Онлайн чтение книги Будда на чердаке The Buddha in the Attic
Белые

Мы поселились на окраинах их городов, там, где они позволяли селиться желтолицым. А позволяли далеко не везде.

«Цветным здесь не место».

Так говорили надписи и плакаты вокруг, и тогда мы отправлялись странствовать. Мы перебирались из одного рабочего лагеря в другой по раскаленной пыльной равнине – Сакраменто, Империал, Сан-Хоакин, и бок о бок с мужем работали на земле белых людей. Собирали для них клубнику в Уотсонвилле. Виноград во Фресно и Денейре. Стоя на коленях, выкапывали для них картошку в Бекон-Айленде, в Дельте, где земля податливая и мягкая. На Голландском тракте перебирали для них зеленую фасоль. А когда сбор урожая заканчивался, мы сворачивали свои одеяла, укрепляли их на спинах, брали в руки узелки с одеждой и продолжали свои странствия.

Первым словом на языке белых людей, которое мы выучили, было слово «вода». Крикни его, учили нас мужья, если почувствуешь, что вот-вот потеряешь сознание прямо в поле. «Это слово может спасти тебе жизнь», – говорили они. Многие из нас послушались наставлений и сумели выжить, но одна – Йосико, которую вырастили кормилицы и няньки за высокими стенами особняка в Кобе и которая в жизни не видела сорняков, – поступила иначе. После первого трудового дня на ранчо Марбл она легла спать и больше не проснулась. «Я думал, она спит», – пожимал плечами ее муж. «Разрыв сердца», – пояснил хозяин. Еще одна из нас была слишком робка, чтобы громко кричать и требовать воды. Вместо этого она опустилась на колени и напилась из оросительного канала. Через семь дней она сгорела от тифа. Вскоре мы выучили и другие слова. «Порядок» – так говорил хозяин, если был доволен нашей работой. «Убирайтесь!» – орал он, если мы были слишком неуклюжи и медлительны.

Нашим домом была койка в одном из рабочих бараков на ранчо в Йоло. Или палатка под раскидистым сливовым деревом в Кетлемене. Или деревянная лачуга в рабочем лагере № 7 на Барнхартском тракте неподалеку.

«А вокруг, насколько хватает глаз, тянутся грядки лука».

Домом был соломенный тюфяк в хлеву Джона Лаймана, рядом с его призовыми лошадьми и коровами. Или угол в прачечной на фабрике мясных консервов в Стоктоне. Или полка в проржавевшем товарном вагоне в Ломпоке. Домом был старый курятник в Виллоусе, где до нас жили китайцы. Или приютивший полчища блох тюфяк на складе в Диксоне. Домом была охапка сена, брошенная поверх трех ящиков, что стояли под яблоней во фруктовом саду Фреда Стадельмана. Или местечко на голом полу в заброшенном здании школы в Мэрисвилле. Или клочок земли в грушевом саду в Обурне, недалеко от большой американской реки. Каждый вечер, лежа под открытым небом, мы смотрели на американские звезды, точно такие же, как на нашей родине. Прямо над нами сияли звезда Пастуха, звезда Пряхи, звезда Дерева и звезда Воды. «Мы находимся на той же широте», – объясняли наши мужья. Наш дом всегда был там, где созрел урожай и его нужно было убирать. Там, где были наши мужья. Рядом с мужчиной, который в течение многих лет выпалывал сорняки на чужих полях.

Поначалу многое в белых людях вызывало у нас любопытство. Почему они забираются на лошадь с левой стороны, а не с правой? Почему все время кричат? Как они различают друг друга, ведь они так похожи? Зачем вешают на стены своих домов тарелки, а не картины? Зачем запирают двери на замок? Неужели они и правда ходят дома в обуви? О чем говорят между собой вечерами, перед тем как лечь спать? О чем мечтают? Каким богам молятся? И сколько их, этих богов? Неужели им действительно кажется, что на луне виден силуэт человека, а не кролика? Неужели они правда едят на похоронах жареную говядину? И каждый день пьют коровье молоко? Откуда этот странный запах, который постоянно от них исходит? «Они пахнут сливочным маслом», – объясняли наши мужья.

Держитесь от белых людей подальше, предупреждали нас. Если надо подойти к ним ближе, делайте это с великой осторожностью. Не всегда верьте тому, что они вам говорят, но учитесь наблюдать за ними: за их руками, глазами, уголками губ, за тем, как внезапно изменяется цвет их кожи. И вскоре вы сможете читать по их лицам, как по книге. При этом не вздумайте глазеть на них. Они не должны замечать, что вы за ними наблюдаете. Со временем вы привыкнете к тому, что они такие огромные. Всегда ожидайте от них худшего, но не удивляйтесь и неожиданной доброте. Иногда они на это способны. Помните, что ваше присутствие не должно им мешать. Будьте скромными. Будьте вежливыми. Делайте вид, что думаете только об одном: как им услужить. Если вас о чем-то спросят, отвечайте только: «Да, сэр» или «Нет, сэр» – и беспрекословно выполняйте то, что прикажут. А еще лучше – не говорите ничего. Теперь вы стали частью невидимого мира.

Их плуги весили больше, чем мы сами, и работать с ними было невероятно тяжело. Их лошади были в два раза больше тех, что остались у нас дома, в Японии. Чтобы их запрячь, нам приходилось взбираться на табуретку или ящик из-под апельсинов. Первое время лошади не желали нас слушаться и, несмотря на наши окрики, не двигались с места, только презрительно фыркали и били копытами. Может, они глухие, недоумевали мы. Или просто тупые? Или ужасно упрямые? «Это американские лошади», – объясняли наши мужья. И нам пришлось выучить несколько слов на лошадином английском. Если мы хотели, чтобы лошадь тронулась с места, мы говорили: «Пошел!» Если хотели, чтобы лошадь подалась назад, говорили: «Назад». «Помедленней», – говорили мы, и лошадь послушно замедляла ход. А если мы говорили: «Тпру!» – она останавливалась. Некоторые из нас, прожив в Америке пятьдесят лет, по-прежнему знали только эти слова.

Несколько фраз на их языке мы выучили еще на пароходе, выудив их из разговорников. «Привет», «Извините», «Пожалуйста, выдайте мне мою зарплату». Их алфавит мы тоже выучили наизусть. Но в Америке наши знания оказались бесполезными. Мы не могли читать газеты и журналы. Мы с недоумением смотрели на плакаты и таблички.

«Все, что я помню: фраза начиналась с буквы Е».

А когда хозяин говорил с нами, мы разбирали слова, но не могли понять их смысл. В тех редких случаях, когда нам приходилось объясняться на их языке, они изумленно смотрели на нас, пожимали плечами и уходили прочь.

«Не позволяйте им запугать вас. Будьте терпеливы. Сохраняйте спокойствие. Молчите, а разговаривать предоставьте нам».

Так учили нас мужья. Они-то умели говорить по-английски. Разбирались в здешних обычаях. И если нам нужно было купить нижнее белье, наши мужья, проглотив свою гордость, шли по раскаленным полям в ближайший город и на своем беглом, хотя и с сильным акцентом, английском объяснялись с продавцом. «Ай нид пантс, – говорили они. – Нот фор ми». А когда на очередном ранчо хозяин, окинув нас взглядом, говорил: «Она слишком слабая», наши мужья убеждали его в обратном. «На поле моя жена работает не хуже мужчин», – говорили они, хотя это было не так. Когда мы болели малярией и лежали на полу, не в силах поднять голову, наши мужья описывали хозяину симптомы болезни. «Сначала у нее был жар, потом ее трясло, теперь у нее снова жар». И хозяин обещал съездить в город и привезти нам лекарство. «О деньгах не беспокойся», – говорил он, и наши мужья горячо его благодарили. И хотя от этого лекарства моча у нас становилась красной, через несколько дней мы начинали поправляться.

Некоторые из нас работали быстро, чтобы произвести на белых людей впечатление. Другие работали быстро, чтобы показать им, что мы способны собирать сливы, выдергивать свеклу, складывать лук в мешки и ягоды в корзины наравне с мужчинами и даже лучше. Некоторые работали быстро, потому что все детство гнули спины на рисовых полях и привыкли. Другие работали быстро, потому что мужья грозили отослать их домой ближайшим пароходом, если они будут лениться.

«Я говорил агенту, что мне нужна работящая и сильная жена».

Некоторые из нас выросли в городах и работали медленно, потому что никогда не держали в руках мотыгу. «Это самая легкая работа, которую только можно найти в Америке», – говорили нам. Некоторые из нас всю жизнь были слабыми и болезненными, но, проработав неделю в лимонной роще в Риверсайде, становились сильнее вола. Одна из нас потеряла сознание, едва прополов первую грядку. Некоторые во время работы плакали. Другие ругались сквозь зубы. Все мы изнывали от боли – наши покрытые ссадинами руки кровоточили, колени горели, спины ныли, и мучениям не было конца. Одна из нас залюбовалась красивым индусом, срезавшим спаржу на соседней грядке, и представила, как разматывает белый тюрбан, покрывавший его темноволосую голову.

«Всю ночь мне снился Гюпта-сан».

Некоторые из нас во время работы пели буддийские сутры, и часы проносились быстро, как минуты. Одна из нас – Акико, которая ходила в Токио в миссионерскую школу, – знала английский и каждый вечер вслух читала своему мужу Библию, пела: «Душа моя, душа моя, восстань, что спишь». Многие из нас пели те самые песни, которые пели во время сбора урожая дома, и пытались представить, что вернулись в Японию. Если бы в письмах наши мужья не лгали, все было бы иначе. Если бы мы знали, что выходим замуж не за торговцев шелком, а за сборщиков фруктов, что жить нам предстоит не в просторном доме, а в сарае или палатке, под открытым небом, солнцем и звездами, мы никогда не приехали бы в Америку. И нам не пришлось бы делать за спесивых американцев работу, которую они считали ниже своего достоинства.

Белые люди ценили нас за сильные спины и проворные руки. За выносливость. За дисциплину. За покорность и исполнительность. За невероятную способность переносить жару, которая в летние дни на дынных плантациях Броули доходила до 120 градусов по Фаренгейту[2] Около 49 градусов по Цельсию.. Они утверждали, что благодаря низкому росту мы идеально подходим для таких работ, когда нужно сгибаться в три погибели. Куда бы нас ни поместили на ночлег, мы были счастливы. Мы обладали всеми добродетелями китайцев – трудолюбием, терпением, неизменной вежливостью – и при этом не играли в азартные игры, не курили опиум, никогда не шумели, не плевали себе под ноги. Мы работали быстрее филиппинцев и выгодно отличались от индусов отсутствием надменности. Мы были более дисциплинированны, чем корейцы. В отличие от мексиканцев мы не употребляли спиртного. В пище мы были более нетребовательны, чем оки и арки[3]Жители Оклахомы и Арканзаса, рабочие-мигранты., как белые, так и цветные.

«Японцам достаточно ложки риса в день».

Мы были наилучшим видом рабочей скотины, с которой белым людям приходилось иметь дело.

«Эти ребята будут надрываться, даже если за ними вообще не приглядывать».

Днем мы работали в их фруктовых садах и на полях, но каждую ночь, уснув, возвращались домой. Иногда нам снилось, что мы у себя в деревне, бежим по улице, катя перед собой металлический обруч раздвоенной деревянной палочкой. Иногда нам снилось, что мы играем в прятки в зарослях тростника у реки. Порой воды этой реки кое-что приносили нам. Красную шелковую ленту, потерянную много лет назад. Стеклянное голубое яйцо, покрытое крапинками. Мамину деревянную подушку. Черепаху, которая уползла неизвестно куда, когда нам было четыре года. Иногда во сне мы стояли у зеркала вместе со старшей сестрой Аи, чье имя означает «печаль» или «утрата», в зависимости от того, как его написать, и она заплетала нам косы. «Не крути головой!» – говорила она. Все было так, как и должно было быть. Но, проснувшись, мы обнаруживали, что лежим рядом с чужим мужчиной, в чужой стране, в душном сарае, и в воздухе повисли людские вздохи и стоны. Иногда мужчина, лежавший рядом с нами, во сне нащупывал нас своей грубой мозолистой рукой, и мы делали над собой усилие, чтобы не отстраниться.

«Через десять лет он будет стариком».

Иногда в тусклую предрассветную пору он открывал глаза, видел, что мы грустим, и обещал, что скоро все изменится к лучшему. И хотя всего несколько часов назад, когда в темноте он в очередной раз навалился на нас своим потным телом, мы шептали: «Я тебя ненавижу», сейчас мы верили его обещаниям. Ведь, кроме него, у нас никого не было. Иногда он смотрел сквозь нас, словно не замечая, и это было самое худшее.

«Никак не могу понять, жива я еще или уже нет?»

Всю неделю белые люди заставляли нас истекать потом на своих полях, но по воскресеньям давали нам отдых. Наши мужья отправлялись в ближайший город, где играли в «фан-тан» в китайском казино, неизменно проигрывая. А мы усаживались в тени деревьев, вооружившись чернильными палочками и кистями, и на тонких листах рисовой бумаги писали длинные письма своим матерям, которых обещали никогда не забывать.

«Мы в Америке, пропалываем поля человека, которого все называют Босс. Здесь нет ни шелковичных деревьев, ни бамбуковых рощ, ни статуй Дзидзо у дороги. Дождь идет редко, холмы коричневые, и лес на них не растет. Горы далеко. По вечерам мы зажигаем масляную лампу, а раз в неделю, по воскресеньям, стираем одежду на камнях у реки. Мой муж совсем не похож на мужчину с фотографии. Таким, как на фотографии, он был много лет назад. На фотографии – самый красивый из его друзей. Мой муж – пьяница. Мой муж работает менеджером в клубе „Ямато“, и его тело сплошь покрыто татуировками. Мой муж намного ниже ростом, чем сообщал в письмах. Но ведь и я тоже прибавила себе роста. Во время Русско-японской войны мой муж был ранен и награжден орденом Золотого змея шестой степени; он до сих пор заметно прихрамывает. Мой муж переправился в Америку нелегально, через мексиканскую границу. Мой муж пробрался на пароход без билета, он спрыгнул в воду в порту Сан-Франциско за день до великого землетрясения 1906 года, этот кошмар снится ему каждую ночь. Мой муж меня обожает. Мой муж никогда меня не бросит. Мой муж очень добрый; когда я не справляюсь с работой, он помогает мне, чтобы хозяин не прогнал меня прочь».

Втайне все мы надеялись на перемену участи. Возможно, кое-кто из нас познакомился на пароходе с уроженцем своего родного острова, который помнил те же самые горы и ручьи, что помнили мы. Возможно, кто-то из нас влюбился в него и теперь никак не мог выбросить из головы. Мы вспоминали о наших встречах на палубе, о том, как он без конца повторял, что в жизни не встречал такой красивой и умной женщины. Такой необыкновенной женщины. «Никто не может с тобой сравниться», – говорил он. Еще он говорил: «Подожди. Я пришлю за тобой, как только смогу». Возможно, он был подрядчиком в Кортезе или президентом экспортно-импортной компании в Сан-Хосе. Каждый день, склоняясь над выжженной солнцем черной землей, мы молились о том, чтобы письмо от него наконец пришло. Но оно не приходило. Иногда поздно вечером, готовясь ко сну, мы вдруг заливались слезами, и наши мужья смотрели на нас с недоумением и тревогой. «Я чем-то тебя обидел?» – спрашивали они, а мы в ответ отчаянно трясли головой. Но если письмо от мужчины с парохода все же приходило («Я послал деньги твоему мужу и буду ждать тебя в отеле „Тайсё“»), мы сознавались во всем. И наши мужья, нанеся нам множество ударов ремнем и назвав множеством незаслуженных оскорбительных имен, в конце концов отпускали нас. Потому что сумма, которую прислал человек с парохода, в несколько раз превышала затраты на наш переезд из Японии. «Что ж, пусть хотя бы один из нас будет счастлив», – говорили наши мужья. «Ничто в этом мире не длится вечно», – вздыхали они. «Стоило мне посмотреть тебе в глаза, и я сразу понял, что ты шлюха», – бросали они на прощание.

Однажды, когда мы работали на поле, босс подошел к нам сзади и что-то прошептал на ухо. И хотя мы не разобрали ни слова, сразу догадались, что ему нужно. «Я не горорит ангриски», – ответим мы. А может, просто скажем: «Простите, нет». В другой раз к нам подошел хорошо одетый японец, неизвестно откуда взявшийся, и предложил поехать с ним в большой город.

«Если ты будешь работать на меня, получишь в десять раз больше, чем горбатясь на этом поле».

Однажды один из женатых друзей мужа приблизился к нам, когда мужа не было рядом, и протянул нам пятидолларовую купюру. «Позволь мне вставить тебе хотя бы разок, – умолял он. – Обещаю, больше я к тебе не подойду». Возможно, мы уступили ему и ответили согласием. «Встретимся в девять, за сараем», – сказали мы. А может, мы сказали: «Я исполню твое желание, если дашь мне еще пять долларов». Возможно, мы были несчастны с мужем, который отправился в город пьянствовать и играть в карты и вернется лишь поздно вечером. Или нам срочно нужны были деньги, чтобы послать их домой родным, потому что весь урожай риса в очередной раз уничтожило наводнение.

«Мы все потеряли и питаемся древесной корой и вареным бататом».

Даже тем из нас, кто не отличался красотой, тайком предлагали подарки, украденные с прилавков городских магазинов, где каждая вещь стоит десять центов: черепаховые шпильки, флакончики духов, журнал «Модерн скрин». Если мы принимали подарок, не дав взамен того, что от нас хотели, платить приходилось другим способом.

«Он отрезал ей кончик пальца ножом для обрезания ветвей».

Мы уже знали: прежде чем ответить согласием и посмотреть в глаза другого мужчины, надо хорошенько подумать, потому что в Америке платить приходится за все.

Некоторые из нас работали кухарками в лагерях сезонных рабочих, другие мыли посуду, и их руки уже никогда не были нежными. Кое-кого направили на дальние равнины работать издольщицами. Чей-то муж арендовал двадцать акров земли у человека по имени Колдвелл, которому принадлежали огромные земельные угодья в самом центре южной долины Сан-Хоакин. Каждый год он выплачивал мистеру Колдвеллу шестьдесят процентов с урожая. Мы жили в ветхих лачугах под ивой и спали на тюфяках, набитых соломой. Мы справляли нужду в открытом поле, в вырытую в земле яму. Целые дни, с рассвета до заката, мы собирали помидоры и складывали их в ящики и неделями не перебрасывались ни словом ни с кем, кроме мужа. Компанию нам составляла кошка, которая к тому же охотилась за крысами. Каждый вечер, стоя в дверях хижины и глядя на запад, мы видели вдали слабые мерцающие огни. Там живут белые люди, говорили мужья. А мы думали о том, что напрасно покинули родной дом. Теперь не было смысла звать матерей. Мы знали: они нас не услышат, и поэтому надо по мере возможности устраивать свою жизнь здесь. Мы вырезали из журналов картинки с изображениями нарядных тортов и пирожных и вешали их на стены. Мы шили занавески из прохудившихся мешков для риса. Мы мастерили буддийские алтари из ящиков для помидоров, покрывали тканью и каждое утро ставили на них чашку чая для наших предков. А когда сезон сбора урожая заканчивался, мы проделывали пешком десять миль до ближайшего города и покупали себе маленький подарок: бутылку кока-колы, или новый фартук, или губную помаду, которой, как мы надеялись, еще будет случай воспользоваться.

«А вдруг меня пригласят на концерт».

В удачные годы, когда урожай был обильный, а цены высокие, мы получали больше денег, чем осмеливались мечтать.

Шесть сотен с акра.

В другие годы весь урожай на корню уничтожали вредители, или мучнистая роса, или затяжные дожди. Иногда цены на помидоры были ужасающе низкими, и, чтобы расплатиться с долгами, нам проходилось распродавать весь скарб, включая лопаты и мотыги. Тогда нами овладевало отчаяние.

«Приехать в эту страну было ужасной глупостью», – говорили мы нашим мужьям. «Ты загубил мою молодость», – упрекали мы. Но когда они спрашивали, неужели лучше жить в городе и работать прислугой, целый день кланяться, улыбаться и лепетать: «Да, мэм» и «Нет, мэм», мы отрицательно качали головой.

Белые люди не хотели, чтобы мы жили с ними по соседству. Они не желали водить с нами дружбу. Мы ютились в неприглядных хижинах и с трудом объяснялись по-английски. Хозяйство вели по старинке. Слишком часто поливали посадки. Землю вспахивали недостаточно глубоко. Наши мужья заставляли нас гнуть спины, словно мы были рабынями.

«Они выписали себе из Японии бесплатных работниц».

Мы целыми днями горбатились на полях, без перерывов на обед и ужин. Мы работали даже после наступления сумерек, при свете керосиновых ламп. У нас не было выходных.

«Японским фермерам совершенно не нужны две вещи: кровать и будильник».

Белым не нравилось, что мы потеснили их на овощном рынке. Цветной капусты мы выращивали больше, чем они. Шпината тоже. Клубника стала нашей монополией. Мы были словно незамысловатый механизм, работавший без остановок и перебоев. Если наступление желтолицых не остановить, говорили белые, Соединенные Штаты скоро превратятся в азиатскую колонию.

По ночам мы с замиранием сердца ждали набегов белых людей. Они приезжали на машинах и сжигали наши курятники или палили из дробовиков по окнам наших хижин. Они поджигали наши поля, когда урожай уже начинал созревать, и целый год пропадал для нас впустую. Утром мы находили на земле следы и множество обгорелых спичек, звали шерифа и показывали ему все это. Но он неизменно говорил, что улик не осталось и найти злоумышленников невозможно. После этого наши мужья понимали, что ждать помощи от властей не стоит.

«Мы должны сами о себе позаботиться».

По ночам мы спали обутыми, спрятав под подушку топор, а наши мужья караулили у окна до рассвета. Иногда мы просыпались, испуганные каким-то звуком, но тревога оказывалась ложной: просто где-то рядом с дерева упала груша. Иногда мы всю ночь спали как убитые, а утром обнаруживали, что наши мужья храпят, развалившись на стуле. Мы осторожно будили их, потому что у них на коленях лежали заряженные винтовки. Иногда наши мужья покупали сторожевых псов, называли их Дик, Гарри или Спот и вскоре привязывались к собакам сильнее, чем к нам. А мы втайне сокрушались о непоправимой ошибке, которую совершили, приехав в эту дикую и неприветливую страну.

«Неужели где-то живет народ еще более жестокий, чем в Америке?»

Кое-кто из нас винил белых людей во всех своих бедах и желал им смерти. Другие, обвиняя белых, желали смерти себе. Мало кому удавалось научиться просто не обращать внимания на белых людей. Мы отдавались работе без остатка и думали только о сорняках, которые надо было выполоть. Мы спрятали подальше зеркала. Перестали расчесывать волосы. Забыли о косметике.

«Когда я пудрю нос, он становится похож на горную вершину, покрытую инеем».

Мы забыли о Будде. И обо всех остальных богах. Наши души превратились в кусочки льда, которым не суждено растаять.

«Боюсь, моя душа умерла».

Мы перестали писать письма матерям. День ото дня мы худели и высыхали. У нас прекратились менструации. Мы разучились мечтать. Разучились желать. Мы работали, и это было все, что мы умели. Трижды в день мы торопливо заглатывали пищу и, не сказав ни слова мужьям, спешили обратно в поля.

«Задержусь хотя бы на минуту – значит выдерну меньше сорняков». Я не могла выбросить эту мысль из головы.

Каждую ночь мы послушно раздвигали ноги, если наши мужья хотели этого, но усталость была так велика, что мы засыпали прежде, чем они успевали кончить. Раз в неделю мы стирали их одежду, нагрев воды в ведрах. Мы готовили им еду. Убирали жилище. Помогали рубить дрова. Но нам казалось, что все это делаем не мы, а кто-то другой. И часто наши мужья даже не замечали нашего исчезновения.

Некоторые из нас поселились на окраинах больших городов и смогли хорошо узнать белых людей. Мы жили в Атертоне или Беркли, в комнатах для прислуги в больших особняках на склоне холма над Телеграф-авеню. Кто-то работал у хозяев, подобных доктору Джордано, самому знаменитому сосудистому хирургу на золотом берегу Аламеды. Наш муж косил лужайки, сгребал сухие листья и подрезал кусты в саду доктора Джордано, а мы поступали в распоряжение миссис Джордано, доброй женщины с волнистыми каштановыми волосами. Она разрешала нам называть ее просто Роза, и мы чистили ее столовое серебро, подметали пол в ее комнатах и нянчили трех ее маленьких детей: Ричарда, Джима и Тео. Каждую ночь мы пели им колыбельные на языке, который они не понимали.

«Nemure, nemure».

Мы сами не ожидали, что так к ним привяжемся.

«Я забочусь об этих мальчиках, словно это мои собственные дети».

Присматривать за нами должна была престарелая мать доктора Джордано Лючия. Она была еще более одинокой, чем мы, и почти такой же низкорослой. Поначалу мы внушали ей страх, но потом она сумела его преодолеть и уже не хотела разлучаться с нами ни на минуту. Когда мы вытирали пыль или мыли полы, она переходила вслед за нами из комнаты в комнату, не переставая говорить ни на минуту.

Molto bene. Perfetto! Basta cosi[4]Очень хорошо. Превосходно! Этого достаточно (ит.) ..

Долгие годы спустя после смерти старухи ее воспоминания о родной стране будут жить в нас, словно наши собственные: моцарелла, pomodori, Lago di Como, пьяцца[5]Помидоры, озеро Комо, площадь (ит.) . в центре города, куда она каждый день ходила за покупками вместе с сестрами.

«Италия, Италия, как давно я тебя не видела».

Белые женщины научили нас многим нужным вещам. Как зажигать плиту. Как застилать постель. Как запирать дверь. Как здороваться за руку. Как открывать водопроводный кран, который многие из нас видели первый раз в жизни. Как пользоваться телефоном. Как разговаривать по телефону бодро и приветливо, даже если на душе тоска. Как жарить яичницу. Как чистить картошку. Как сервировать стол. Как за шесть часов приготовить обед из пяти блюд на двенадцать персон. Как зажечь сигарету. Как сделать прическу, как у Мэри Пикфорд. Как отстирать следы помады с белой рубашки мужа, даже если она не ваша. Как на улице приподнять подол и показать лодыжку ровно настолько, насколько позволяют приличия.

«Ты должна лишь слегка подразнить, но не делать авансов».

Как разговаривать с мужем. Как спорить с ним. Как держать мужа на коротком поводке.

«Никогда не спрашивай, где он был и когда вернется. Старайся угодить ему в постели».

Мы любили белых людей. Мы ненавидели белых людей. Мы хотели стать такими, как они. Такими же высокими, такими же светловолосыми, такими же красивыми. Хотели иметь такие же длинные и стройные ноги, такие же белые и блестящие зубы. Хотели иметь бледную светящуюся кожу, на которой незаметны следы от прыщей и оспины. Мы не переставали удивляться их странным, но милым привычкам – пристрастию к томатному соусу и узконосым туфлям на высоком каблуке, забавной походке носками наружу, любви к многолюдным шумным сборищам и бесконечным разговорам. Нас поражало, что они могут подолгу разговаривать стоя. Нас потрясало, что они везде чувствуют себя как дома. В любых обстоятельствах ведут себя непринужденно. Их важным преимуществом была уверенность в себе, которой нам так не хватало. Другим преимуществом были хорошие волосы.

«Самых разных оттенков».

Нам оставалось только жалеть, что мы никогда не станем такими.

Ночью, оказавшись в своих узких комнатах без окон в задней части просторных красивых домов, мы изображали белых людей. «Ты будешь мистером, а я миссис», – говорили мы нашим мужьям. «Нет, давай наоборот, – иногда отвечали они. – Ты будешь мистером, а я миссис». Мы пытались представить, как белые люди делают это. Что они при этом говорят. Кто сверху, кто снизу. Издает ли он какие-то звуки? Кричит ли она? Спят ли они после этого, переплетясь телами? А иногда мы и наши мужья просто лежали в темноте и рассказывали друг другу, как прошел день.

«Я выбивала ковры. И кипятила простыни».

«Я ножом выкорчевывал пырей с южной стороны лужайки».

Рассказав все, мы ныряли под одеяло, закрывали глаза, засыпали и видели во сне лучшие времена. Нам снился наш собственный дом, красивый белый дом на тенистой улице, дом, окруженный вечно цветущим садом. Ванна, которая за несколько минут наполняется горячей водой. Прислуга, которая каждое утро приносит нам завтрак на круглом серебряном подносе и вытирает пыль во всех комнатах. Кухарка. Прачка. Лакей-китаец в длинном белом сюртуке, который появляется, стоит позвонить в колокольчик и приказать: «Чарли, подай чашку чаю, будь любезен».

Наши белые хозяйки давали нам новые имена. Они звали нас Хелен или Лили. Они звали нас Маргарет. Они звали нас Перл. Они восхищались нашими миниатюрными фигурками и длинными блестящими черными волосами. Они хвалили нас за трудолюбие.

«Эта девушка не присядет, пока не переделает всю работу».

Они хвастались нами перед соседями. И перед друзьями. Они утверждали, что довольны нами куда больше, чем нашими предшественницами.

«Найти прислугу лучше просто невозможно».

Когда им становилось грустно и рядом не было никого, с кем можно поговорить, они делились с нами своими тайнами.

«Все, что я говорю ему, – ложь».

Когда их мужья уезжали по делам, они чувствовали себя одинокими и просили нас ночевать в их спальнях. Посреди ночи они звали нас, и мы ложились рядом с ними и лежали так до утра. «Тише, тише, – говорили мы им. – Не надо плакать». Если они, будучи замужем, влюблялись в другого мужчину, мы присматривали за их детьми, когда они среди бела дня отправлялись на свидание. «Как я выгляжу?» – спрашивали нас наши белые хозяйки. Или: «Как по-твоему, эта юбка не слишком узкая?» Мы сдували невидимые пылинки с их блузок, завязывали им шарфы, поправляли выбившиеся из причесок локоны. Выдергивали седые волосы, не позволяя себе никаких комментариев. «Вы очень красивая», – говорили мы и провожали их взглядом. А вечером, когда их мужья возвращались в свой обычный час, мы делали вид, что нам ничего не известно.

Одна из наших белых хозяек жила одиноко в обветшалом особняке, расположенном на вершине холма Ноб-Хилл в Сан-Франциско, и не покидала свой дом в течение двенадцати лет. Другая была графиней, приехала из Дрездена и за всю свою жизнь не поднимала ничего тяжелее вилки. Еще одна спаслась бегством из захваченной большевиками России и каждый год видела во сне, что вернулась в родную Одессу.

«Мы все потеряли, все».

Одна из наших белых хозяек прежде нанимала только негритянок. Другая имела неприятный опыт общения с китаянками.

«С этим народом нужен глаз да глаз».

Одна из наших белых хозяек требовала, чтобы мы мыли полы, не пользуясь шваброй, а непременно становились на четвереньки. Другая хватала тряпку и пыталась нам помочь, но в результате только мешала. Одна из наших белых хозяек сервировала изысканные ланчи на тонких фарфоровых тарелках и требовала, чтобы мы сидели с ней за столом, хотя нам не терпелось покончить с работой. Другая расхаживала в халате до полудня. Некоторые страдали головными болями. Многие испытывали приступы меланхолии. Кое-кто заливал ее алкоголем. Одна из наших белых хозяек каждую пятницу возила нас в центр города, в огромный универсальный магазин «Париж», и непременно покупала нам обновку.

«Выбирай, что тебе нравится».

Другая подарила нам словарь, пару белых шелковых перчаток и записала на курсы английского языка.

«Мой шофер будет ждать тебя внизу и отвезет на курсы».

Некоторые пытались учить нас английскому сами.

«Это ведро. Это швабра. Это веник».

Еще одна никак не могла запомнить, как нас зовут. Была и такая, что каждое утро, увидев нас в кухне, приветливо здоровалась, однако, встретив на улице, проходила мимо, словно не узнавая. Одна из наших хозяек вряд ли сказала нам пару слов за все тринадцать лет, что мы у нее прослужили. Но после ее смерти выяснилось, что она завещала нам все свое состояние.

Больше всего нам нравилось, когда наши хозяйки отправлялись в парикмахерскую делать прическу или обедали в клубе, их мужья сидели в своих конторах, а дети еще не вернулись из школы. Никто не следил за нами. Никто не докучал разговорами. Никто не подкрадывался сзади, когда мы чистили серебро, проверяя, не осталось ли пятен. Дом был пуст. Погружен в тишину. Принадлежал только нам. Мы раздвигали шторы. Открывали окна. Дышали свежим воздухом, переходя из комнаты в комнату и вытирая пыль.

«Когда хозяйка вернется, все будет сверкать».

На душе у нас было спокойно. Все страхи отступали. Мы снова становились собой.

Некоторые из нас воровали. Поначалу всякие мелочи, которых, как мы думали, хозяева никогда не хватятся. Серебряную вилку. Фарфоровую солонку. Изредка позволяли себе сделать глоток из бутылки бренди. Потом дело доходило до чайной чашки с розами, точно такой, какую мы оставили дома. За ней следовал молочник, очень красивый, тоже весь в розах. Потом мы брали фарфоровую вазу, потому что ее зеленый оттенок напоминал жадеитовую статуэтку Будды, принадлежавшую нашей матери.

«Я так люблю красивые вещи».

Пригоршня мелочи, забытая на столе, перекочевывала в наши карманы. Но большинство из нас выдерживали все искушения и не зарились на хозяйское добро. Иногда наша честность бывала вознаграждена.

«Я единственная служанка, которой хозяйка разрешает заходить в свою спальню. Негритянкам запрещено даже показывать нос из кухни».

Иногда наши хозяйки увольняли нас без предупреждения, и мы не могли понять, чем им не угодили. «Ты слишком красивая», – говорили наши мужья, но нам трудно было в это поверить. Некоторые из нас были такими неумелыми, что им не удавалось продержаться в доме дольше недели. Мы подавали на ужин сырое мясо. Если мы варили овсяную кашу, она непременно подгорала. Мы разбивали прекрасные хрустальные бокалы. Мы по ошибке выбрасывали их любимый сыр. «Мне показалось, он испортился, – объясняли мы. – Он так вонял». «Сыр и должен пахнуть именно так», – объясняли нам. Некоторые из нас с трудом понимали английский, на котором говорили белые люди, потому что он не был похож на язык, который мы учили по учебникам. Мы отвечали «да», когда нас спрашивали, не будем ли мы против, если нам придется заняться стиркой. Мы отвечали «нет», когда нас просили вымыть пол. Если хозяйка спрашивала, не видели ли мы ее золотые серьги, мы улыбались и говорили: «Спасибо, мэм». Были среди нас и такие, кто при любых обстоятельствах отделывался нечленораздельным бурчанием. Мужья некоторых из нас сильно преувеличивали, расхваливая наши кулинарные способности.

«Моя жена умеет готовить даже котлеты по-киевски и бефстроганов».

Однако вскоре выяснялось, что мы умеем готовить исключительно рис. Кое-кто из нас вырос в больших поместьях в окружении собственных слуг и не привык выполнять чужие приказы. Некоторые не могли поладить с белыми детьми, которые казались нам слишком шумными и непослушными. Кое-кто понимал по-английски так хорошо, что мог разобрать, что наши хозяйки говорили своим детям, не замечая нашего присутствия.

«Если не будешь хорошо учиться, тебе всю жизнь придется мыть полы, как Лили».

Как правило, наши белые хозяйки вообще не обращали на нас внимания. Мы всегда оказывались рядом, когда были нужны, а когда надобность в наших услугах отпадала, мгновенно исчезали. Мы держались незаметно, мыли полы, натирали воском мебель, купали детей, наводили порядок в комнатах, куда никто, кроме нас, не заглядывал. Мы редко позволяли себе разговаривать. Мы были скромны. Мы были исполнительны. Мы были безропотны. Мы никогда не создавали проблем и позволяли белым людям распоряжаться нами, как они считали нужным. Мы позволяли хвалить нас, когда они были нами довольны. Позволяли орать на нас, когда у них было плохое настроение. Позволяли отдавать нам вещи, которые были нам совершенно не нужны.

«Если я не возьму этот старый свитер, она решит, что я слишком гордая».

Мы не докучали им вопросами. Никогда не возражали и не жаловались. Не просили прибавки к жалованью. Потому что почти все мы были простыми сельскими девушками, не говорившими по-английски. И почти все понимали: в Америке у нас нет другого выбора, кроме как драить раковины и мыть полы.

В письмах к матерям мы не упоминали о наших хозяйках. В письмах к сестрам и подругам не упоминали о них тоже. Потому что в Японии работа прислугой считалась самой презренной из всех, что только может получить женщина.

«Мы больше не работаем в поле. Мы переехали в город и живем теперь в большом красивом доме. Мой муж поступил на службу в одно из самых богатых здешних семейств. Я немного поправилась. Все говорят, что я похорошела. Я выросла на целых полдюйма. Теперь я ношу нижнее белье. И еще чулки и корсет. Я ношу белый хлопчатобумажный бюстгальтер. Каждое утро я сплю до девяти, а день провожу в саду, играя с кошкой. У меня округлилось лицо. Мои бедра стали полнее. Мой шаг стал шире. Я учусь читать по-английски. Я беру уроки игры на фортепиано. Я освоила американское кондитерское искусство, и недавно мой лимонный торт с меренгами получил первую премию на конкурсе кондитеров. Уверена, тебе здесь понравилось бы. Улицы здесь широкие и чистые, а если хочешь погулять по траве, не надо снимать обувь. Я часто думаю о тебе. Как только смогу, пошлю домой денег».

Время от времени наш белый хозяин приглашал нас в свой кабинет, чтобы поговорить наедине, пока его жена ходила за покупками. Мы не могли ответить отказом. «Ну что, у тебя все хорошо?» – спрашивал он. Как правило, мы опускали глаза и отвечали «да», хотя это было ложью. Все хорошо, отвечали мы, все просто замечательно. Он слегка касался нашего плеча, словно желая удостовериться, говорим ли мы правду. И тогда далеко не все из нас отворачивались. «Никто не узнает», – говорил он. Или: «Она не вернется домой до вечера». А когда он вел нас наверх, в спальню, и заставлял лечь на кровать – ту самую кровать, которую мы старательно застилали утром, – мы заливались слезами, потому что нас давно уже никто не хотел.

Некоторые из белых мужчин просили нас произнести несколько слов по-японски, чтобы услышать, как звучат наши голоса.

«Абсолютно все равно, что ты скажешь».

Некоторые просили надеть наши шелковые кимоно и медленно потоптаться на их спинах. Другие требовали, чтобы мы связали их нашими благоуханными шелковыми шарфами и при этом обзывали всеми скверными словами, какие только придут нам в голову. Мы выполняли приказ, удивляясь про себя, как много этих слов мы знаем и как легко они срываются у нас с языка, хотя никогда прежде мы их не употребляли. Кое-кто просил, чтобы мы назвали свои настоящие имена, которые он шептал до тех пор, пока мы не переставали понимать, кто мы на самом деле.

«Мидори. Мидори. Мидори».

Некоторые говорили, что мы очень красивы, хотя мы всегда считали себя невзрачными простушками.

«В Японии мужчины на меня и смотреть не хотели».

Кое-кто даже спрашивал, как именно нам нравится заниматься этим. Или интересовался, не больно ли нам и доставляет ли эта боль удовольствие. Мы отвечали «да», потому что это было правдой.

«По крайней мере, я чувствую себя живой».

Некоторые лгали нам.

«Прежде я никогда не изменял жене».

А мы, в свою очередь, лгали им.

«Я тоже никогда не изменяла мужу».

Кое-кто давал нам деньги, которые мы засовывали в чулок, а вечером, не говоря ни слова, отдавали мужу. Некоторые даже обещали бросить ради нас жен, хотя мы прекрасно знали, что они никогда этого не сделают. Если нам случалось забеременеть от них…

«Муж не прикасался ко мне уже полгода».

…почти все отсылали нас прочь. «Избавься от этого», – говорили они. «Я за все заплачу», – говорили они. «Как только проблема будет решена, я найду тебе место», – говорили они.

Одна из нас совершила ошибку, влюбившись в своего белого хозяина, о котором думала дни и ночи. Одна из нас призналась во всем мужу, и он сначала избил ее палкой от швабры, а потом разрыдался. Еще одна тоже призналась во всем мужу, и он развелся с ней и отослал к родителям в Японию, где она устроилась на шелкопрядную фабрику в Нагано и работает по десять часов в день. Одна из нас призналась мужу, и он простил ее и в ответ покаялся в собственных грехах.

«У меня в Колузе есть вторая семья».

Одна из нас никому не сказала ни слова и тихо сошла с ума. Одна из нас написала домой и попросила совета у матери, которая всегда знала, как поступать в затруднительных ситуациях. Но ответа она не получила.

«Этот мост я должна перейти сама».

Одна из нас набила камнями рукава своего белого свадебного кимоно и бросилась в море, и теперь мы каждый день молимся за упокой ее души.

Кому-то из нас в конце концов пришлось обслуживать белых мужчин в борделях над бильярдными и винными магазинами в кварталах с дурной репутацией. Мы зазывали их, выглядывая из окон «Токио-хаус» – борделя, где самой младшей из нас было только десять лет. Мы бросали на них зазывные взгляды из-за расписных бумажных вееров в «Йокогама-хаус» и за умеренную цену делали то, что они не могли получить от своих жен. В «Алоха-хаус» мы представлялись им как миссис Саки и достопочтенная мисс Цветущая Вишня и говорили нарочито высокими, почти детскими голосами. Когда они спрашивали, откуда мы родом, мы улыбались и неизменно отвечали: «О, я родилась в Киото». Мы танцевали с белыми мужчинами в ночном клубе «Новый эдем», и каждые пятнадцать минут в нашем обществе стоили им пятьдесят центов. А если они хотели подняться с нами наверх, мы сообщали, что это будет стоить пять долларов в час, а за двадцать они смогут пользоваться нашими услугами до утра. Когда все заканчивалось, мы отдавали заработанные деньги хозяевам, которые каждую ночь ходили в игорные залы, регулярно платили полиции и не позволяли нам спать с представителями нашей расы.

«Такая красивая девушка, как ты, достойна, чтобы ее осыпали золотом».

Иногда, когда мы лежали рядом с белыми мужчинами, нас неожиданно настигала тоска по мужьям, от которых мы убежали.

«Может, он был не так уж плох? Не особенно груб? Может, он был не таким уж непроходимым тупицей?»

Иногда мы влюблялись в хозяина борделя, который увез нас, угрожая ножом, когда мы возвращались с поля.

«Он покупает мне все, что нужно. Он разговаривает со мной. Он разрешает мне гулять».

Иногда мы убеждали себя, что, прослужив несколько лет в «Эурека-хаус», сумеем скопить сумму, достаточную для того, чтобы вернуться домой. Но к концу года оказывалось, что нам удалось заработать только пятьдесят центов и триппер.

«На следующий год, – говорили мы себе. – Или через два года».

Но даже самые красивые из нас знали, что время их расцвета будет недолгим, поскольку при такой работе женщина к двадцати годам или умирает, или становится развалиной.

Некий белый мужчина, имени которого мы не откроем, забрал одну из нас из борделя и поселил у себя в большом доме на обсаженной деревьями улице в Монтесито. В саду цвели гибискусы, в комнатах стояли кожаные диваны и мраморные столы, а на них – стеклянные тарелки с орешками для угощения гостей. Он подарил ей очаровательную белую собачку, которую она назвала Сиро, в честь песика, которого оставила в Японии. Эту собачку она с удовольствием выгуливала два раза в день. В доме был холодильник. Граммофон. Радио. В гараже стоял «форд» последней модели, на котором он катал ее каждое воскресенье. У нее была миниатюрная служанка по имени Консуэло, которая приехала с Филиппин, она пекла замечательные булочки и пирожные с заварным кремом и предупреждала все ее желания. Она знала, когда у хозяйки хорошее настроение, а когда ею овладевает меланхолия. Знала, удачно ли прошла минувшая ночь. За все это одна из нас была бесконечно благодарна своему новому мужу, который спас ее от участи уличных женщин.

«Стоило мне его увидеть, и я поняла, что моя жизнь изменится к лучшему».

Но время от времени она с удивлением замечала, что думает о мужчине, с которым была прежде. Интересно, как он поступил с ее вещами? Может быть, сжег в тот самый день, когда она его оставила? А ее письма, он тоже их сжег? Интересно, какие чувства он к ней сейчас испытывает? Наверное, ненавидит? Или скучает? Или ему наплевать, жива она или нет? Интересно, он по-прежнему работает садовником у Бернхэмов на Саттер-стрит? Он уже посадил нарциссы? Скосил траву на лужайке? Интересно, он по-прежнему ужинает в одиночестве на огромной кухне или наконец свел дружбу с любимой служанкой миссис Бернхэм, негритянкой? Он по-прежнему перед сном прочитывает три страницы из книги «Советы садоводам»? По-прежнему мечтает стать дворецким? Иногда в конце дня, когда солнце начинало клониться к закату, одна из нас доставала из своего сундучка его пожелтевшую фотографию. «Пора ее выбросить», – говорила она себе, но сделать это было выше ее сил.

Многим из нас уже на третий день пребывания в Америке пришлось гнуть спины над оцинкованными корытами, стирая вещи белых людей: покрытые пятнами наволочки и простыни, склизкие носовые платки, грязные воротнички, кружевные нижние юбки, такие красивые, что нам казалось, их следует выставлять напоказ, а не прятать под платьем. Мы работали в подвальных прачечных в японских кварталах, расположенных на окраинах разных городов – Сан-Франциско, Сакраменто, Санта-Барбары, Лос-Анджелеса. Каждое утро мы вставали до рассвета, вместе с нашими мужьями, и стирали, кипятили и отбеливали. По ночам, оставив наконец корыта и растянувшись под одеялами, мы продолжали стирать во сне и делали так на протяжении многих лет. Конечно, все мы приехали в Америку вовсе не для того, чтобы ютиться в крошечной, отгороженной занавесками комнатенке, расположенной в задней части прачечной «Королевская стирка». Но мы понимали: обратного пути нет. Наши отцы писали нам:

«Если вы вернетесь домой, то покроете позором всю семью. Если вы вернетесь домой, ваши младшие сестры никогда не выйдут замуж. Если вы вернетесь домой, ни один мужчина не посмотрит в вашу сторону». И мы оставались в японском квартале, с нашими мужьями, и старели прежде времени.

В японских кварталах мы редко видели белых людей. Семь дней в неделю мы обслуживали посетителей в японских ресторанчиках, принадлежавших нашим мужьям, и знали всех постоянных клиентов наперечет. Яматото-сан. Натсухара-сан. Это-сан. Кодами-сан. Мы убирали номера в дешевых меблированных комнатах, принадлежавших нашим мужьям, и дважды в день готовили еду для постояльцев, которые выглядели точно так же, как и мы сами. Мы делали покупки в бакалейном магазине «Фудзиока», где продавались такие же товары, как и у нас дома: зеленый листовой чай, мыло «Мицува», ладан, маринованные сливы, свежий тофу, сушеные водоросли, с помощью которых лечили зоб и простуду. В бильярдной, расположенной на углу Третьей и Главной улиц, прямо под борделем, мы покупали для наших мужей саке в бутылках. Прежде чем отправиться туда, мы надевали белый фартук, чтобы нас не приняли за проституток. Мы покупали платья в магазине для женщин «Яда» и туфли в магазине «Асахи», единственном, где продавалась обувь нашего размера. Крем для лица мы покупали в аптеке «Тенсёдо». Каждую субботу мы ходили в общественные бани, где обменивались новостями и сплетнями с подругами и соседками. Неужели Кисаё и правда, занимаясь этим со своим мужем, разрешает ему входить только сзади? Неужели Микико и правда сбежала с крупье из игорного клуба «Тоё»? А Хагино, что она сделала со своими волосами?

«Не прическа, а воронье гнездо».

Если у нас болели зубы, мы шли в клинику «Йосинага», если ныли колени или спина, обращались к доктору Хаяно, который все болезни лечил акупунктурой и сиацу. А если нам нужен был мудрый совет…

«Уйти мне от него или остаться?»

…помочь могла только миссис Мурата, прорицательница, жившая на Второй улице, в голубом доме над ломбардом Асакавы. Мы спешили к ней и сидели в ее кухне, потупив головы и сложив на коленях руки, ожидая, пока она получит от богов ответ на волнующий нас вопрос.

«Если ты сейчас уйдешь от него, другого мужчины у тебя не будет».

Все это происходило в отдаленном городском квартале, который был Японией в большей степени, чем та деревня, которую мы покинули навсегда.

«Если закрыть глаза, трудно поверить, что я в чужой стране».

Мы старались не привлекать к себе внимания, если покидали японский квартал и выходили на широкие чистые улицы, где сновали белые люди. Мы одевались как белые женщины. Мы подражали их походке. Мы никогда не собирались большими компаниями. Мы держались как можно незаметнее…

«Если будешь знать свое место, тебя оставят в покое».

…и делали все, чтобы белые люди не сочли наше присутствие оскорбительным для себя. Иногда они все же замечали нас, и тогда нам приходилось нелегко. Белые мужчины хлопали наших мужей по спинам, сбивали с них шляпы и кричали: «Глядите, макака!» Белые дети швыряли в нас камнями. Белые официанты обслуживали в последнюю очередь. Белые капельдинеры отправляли нас на самый верх, в третий ярус, и позволяли садиться только на самые неудобные места.

Эти места назывались у них «Негритянский раек».

Белые парикмахеры отказывались нас стричь.

«Наши ножницы затупятся от этого конского волоса».

Белые женщины требовали, чтобы мы посторонились и не мешали им катить коляски, в которых лежали их младенцы. «Простите, пожалуйста», – говорили мы и поспешно уступали дорогу. Наши мужья уже объяснили нам, что единственный способ оказать сопротивление – это отсутствие сопротивления. Поэтому мы предпочитали оставаться у себя, в японском квартале, где чувствовали себя в безопасности. Мы быстро уяснили, что от белых людей лучше держаться подальше и по возможности избегать с ними любых контактов.

В один прекрасный день мы отсюда уедем, обещали мы себе. Мы будем работать не покладая рук, накопим денег и переберемся в другую страну. Например, в Аргентину. Или в Мексику. Или в Бразилию, в город Сан-Паулу. Или в Маньчжурию, в город Харбин, где, если верить нашим мужьям, японцы живут как короли.

«Мой брат уехал туда в прошлом году и уже заработал кучу денег».

Мы все начнем сначала. Откроем фруктовую лавку. Создадим торговую компанию. Будем управлять первоклассным отелем. Разобьем вишневый сад. Или будем выращивать хурму. Купим тысячу акров плодородной земли. Нас ждет множество открытий. И множество свершений. Мы построим на свои деньги сиротский приют. Или буддийский храм. Впервые в жизни прокатимся на поезде. Раз в год, в день своего рождения, обязательно будем обедать в ресторане.

«В самом шикарном, с белоснежными скатертями и позолоченными люстрами».

А когда скопим достаточно денег, чтобы обеспечить родителям безбедную жизнь, мы вернемся в Японию. Это будет осенью, когда наши отцы молотят рис в поле. Мы пройдем через рощу шелковичных деревьев, мимо старой локвы и пруда, где растут лотосы и где каждую весну мы ловили головастиков. Наши собаки подбегут к нам с радостным лаем. Соседи будут махать нам. Наши матери, подвязав рукава кимоно, будут промывать рис у колодцев. Увидев нас, они встанут, словно не веря своим глазам. «Девочка моя, – скажут они, – где же ты так долго пропадала?»

Но до поры до времени мы должны были жить в Америке и работать на белых людей, которые без нас наверняка пропали бы. Не будь нас, кто собирал бы для них клубнику? Кто снимал бы с деревьев фрукты? Кто мыл бы для них морковку? Кто драил бы их уборные? Кто чинил бы их одежду? Кто гладил бы их рубашки? Кто взбивал бы их подушки? Кто менял бы простыни на их кроватях? Кто убирал бы со стола? Кто укачивал бы их младенцев и купал детей постарше? Кто слушал бы их рассказы? Кто хранил бы их секреты? Кто верил бы их лжи? Кто ублажал бы их лестью? Кто пел бы им, когда им этого хочется? Кто танцевал бы для них? Кто плакал бы вместе с ними? Кто подставлял бы им левую щеку, получив удар по правой? Кто простил бы им все, потому что жизнь идет к концу, потому что мы устали ненавидеть, потому что прощать приятно? Только законченный идиот. И мы складывали наши кимоно и убирали в сундуки, чтобы не доставать долгие годы.