Онлайн чтение книги Лавка дурных снов The Bazaar of Bad Dreams
Бэтмен и Робин вступают в перебранку

Иногда рассказ сразу складывается целиком – готовое произведение. Но чаще всего рассказы приходят ко мне в два этапа: сначала чашка, а потом ручка. Может так получиться, что ручка появится лишь через несколько недель, или месяцев, или даже лет, поэтому у меня в голове есть маленький сундучок, набитый незавершенными чашками, каждая – в умозрительной защитной упаковке, которую мы называем памятью. Какой бы красивой ни была чашка, идти искать ручку – пустое дело, приходится ждать, пока ручка возникнет сама. Я понимаю, это убогая метафора, но когда речь идет о литературном творчестве, почти все метафоры убоги. Я пишу книги всю жизнь, однако до сих пор очень слабо представляю, как идет этот процесс. С другой стороны, я очень слабо представляю, как работает моя печень, но пока она справляется со своими задачами, меня это устраивает.

Почти шесть лет назад я едва не стал свидетелем аварии на оживленном перекрестке в Сарасоте. Какой-то водитель-ковбой пытался протиснуться на своем грузовике в левую полосу, уже занятую другим грузовиком. Водитель, на чье пространство посягали, нажал клаксон, послышался неизбежный визг тормозов, и два бензиновых мастодонта едва не столкнулись, разминувшись буквально на пару дюймов. Водитель, стоявший в левом ряду, опустил стекло и поднял средний палец к синему небу Флориды в традиционном американском приветствии, столь же священном, как и бейсбол. Парень, который едва в него не впилился, ответил тем же и еще, как Тарзан, застучал кулаками в грудь, что, по-видимому, означало: Хочешь подраться? Потом на светофоре загорелся зеленый, другие водители принялись нетерпеливо сигналить, и те двое поехали каждый своей дорогой, так и не вступив в схватку.

Этот случай заставил меня задуматься: а что могло бы произойти, если бы те парни вышли из машин и начали выяснять отношения прямо там, на Тамайами-трейл? Мысль вполне обоснованная – агрессивное поведение на дороге мы видим сплошь и рядом. К сожалению, «сплошь и рядом» не входит в рецепт хорошей истории. И все-таки эта едва не случившаяся авария накрепко врезалась мне в память. Это была чашка без ручки.

Спустя год, может, чуть больше, мы с женой обедали в «Эпплби», и я увидел мужчину за пятьдесят, который резал на маленькие кусочки рубленую котлету для совсем пожилого джентльмена. Резал заботливо и аккуратно, а пожилой человек смотрел пустыми глазами поверх его головы. В какой-то момент старик, похоже, включился в реальность и схватил вилку и нож, вероятно, чтобы самому за собой поухаживать. Его спутник улыбнулся и покачал головой. Старик вернул нож и вилку на место и снова уставился в пространство. Я решил, что это отец и сын, и так у меня появилась она – ручка для чашки, – а потом и эта история об агрессии на дороге.

* * *

Сандерсон навещает отца дважды в неделю. Вечером по средам он запирает ювелирную лавку, которую в незапамятные времена открыли его родители, садится в машину и едет три мили до «Овощной фермы», где и встречается с папой, обычно – в общей гостиной. Или в папином «люксе», если отец нехорошо себя чувствует. По воскресеньям – не каждое воскресенье, но часто – Сандерсон вывозит отца куда-нибудь пообедать. Учреждение, где отец доживает свои последние замутненные годы, это пансионат особого ухода «Харвест-Хиллз», но название «Овощная ферма» кажется Сандерсону более точным.

Они, в общем, неплохо проводят время вместе, и совсем не потому, что Сандерсону больше не нужно менять белье, когда отец ходит под себя, и больше не нужно вскакивать по ночам, когда тот бродит по дому, зовет жену, чтобы она приготовила ему яичницу, или говорит Сандерсону, что эти проклятые мальчишки Фредерики опять забрались к ним во двор и пьют алкоголь, и орут друг на друга (Дори Сандерсон умерла пятнадцать лет назад, а трое братьев Фредерик уже не мальчишки и давным-давно переехали из их района). Есть старая шутка насчет болезни Альцгеймера: ее плюс в том, что каждый день узнаешь что-то новое и знакомишься с новыми людьми. Сандерсон обнаружил, что настоящий плюс заключается в том, что сценарий почти никогда не меняется. Это значит, что почти никогда не приходится импровизировать.

Вот, например, «Эпплби». Хотя они с папой обедают там постоянно уже больше трех лет, папа почти всегда заявляет одно и то же: «Неплохое местечко. Надо бывать тут почаще». Он всегда берет рубленую котлету, обязательно слабо прожаренную, а когда приносят хлебный пудинг, говорит, что пудинг его жены гораздо вкуснее. В прошлом году в «Эпплби» на Коммерс-уэй перестали готовить хлебный пудинг, и папа – после того как Сандерсон четыре раза прочел ему десертное меню и после бесконечных двух минут размышлений – заказал яблочный коблер. Когда его принесли, папа заметил, что Дори всегда подавала яблочный коблер со взбитыми сливками. А потом просто сидел, глядя в окно на шоссе. В следующий раз он высказался точно так же, но съел весь коблер до крошки.

Обычно папа помнит, как зовут Сандерсона и кем тот ему приходится, но иногда называет Сандерсона Регги, именем его старшего брата. Регги не стало сорок лет назад. Когда Сандерсон собирается уходить из «люкса» по средам – или по воскресеньям, вернув отца на «Овощную ферму», – папа неизменно его благодарит и обещает, что в следующий раз будет чувствовать себя лучше.

В молодости – до встречи с Дори Левин, которая его окультурила, – папа работал бурильщиком на нефтяных скважинах в Техасе, и иногда в нем просыпается этот грубый рабочий парень, который и думать не думал о том, что станет преуспевающим владельцем ювелирной лавки в Сан-Антонио. В таких случаях он сидит у себя в «люксе» и никуда не выходит. Однажды он перевернул кровать и при этом сломал запястье. Когда дежурный санитар – Хосе, любимчик отца – спросил, почему он так сделал, отец ответил, что это все из-за проклятого Гантона, который никак не выключит свое радио. Разумеется, никакого Гантона там нет. Сейчас нет. Когда-то, может, и был. Вероятно.

В последнее время у папы развилась склонность к клептомании. Санитары, медсестры и доктора находят в его палате самые разные вещи: цветочные вазы, пластиковые ложки, ножи и вилки из столовой, пульт от телевизора, что стоит в общей гостиной. Однажды Хосе обнаружил под папиной кроватью большую коробку из-под сигар, в которой лежали фрагменты пазлов и несколько десятков игральных карт из разных колод. Папа не может объяснить никому, включая собственного сына, зачем берет все эти вещи, и обычно отрицает, что вообще их брал. Однажды он сказал Сандерсону, что это Гандерсон пытается его подставить.

– Ты хотел сказать Гантон, папа? – спросил Сандерсон.

Папа взмахнул тонкой, костлявой рукой:

– Этот пошляк только и думал что о бабских шмондях. Тот еще ходок за шмондями из Больших Шмондей.

Однако приступы клептомании вроде бы теперь все реже – по крайней мере, так говорит Хосе, – и в это воскресенье папа ведет себя вполне спокойно. Сегодня не день просветления, но все же не худший из дней. Вполне можно пойти в «Эпплби», и если отец не обмочится в ресторане, будет вообще замечательно. Он носит подгузники, но запах все равно есть. По этой причине Сандерсон всегда выбирает столик в углу. Проблемы с выбором столика нет; они с папой обедают в два, а к тому времени воскресные толпы расходятся по домам смотреть по телевизору бейсбол или футбол.

– Ты кто ? – спрашивает папа в машине. Погода солнечная, но прохладная. В огромных темных очках и шерстяном пальто отец похож на дядюшку Джуниора, старого гангстера из «Клана Сопрано».

– Я Дуги, – говорит Сандерсон. – Твой сын.

– Я помню Дуги, – отвечает папа, – но он умер.

– Нет, папа. Не умер. Умер Регги . Он… – Сандерсон умолкает и ждет, что, может, отец закончит за него. Но тот молчит. – Он разбился на машине.

– Ехал пьяным, да? – спрашивает папа. Это больно даже после стольких лет. В этом минус состояния отца: он способен на необдуманную жестокость, которая все равно ранит.

– Нет, – говорит Сандерсон. – Пьяным был парень, который его ударил, а сам отделался царапинами.

Сейчас этому парню уже хорошо за пятьдесят. Может, у него седина на висках. Сандерсон надеется, что у этого выросшего теперь подростка, который убил его брата, сколиоз четвертой степени, что его жена умерла от рака яичников, что сам он переболел свинкой и остался слепым и стерильным, но, скорее всего, с ним все нормально. Держит где-нибудь бакалейную лавку. Может, даже, помоги им Господь, владеет сетью ресторанов «Эпплби». Почему нет? Тогда ему было шестнадцать. С тех пор много воды утекло. Ошибка юности. Все в прошлом. А Регги? И Регги в прошлом. Скелет внутри истлевшего костюма под надгробной плитой на Мишн-Хилл. Иногда Сандерсон даже не может вспомнить, как он выглядел.

– Мы с Дуги играли в Бэтмена и Робина, – говорит папа. – Это была его любимая игра.

Они останавливаются на светофоре, на перекрестке Коммерс-уэй и Эйрлайн-роуд, где скоро произойдет нечто малоприятное. Сандерсон смотрит на отца и улыбается:

– Да, папа! Точно! Мы даже как-то пошли собирать конфеты на Хеллоуин, нарядившись Бэтменом и Робином, помнишь? Я тебя уговорил. Крестоносец-в-Плаще и Чудо-мальчик.

Папа смотрит прямо перед собой и молчит. О чем он думает? Или все его мысли сгладились до несущей частоты? Сандерсон иногда представляет, как может звучать эта почти ровная линия: м-м-м-м-м-м-м . Как гул тестовой сетки в старом телевизоре, черно-белом, еще до кабелей и спутников.

Сандерсон по-дружески сжимает тонкую руку отца под шерстяным рукавом:

– Ты напился до чертиков, и мама страшно ругалась, но я здорово повеселился. Это был лучший Хеллоуин в моей жизни.

– Я не брал в рот ни капли, если жена была рядом, – отвечает папа.

Да, думает Сандерсон, когда на светофоре включается зеленый. Она тебя отучила.

– Помочь тебе разобраться с меню, папа?

– Я умею читать, – отвечает отец. Читать он уже разучился, но в их уголке светло, и папа сумеет разглядеть картинки даже в темных гангстерских очках дядюшки Джуниора. К тому же Сандерсон знает, что он закажет.

Официант приносит им холодный чай, и папа говорит, что возьмет рубленую котлету, слабо прожаренную.

– Чтобы была розовая, но без крови, – говорит он. – Будет с кровью, отправлю обратно.

Официант кивает:

– Как обычно.

Папа смотрит на него с подозрением.

– На гарнир зеленую фасоль или капустный салат?

Папа фыркает:

– Издеваешься? Какая зелень? В тот год даже дешевенькая бижутерия не продавалась, о крупняке и думать забудь.

– Капустный салат, – говорит Сандерсон. – А мне, пожалуйста…

–  Голяк, а не зелень!  – произносит папа с нажимом и надменно смотрит на официанта, как бы спрашивая: ты посмеешь мне возразить?

Официант, который обслуживал их уже не один раз, только кивает и говорит:

– Просто салат. – Потом обращается к Сандерсону: – А вам, сэр?

Они едят. Отец не хочет снимать пальто, поэтому Сандерсон просит пластиковый слюнявчик и повязывает папе на шею. Папа не возражает, возможно, он вообще этого не замечает. Немного капусты падает ему на брюки, но слюнявчик улавливает почти все капли грибного соуса. Под конец обеда отец сообщает во всеуслышание, что ему так сильно хочется в туалет, что он прямо чувствует вкус мочи в горле.

Сандерсон провожает его в уборную, и папа разрешает ему расстегнуть молнию у него на брюках, но когда Сандерсон хочет стянуть с него эластичный подгузник, папа шлепает его по руке.

– Не трогай чужую сардельку, малыш, – говорит он раздраженно. – Или ты не в курсе?

Эти слова пробуждают одно давнее воспоминание: Дуги Сандерсон стоит перед унитазом, с шортами, спущенными до лодыжек, а папа пристроился на коленях рядом и дает инструктаж. Сколько ему тогда было? Три года? Или два? Да, наверное, только два, но он хорошо это помнит. Воспоминание – словно яркий солнечный блик на стекле рядом с дорогой, столь идеальный, что на сетчатке остался послеобраз.

– Вынимаешь орудие, занимаешь позицию и стреляешь по готовности, – говорит он. Папа косится на него с подозрением, а потом разбивает сердце Сандерсона широкой улыбкой. – Я так говорил моим мальчикам, когда приучал их ходить в туалет, – произносит он. – Дори считала, что это моя задача, и я ее выполнил, ей-богу.

Он выпускает струю, и большая часть действительно попадает в писсуар. Пахнет кислым и сладким. Это из-за диабета. Но теперь-то без разницы, верно? Иногда Сандерсон думает, что чем скорее, тем лучше.

Когда они возвращаются к своему столику, папа, по-прежнему в пластиковом слюнявчике, выносит вердикт:

– Неплохое местечко. Надо бывать здесь почаще.

– Хочешь десерт, папа?

Папа обдумывает это предложение, глядя в окно, при этом его челюсть отвисает. Или это просто несущая частота? Нет, на этот раз – нет.

– Пожалуй, в меня еще что-нибудь влезет.

Они оба заказывают яблочный коблер. Отец разглядывает шарик ванильного мороженого и хмурится:

– Моя жена подавала яблочный коблер со взбитыми сливками. Ее звали Дори. Сокращенно от Дорин. Как в «Клубе Микки-Мауса». Всем привет, вам тут рады.

– Я знаю, папа. Ешь.

– Ты Дуги?

– Да.

– Правда? Это не розыгрыш?

– Нет, папа. Я Дуги.

Отец подносит ко рту ложку с яблоками и мороженым, с которой стекают тяжелые капли.

– Мы это сделали, да?

– Что мы сделали?

– Пошли собирать сласти на Хеллоуин в костюмах Бэтмена и Робина.

Сандерсон смеется, удивленно и радостно.

– Да, папа! Мама сказала, что я-то родился безмозглым, но тебе нет оправдания. И Регги воротил от нас нос. Ему претила вся эта затея.

– Я был пьян, – говорит отец и ест десерт. Доев все до крошки, он рыгает и тычет пальцем в окно: – Посмотри, что там за птицы. Еще раз, как они называются?

Сандерсон смотрит. Птицы сидят тесной группкой на мусорном баке на стоянке у ресторана. Еще несколько сидит на заборе.

– Это вороны, папа.

– Боже, я знаю, – говорит он. – В то время вороны нас не беспокоили. У нас была пневматическая винтовка. Слушай, – он деловито подается вперед, – мы бывали здесь раньше?

Сандерсон быстро обдумывает метафизический потенциал, заключенный в этом вопросе, потом отвечает:

– Да. Мы здесь обедаем почти каждое воскресенье.

– Ну, это хорошее место. Но, полагаю, нам пора ехать обратно. Я устал. И мне надо… того, другого.

– Вздремнуть.

– Именно, – говорит отец с надменным видом.

Сандерсон подзывает официанта, чтобы им принесли счет, и, пока он расплачивается на кассе, отец направляется к выходу, засунув руки в карманы пальто. Сандерсон быстро хватает сдачу и бежит следом за ним, пока он не вышел на стоянку, а то и на оживленную Коммерс-уэй.

– Хорошая была ночка, – говорит папа, когда Сандерсон пристегивает его ремень безопасности.

– Какая ночка?

– Хеллоуин, балбес. Тебе было восемь, значит, это было в тысяча девятьсот пятьдесят девятом. Ты родился в пятьдесят первом.

Сандерсон удивленно глядит на отца, но старик смотрит прямо перед собой. Сандерсон закрывает пассажирскую дверь, обходит машину спереди и садится за руль. Первые два-три квартала они молчат, и Сандерсон решает, что отец все забыл. Но он не забыл.

– Когда мы подошли к дому Форестеров у подножия холма… ты же помнишь холм, да?

– Холм на Черч-стрит. Да, конечно.

– Точно! Норма Форестер открывает дверь и говорит тебе – еще прежде, чем ты успел открыть рот, – она говорит: «Сласти или напасти?» Потом смотрит на меня и спрашивает: «Выпивасти или напасти?» – Папа кряхтит, словно несмазанная дверь. Сандерсон не слышал этого звука уже больше года. Отец даже хлопает себя по бедру. – Выпивасти или напасти! Это было сильно! Ты же помнишь, да?

Сандерсон честно пытается вспомнить, но ничего не выходит. Он помнит только, как был доволен и счастлив, что папа пошел вместе с ним, пусть даже папин костюм Бэтмена – собранный на скорую руку – был совершенно убогим. Серая пижама, на груди черным маркером нарисован знак Бэтмена. Плащ, выкроенный из старой простыни. Многофункциональный пояс Бэтмена был представлен обычным кожаным ремнем, за который папа заткнул несколько стамесок и отверток – и даже разводной гаечный ключ, – все это он взял из ящика с инструментами в гараже. На голове – побитая молью лыжная маска, которую папа закатал до носа, чтобы был виден рот. Прежде чем выйти на улицу, папа встал перед зеркалом в прихожей, оттянул маску сверху и подоткнул, чтобы сделать два уха, но они не держались.

– Она предложила мне бутылку пива, – говорит отец.

Они проехали уже девять кварталов по Коммерс-уэй и приближались к перекрестку с Эйрлайн-роуд.

– И ты взял?

Отец в ударе. Сандерсону очень хотелось бы, чтобы так продолжалось всю дорогу до «Овощной фермы».

– Конечно, взял. – Отец надолго умолкает. При приближении к перекрестку Коммерс-уэй расширяется до трех полос. Левая полоса – для тех, кто сворачивает налево. Светофор прямо горит красным, но для левой полосы – зеленая стрелка. – Сиськи у этой девчонки были как две подушки. А как мы с ней любились! Лучше ее у меня не было никого!

Да, они делают тебе больно. Сандерсон знает это не только по собственному опыту, но и из разговоров с другими людьми – родственниками пациентов «Фермы». Обычно они не хотят задевать твои чувства, но задевают. Те воспоминания, что у них еще остаются, все перепутались – как ворованные кусочки пазлов, найденные Хосе в коробке из-под сигар под папиной кроватью, – и у обитателей «Фермы» нет внутреннего ограничителя, который подсказывал бы, что можно говорить, а чего нельзя. У Сандерсона никогда не было причин подозревать отца в том, что тот хоть раз изменил жене за все сорок с чем-то лет их совместной жизни, хотя, наверное, все взрослые дети не сомневаются в своих родителях, если их брак был спокойным и мирным.

Он на миг отрывает взгляд от дороги и смотрит на отца, и поэтому происходит авария, а не просто опасная ситуация из тех, что бывают сплошь и рядом на бойких улицах вроде Коммерс-уэй. Впрочем, авария не слишком серьезная, и хотя Сандерсон не отрицает, что на секунду отвлекся от дороги, он знает, что это была не его вина.

Большой пикап на огромных колесах, с батареей фар на крыше, выруливает на его полосу, чтобы перестроиться влево и успеть повернуть, пока горит стрелка. Задний поворотник не включен; Сандерсон успевает это заметить, когда капот его «субару» въезжает в зад пикапа. Их с папой резко бросает вперед, но пристегнутые ремни защищают от удара. На прежде гладком капоте «субару» вздымается смятая горка металла, однако подушки безопасности не срабатывают. Со звоном бьется стекло.

– Идиот! – кричит Сандерсон. – Господи!

Потом он совершает ошибку. Он нажимает кнопку, которая опускает стекло, высовывает руку в окно и показывает средний палец водителю пикапа. Позже он придет к выводу, что сделал это лишь потому, что с ним в машине сидел отец, и отец был в ударе.

Папа. Сандерсон поворачивается к нему:

– С тобой все в порядке?

– Что случилось? – спрашивает отец. – Почему мы остановились?

Он немного растерян, но в остальном с ним все в порядке. Хорошо, что он был пристегнут, хотя в наше время попробуй не пристегнись. Машина сама не допустит подобного безобразия. Проедешь непристегнутым пятьдесят футов, и она начнет возмущенно пищать. Сандерсон тянет руку к бардачку, открывает его, достает водительские права и страховку. Когда он выпрямляется, водительская дверь пикапа распахнута настежь, а сам водитель идет к нему, совершенно не обращая внимания на машины, которые сигналят и пытаются объехать место аварии. Машин не так много, как в будние дни, но Сандерсон не считает это удачей, он смотрит на приближающегося водителя пикапа и думает: кажется, я крупно влип.

Он знает этого парня. Не лично его, а такой типаж. Южный Техас как он есть. Парень одет в джинсы и футболку с оторванными по шву рукавами. Не отрезанными, а именно оторванными, так что нитки висят бахромой на загорелых мускулистых предплечьях. Ремня на джинсах нет, сами джинсы низко сидят на бедрах, выставляя на всеобщее обозрение марку трусов. Толстая цепь, прикрепленная карабином к петле на поясе джинсов, уходит в задний карман, где, вне всяких сомнений, лежит здоровенный кожаный бумажник, возможно, украшенный эмблемой какой-нибудь хэви-метал-группы. Руки сплошь покрыты татуировками, заходящими даже на шею. Когда камеры видеонаблюдения показывают таких вот парней перед ювелирной лавкой Сандерсона, он всегда нажимает кнопку, блокирующую входную дверь, так что с улицы в магазин не войдешь. А сейчас ему хочется нажать кнопку, которая блокирует двери машины, но он, конечно, не станет этого делать. Сандерсон уже сто раз пожалел о том, что показал палец этому парню, а ведь у него было время подумать, пока он опускал стекло. Но теперь уже поздно.

Сандерсон открывает дверь и выходит из машины, готовый решить все мирно и даже извиниться, хотя ему не за что извиняться – тот парень выскочил перед ним и даже не включил поворотник! Но его что-то тревожит, тревожит настолько, что мурашки бегут по рукам и по шее, которая сразу взмокла, как только он выбрался из машины, где работает кондиционер. Татуировки у парня грубые, беспорядочные: цепи вокруг бицепсов, ветки терновника на предплечьях, на одном запястье – кинжал с каплей крови, стекающей с острия. Они сделаны явно не в салоне. Это тюремные наколки. Парень – настоящий амбал. Не меньше шести футов двух дюймов в сапогах и не меньше двухсот фунтов с одеждой. А то и все двести двадцать. Рост Сандерсона – пять футов девять дюймов, а весит он сто шестьдесят фунтов.

– Послушайте, я сожалею, что показал вам палец, – говорит Сандерсон. – Просто вспылил. Но вы перестроились, не включив…

– Смотри, что ты сделал с моей машиной! – перебивает его татуированный амбал. – Я на ней и трех месяцев не проездил!

– Нам нужно обменяться данными по страховке.

И еще им нужен полицейский. Сандерсон оглядывается по сторонам и видит только зевак в автомобилях, которые притормаживают, чтобы объехать место аварии, и уносятся прочь.

– Откуда у меня взяться страховке, если я еще даже не расплатился за эту дуру?

Страховка нужна обязательно, думает Сандерсон, это закон. Только парням вроде этого плевать на закон. Что лишний раз подтверждает резиновая мошонка, болтающаяся под задним номерным знаком.

– Ты чего меня не пропустил, придурок?

– У меня не было времени затормозить, – говорит Сандерсон. – Вы перестроились, а поворотник не включили…

– Я включил поворотник!

– Тогда почему он не горит? – спрашивает Сандерсон.

– Потому что ты расколотил мою фару, кретин! Что я скажу своей девушке? Все выплаты записаны на нее! И не тычь мне в лицо этой дрянью!

Он бьет Сандерсона по руке, в которой тот держит права и страховочную карточку. Они падают на асфальт. Сандерсон ошеломленно смотрит вниз. Его документы валяются на дороге.

– Я сейчас поеду, – говорит амбал. – Я сам чиню свою тачку, а ты сам чинишь свою. Вот так мы и поступим.

«Субару» Сандерсона пострадал гораздо сильнее, чем пикап-переросток, ремонт обойдется тысячи в полторы-две, но Сандерсон возмущается не из-за этого. И не из-за боязни, что амбал может уйти безнаказанным – тут всего-то и нужно, что записать номерной знак, под которым болтается резиновая мошонка. И даже не из-за жары, которая просто убийственна. Может быть, Сандерсон и не стал бы возмущаться, если бы не его старенький отец, сидящий на пассажирском сиденье, не понимающий, что случилось, и нуждающийся в отдыхе и покое. Отец хотел лечь вздремнуть. Сейчас они были бы уже на полпути к «Овощной ферме», но нет. Нет. Потому что этот урод полез перестраиваться, нарушая правила. Потому что ему надо было успеть повернуть, пока горит зеленая стрелка, а иначе весь мир погрузился бы во мрак и вострубили трубы Страшного суда.

– Нет, так не получится, – говорит Сандерсон. – Это вы виноваты. Вы выскочили на мою полосу прямо передо мной, не включив поворотник. У меня не было времени затормозить. Я хочу увидеть ваши права. И документы на машину.

– Иди в жопу, – отвечает амбал и бьет Сандерсона кулаком в живот. Сандерсон сгибается пополам, из легких выходит весь воздух. Ему следовало понять, что не стоит провоцировать этого психа, и он это понимал , каждый бы понял при одном только взгляде на эти любительские наколки, но все равно возразил, поскольку не представлял, как что-то подобное может случиться средь бела дня, на оживленном перекрестке Коммерс-уэй и Эйрлайн-роуд. Он человек миролюбивый. В последний раз дрался в третьем классе из-за бейсбольных карточек.

– Вот тебе документы, – говорит амбал. Пот ручьями течет по его лицу. – Надеюсь, ты доволен. А насчет прав – у меня их нет. Понятно тебе? Ни хрена нет . У меня сейчас будет полная жопа, и все из-за тебя. Сидел там, дрочил за рулем вместо того, чтобы смотреть на дорогу. Пидор комнатный!

И тут амбал слетает с катушек. Может, из-за аварии, или из-за жары, или из-за того, что Сандерсон так настойчиво требовал показать документы, которых у него не было. Может, даже просто из-за звука собственного голоса. Сандерсон много раз слышал фразу «слететь с катушек», но только теперь по-настоящему понимает, что это такое. Его учителем становится татуированный шкаф, и, надо сказать, учитель из него хороший. Шкаф сцепляет пальцы в замок, сооружая двойной кулак. Сандерсон еще успевает заметить, что на костяшках пальцев у этого парня наколоты синие глаза, а потом ему в лицо бьет кувалда, и он отлетает назад, к покореженному правому боку своей машины. Он чувствует, как металлическая зазубрина рвет рубашку и кожу под ней. Кровь стекает по боку, горячая, словно он в лихорадке. Потом колени подкашиваются, и Сандерсон падает на асфальт. Смотрит на свои руки и не верит, что они его. Правой щеке горячо, по всем ощущениям, она раздувается, словно тесто. Из правого глаза градом льют слезы.

Следующий удар приходится по больному боку, сразу над талией. Сандерсон ударяется головой о правую переднюю покрышку «субару». Пытается отползти подальше от тени татуированного амбала. Амбал орет на него, но Сандерсон не разбирает слов, только бу-бу-бу – так взрослые разговаривают с детьми в мультике «Мелочь пузатая». Сандерсон хочет сказать ему: ладно, ладно, каждому свое, кому – арбуз, а кому – свиной хрящик, и какой смысл ругаться. Он хочет сказать: давай без обид (пусть даже его самого очень крепко обидели), ты идешь своей дорогой, я иду своей, счастливого пути, увидимся завтра, мышкетеры. Но он не может вдохнуть. Кажется, сейчас у него случится сердечный приступ, если уже не случился. Он пытается поднять голову – раз уж ему суждено умереть, то перед смертью хотелось бы посмотреть на что-то более интересное, чем асфальт на Коммерс-уэй и капот собственной разбитой машины, – но ничего не получается. Шея напоминает вареную макаронину.

Еще один пинок. На этот раз – по левому бедру. А потом татуированный амбал издает странный гортанный крик, и на серый асфальт капают красные капли. Поначалу Сандерсон думает, что кровь идет у него из носа – или, может быть, из разбитой губы, – но тут теплые струйки проливаются ему на затылок. Словно теплый тропический дождь. Сандерсон отползает чуть дальше, за капот своей машины, и там ему удается перевернуться и сесть. Он смотрит вверх, щурясь на яркий солнечный свет, и видит папу, стоящего рядом с амбалом. Амбал согнулся пополам, будто у него прихватило живот. Одной рукой он держится сбоку за шею, из которой торчит какая-то деревяшка.

Поначалу Сандерсон не понимает, что произошло, но потом до него доходит: деревяшка – рукоятка ножа, и этот нож Сандерсон уже видел. Он его видит почти каждое воскресенье. Чтобы разрезать рубленую котлету, которую папа всегда берет на воскресных обедах, не нужен острый столовый нож, котлету легко разломать вилкой, однако нож им все равно приносят. Такой уж в «Эпплби» сервис. Возможно, папа не помнит, кто из сыновей приезжает его навестить, не помнит, что его жена умерла, и, наверное, даже не помнит свое второе имя, но он, похоже, не растерял рассудительную жестокость, благодаря которой сумел превратиться из простого рабочего-буровика в преуспевающего владельца ювелирного магазина.

Он подстроил все так, чтобы я отвлекся на птиц, думает Сандерсон. На ворон на стоянке. А сам потихоньку взял нож.

Татуированный амбал теряет интерес к человеку, сидящему на дороге, и даже не смотрит на старика. Амбал начинает кашлять. Каждый раз, когда он кашляет, у него изо рта вылетает алая струйка. Одной рукой он пытается выдернуть нож из шеи. Кровь заливает его футболку, кровь забрызгала джинсы. Он идет в сторону перекрестка Коммерс-уэй и Эйрлайн-роуд (где все движение остановилось), по-прежнему кашляя и не разгибаясь. Его свободная рука делает приветственный взмах: Здравствуй, мама!

Сандерсон поднимается. Ноги дрожат, но держат. Он слышит рев приближающихся сирен. Вот и полиция. Как всегда, слишком поздно.

Сандерсон обнимает отца за плечи.

– Папа, с тобой все в порядке?

– Этот мужик тебя бил, – буднично произносит папа. – Кто он такой?

– Я не знаю. – По щекам Сандерсона текут слезы. Он вытирает их.

Татуированный амбал падает на колени. Он больше не кашляет. Теперь он издает глухое, сдавленное рычание. Большинство зевак остается на месте, и лишь парочка смельчаков подходит к амбалу, желая помочь. Сандерсон думает, что ему, вероятно, уже не поможешь, но флаг им в руки.

– Мы уже пообедали, Регги?

– Да, папа, мы пообедали. И я Дуги.

– Регги умер. Ты же мне говорил?

– Да, папа.

– Этот мужик тебя бил. – У папы лицо ребенка, который ужасно устал и хочет спать. – У меня голова разболелась. Давай поедем. Мне надо прилечь.

– Сначала надо дождаться полицию.

– Зачем? Зачем нам полиция? Кто этот мужик?

Сандерсон чувствует запах дерьма. Его отец наложил в штаны.

– Давай ты сядешь в машину, папа.

Отец позволяет Сандерсону провести его вокруг смятого капота «субару». Говорит:

– Славный был Хеллоуин, да?

– Да, папа.

Сандерсон помогает восьмидесятитрехлетнему Крестоносцу-в-Плаще сесть в машину и закрывает дверь, чтобы не выпускать прохладу. Первая полицейская машина уже подъезжает, и сейчас они потребуют документы. Шестидесятилетний Чудо-мальчик прижимает руку к больному боку и бредет к водительской двери, чтобы поднять с земли упавшие права.