Онлайн чтение книги Колокол The Bell
Глава 7

Майкл знал Ника Фоли давно. Необычным было их знакомство, и обстоятельства его другим членам имберской общины известны не были. Майкл не разделял уверенности Джеймса в том, что suppressio veri равносильно suggestio falsi [18]Сокрытие правды… утверждению лжи (лат.).. Впервые он встретил Ника лет четырнадцать назад, Ник тогда был четырнадцатилетним школьником, а Майкл — начинающим школьным учителем, в ту пору ему было двадцать пять лет, и он надеялся получить сан священника. В свои двадцать пять Майкл уже понимал, что он, что называется, извращенец. Совратили его в школе, когда ему было четырнадцать, и за школьные годы он пережил два гомосексуальных романа, которые и по сию пору оставались в числе самых сильных потрясений в его жизни. По более зрелом размышлении он перешел к общепринятой точке зрения на такого рода отклонения. И когда поступил в университет, искал всяческой возможности сойтись с представительницами иного пола. Но обнаружил, что женщины его не волнуют, и на второй год студенческой жизни начал потихоньку скатываться в компанию тех, чьи наклонности не отличались от его собственных. То, что было привычным для этого круга, вскоре и ему вновь стало казаться дозволенным.

В течение всего этого времени Майкл — как и со времени первого причастия — не переставал быть страстным, хоть и не всегда последовательным приверженцем англиканской церкви. Ему и в голову не приходило, что религиозные убеждения могут вступить в конфликт с его сексуальными наклонностями. Более того, каким-то непостижимым образом они питались одним, глубоко сокрытым источником, и, смутно догадываясь об этом, он намеренно закрывал на это глаза. Но к исходу студенческой жизни, когда помыслы о сане приняли более конкретные очертания, у Майкла будто пелена с глаз упала, и ему открылась вся зыбкость его положения. До этого он время от времени ходил к причастию. Теперь ему казалось невероятным, что он смел приблизиться к столу для причащающихся. Привязанностям своим он не изменил, но причащаться перестал и пребывал в смятении, отчаянно предаваясь пока тому, что теперь считал самым страшным своим грехом. Даже укоренившаяся в нем тяга к религии, даже любовь к Богу казались ему в самой сути своей порочными. Немного погодя, правда, не без помощи священника, которому он открылся, здоровое начало в нем восторжествовало. Он распростился с тем, что ныне считал уже своим пороком, и вернулся к религиозным обрядам.

Переворот, на который он решился, проходил на удивленье безболезненно. Из Кембриджа он уезжал иным — обуздавшим свои страсти и, как ему представлялось, исцеленным. Далеко позади остались и дни безразличия, и дни покаяния. Прежние любовные истории теперь казались etourderies [19]Безрассудствами (франц.). юности. Майкл вступал в жизнь, сознавая, что наклонностей его уже не изменить, но он был твердо уверен, что потакать им ни за что не станет — не позволят те жесткие моральные принципы, которые он отныне исповедовал. Из духовного кризиса он вышел победителем. Теперь, преклоняя колени для молитвы, он не мучился чувством вины или страха, которые прежде душили его, лишали способности обратиться к Богу и превращали молитву в сумятицу душевных порывов. О себе он думал как-то отрешенно и без тревоги, уповая на то, что любовь к Богу пустила в нем корни более глубокие, нежели причуды его эгоистичного и непростительного греха, и потому грех этот непременно вытеснит. В будущее он смотрел с надеждой.

Окончив Кембридж, он год провел за границей, учительствовал в швейцарской школе, затем вернулся, получил в закрытой школе для мальчиков место преподавателя шестого класса. Работа пришлась ему по душе, спорилась, но минул год, и он твердо решил стать священником. Он переговорил кое с кем, в том числе и с епископом, и было решено, что год еще он проработает в школе, попутно изучая теологию, а потом поступит в духовную академию. Радости Майкла не было предела.

Присутствие в школе Ника Фоли было ощутимо для Майкла с самого приезда. Нику в ту пору было четырнадцать, и он был ребенком исключительной красоты. Умный, дерзкий мальчик, он был для сверстников средоточием любви и ненависти, заводилой и местной знаменитостью. Иссиня-черные вьющиеся волосы, будь они подлиннее, походили бы на шапочку гиацинта, но были всегда тщательно подстрижены и обрамляли его продолговатое лицо эффектно небрежными завитками. Носик был слегка вздернут. Лицо у него было бледное, и поразительные глаза — темно-серые, с длинными ресницами, тяжелыми веками, которые всегда были прищурены, то ли для того, чтобы подчеркнуть длину ресниц, то ли для того, чтобы показать свою проницательность, хотя и в том, и другом сомневаться не приходилось. Красиво очерченный рот обычно был искривлен ироничной усмешкой или с угрожающим упрямством поджат. Он был мастером по части гримасничанья и из лица своего творил самые разные маски — тревожные, умильные, соблазнительные. В классе он обычно принимал сардоническое выражение лица да еще для пущей важности свешивал свои длинные руки через спинку парты. Учителя в нем души не чаяли. Майкл же, еще слепой к его достоинствам, считал его не очень далеким. Так было в первый год.

На второй год Майкл по прихоти расписания стал видеть Ника гораздо чаще. Он не мог не заметить, что мальчик проявляет к нему не просто интерес. Ник в классе теперь сидел, глядя на Майкла с откровенным, прямо-таки провокационным восхищением. Правда, если он его спрашивал, оказывалось, что за уроком Ник всегда следит. Майкл сердился, он считал, что его разыгрывают. Потом мальчик изменил свое поведение: сидел на уроке, не поднимая глаз, со смущенным видом, путался в ответах. Лицо его стало более искренним и оттого более привлекательным. Майкл, к той поре уже заинтригованный, догадывался, что Ник, прежде притворявшийся на потеху одноклассникам, теперь, вероятно, по-настоящему страдает. Ему было жаль мальчика, он считал, что тот стал скромнее, вообще лучше, и пару раз виделся с ним наедине.

Майкл прекрасно отдавал себе отчет в том, что чары Ника толкают его на сомнительную дорожку. Он знал, что неравнодушен к этим чарам, но опасности не ощущал — столь крепка была его счастливая уверенность в будущем. К тому же прежде его увлекали только сверстники, и потому свою привязанность к Нику он считал хоть и специфической, но не опасной. В той радости, которую даровала ему близость этого юного созданья, он не чувствовал ни греховности, ни предвестия беды и даже когда обнаружил в себе прямо-таки физические проявления страсти, то не ужаснулся, а продолжал весело и беззаботно встречаться с Ником всюду, где их сводила школьная текучка, поздравляя себя при этом с новым умением владеть собой и вести безмятежную духовную жизнь. В молитвах имя мальчика в числе других невольно слетало с его уст, и с щемящим чувством радости он открывал в себе неистощимые способности служить добру, которые требовали необычного воздаяния.

Случилось так, что спальня Майкла, служившая ему и кабинетом, располагалась в том крыле здания, где в основном помещались кабинеты администрации, и после пяти часов оно пустело. Дверь — Майкл обычно держал ее незапертой — выходила на пустырь, поросший невысокими деревцами и кустарником. В комнате он хранил и свои книги, так что мальчики порой забегали к нему — продолжить начатый в классе разговор или посоветоваться о реферате. Пару раз и Ник провожал его после урока, если не успевал довести до конца какую-то мысль или получить ответ на вопрос, и топтался в дверях, пока не надо было бежать на следующее занятие. Позднее он стал пользоваться менее ограниченными правами старшеклассника и в свободное от уроков время мог бродить, где ему вздумается. Как-то вечером, в самом начале осеннего семестра, около семи, когда Майкл работал у себя в комнате, в дверь постучали, он отворил и увидел Ника. Это был первый случай, когда мальчик явился без приглашения. Он спросил какую-то книгу и тотчас исчез, но задним числом Майкл пришел к выводу, что им обоим трудно было тогда скрыть свои чувства, и уже в ту минуту им стало ясно, что неминуемо произойдет. Ник пришел снова, на сей раз после ужина. Он вернул книгу, они поговорили о ней минут десять. Он взял другую. Стало обычным, что он может заглянуть где-то после ужина. В крохотной комнатке Майкла мурлыкала газовая плитка, за окном сгущались октябрьские вечера. Сумерки были долгими, зажигали настольную лампу…

Майкл знал, что делает. Знал, что играет с огнем. Хоть ему и казалось, что он сумеет устоять. Внешне все выглядело так невинно, что опасности, казалось, никакой и нет. Ну, протянется это до середины семестра. Ну, до конца. А в следующем семестре расписание переменится, и Майкла могут перевести в другую комнату. Каждая встреча была чем-то вроде прощания, да и вообще ничего не происходило. Мальчик заглядывал ненадолго, они говорили о школьных делах, обсуждали его учебу. Он прилежно прочитывал книги, которые давал ему Майкл, и это явно шло ему на пользу. Подолгу он никогда не засиживался.

Как-то вечером, когда к нему пришел Ник, Майкл не стал зажигать света, в комнате сгустились сумерки, стало темнеть. Они разговаривали, пока меркнул свет, и не заметили, как начали говорить в темноте. И так было хорошо, что Майкл не смел протянуть руки к лампе. Он сидел в низком кресле, мальчик разлегся на полу у его ног. Ник, задержавшись позже обычного, потянулся, зевнул и заметил, что пора бы ему и уходить. Он сел, высказал несколько соображений о споре, который велся у них в классе. И пока говорил все это, положил руку Майклу на колено. Майкл не шелохнулся. Он ответил на вопрос, Ник отвел руку, поднялся и вскоре ушел.

После ухода Ника Майкл еще долго сидел в темноте. В этот момент он уже точно знал, что пропал: прикосновение руки Ника доставило ему радость столь сильную и, как ему бы хотелось сказать, столь чистую, не будь это слово здесь так неуместно. Переживание это было таким острым, что, вспоминая о нем даже много лет спустя, он не мог сдержать дрожи и вновь, несмотря ни на что, ощущал то беспредельное наслаждение. А тогда, закрыв глаза и безвольно обмякнув, он лишь понимал, что не в силах устоять перед столь сильным соблазном. Что ему делать, во что все это выльется — об этом он не задумывался. Пелена чувств, которую он и не тщился рассеять, заволакивала от его сознания рубеж, который он переходил — ибо для себя он уже решил, что перешел его, дозволив Нику эту вольность, не одернув его, не спихнув с колена его руки. Он знал, что пропал, и, делая это заключение, знал, что пропал-то уже давно. Из одной крайности он впадал в другую — как обычно делают те, кто уступают соблазну, — и мгновенно из стадии, когда бороться слишком рано, перешел в ту, когда бороться уже слишком поздно.

Ник пришел на следующий день. Оба они до той поры предавались мечтаниям. Они зашли слишком далеко. Майкл не поднялся с кресла. Ник стал перед ним на колени. Они твердо, без улыбки, смотрели друг другу в глаза. Затем Ник протянул к нему руки. Майкл порывисто схватил их, на мгновение притянув к себе мальчика. Дрожи он скрыть не мог.

Прикованные к Майклу глаза бледного, торжественно настроенного Ника лучились желанием умолять и властвовать. Майкл понял его и откинулся назад. Ощущение было такое, будто прошло много времени. Ник расслабленно лежал на полу, на лице его блуждала бесконтрольная улыбка. Маска исчезла, сгорев в пламени сильного порыва. Майкл тоже улыбался, дивясь умиротворенности как некоему великому достижению. Они заговорили.

Разговор влюбленных, только что объяснившихся в любви, — один из сладостнейших восторгов жизни. Каждый стремится превзойти другого в покорности, в восхищении тем, что так дорог другому. Минувшее перебирается в памяти от самых первых знаков внимания, и каждый спешит доказать, что все его существо проникнуто благоговейным трепетом от первого же прикосновения. Так говорили и Майкл с Ником, и Майкл не уставал восхищаться и деликатностью мальчика, который умудрялся брать инициативу и в то же время извлекать из своего положения ученика Майкла всю прелесть, которой были проникнуты в этой изменившейся ситуации их отношения. Они говорили о своих стремлениях и разочарованиях, о семье и детстве. Ник рассказал о сестре-близнеце, которую, как он клялся, любил с байронической страстью. Майкл рассказывал, о родителях, которых давно не было в живых, об угрюмом отце, умной элегантной матери, о жизни в Кембридже и — с откровенностью и беспокойными угрызениями совести, что впоследствии удивляло его, — о своей заветной мечте стать — в отдаленном будущем, как теперь он выразился, — священником.

Спустя неделю казалось, что страсть их вечна; ничего еще не произошло, они лишь держались за руки и обменивались робкими ласками. Для Майкла это была пора полного и бездумного счастья. Его странным образом успокаивало сознание того, что семестр близится к концу. Такое очарование не может длиться долго, и он даже не помышлял о том, чтобы как-то прервать его, жил одним лишь мигом восторга. Он и хотел бы уложить Ника к себе в постель, но не мог — мешали отчасти угрызения совести, а отчасти понимание того, что сейчас отношения их предельно совершенны и предвкушение того, что ожидает их впереди, — часть этого совершенства. Майкл в ту пору неохотно и редко задумывался над тем, что делает. Он перестал ходить к причастию. Он испытывал, как это ни странно, не столько чувство вины, сколько твердую решимость быть рядом с любимым человеком и быть рядом с ним перед Богом, соглашаясь на любую цену, какой бы та ни была, лишь бы искупала его любовь. Об отречении, отказе от нее не могло быть и речи.

Мало-помалу он начал размышлять над тем, что прежде лишь чувствовал, — вера его и страсть имеют один источник, а стало быть, вера его замарана скверной порока. Но теперь ему казалось возможным поменять местами причину и следствие: почему бы страстям его не очиститься от скверны благодаря вере? Он не мог смириться с тем, что в той безграничной любви, которую он питал к Нику, есть некое изначальное зло — любовь эта была столь сильной, столь всеобъемлющей и исходила из таких сокровенных глубин, что казалась средоточием добра и света. В воображении Майкла мелькали смутные виденья: он становится духовным наставником мальчика, страсть его постепенно перерастает в возвышенную, менее эгоистичную привязанность. Он будет наблюдать за возмужанием Ника, будет ему опорой во всяком начинании и проявит никогда дотоле не виданное самоотречение, которое станет высшим проявлением любви. Любовь его к Нику перерастет в отеческую, и уже сейчас с тактом и изобретательностью, исключавшими из их отношений малейший намек на грубость, мальчик справлялся с обеими ролями. Поразмыслив немного, Майкл почувствовал некоторое облегчение, будто эти дерзкие мысли каким-то образом давали надежду на воскрешение невинности. Он потихоньку, очень осторожно, вернулся к помыслам о священстве. В конце концов, не так уж это невозможно. Все может обернуться к лучшему. Он непрестанно молился все это время и ощущал, что при всей противоречивости его состояния вера в нем крепнет. Он испытывал никогда дотоле не ведомое, полное счастье.

Чем окончилась бы эта идиллия, будь она вверена в руки Майкла, узнать ему было не дано. Бразды оказались неожиданно вырваны из его рук. За три недели любовь их с Ником выросла с удивительной быстротой, будто дерево в сказке, и ему казалось, что открытий, к которым в обычной любви идут целые годы, им хватает на несколько дней. Может, это-то их и сгубило. Кто скажет… Майкл чувствовал, будто знает Ника всю свою жизнь. Вероятно, и Ник испытывал то же самое и утомился, как за полувековое знакомство. Или, быть может, слишком неистовая любовь Майкла каким-то образом досаждала ему. Или была и какая-то иная, сокрытая причина, более похвальная для мальчика. Поговорить об этом им было не суждено.

К концу семестра в школу приехал проповедник. Это был нонконформист, принимавший участие в кампании по воскрешению религии, которую вели все церкви; перед мальчиками уже выступали приверженцы других религиозных течений. Проповедник был эмоциональным, блестящим оратором. Майкл отсидел два его выступления, не вникая в их суть, и думал об объятиях Ника. У Ника же, по-видимому, настрой был иным. На следующий день в назначенный час он не появился у Майкла. Вместо этого он отправился к директору школы и все ему рассказал.

Не дождавшись Ника, Майкл забеспокоился. Ждал он долго, потом оставил записку и отправился на поиски. К той поре от ужаса, нараставшего в его душе, он впал в ярость. Он все еще искал мальчика, когда его срочно вызвали к директору. С Ником он tete-a-tete больше не виделся. Откровенное предательство того, что для него было свято, так потрясло его, что лишь гораздо позднее Майкл удосужился подумать, каким крахом оно для него обернется. Потом, перебирая в памяти сказанное директором, он понял, что Ник в превратном свете представил все, что случилось. Мальчик ухитрился изложить все так, будто дело зашло куда дальше, нежели на самом деле, и якобы намекнул, что поневоле был втянут Майклом в действия, сути которых не понимал, но которым тем не менее всей душой противился. Со слов Ника у директора создалось впечатление, что речь идет о гнусном совращении, да и только.

Семестр был на исходе. Без всякого шума Майкл немедля покинул школу. Тщательно составленное директором письмо к епископу разом перечеркнуло его мечты о сане. Он отправился в Лондон, устроился пока репетитором при университете. Времени для размышлений у него теперь было более чем достаточно. И если удача и счастье не давали хода чувству вины, то в дни душевного ненастья и уныния оно вернулось: Майкл начал склоняться к мысли, что сложившееся у директора представление не столь уж далеко от истины. Он повинен в худшем из грехов — совращении малолетнего, грехе столь тяжком, что сам Христос сказал, лучше повесить мельничный жернов на шею этого человека и потопить его во глубине морской [20]Евангелие от Матфея, 18:6.. Майклу и в голову тогда не приходило, что Ник должен разделить его вину, он жаждал взять всю вину на себя, и будь она большей — принял бы и ее.

Потом же, когда он смог наконец окинуть мысленным взором происшедшее с высоты прожитых лет, более отрешенно, он стал доискиваться до мотивов, которые побудили Ника исповедоваться, причем исповедоваться, исказив истину. Он пришел к заключению, что к исповеди мальчика толкнули искренние религиозные побуждения, в которые вкралась и некая затаенная обида на Майкла, и представил он все в таком искаженном виде из-за обиды, а отчасти — что более объяснимо, — чтобы сгустить краски до предела, коль уж все происшедшее так безнадежно дурно. Так невольно поступает всякий кающийся — Майкл знал это и ясно представлял себе, как Ник превращает их любовь в мрачную повесть о совращении, не держа при этом зла против Майкла. Впрочем, уверенности в этом у него не было.

Шли годы. Майкл получил работу в отделе образования Лондонского окружного совета. Затем вернулся к преподаванию в школе. Без видимых усилий он избегал любовных историй, хотя наклонности порой и давали о себе знать. После того, как переживания и отчаяние, в которые повергла его та история, ушли в прошлое — а на это потребовалось немало времени, — он вновь сосредоточился на поиске того, что ускользало от него, — своего места в жизни, цели, во имя которой создал его Господь. На горизонте вновь маячила надежда принять сан, но он старался не думать об этом. Порой ему казалось, что катастрофа, которой окончилась первая его попытка стать священником, была ниспослана свыше, дабы смирить его, истинный же жребий его впереди. Он учительствовал спокойно, но без всякого душевного удовлетворения. И тут его вызвали в Имбер, он встретился с настоятельницей — и восторженное чувство новой жизни, появления наконец-то достойной стези нахлынуло на него.

Вскоре после первого своего посещения Имбера, когда идея общины еще только витала в воздухе, Майкл, зайдя в Лондоне к друзьям настоятельницы, увидел вдруг голову Ника, приставленную к туловищу Кэтрин. Встреча была столь неожиданной, сходство столь разительным, что Майкл утратил дар речи, рухнул на стул и сказался больным. Он выпустил Ника из виду за те годы, что последовали за их разрывом, но слухи о нем стороной доходили: он преподавал на математическом факультете в Оксфорде, подавал блестящие надежды, но получать ученую степень не захотел, работал в аэродинамической исследовательской группе, но вскоре, получив наследство, ушел и вступил в долю синдиката «Ллойд». Его частенько видели в Сити, как доводилось слышать Майклу от его немногочисленных знакомых в деловом мире, в компании биржевых маклеров самой сомнительной репутации. Имя его порой мелькало в газетных сплетнях рядом с женскими именами. Поговаривали, будто он пристрастился к спиртному. А однажды краем уха Майкл услышал, что Ник якобы гомосексуалист.

Майкл внимал этим сообщениям с интересом, но подробностей не расспрашивал. Он затаивал их в глубине души, где по-прежнему хранил и лелеял привычный образ, вверяя былую страсть, которая своей безмерностью заставила его считать ее высокой и чистой, Любви всеобъемлющей и преображающей. Но это было в самой глубине души, где мысли Майкла были труднообъяснимы. На более поверхностном уровне он тихонько подогревал в себе обиду на Ника за то, что тот так сильно навредил ему в жизни, — и по здравом рассуждении решил, что он, может, отчасти и виновен, но отнюдь не целиком, в том, что Ник свернул с пути истинного. Мальчик был явно неуравновешенный, с неустойчивой психикой, это было ясно Майклу еще до того, как он в него влюбился. Вины своей преуменьшать он не хотел, но чувствовал, что дай он себе волю и пустись в дальнейшие рассуждения — недалеко и до самоотпущения грехов. Эту главу своей жизни он считал оконченной.

Встреча с Кэтрин потрясла его. Ему не нужно было объяснять, что эта молодая красивая женщина, сероглазая, темноволосая, чью узкую ладонь он безвольно держал в этот миг в своей руке, — мисс Фоли. Знает ли она о нем, думал он, и что именно, и смотрит ли на него враждебно, с эдаким презрением — еще бы, зловещая фигура учителя, изгнанного из школы за совращение ее брата. Презрение в этом кротком уклончивом взоре прочесть было трудно, и Майкл быстро решил, что, коль уж отношения Ника с сестрой и впрямь были такими, как он говорил, а его заверения походили на правду, может, хоть ей он рассказал, как все было на самом деле. А может, она не помнит его имени. Но неподдельное смущение и подчеркнутая доброжелательность, с которыми она держалась во время их первой встречи, убедили Майкла, что Кэтрин прекрасно знает, кто он.

Можно было предположить, что Природа, простым сложением отнявшая у него Ника, теперь вычитанием как бы предлагала ему Кэтрин; но мысль эта мелькнула у Майкла вскользь, будто не имела к нему никакого отношения. В первую же встречу с Кэтрин он узнал, что она собирается уйти в монастырь. И все же удивительно было, что она совершенно не стремилась произвести на него впечатление. Она ему понравилась, его трогала ее манера держаться, в которой сквозила мольба оставить ее в покое; но в женской оболочке высокий бледный лоб и томные глаза ни на йоту не волновали его. Удивительно, право, как Господь умудрился создать из одной субстанции два существа, сделать их похожими как две капли воды и при этом абсолютно разными. Когда голова Кэтрин была неподвижна, она так походила на голову Ника — только чуть миниатюрней и изящней. Но выражение лица, улыбка давали той же плоти совершенно иную жизнь; и, когда она клонила подбородок к груди, а Кэтрин частенько опускала очи долу, Майкл ощущал себя жертвой какого-то чудовищного колдовского обмана. Она казалась ему, как и все прочие женщины, непривлекательной и бесстыжей — в данном случае главным образом потому, что коварно напоминала ему о Нике.

Знакомившие их люди, явно не подозревавшие о подоплеке событий, принялись объяснять, не без помощи Кэтрин, что она вскоре уйдет в монастырь, а до пострига надеется пожить немного в имберской общине. Эту идею подала настоятельница, она обещала написать Майклу — он должен бы уже получить ее письмо. Майкл ответил, что был в отъезде, и посему не видел корреспонденции, и письмо от настоятельницы наверняка ждет его дома. Он не сомневается, что все так и будет — во всяком случае, желание настоятельницы для него закон. Мисс Фоли собралась уходить. Майкл смотрел на нее, пока она стояла в дверях и прощалась с хозяевами, на длинный элегантный зонтик-тросточку, на безупречно сшитый изысканный серый костюм, на густые, напоминающие шапочку гиацинта волосы, стянутые в строгий пучок под маленькой изящной шляпкой, и думал: что она за человек и какая странная прихоть судьбы сводит их вместе и рано или поздно — в этом он ни минуты не сомневался — вновь сведет его с Ником.

Случилось это даже раньше, чем он предполагал. Письмо настоятельницы действительно ожидало его дома: она направляет ему Кэтрин, это «особо избранное дитя», человека незаурядной духовной одаренности. Она надеется, что он примет ее на время в новую общину. По тону письма Майкл почувствовал, что настоятельница все-таки знает о Нике. Кэтрин наверняка ей все рассказала. Да и трудно себе представить, что, столкнувшись с такой личностью, как настоятельница, это бледное кроткое создание способно было что-то утаить. К тому же тяга к исповеди в крови у этой семьи.

Кэтрин появилась в Имбере в положенное время — в первые же дни существования общины, когда в пустом громадном доме жили лишь Майкл, Питер да Стрэффорды. Тихо, почти не раскрывая рта на первых порах, она взяла на себя львиную долю дел в маленькой общине. Она работала, пока не валилась с ног, и Майкл вынужден был сдерживать ее. В деревне она явно изменилась. В ее одежде не было и намека на былую элегантность. Она носила старые, мешковатые платья, иссиня-черные волосы небрежно завязывала в хвост или просто зачесывала назад. Похоже, она решила про себя, что надо обезличиться, сделаться маленькой и незаметной и в то же время предельно занятой и вездесущей. Майклу в ту пору она казалась довольно странной особой, неуравновешенной, склонной к эксцессам, но вскоре — как это было и с ее братом — он начал забывать, что думал о ней такое. Она все больше нравилась ему, он уважал ее целеустремленность и изредка позволял себе всматриваться в ее лицо, ища в нем черты лица иного, и время от времени ощущал на себе пристальный взгляд ее холодных глаз.

Объявился Пэтчуэй, приехал Джеймс. Община мало-помалу начала принимать какие-то очертания. Вскопали огород, торжественно посеяли первые семена. И тут Кэтрин заговорила с Майклом о брате. Ни тогда, ни потом она не напоминала прошлого, просто само собой разумелось, что Майкл с Ником знакомы. Брат ее серьезно беспокоит, сказала она. Ник, похоже, живет беспутной жизнью — в подробности Кэтрин не вдавалась — и, хоть и понимает это, сделать с собой ничего не может. Он очень несчастен, грозится покончить с собой. Нужно на него повлиять, причем каким-нибудь решительным, нетрадиционным способом. Если пригласить его в Имбер, полагала Кэтрин, он не откажется. Ему наверняка найдется работа. Пусть он побудет здесь совсем недолго, и то это пойдет ему на пользу, хотя бы здоровье поправит, а там кто знает — глядишь, молитвы и близость великого оплота духовной жизни по ту сторону озера подействуют… Кэтрин умоляла его, и вид у нее был такой, будто она смертельно боится отказа, от волнения она побледнела и очень напоминала брата.

Просьбой этой Майкл был крайне напуган. С первой же встречи с Кэтрин он в глубине души не без грустного умиления предчувствовал, что в один прекрасный день свидится с Ником — как-нибудь непринужденно, может, у знакомых в Лондоне. Они обменяются смущенными улыбками и вновь расстанутся на много лет. Но чтобы мальчик был здесь — он все еще думал о Нике как о мальчике, — здесь, в Имбере, святом для него месте, и в святой час его жизни — это никоим образом не входило ни в планы Майкла, ни в его желания. Он был поглощен становлением своего детища — общины. Временами он почти забывал, кто такая Кэтрин, что отчасти было и ее заслугой. Ее предложение выбило его из колеи, оно было не ко времени, и первую его реакцию можно, пожалуй, было назвать циничной. Ник пребывал в состоянии — каким оно виделось Майклу, — когда близость обители могла как спровоцировать новые бесчинства, так и даровать исцеление. Духовная сила действительно походит на электричество, она также опасна. Она может вершить чудеса добра, но и нести разрушение. Майкл опасался, что в Имбере Ник навредит остальным, но собственного печального положения не исправит. Наконец, он попросту не желал видеть Ника в Имбере.

Но ничего этого Кэтрин он говорить не стал, а лишь заметил, что обдумает это предложение, посоветуется с настоятельницей и другими членами общины. Кэтрин же сообщила, что она уже обговорила все с настоятельницей, и та полностью одобряет этот план. Майкл был изумлен, прямиком отправился в монастырь, но на сей раз высокочтимая леди по каким-то соображениям не удостоила его аудиенции. Пусть он ей напишет, было ему сказано, а она напишет в ответ. Совершенно сбитый с толку, Майкл набросал несколько писем, порвал их и наконец передал коротенькую записку, предполагавшую, что настоятельница в курсе дела, и испрашивавшую ее решения. Она ответила с типично женской неопределенностью, взбесившей Майкла, — план она в целом одобряет, но вообще-то он должен знать, что, каким бы ни виделось ей претворение этого плана в жизнь, окончательное решение она оставляет за ним, ибо полагается на его мудрость. Майкл места себе не находил, потом призвал на совет Джеймса. Джеймсу, никогда не отличавшемуся любопытством или подозрительностью и, похоже, всегда принимавшему все за чистую монету, он, не вдаваясь в подробности, объяснил, что знавал Ника Фоли, когда тот еще учился в школе, потом выпустил его из виду. И, как мог, рассказал о его характере и его судьбе. Каково на сей счет мнение Джеймса?

С горячностью, от которой у Майкла сразу отлегло от сердца, Джеймс заявил, что считает эту затею на редкость глупой. У них сейчас нет места для такого рода «постояльцев». И нет времени его пестовать. Они, конечно, могли бы помочь бедняжке Кэтрин пристроить своего непутевого братца (за которым, как помнилось Джеймсу, тянется парочка грязных слушков) в каком-нибудь ином месте, где не стали бы потворствовать его дурным задаткам, но здесь — Боже сохрани! Джеймс поразился, услышав, что настоятельница пусть и с некоторыми оговорками, но все же одобряет этот план, и призвал Майкла твердо стоять на своем. В конце концов, он, а не она — и она сама это признает — владеет ситуацией в общине. Джеймс не считал слово настоятельницы последним, и это было еще одним доказательством его более основательной и отнюдь не слепой веры. Майкл обещал стоять на своем и отправился спать, чувствуя себя куда увереннее. Ему снился Ник.

На следующий день все выглядело в ином свете. Едва только Майкл открыл глаза, он уже знал абсолютно точно: не может он пойти к Кэтрин и сказать, что не примет ее брата. А ну как через месяц или год Ник и впрямь совершит что-нибудь противозаконное, а ну как попадет в настоящую беду (что не так уж маловероятно, если принять во внимание кое-какие обстоятельства, которые Майкл добавил от себя к рассказу Кэтрин) или покончит с собой — как тогда будет себя чувствовать Майкл? Не может он отвергнуть эту мольбу о помощи, особенно из-за прошлого. Долго, истово молился он, дабы исполнился его замысел. Он начал увереннее, с зарождающейся странной радостью переосмысливать минувшее, которое постепенно превращалось в образец добра. Ника возвращают ему наверняка не случайно. Предполагать, что он сам должен стать орудием спасения мальчика, он не смел, но уповал на то, что ему судьбой назначено быть смиренной служкой в свершении великого таинства, коли таковое состоится. В этой истории с Ником он должен совершить вторую попытку. Нельзя допустить, чтобы он отказался от такой попытки. И как созвучно все это уходу Кэтрин из мира. Существо столь возвышенное, каким она ему виделась в теперешнем его экзальтированном состоянии, конечно же, может содействовать спасению брата — а в какой-то степени и его собственному — и каким-то чудом может искупить прошлое.

Сей душевный подъем длился недолго, но рожденный им порыв надежды Майкла не оставил, и теперь он был так же тверд в намерении позвать Ника в Имбер, как прежде — не звать его. Довольно искусно прикрываясь авторитетом настоятельницы, он вскоре склонил на свою сторону всех членов общины, один только Джеймс по-прежнему был настроен скептически. Кэтрин попросили написать брату. Сделать это самому Майклу оказалось не под силу. Она немедленно получила ответ, гласивший, что Ник выезжает.

И вот, ранним августовским утром Майкл с дрожью в коленях отправился встречать Ника Фоли. Расставался он с мальчиком, а встречать придется мужчину. Но, как это бывает в подобных случаях, минувших лет будто и не было, и, пока Майкл ехал на станцию, перед глазами у него стоял Ник в их последнюю встречу — словно это было вчера — белый как мел, избегающий его взгляда. Кэтрин, в прошедший уикенд навещавшая брата в Лондоне, встречать Ника не поехала, тактично сославшись на неотложные дела. Больше Ник никого особо не интересовал, все были захвачены огородом, где поспевал первый урожай. Так что Майкл, удивленный, что взволнованность его, видимо, осталась незамеченной, улизнул потихоньку и теперь стоял, задолго до прихода поезда, на платформе и нервно поправлял воротничок. Только усилием воли он заставил себя пройти мимо зеркала в зале ожидания. С удивлением он отметил про себя, что впервые за много лет его волнует, как он выглядит.

К той поре, когда подошел поезд, Майкл от волнения едва держался на ногах. С поезда сошли несколько женщин, а из хвостового вагона — мужчина с винтовкой и дробовиком, при нем была собака. Конечно же, это был Ник. Казалось, он был далеко и в то же время совсем близко — как во сне. Майкл двинулся к нему. О собаке он совсем забыл, хотя Кэтрин о ней предупреждала, и почувствовал раздражение от присутствия постороннего. Ник, не глядя на перрон, наклонился и гладил собаку. Он распрямился только тогда, когда Майкл подошел к нему вплотную, нервная улыбка невольно заиграла на лицах обоих. Майкл подумал: удержится ли он, чтобы не обнять Ника? Но оказалось, все очень просто. Они пожали друг другу руки, обменялись ничего не значащими фразами, но чувств своих скрыть не могли. Собака послужила прекрасным поводом для разговора. Майкл взял у Ника большой чемодан, тот с каким-то рассеянным видом отдал его и остался с ружьями на плечах. Они направились к машине. Обратно в Имбер Майкл ехал в состоянии, близком к опьянению. Позднее он не в силах был сколько-нибудь отчетливо восстановить в памяти ту поездку. Разговор их был не столько тягостный, сколько бредовый. Они говорили без умолку, какие-то пустые слова, часто начинали говорить разом. Майкл нес что-то несусветное о собаках. Ник задавал банальные вопросы о деревне. Несколько раз он дважды спросил об одном и том же. Машина въехала на гравийную дорожку перед домом.

Кэтрин поджидала их. Брат с сестрой молча и нарочито равнодушно поздоровались. Засуетилась Маргарет Стрэффорд. Ника повели в дом. Майкл вернулся в контору. Оставшись один, он сел, положил голову на бюро и понял, что его трясет. Он не знал, радоваться ему или огорчаться. На первый взгляд казалось, что Ник страшно изменился. Когда-то бледное его лицо побагровело и стало одутловатым, волосы, оставляя на лбу большие залысины, буйными кудрями ниспадали на плечи и вид имели не глянцевый, а сальный. Тяжелые веки набрякли, взгляд стал отсутствующим и не таким могущественным. Это был интересный мужчина, но грузный, кричаще красивый, если не сказать вульгарный.

Майкл быстро взял себя в руки и вернулся к работе. В целом встреча расстроила его не так сильно, как он предполагал, он почувствовал скорее облегчение, а не наоборот, оттого, что в Нике не осталось былого очарования недоступного бледного мальчика, которое дремало в чертах его сестры. Майкл уже решил для себя, что будет как можно меньше видеть Ника во время его пребывания в Имбере; он не думал, что теперь, когда первое потрясение позади, делать это будет так трудно. Ника, по его собственному твердому настоянию, поместили не в общем доме. Майклу не хотелось оставлять его в сторожке одного, но подыскать соседа оказалось не так-то просто. Кэтрин молчала, Пэтчуэй, когда ему предложили, отказался, Стрэффордов поселить там было нельзя, поскольку вторая комната наверху была крохотной. Питера Майкл не просил из чисто эгоистических соображений (тот ничего не знал об этой истории), а Джеймс сразу же невзлюбил новенького. Так что в течение трех недель, до приезда Тоби Гэша, Ник был предоставлен в сторожке самому себе.

Особые надежды в Имбере Майкл возлагал не только на Кэтрин, но и на Джеймса, именно он сумел бы помочь Нику. Но отношение Джеймса к Нику не оставляло никаких надежд. Во всем, что касалось Ника, Джеймс был непрошибаем.

— Сдается мне, что он «голубой», — заявил он Майклу вскоре после приезда Ника. — Не хотелось прежде говорить об этом, но в Лондоне такое про него слыхал. Поверьте мне, с ними хлопот не оберешься. Нагляделся я на подобных типов. Есть в них что-то разрушительное, зуб, что ли, на общество. Конечно, от человека с таким именем чего и ждать-то…[21]Old Nick — дьявол, сатана (англ). И все же надо быть настороже. Кто бы мог поверить! Эдакое чудище — и брат-близнец нашей Кэтрин!

Майкл поспорил для виду, а про себя подумал: как бы заговорил Джеймс, знай он чуть больше о своем собеседнике, и еще раз подивился поразительной наивности человека, казалось бы повидавшего свет. Джеймс поистине ничего не смыслит в зле — возможно, это следствие исключительной душевной чистоты. Но можно ли постичь добро, не ведая проявлений зла? — задавался вопросом Майкл. И для себя пока решил, что в жизни от каждого требуется не умение разбираться в добре и зле, а просто быть добродетельным, и задача эта ставит перед каждым естественную, но достаточно крутую преграду. На том и успокоился, не располагая временем для философских изысканий.

Шли дни, и присутствие рядом Ника постепенно утратило свою значимость. Нику были для видимости поручены обязанности инженера, ион действительно иногда захаживал в гараж и следил за исправностью электрической подстанции и насоса. Похоже, он прекрасно разбирался во всякого рода двигателях. Но по большей части он слонялся по округе с Мерфи и, пока его не попросили прекратить, стрелял с замечательной меткостью по воронам, голубям и белкам — просто так, для забавы, даже не подбирая подстреленных. Майкл издали приглядывался к нему, но потребности видеться чаще не ощущал. Он начал виновато посматривать на Ника глазами Джеймса и Марка Стрэффорда и однажды в разговоре поймал себя на том, что называет его «бедолагой». Ник в свою очередь не проявлял никакой инициативы, он будто впал в спячку. Пару раз, когда выдавался случай, он вроде бы порывался заговорить с Майклом, но Майкл его не ободрил, и дальше маловразумительных жестов дело не пошло. Майкла весьма занимали отношения Ника с сестрой, но любопытство его оставалось неудовлетворенным. Виделись они вроде бы редко, Кэтрин продолжала заниматься своими делами, похоже, не замечая чудаковатого брата. Что до силовых линий, излучаемых могущественной обителью с другой стороны озера, на которые уповала Кэтрин, то им явно не удавалось пробить толстую броню ее брата-близнеца.

И все же Майкл не отказывался от надежды на то, что Имбер может совершить чудо. Но он не мог не признать — с чувством грусти и облегчения, — что в Нике нет ничего вдохновенного или вредоносного, одна только скука, и едва ли можно было рассчитывать, что он избавится от этой скуки в своей уединенной сторожке. Майкл, чрезвычайно занятый в ту пору другими делами, так и не придумал, как бы «вовлечь» Ника в жизнь общины, оставаться наедине со своим бывшим другом он избегал и мысленно поздравлял себя с такой осмотрительностью. Ник подтянулся, выглядел намного лучше, загорел, похудел. Пил он, без сомнения, меньше, хотя из-за удаленности его жилища, может и выбранного с таким прицелом, сказать наверняка было трудно. Майкл предполагал, что он, сочтя Имбер за недорогой курорт, послоняется здесь, пока Кэтрин не уйдет в монастырь. А затем вернется в Лондон и примется за старое. Все шло к тому, что у этой странной истории будет довольно-таки заурядный и пошлый конец.

.