Онлайн чтение книги Приключения Перигрина Пикля The Adventures of Peregrine Pickle
Глава XXII

Его оскорбляет тьютор, на которого он пишет пасквиль. — Он делает значительные успехи в изящной литературе; во время поездки в Виндзор случайно видит Эмилию и встречает очень холодный прием

Среди тех, кто пострадал от его хитрости и предательства, был мистер Джамбль, его тьютор, который никак не мог переварить нанесенное ему унизительное оскорбление и решил отомстить виновнику позора. С этой целью он следил за поведением мистера Пикля с самой злобной бдительностью и не пропускал случая обращаться с ним с тем неуважением, которое его питомец по нраву своему переносил хуже, чем любую строгость, какую наставник властен был применить.

Перигрин несколько дней не появлялся по утрам в церкви, а поскольку мистер Джамбль неизменно допрашивал его весьма повелительным тоном о причине его отсутствия, он измышлял разные благовидные предлоги; но в конце концов изобретательность его иссякла; он получил очень язвительный выговор за свою распущенность и в дополнение к выговору приказание сочинить ради упражнения парафраз в английских стихах на следующие два стиха из Вергилия:

Эта ненавистная штрафная работа на заданную тему возымела желаемое действие на Перигрина, который считал ее не только грубой бранью, направленной против его собственного поведения, но также и ретроспективным оскорблением памяти его деда, который при жизни славился скорее своей хитростью, чем честностью в торговом деле.

Рассерженный этой дерзостью педанта, он в порыве бешенства едва не прибег тут же на месте к телесной расправе, но, предвидя тягостные последствия, которые вызвало бы столь явное нарушение правил университета, он сдержал свое негодование и задумал отомстить за обиду с большим хладнокровием и презрением. Приняв такое решение, он начал наводить справки о происхождении и воспитании Джамбля. Он узнал, что отец этого дерзкого тьютора был каменщиком, что его мать торговала пирогами и что сын, в различные периоды своей юности, занимался и той и другой профессией, покуда не обратил своего внимания на изучение наук. Получив эти сведения, он сочинил следующую плохонькую балладу и преподнес ее, как толкование той цитаты, которую выбрал тьютор.

Это наглое произведение было наилучшей местью, какую он мог придумать для своего тьютора, который отличался презрительным высокомерием и нелепой гордостью педанта низкого происхождения. Вместо того чтобы отнестись к этой злой сатире со спокойствием и пристойным пренебрежением, подобающим человеку с его солидностью и положением, тьютор, едва бросив взгляд на сочинение, покраснел, а затем лицо его покрылось смертельной бледностью. Дрожащими губами он сказал, что его ученик — дерзкий нахал и будет исключен из университета, так как осмелился написать и вручить столь неприличный и грубый пасквиль. Перигрин отвечал с большою твердостью, что не сомневается в своем оправдании беспристрастными людьми, если станет известным брошенный ему вызов, и что он готов передать дело на рассмотрение главы колледжа.

Арбитраж он предложил, зная, что глава колледжа и Джамбль были в ссоре, и по этой причине тьютор никогда не отважится привести дело к такому концу. И в самом деле, когда упомянуто было о главе колледжа, Джамбль, подозрительный от природы, заподозрил, что Перигрин заручился покровительством, прежде чем решился нанести столь возмутительное оскорбление, и эта мысль произвела на него такое впечатление, что он положил задушить в себе злобу и ждать более благоприятного случая для утоления своей мести. Тем временем переписанная баллада была роздана студентам, которые распевали ее под самым носом мистера Джамбля на мотив «Жил некогда сапожник и т. д.», и триумф нашего героя был полный. Однако время его не было целиком посвящено этим буйным сумасбродствам юности. У него часто бывали светлые периоды, в течение которых он завязал более близкое знакомство с классиками, прилежно читал исторические сочинения, совершенствовал свою склонность к живописи и музыке, в коих сделал некоторые успехи, и главным образом занимался изучением натуральной философии. Обычно бывало так, что после внимательного изучения этих искусств и наук нрав его сказывался в тех проступках и необузданных вспышках пылкого воображения, которыми он стяжал такую известность; и, быть может, он был единственным юношей в Оксфорде, который одновременно поддерживал близкое и дружеское общение как с самыми легкомысленными, так и с самыми серьезными студентами университета.

Нельзя предполагать, чтобы молодой человек, отличающийся тщеславием, неопытностью и расточительностью Перигрина, мог приноровить свои расходы к назначенной ему сумме, как ни была она велика; ибо он не был одним из тех счастливчиков, которые расчетливы от рождения, и не постиг искусства прятать свой кошелек, когда видишь товарища в беде. Итак, великодушный и щедрый от природы, он проматывал свои деньги и был великолепен, когда получал сумму, предназначенную ему на четверть года; но, задолго до истечения третьего месяца, финансы его истощались, а так как он не мог унижаться и просить добавки, был слишком горд, чтобы брать взаймы, и слишком высокомерен, чтобы быть в долгу у лавочников, он посвящал эти полосы безденежья продолжению своих занятий и снова начинал сверкать в день получения денег,

В один из таких периодов он с приятелями отправился в Виндзор с целью осмотреть королевские апартаменты в замке, куда они прибыли после полудня; и когда Перигрин стоял, созерцая картину, изображающую Геркулеса и Омфалу, один из его товарищей студентов шепнул ему на ухо:

— Черт подери! Пикль, вон две хорошенькие девушки!

Он поспешно оглянулся и в одной из них узнал свою Эмилию, почти забытую им. Ее появление подействовало на его воображение, как искра на порох; та страсть, которая пребывала в дремоте на протяжении двух лет, вспыхнула мгновенно, и он затрепетал. Она заметила и разделила его волнение, ибо их души вибрировали от одного и того же импульса. Однако она призвала на помощь свою гордость и негодование, и у нее хватило твердости покинуть столь опасное место. Встревоженный ее уходом, он собрал все свои силы и, побуждаемый любовью, которой не мог долее противостоять, последовал за ней в другую комнату, где с самым растерянным видом обратился к ней со словами: «Ваш покорный слуга, мисс Гантлит» — на каковое приветствие она отвечала с напускным равнодушием, не скрывавшим, однако, ее смятения: «К вашим услугам, сэр», — и тотчас же, указывая пальцем на портрет Дунса Скотта, висевший над одной из дверей, спросила, посмеиваясь, свою спутницу, не находит ли она, что он похож на шарлатана-прорицателя. Перигрин, до глубины души уязвленный таким приемом, отвечал за другую леди, что «легко было стать шарлатаном в те времена, когда простодушие века помогало гаданию; но если бы он или сам Мерлин воскресли из мертвых теперь, когда господствует обман и лицемерие, они не могли бы заработать себе на кусок хлеба своим ремеслом».

— О сэр, — сказала она, — несомненно они применили бы новые приемы; в сей просвещенный век нет никакого позора менять свое мнение.

— Да, конечно, сударыня, — стремительно отвечал юноша девице, — если только перемена к лучшему.

— А если бы случилось наоборот, — возразила нимфа, играя веером, — непостоянство всегда найдет опору в поступках людей.

— Верно, сударыня, — произнес наш герой, устремив на нее взгляд, — всюду приходится наблюдать примеры ветрености.

— Ах, боже мой, сэр, — воскликнула Эмилия, тряхнув головой, — вряд ли вы встретите хоть одного щеголя, лишенного ее!

В это время его товарищ, видя, что он беседует с одной из леди, вступил в разговор с другой и, с целью споспешествовать любовной интриге друга, увел свою даму в другую комнату якобы для того, чтобы показать ей какую-то замечательную картину.

Перигрин, пользуясь случаем побыть наедине с предметом своей любви, бросил на нее самый обольстительно-нежный взгляд и, испустив глубокий вздох, спросил, окончательно ли вычеркнула она его из своей памяти. Покраснев при этом патетическом вопросе, который вызвал воспоминание о воображаемом оскорблении, ей нанесенном, она отвечала в большом смущении:

— Сэр, кажется, я имела удовольствие видеть вас однажды на балу в Винчестере.

— Мисс Эмилия, — сказал он очень серьезно, — будьте откровенны и сообщите мне, за какой из моих проступков угодно вам меня наказывать, ограничивая ваши воспоминания этим единственным случаем?

— Мистер Пикль, — отвечала она тем же тоном, — у меня нет ни права, ни желания судить ваши поступки, а потому вы задаете неуместный вопрос, требуя у меня объяснения.

— По крайней мере, — продолжал наш влюбленный, — доставьте мне меланхолическое удовлетворение знать, за какое нанесенное мной оскорбление вы решили не обращать ни малейшего внимания на письмо, которое я имел честь написать из Винчестера с вашего особого разрешения.

— Ваше письмо, — с живостью сказала мисс, — не требовало и не заслуживало ответа; и, откровенно говоря, мистер Пикль, это была лишь пошлая уловка для того только, чтобы избавиться от переписки, которой вы изволили домогаться. — Сбитый с толку этой репликой, Перигрин отвечал, что, быть может, он оказался несостоятельным с точки зрения изящества или благоразумия, но отнюдь не поскупился на изьявления почтения и преклонения перед той прелестью, обожать которую — его гордость.

— Что касается до стихов, — сказал он, — признаюсь, они были недостойны предмета, но я льстил себя надеждой, что они заслужат ваше снисхождение, если не одобрение, и будут сочтены не столько плодом моего таланта, сколько искренним излиянием моей любви.

— Стихи! — воскликнула с удивленным видом Эмилия. — Какие стихи? Право же, я вас не понимаю.

Молодой джентльмен был поражен этим восклицанием, на которое он после долгой паузы ответил:

— Я начинаю подозревать — и от души желаю, чтобы это раскрылось немедленно, — я подозреваю, что мы с самого начала неправильно понимали друг друга. Скажите, пожалуйста, мисс Гантлит, разве вы не нашли стихов, вложенных в то злополучное письмо?

— Уверяю вас, сэр, — отвечала эта леди, — я не считаю себя таким знатоком, чтобы судить, было ли то остроумное произведение, которое вы шутливо величаете злополучным письмом, написано стихами или прозой; но, мне кажется, шутка слегка устарела для того, чтобы снова извлекать ее на свет.

С этими словами она упорхнула к своей спутнице и оставила своего кавалера в крайнем беспокойстве. Он понял теперь, что ее равнодушие к его ухаживанию в бытность его в Винчестере, должно быть, возникло благодаря какой-то тайне, которую он не мог постигнуть. А она начала подозревать и надеяться, что полученное ею письмо было подложным, хотя терялась в догадках, как это могло случиться, раз оно было ей вручено его же собственным слугой.

Однако она решила предоставить распутывание дела ему, а он, как было ей известно, не преминет потрудиться как для своего, так и для ее удовлетворения. Она не обманулась в своих ожиданиях. Он снова подошел к ней на лестнице и, так как с ними не было спутника мужского пола, выразилжелание проводить их до дому. Эмилия угадала его намерение, заключавшееся в том, чтобы узнать, где она живет, и хотя одобрила его хитрость, но сочла своим долгом, ради поддержания собственного достоинства, уклониться от этой любезности. Поэтому она поблагодарила его за учтивое предложение, но не соглашалась причинить ему беспокойство, тем более, что им было очень недалеко идти. Он не был огорчен этим отказом, причины которого прекрасно понимал; да и она не досадовала, видя, что он упорствует в своем решении. Поэтому он проводил их до дому и пытался разговаривать главным образом с Эмилией. Но ее натуре не чуждо было кокетство, и, задумав разжечь его нетерпение, она ловко разбивала все его усилия, постоянно втягивая свою спутницу в разговор, который шел о величественном виде здания. Подвергаясь такой пытке, он дошел с ними до дверей дома, где они жили, а тогда его возлюбленная, угадав по лицу своей подруги, что та вот-вот пригласит его войти, предупредила ее намерение, нахмурив брови; затем, повернувшись к мистеру Пиклю, сделала ему очень церемонный реверанс, взяла молодую леди под руки и, со словами: «Идемте, кузина Софи», скрылась.