Макарова. — Я же их там всех уговорила остаться, а сама убегу. Ты как думаешь, а?

Макаров не выдержал. Он глухо выругался, выскочил из конторы и хлопнул дверью так, что со стола упала кружка.

ТЕЛЕГРАММА

Века и века образовывались могучие, титанические горные массивы Средней Азии. Здесь и докембрийские кристаллические сланцы, и современные глины и пески.

Могучие горные массивы Копет-Дага и Памира, горы Большого Балахана и Мангышлака, хребты Тянь-Шаня, словно образовавшие величайшую горную страну, были вызваны к жизни могучими космическими сдвигами земной коры, происходившими в различные геологические эры.

В пра-прадревние времена на месте беспредельных горных кряжей Памира и Тянь-Шаня плескались бурные суровые волны докембрийского моря. Кто знает его границы и его глубину? Можно, только представить себе эту величественную картину беспредельного океана, из мрачных вод которого подымались к косматым тучам исполинские вершины.

Но проходят века, и уходит море. К солнцу, к свету поднимаются все новые и новые участки суши, горные кряжи. Море отступает на юг.

Земля вступает в мезозойскую эру, и границы моря снова расширяются. Океан заливает хребты и равнины Тянь-Шаня, Копет-Дага. Над ним возвышается Ферганский хребет, образуя один из берегов палеогенового моря Средней Азии.

И вновь начинает отступать море. Появляются равнины, среднеазиатские горы. Поднимается Памир, Тибет, Туркмено-Хоросанские горные кряжи. Новое море почти смыкается с плещущим на западе сарматским морем. Сарматское море отступает на запад. И вот уже освобождены и начинают жить новой жизнью равнины Туркмении.

Однако образование новых гор не прекратилось. Приходит пора великих оледенений. Массы льда и снега в период таяния образуют гигантские паводки, выносящие неисчислимое количество осадков. Так возникли Каракумы, Кызылкумы, великие пустыни Туркмении. Уже проложили свои русла и несут шоколадные воды широко разлившиеся реки-прародительницы — Сыр-Дарья и Аму-Дарья.

Проходят века, и горы все еще не могут встать на свои постоянные, намеченные природой места. Частые подземные толчки нет-нет, да и напоминают об этом.

Один такой толчок, происшедший в первые дни пребывания Макарова и его товарищей на дороге, разрушил известняковый утес, нависший над холмами в том месте, где проходила новая трасса. Образовался огромный завал, преградивший дорогу строителям. Сюда и шли сегодня строители дороги.

Люди шли с лопатами и мотыгами на плечах, старые и молодые, веселые и грустные, шли в одиночку и группами, и каждую группу связывало только чувство землячества или случайная дружба, а то и просто соседство по бараку.

Большинство шло вяло, неторопливо, словно недоумевая, по какому это случаю такой торжественный парад. Но когда где-то впереди вспыхнуло алое знамя, сшитое из куска кумача заботливыми руками Натальи, все поняли, что предстоит нечто необычайное.

Вот и пятидесятый пикет новой трассы. Макаров поднимается со знаменем на самый высокий валун и устанавливает знамя в расщелину. Ветер весело полощет багряный кумач.

К Макарову поднимается Наталья, бригадиры Ченцов и Солдатенков, десятники. Здесь же, протирая очки, стоит несколько смущенный Буженинов. Сюда пришли все. На дверях конторы висит записка:

Макаров ждет, пока подойдут отставшие, и затем поднимает руку.

— Товарищи, — произносит он торжественно. — Мы с вами находимся на пятидесятом пикете новой трассы. Там, — он указал на синеющие вдали горы, — лежат бесчисленные богатства. Горы эти — настоящая кладовая ценных ископаемых. Там есть сера, свинец, соли, уголь. Может быть, будет найдена нефть. А может быть, и еще кое-что подороже и поценнее. Мы строим дорогу, ведущую к этим богатствам. Чем скорее будет построена она, тем скорее эти богатства станут достоянием нашего советского народа.

Он замолчал и вгляделся в стоящую перед ним толпу. Все слушали внимательно.

— А теперь я хочу с вами поделиться, — вдруг просто, по-домашнему сказал Макаров и вынул из кармана брюк какую-то бумажку.

— Вот, — сказал он, — здесь у меня все подсчитано. Если строить дорогу так, как велит проект, на это потребуется не менее двух лет. К тому же придется строить насыпь на такире, а весной здесь образуется такое месиво, что из него и черт копыт не вытащит. И вся эта штука будет стоить ни много, ни мало — три миллиона рублей!

Кто-то крикнула «Ого!»

— Вот видите! — возбужденно продолжал Макаров. — Это же всем понятно. Не нужна здесь такая дорога. Просто не нужна. Никто ею пользоваться не будет.

Толпа зашевелилась. Макаров поднял руку.

— Внимание! Вот эта девушка, — он показал на Наталью, — я хочу сказать — техник Петрова — вместе с техником Костенко нашли новую трассу. Эта новая трасса пройдет по каменистым холмам. Она не потребует водоотводящих сооружений. Ей не нужно покрытие. Это будет дорога на естественном грунте. Такую дорогу, вернее проезд, мы сможем построить до весны, а может, и раньше, и открыть путь грузам, идущим на новый серный рудник. Стоимость ее будет в десять раз меньше, чем предусмотрено старым проектом. Какое будет ваше мнение?

Все зашумели, закричали, кое-кто захлопал в ладоши. И в это время раздался чей-то громкий, спокойный голос:

— А нам один хрен. Лишь бы щи погуще да деньги покрупней.

Буженинов и Дубинка быстро перекинулись взглядами, и бухгалтер после некоторого колебания во внезапно наступившей тишине выступил вперед.

— Я думаю, — сказал он негромко, — что человек, прокричавший эти слова, — не наш человек.

— Правильно! — поддержал его Дубинка.

— Правильно! — раздались многие голоса. — О своей шкуре заботится.

— Одну минуту, — подняв руку, решительно заговорила Наталья. — Во-первых, я хочу сказать, что новый вариант предложил наш прораб Виктор Александрович.

Макаров поморщился.

— Мы с Костенко только улучшили его, — смелее продолжала Наталья. — И я еще хочу сказать, что этот вариант имеет свои недостатки. Вот, — она обвела рукой вокруг себя, — огромный каменный завал, который нужно разобрать. Это первая серьезная преграда на нашем пути к руднику.

— Разберем, — крикнули десятки голосов.

Наталья радостно улыбнулась.

— И еще. Впереди на девяносто пятом пикете нужно взорвать скалу. Это второе препятствие.

Солдатенков негромко кашлянул.

— Это уж я беру на себя. Старый сапер!

— Сапоги спер! — весело крикнул кто-то, и взрыв смеха всколыхнул толпу.

Макаров снова поднял руку.

— Спасибо, товарищи! — крикнул он. — Спасибо за поддержку! А теперь приступим к работе.

…Долго потом на участке вспоминали об этом дне как о чем-то хорошем. Когда Макаров внезапно поднял над головой красное знамя и взмахнул им, словно давал сигнал приступить к работе, — на участке огромного каменного завала, образовавшегося после землетрясения, закипела работа.

Работы велись с двух концов. Две бригады рабочих двигались навстречу друг другу. Одну бригаду — «западную» возглавил Ченцов, «восточную» — Сергей Солдатенков. Бригады должны были встретиться посредине, там, где в расщелине огромного валуна билось на ветру красное знамя.

Это было величественное зрелище. К востоку уходили поднимающиеся друг над другом каменистые холмы, незаметно переходящие в крутые горы. Вдали посверкивал своей вершиной Кугитанг и краснели каньоны долины Горной. На запад простиралась ровная, как паркет, гладь такира. А над всем этим стояло расправленное бледно-голубое небо.

Сотни рабочих в белых, красных рубахах, а то и просто обнаженных до пояса, принялись разбирать завал…

Вот Солдатенков, поднявшись во весь свой могучий рост, подхватывает валун размером в верблюжью голову и плавным движением перебрасывает его в руки стоящего наготове рабочего своей бригады, туляка Ярославцева. Из рук Ярославцева валун перелетает в руки полтавчанина Данилы Приходько, от него — в тонкие, но сильные, жилистые, загоревшие до черноты руки китайца Гао Мина. Тот с силой отбрасывает его в сторону.

Издали наблюдает Ченцов. Его хитрое сморщенное лицо еще более сморщилось. Он быстро прикидывает в уме, что хорошо и что плохо в такой организации работы, и решает последовать примеру Солдатенкова. Камни беспрерывным потоком летят из рук в руки, за-тем с грохотом откатываются в сторону.

— Даешь! — кричат рядом в «восточной» бригаде. — Даешь! Взяли!

Эта группа рабочих во главе с Солдатенковым сдвигает с места огромный камень. Общими усилиями подкатывают его к краю откоса, и он скатывается вниз, поднимая густую пыль.

Наталья раскраснелась, как заря. Ее лицо покрыто капельками пота, ко лбу прилипли прядки белесых, выгоревших на солнце волос. Макарову почему-то становится жаль ее. Он вспоминает, как плакала, как билась она, напуганная фалангой.

«Все храбрится да храбрится, — думает он. — А нелегко ей здесь, вдали от родной хаты. Далеко забралась девчонка. Небось, не раз о родной маме вспоминала да в подушку плакала. Но молчит и вида не показывает. А вот тогда вечером все и прорвалось».

— Возьми нивелир, — говорит он ей строго, — нужно дать отметку. Как бы мы лишку не перебрали.

Наталья смеется.

— Ого, здесь еще до лишку метра полтора будет. Намахаемся.

— Ничего, ничего, — подтверждает свое распоряжение Макаров. — Дай отметку, поставь колышки.

— Есть, — кричит Наталья, тыльной стороной руки размазывая на лице грязь. — Есть, товарищ начальник!

Гремят и гремят камни, напоминая шум водопада. А солнце уже высоко. Над головой почти белое небо. Лишь где-то вдалеке, над зубцами гор, висит маленькое, похожее на джейрана, облачко.

Макаров смотрит на солнце. Уже прошло полтора часа с начала работ.

— Перекур! — командует он, стараясь перекричать грохот падающих камней.

Перерыв! Можно выпрямиться и расправить спину. Только сейчас все почувствовали тяжесть проделанной работы. Ах, как приятно постоять несколько минут, ничего не делая, блаженно улыбаясь и поглядывая вокруг, — ого провернули!

На пригорке уже задымил костер Агафьи Силовны, потомственной поварихи, варившей борщи и каши для сотен строителей дорог на протяжении многих лет.

Ну, что ж, и сегодня сварит она жирный суп из баранины. Пожалуй, можно будет обойтись одним блюдом. В крайнем случае, для дорогого человека добавочка обеспечена. Недаром возле нее уже кружится долговязый Симка в своей красной футболке.

— Вот вам саксаульчик, Агафья Силовна. А вот вам дикий чесночок для приправы.

— Эгей! — кричит кладовщик Борисенко, тоже не избежавший «мобилизации» на участок. — Вон Червона Армия нам на подмогу йде! — Он указывает смятым в руке картузом в сторону станции. Там действительно что-то маячит вдали, кажется всадники.

— У меня зоркий глаз. Недаром полком командовал.

Макаров поднимает на него удивленные глаза.

— А как же, — словно не замечая удивления, продолжает «кладовщик его величества», лихо разглаживая свои запорожские усы. — Лейб-гвардии пехотным полком. Командиришко у нас был генерал фон Флюгер — худенький, тощий такой, как ощипанный цыпленок. И голосок по комплекции, вроде комариного. А я у него, значит, в денщиках состоял. И он без меня ни шагу. Вот полк на занятиях отойдет от него шагов на пятьдесят, кричит мой генералишка, кричит, аж синий станет. Никакого толку. Полк марширует дальше. «Борисенко, — хрипит генерал, — давай им, чертям, команду». И я, значит, сразу богатырским голосом: «Слушай, мою команду, полк, кругом!» И все как один делают выпад правой ногой, поворот через левое плечо и левой ногой — хлоп! Как на картинке.

Вокруг смеются.

— Полком командовал, молодец!

— А как насчет женки, генерал на помощь не звал?

А тем временем к завалу на рысях подходит взвод пограничников. Впереди мчится на коне лихой комвзвода с кубиком в петлице. Вот он подскакал к рабочим и, найдя глазами Макарова, останавливает своего коня. Красиво выгнувшись в седле, докладывает:

— Товарищ прораб! Взвод Н-ской заставы прибыл в ваше распоряжение. Командир взвода Кошевой.

— Спасибо, товарищи, — волнуясь отвечает Макаров. — У нас сейчас перерыв.

— Спешиться! — командует взводный. — Оправиться, закурить!

И вот уже спешились лихие кавалеристы. Кони отведены в сторону, бойцы смешались с рабочими, и где-то уже послышался певучий голос родной гармонии.

— Плясовая!

Раздался круг, а выходить некому. Все ждут почина. Ну-ка, смельчак, выходи быстрее. Не томи душу.

Что-то больно ярко разгорелись глаза у бородатого молодца в лаптях. Уж не он ли откроет пляску?

Так и есть! Хлопнул парень ладошами, притопнул ногой, шевельнул плечами и выскочил на середину круга. Пошла плясать бывшая смоленская губерния. Пошла откалывать коленца, да не просто, а с частушечкой:

Взрыв хохота. А тем временем на площадку вылетает ладная Маруся из бригады Солдатенкова.

Крутнувшись так, что алым кругом взлетела юбка, обнажая выше колен ноги, она на секунду замерла, топнула каблуком и запела высоким звонким голосом:

И снова под восхищенные крики и топот завертелась юлой, словно какая-то волшебница, на одной ноге, поблескивая черными угольками возбужденных глаз.

«А ведь сколько тут разных людей, — думает Макаров. — И разве всех узнаешь, кто они? Вот десятки раз проходил мимо этой девицы и внимания не обращал, работница и все. А ведь это талант настоящий». Он озабоченно взглядывает на солнце и, приложив к губам трубкой свернутую газету, кричит:

— Приступить к работе!

Маруся вылетает из круга и, словно сильно закружилась ее вихрастая, шальная голова, на какое-то мгновение припадает к широкой груди Солдатенкова. Тот ласково и несколько недоуменно отводит ее от себя и уже шагает к лежащим перед ним камням. Эх, другая ранила сердце рязанца, о другой думает он дни и ночи, попыхивая козьей ножкой. Чуть раскосые глаз-а на смуглом лице, длинные шелковистые ресницы, между которыми вспыхивает чудесный уголек, босая ножка, словно выточенная из чистого золота, — все это стоит перед ним, как волшебное виденье.

А ты не знаешь этого, Маруся, хорошая, славная девчонка, заброшенная сюда прихотью судьбы. Ничего, придет время — узнаешь, и больно защемит твое сердечко.

А работа гремит на всю округу. Летят камни, и с каждым часом сближаются идущие навстречу друг другу бригады. Перед каждой маячит алое знамя, трепыхаясь на сосновом древке. Кто первым придет к этому знамени? Кто окажется сильнее в этом соревновании?

— Даешь, — кричит Солдатенков, откидывая с глаз мокрую прядь волос. — Даешь, орлы!

Он работает за пятерых. Он сейчас ничего не видит, кроме своей желанной цели. И вся бригада работает напряженно, не покладая рук. Кто не за страх, а за совесть, а кое-кто опасаясь тяжелого взгляда бригадира, а то и его еще более тяжелой руки.

Сбросив гимнастерки, в нательных рубахах трудятся пограничники, разделившиеся на две группы. Их тоже уже охватил пыл соревнования. Кто придет первым?

Макаров взглядом обегает весь фронт работ, всю эту живописную группу людей, самозабвенно работающих под горячим солнцем, и вдруг его сердце сжимает еще непонятная холодная тревога. Тревога и сомнение! Кто испытывал это, берясь за какое-либо дело, — будь то посадка яблоньки, или постройка дома, — тот знает, какая это страшная вещь. А вдруг яблонька посажена неправильно, а вдруг дом развалится, и весь труд пойдет прахом? Сразу холодеет сердце, лоб покрывается холодным потом. Опускаются руки, пропадает сила.

Растерянным взглядом смотрит Макаров на сближающиеся бригады. Скоро завалу будет конец. А может быть, все это и не нужно? Может, напрасно трудились сотни людей, позабыв об усталости. Ведь новая трасса еще не утверждена. Вот уже пять дней, как уехал в Ашхабад Николай Костенко с новым проектом, а оттуда ничего нет, ни письма, ни телеграммы.

Сюда пришли люди. Поможет быть, все это напрасно.

Как это напрасно? Разве могут не утвердить? Неужели не поймут нового проекта?

«Должны утвердить», — убеждает он себя. А в сердце шевелится червячок…

…Добрая сотня кепок и тюбетеек взлетела на воздух, когда Сергей Солдатенков со своими хлопцами разобрал и отбросил последние камни на своем участке и подошел к красному знамени.

Сам же Солдатенков вытер лицо грязным платком и с удивлением оглянулся назад.

— Четыре сбоку и ваших нет! — произнес он, устало улыбаясь. — Шабаш, ребята!

А со стороны станции мчится машина. Макаров всматривается: это Петро дает полный газ. Такир ровен, как бильярдный стол, да еще словно уложен паркетом — такие ровные трещинки покрывают его. Давай газ на полную железку, чтобы ветер, как сумасшедший, свистел и выл в узкой кабине!

Машина подъезжает к началу завала.

Увидя, что завал разобран, Яшин дает гудок. Словно салютуя, продолжает гудеть, медленно проезжает по только что расчищенной трассе.

— Салют наций! — кричит Наталья. — Молодец, Яшин!

Машина подъезжает к последней перемычке. Все торопятся, чтобы дать ей дорогу, Ченцов отбрасывает последний камень.

— Пожалуйста, — говорит он шоферу и вскакивает на подножку.

Машина проезжает вперед и останавливается. Яшин выскакивает из кабинки и, сильно хлопнув дверцей, подбегает к Макарову.

— Вам телеграмма, товарищ начальник, — говорит он, протягивая телеграфный бланк.

Макаров разворачивает бумажку, и ноги его медленно наливаются свинцовой тяжестью. На бланке четко выделяются написанные чернилами слова:

…Ярко светит солнце. Возле Агафьи Силовны толпится народ. Звенят металлические тарелки и котелки.

Небо чистое-чистое. Только маленькое облачко у вершины Кугитанга незаметно разрослось и теперь похоже на большого бурого косматого медведя.