Онлайн чтение книги Чёрный тюльпан The Black Tulip
VIII. НАЛЕТ

Легко догадаться, что все случившееся было дьявольским делом рук мингера Исаака Бокстеля.

Мы знаем, что при помощи подзорной трубы он во всех подробностях наблюдал встречу Корнелия де Витта со своим крестником.

Мы знаем, что он ничего не слышал, но все видел.

Мы знаем, что по тому, как Корнелиус бережно взял пакет и положил его в тот ящик, куда он запирал самые драгоценные луковицы, Бокстель догадался о важности бумаг, доверенных главным инспектором плотин своему крестнику.

Как только Бокстель, уделявший политике куда больше внимания, чем его сосед Корнелиус, узнал об аресте Корнелия де Витта как виновного в измене государству, он сразу же подумал, что ему, вероятно, достаточно сказать только одно слово — и крестник будет так же арестован, как и его крестный.

Однако, как ни возрадовалось сердце Бокстеля, он все же сначала содрогнулся при самой мысли о доносе и о том, что донос может привести человека на эшафот.

Но в злых мыслях самое страшное то, что злые души постепенно сживаются с ними.

К тому же мингер Бокстель поощрял себя следующим софизмом:

«Корнелий де Витт — плохой гражданин, раз он арестован по обвинению в государственной измене.

Что касается меня, то я честный гражданин, раз меня ни в чем не обвиняют, и я свободен как ветер.

Поэтому, если Корнелий де Витт — плохой гражданин, что является непреложным фактом, раз он обвинен в государственной измене и арестован, то его сообщник Корнелиус ван Барле является не менее плохим гражданином.

Итак, раз я честный гражданин, а долг всех честных граждан доносить на граждан плохих, то я, Исаак Бокстель, обязан донести на Корнелиуса ван Барле».

Но, может быть, эти рассуждения, как бы благовидны они ни были, не овладели бы так сильно Бокстелем и, может быть, завистник не поддался бы простой жажде мести, терзавшей его сердце, если бы демон зависти не объединился с демоном жадности.

Бокстель знал, каких результатов добился уже ван Барле в своих опытах по выращиванию большого черного тюльпана.

Как ни скромен был доктор Корнелиус ван Барле, он не мог скрыть от близких, что почти уверен в успехе: в 1673 году он получит премию в сто тысяч флоринов, объявленную обществом садоводов Харлема.

И то, что Корнелиус ван Барле был в этом почти уверен, обернулось лихорадкой, одолевавшей Исаака Бокстеля.

Арест Корнелиуса произвел бы большое смятение в его доме. И в ночь после ареста никому не пришло бы в голову оберегать в саду его тюльпаны.

И в эту ночь Бокстель мог бы перебраться через забор, и так как он знал, где находится луковица большого черного тюльпана, то он и забрал бы ее. И, вместо того чтобы расцвесть у Корнелиуса, черный тюльпан расцвел бы у него, и премию в сто тысяч флоринов вместо Корнелиуса получил бы он, не считая уже великой чести назвать новый цветок Tulipa nigra Boxtellensis[7]Черный тюльпан Бокстеля (лат.). .

Это был бы результат, который удовлетворял не только его жажду мщения, но и его алчность.

Когда он бодрствовал, все его мысли были заняты только большим черным тюльпаном, и во сне он грезил только им.

Наконец 19 августа, около двух часов пополудни, искушение стало настолько сильным, что мингер Исаак не мог ему больше противиться.

И он написал анонимный донос, который был настолько точен, что не мог вызвать сомнений в достоверности, и послал его по почте.

Никогда еще ядовитая бумага, опущенная в венецианские бронзовые пасти, не производила более скорого и более ужасного действия.

В тот же вечер главный судья получил этот донос. Он тотчас же назначил своим коллегам заседание на следующее утро. Утром они собрались, постановили арестовать ван Барле и приказ об аресте вручили метру ван Спеннену.

Ван Спеннен выполнил его как честный голландец — и мы это видели, — арестовав Корнелиуса ван Барле именно в то время, когда оранжисты города Гааги раздирали трупы Корнелия и Яна де Виттов.

Со стыда ли, по слабости ли воли, но в этот день Исаак Бокстель не решился направить свою подзорную трубу ни на сад, ни на лабораторию, ни на сушильню.

Он и без того слишком хорошо знал, что произойдет в доме несчастного доктора Корнелиуса. Он даже не встал и тогда, когда его единственный слуга, завидовавший слугам ван Барле не менее, чем Бокстель завидовал их господину, вошел в комнату.

Бокстель сказал ему:

— Я сегодня не встану, я болен.

Около девяти часов вечера он услышал шум на улице и вздрогнул. В этот миг он был бледнее настоящего больного и дрожал сильнее, чем человек, одержимый лихорадкой.

Вошел слуга. Бокстель укрылся под одеяло.

— О сударь, — воскликнул слуга, который догадывался, что, сокрушаясь о несчастье, постигшем их соседа, он сообщит своему господину приятную новость, — о сударь, вы не знаете, что сейчас происходит?

— Откуда же мне знать? — ответил Бокстель еле слышным голосом.

— Сударь, сейчас арестовывают вашего соседа Корнелиуса ван Барле по обвинению в государственной измене.

— Что ты! — пробормотал слабеющим голосом Бокстель. — Разве это возможно?

— По крайней мере, так говорят; к тому же я сам видел, как к нему вошли судья ван Спеннен и лучники.

— Ну, если ты сам видел, это другое дело, — ответил Бокстель.

— Во всяком случае я еще раз схожу разведать, — сказал слуга. — И не беспокойтесь, сударь, я буду вас держать в курсе дела.

Бокстель легким кивком поощрил усердие своего слуги.

Слуга вышел и через четверть часа вернулся обратно.

— О сударь, — сказал он, — все, что я вам рассказал, это истинная правда.

— Так что же?

— Господин ван Барле арестован; его посадили в карету и увезли в Гаагу.

— В Гаагу?

— Да, и там, если верить разговорам, ему несдобровать.

— А что говорят?

— Представьте, сударь, говорят — но это еще только слухи, и еще нет полной уверенности, — говорят, что там горожане убивают сейчас господ Корнелия и Яна де Виттов.

— О!.. — простонал или, вернее, прохрипел Бокстель, закрыв глаза, чтобы не видеть ужасной картины, которая, безусловно, ему представилась.

— Черт возьми, — заметил, выходя, слуга, — мингер Исаак Бокстель, по всей вероятности, очень болен, раз при такой новости он не соскочил с кровати.

Действительно, Исаак Бокстель был очень болен, он был болен, как человек, только что убивший другого человека.

Но он убил человека с двойной целью. Первая была достигнута, теперь оставалось достигнуть второй.

Приближалась ночь. Бокстель ждал именно этой ночи.

Наступила ночь; он встал.

Затем он влез на свой клен.

Он правильно рассчитал: никто и не думал охранять сад, ибо дом и слуги были в полном смятении.

Бокстель слышал, как пробило десять часов, потом одиннадцать, двенадцать.

В полночь он, с бьющимся сердцем, с дрожащими руками, с мертвенно-бледным лицом, слез с дерева, взял лестницу, приставил ее к ограде и, поднявшись до предпоследней ступени, прислушался.

Кругом было спокойно. Ни один звук не нарушал ночной тишины.

Единственный огонек брезжил во всем доме: он теплился в комнате кормилицы.

Мрак и тишина ободрили Бокстеля.

Он перебросил ногу через ограду, задержался на секунду на самом верху, потом, убедившись, что ему нечего бояться, перекинул лестницу из своего сада в сад Корнелиуса и спустился по ней вниз.

Зная в точности место, где были посажены луковицы будущего черного тюльпана, он побежал в том направлении, но не прямо через грядки, а по дорожкам, чтобы не оставить следов. Дойдя до места, с дикой радостью погрузил он свои руки в мягкую землю.

Он ничего не нашел и решил, что ошибся местом.

Пот градом выступил у него на лбу.

Он копнул рядом — ничего.

Копнул справа, слева — ничего.

Спереди и сзади — ничего.

Он чуть было не лишился рассудка, так как заметил, наконец, что земля была взрыта еще утром.

Действительно, в то время, когда Бокстель лежал еще в постели, Корнелиус спустился в сад, вырыл луковицу и, как мы видели, разделил ее на три маленькие луковички.

У Бокстеля не хватило решимости оторваться от заветного места. Он перерыл руками больше десяти квадратных футов.

И в конце концов он перестал сомневаться в своем несчастье.

Обезумев от ярости, он добежал до лестницы, перекинул ногу через забор, снова перенес лестницу от Корнелиуса к себе, бросил ее в сад и спрыгнул вслед за ней.

Вдруг его осенила последняя надежда.

Луковички находятся в сушильне.

Остается проникнуть в сушильню, так же как он проник в сад.

Там он их найдет.

В сущности, сделать это было не труднее, чем проникнуть в сад.

Стекла в сушильне поднимались и опускались, как в оранжерее.

Корнелиус ван Барле открыл их этим утром, и никому не пришло в голову закрыть их.

Все дело было в том, чтобы раздобыть достаточно высокую лестницу, длиною в двадцать футов, вместо двенадцатифутовой.

Бокстель не раз видел, что на улице, где он жил, ремонтировали дом. К нему была приставлена гигантская лестница.

Она-то, если ее не унесли рабочие, несомненно подошла бы ему.

Он побежал к тому дому. Лестница стояла на своем месте.

Бокстель взял ее и с большим трудом дотащил до своего сада. Еще с большим трудом ему удалось приставить ее к стене дома Корнелиуса.

Лестница как раз доходила до верхней подвижной рамы.

Бокстель положил в карман зажженный потайной фонарь, поднялся по лестнице и проник в сушильню.

Войдя в это святилище, он остановился, опираясь на стол. Ноги у него подкашивались, сердце сильно билось.

Здесь было более жутко, чем в саду. Простор как бы лишает собственность ее священной неприкосновенности. Тот, кто смело перепрыгивает через изгородь или забирается на стену дома, часто останавливается у двери или у окна комнаты.

В саду Бокстель был только воришкой; в комнате он был вором.

Однако же мужество вернулось к нему, ведь он пришел сюда не для того, чтобы вернуться с пустыми руками.

Он тщетно искал, открывая и закрывая все ящики и даже самый заветный ящик, где лежал пакет, оказавшийся роковым для Корнелиуса. Он нашел «Жанну», «Витта», коричневый тюльпан и тюльпан цвета жженого кофе — все они были снабжены этикетками с надписями, как в ботаническом саду. Но черного тюльпана или, вернее, луковичек, в которых он дремал перед тем как расцвести, не было и следа.

И все же в книге записи семян и луковичек, что ван Барле вел по бухгалтерской системе, и с бо́льшим старанием и точностью, чем велись бухгалтерские книги в первейших торговых домах Амстердама, Бокстель прочел следующие строки:

«Сегодня, 20 августа 1672 года, я вырыл луковицу большого черного тюльпана, от которого получил три превосходные луковички».

— Луковички! Луковички! — рычал Бокстель, переворачивая в сушильне все вверх дном. — Куда он их мог спрятать?

Вдруг изо всей силы он ударил себя по лбу и воскликнул:

— О я несчастный! О трижды проклятый Бокстель! Разве с луковичками расстаются!? Разве их оставляют в Дордрехте, когда уезжают в Гаагу! Разве можно существовать без своих луковичек, если это луковички большого черного тюльпана!? Он успел их забрать, негодяй! Они у него, он увез их в Гаагу!

Это был луч, осветивший Бокстелю бездну его бесполезного преступления.

Как громом пораженный, Бокстель упал на тот самый стол, на то самое место, где несколько часов назад несчастный ван Барле долго и с упоением восхищался луковичками черного тюльпана.

— Ну, что же, — сказал завистник, поднимая свое мертвенно-бледное лицо, — в конце концов, если они у него, он сможет хранить их только до тех пор, пока жив, и…

Не высказанная до конца гнусная мысль отразилась в его ужасающей улыбке.

— Луковички находятся в Гааге, — сказал он. — Значит, я не могу больше жить в Дордрехте.

В Гаагу, за луковичками в Гаагу!

И Бокстель, не обращая внимания на огромное богатство, которое он покидал (так он был захвачен стремлением к другому неоценимому сокровищу), вылез в окно, спустился по лестнице, отнес свое орудие воровства туда, откуда он его взял, и, рыча, подобно хищному животному, вернулся к себе домой.