Онлайн чтение книги Полное собрание рассказов The Complete Short Stories
БЭЗИЛ СИЛ ОПЯТЬ НА КОНЕ, или ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОВЕСЫ. © Перевод. Р. Облонская, 2011

1

— Да.

— Что означает ваше «да»?

— Я не слышал, что вы сказали.

— Я сказал, что он сбежал и унес все мои рубашки.

— Я вовсе не глухой. Просто когда много народу и все шумят, у меня рассеивается внимание.

— Да, здесь шумно.

— И кто-то произносит что-то вроде речи.

— И со всех сторон призывают к тишине.

— Вот именно. У меня рассеивается внимание. Так что же вы сказали?

— Этот молодчик сбежал вместе со всеми моими рубашками.

— Вот этот, который произносит речь?

— Да нет же. Совсем другой, его зовут Олбрайт.

— Не думаю. Мне говорили, он умер.

— Нет, этот не умер. Я, разумеется, не могу назвать это кражей. Рубашки ему отдала моя дочь.

— Все?

— В сущности, все. У меня оставалось несколько штук в Лондоне и еще несколько в стирке. Когда мой слуга сказал мне об этом, я ушам своим не поверил. Сам перерыл все ящики. Пусто.

— Ну и ну. Моя дочь не позволила бы себе ничего подобного.

За столом шумели все громче.

— Речь им явно не по вкусу. Он несет околесицу.

— Мы, кажется, становимся непопулярны.

— Что здесь за народ, хотел бы я знать. Никого, кроме старика Эмброуза, никогда в глаза не видал. Я пришел, просто чтобы его поддержать.

Питер Пастмастер и Бэзил Сил не часто бывали на официальных банкетах. Сейчас они сидели в конце длинного стола под канделябрами и зеркалами, и, хотя вокруг, как и полагается в отеле, все сияло и сверкало, они все равно бросались в глаза своим неукротимо сияющим неофициальным видом. Питер был года на два моложе Бэзила, но, как и тот, с презрением отверг советы упорядочить свою жизнь, дабы продлить ее или сохранить мнимую молодость. Плотные, румяные, великолепно одетые старые хрычи, они вполне могли сойти за одногодков.

Их окружали хмурые лица людей всех возрастов — от отживающего свой век кельтского барда до сердитого мальчишки-критика, чью долю на этом банкете внес организатор, мистер Бентли. Мистер Бентли, как он сам выразился, широко раскинул сети. Здесь присутствовали политические деятели и журналисты, оксфордские и кембриджские преподаватели и культурные атташе, ученые, представители Пен-клуба, издатели; мистер Бентли, тосковавший по belle epoque[192]Прекрасной поре (фр.). американского кризиса, когда в Англии гармонично соединялись мир искусства, светское общество и деловые круги, просил несколько старых друзей Эмброуза Силка, в честь которого давался этот банкет, непременно явиться, и Питер и Бэзил, случайно встретясь недели три назад, решили пойти вместе. Праздновались два события, которые почти совпали: шестидесятилетие Эмброуза Силка и награждение его орденом «За заслуги».

Эмброуз, седой, мертвенно-бледный, худой как щепка, сидел между доктором Парснипом, читающим курс драматической поэзии в Миннеаполисе, и доктором Пимпернеллом, читающим курс поэтической драмы в Сент-Поле. Оба почтенных профессора, в свое время покинувших Англию, воспользовались случаем и прилетели в Лондон. Банкет был не из тех, на которые приходят в орденах, но, глядя, как всем своим видом Эмброуз учтиво отклоняет медовые речи, которые на него изливаются, никто не мог усомниться, что он поистине человек незаурядный. Теперь поднялся Парснип и старался завладеть вниманием гостей.

— Я слышу, тут призывают к молчанию, — неожиданно нашелся он. На его выговор повлиял город, его приютивший, но речь текла безукоризненно академическая, даже величественная; он начисто избавился от простонародных словечек, которыми усердно щеголял тридцать лет назад. — Это уместно, ибо — не правда ли? — сегодня мы воздаем должное человеку, который, как никто другой, знает цену молчанию. Человек, который некогда ясно доносил до нас идеи самого блистательного, на мой взгляд и на взгляд многих сидящих за этим столом, десятилетия в истории английской литературы, тридцатых годов нынешнего века, — протестующее ворчанье молодого критика, — человек, который с опозданием, пожалуй, но все-таки в конце концов удостоен признания в сферах государственных и столь превознесен, человек этот молчал больше четверти века. Его не слышно было в Ирландии, в Танжере, в Тель-Авиве, на острове Искья, в Португалии, теперь его не слышно и у него на родине, в Лондоне, ибо человек, которого мы сегодня чествуем, олицетворял собою суровый упрек, призыв быть сдержанными и честными в своем творчестве. В свет выходили книги разных авторов, но только не Эмброуза Силка. Не для него были кафедры, телевизионный экран; его уделом стало загадочное, поразительное молчание гения…

— Хочу помочиться, — сказал Бэзил.

— А я теперь всегда хочу.

— Тогда пошли.

Решительно, неторопливо они покинули зал.

В уборной они стали рядом. Бэзил сказал:

— Хорошо, что Эмброуз получил эту побрякушку. Как по-вашему, этот оратор насмехается над ним?

— Еще бы. Как же иначе.

— Вы хотели мне что-то рассказать о каких-то рубашках.

— Я уже рассказал.

— Как зовут малого, который их присвоил?

— Олбрайт.

— Да, помню. Кларенс Олбрайт. Довольно несносный малый. Погиб на войне.

— Из тех, кого я знаю, на войне погиб только Аластер Трампингтон.

— И Седрик Лайн.

— Да, еще Седрик.

— И Фредди Сотхил.

— Никогда не считал, что я его знаю, — сказал Питер.

— Этот Олбрайт женился на ком-то… кажется, на Молли Медоуз?

— Это я женился на Молли Медоуз.

— Ну, значит, вы. Я был на их свадьбе. В общем, Олбрайт женился на девице в том же роде. Из тех, которые в ту пору вращались в нашем кругу… Кажется, на Салли, сестре Джона Флинтшира. Ваш Олбрайт, вероятно, ее сын.

— Не похож он ни на чьего сына.

— Все люди чьи-нибудь сыновья и дочери, — сказал Бэзил.

Эта банальность в устах Бэзила имела второй, отнюдь не новый, но очевидный смысл: она показывала, насколько переменился Бэзил, теперь это уже не «enfant terrible»,[193]Ужасный ребенок (фр.). а «старый Хромунчик», как он именовался среди друзей его дочери.

Перемена произошла очень быстро. В 1939 году мать Бэзила, его сестра, Барбара Сотхил, и его любовница, Анджела Лайн, надеялись, что война его исправит. Им казалось, что приведенная в боевую готовность страна найдет достойное применение той опасной энергии, которая столько раз едва не доводила его до тюрьмы. В худшем случае его ждет солдатская могила, а в лучшем — из него выйдет второй Лоуренс Аравийский. Но судьба судила иначе.

В самом начале своей военной карьеры он нечаянно себя изувечил: показывал десантному взводу, как действует механизм его собственного изобретения для взрыва железнодорожных мостов, и тут ему оторвало пальцы на одной ноге, и его демобилизовали. Это несчастье и породило потом прозвище «Хромунчик». Прямо из госпиталя он проковылял в Отдел записей актов гражданского состояния и женился на овдовевшей Анджеле Лайн. Она владела одним из немногих огромных состояний, так хитро рассредоточенных, что ни мировые катастрофы, ни местные игры в социализм не могли всерьез его урезать. К тому, что он стал богат, Бэзил отнесся так же, как к потере пальцев на ноге. Он попросту забыл, что ходил прежде не хромая, без палки, забыл, что был когда-то худощав, подвижен, что оказывался подчас в безвыходном положении, без гроша в кармане. Если он и вспоминал минувшее, полное приключений десятилетие, то как нечто далекое, столь же несовместимое с положением зрелого человека, как недостаток карманных денег к исходу школьного семестра.

До конца войны и в первые унылые послевоенные годы он числился «фермером», иными словами, жил без забот и тревог на лоне природы. Двое погибших, Фредди Сотхил и Седрик Лайн, оставили после себя обширные винные погреба. Бэзил их осушил. Однажды он выразил желание уподобиться тем «мужчинам с жесткими лицами, которые нажились на войне». С тех пор лицо его, некогда весьма жесткое, расплылось и обмякло. Под густым румянцем шрам стал почти незаметен. Оказалось, что немногие пальто и костюмы, которые у него были, застегивались с трудом, и когда в эту скудную для Европы пору они с Анджелой отправились в Нью-Йорк, где люди умелые еще вполне могли раздобыть все, что надо, он накупил десятки костюмов, рубашек, десятки пар обуви и несметное множество часов, булавок для галстука, запонок для манжет и часовых цепочек, а на обратном пути все это дотошно объявил на таможне, сполна заплатил пошлину (прежде он никогда ничего подобного не делал) и, вспомнив о своем старшем брате — тот преуспел на скучном дипломатическом поприще и ходил неизменно весь в галунах и в накрахмаленных рубашках, а теперь, в отставке (и в стесненных обстоятельствах), позволял себе некоторую небрежность в одежде, — сказал:

— Бедняга Тони похож на чучело огородное.

Когда в городе стало легко с продуктами, жизнь на природе сразу потеряла свою прелесть. Дом, который они называли «Прихоть Седрика», и гроты Анджела передала своему сыну Найджелу в день его совершеннолетия и купила большой, без претензий дом на Хилл-стрит. Ей и без того было где жить: обшитая панелями квартира семнадцатого века в Париже, вилла на мысе Ферра, бунгало и кусок пляжа, недавно приобретенные на Бермудских островах, небольшой дворец в Венеции (она когда-то купила его для мужа, но при жизни Седрика ни разу там не побывала) — и вместе со своей дочерью Барбарой они вечно переезжали с места на место. Бэзил освоился с упорядоченной жизнью богатого человека. У него появились постоянные привычки и неизменные мнения. Знаменитый лондонский клуб «Беллами» показался ему теперь возмутительно вульгарным, и он стал членом того мрачного клуба на Пэлл-Мэлл, в стенах которого ему пришлось когда-то вытерпеть столько тягостных разговоров с его добровольным опекуном сэром Джозефом Мэннерингом; теперь же он сам часто занимал место, по праву давности принадлежавшее сэру Джозефу, и, как некогда сэр Джозеф, высказывал свои суждения на злобу дня всякому, кто пожелал бы его выслушать.

Бэзил повернулся, подошел к зеркалу и поправил галстук. Провел щеткой по густым поседевшим волосам. Он смотрел на себя голубыми глазами, которые чего только не видели на своем веку, а теперь перед ними была всего лишь круглая румяная физиономия, отличный, сшитый английским портным костюм, который пришел на смену американским поделкам, крахмальная сорочка, которую только на нем, пожалуй, и можно теперь увидеть, запонки черного жемчуга, бутоньерка.

Недели две назад в этом самом отеле с ним произошел пренеприятный случай. Он постоянно бывал здесь всю свою жизнь, особенно в последние годы, и состоял в самых добрых отношениях с гардеробщиком у входа со стороны Пиккадилли. Тот никогда не давал ему номерка и, возможно, даже не знал его имени. Но вот однажды Бэзил засиделся за завтраком дольше обычного и когда пришел за своей шляпой, гардеробщика уже не было на месте. Бэзил прошел за барьер, к вешалкам, и снял свой котелок и зонтик. За ленту котелка был засунут картонный квадратик. На нем карандашом одно слово: «красномордый». Бэзил рассказал об этом своей дочери, Барбаре, и она сказала:

— Вот и хорошо, что ты такой румяный. И пожалуйста, не вздумай как-нибудь от этого лечиться. А то еще с ума сойдешь.

Бэзил не был тщеславен: в отрепьях ли, в золоте ли, он не слишком заботился о том, какое производит впечатление. Но сейчас, глядя на себя в зеркало, он вспомнил это слово.

— Питер, по-вашему, Эмброуз красномордый?

— Я таких слов не употребляю.

— Это значит просто «цветущий».

— Да, пожалуй, Эмброуз цветущий.

— Но не толстый и не румяный?

— Об Эмброузе этого не скажешь.

— Вот именно. А меня прозвали красномордым.

— Вы толстый и румяный.

— И вы.

— А почему бы и нет? Почти все такие.

— Кроме Эмброуза.

— Ну, он ведь гомосексуалист. Ему, наверно, трудно приходится.

— А нам нет.

— Еще бы!

— А нам нет.

— Вот именно.

Тема была исчерпана.

— Кстати, о рубашках, — сказал Бэзил. — Где это ваша дочь ухитрилась познакомиться с таким молодчиком?

— В Оксфорде. Пожелала изучать историю. Завела там престранные знакомства.

— Наверно, в мое время там тоже были девушки. Но мы никогда с ними не встречались.

— И мы.

— Ну разумеется, если молодой человек водит знакомство со студентками, значит, он не без странностей.

— Олбрайт и в самом деле со странностями.

— Как он выглядит?

— В глаза его не видал. Дочь пригласила его к нам в Королевский Четверг, я в это время был за границей. Оказалось, что у него нет рубашек, и она отдала ему мои.

— У него не было денег?

— Она говорит — не было.

— Кларенс Олбрайт вечно сидел без денег. И за Салли приданого взял пустяки.

— Но возможно, этот им вовсе не родня.

— Вряд ли. Двое молодых людей, оба без денег, оба Олбрайты. На мой взгляд, это одно лицо.

Питер посмотрел на часы:

— Половина двенадцатого. Неохота мне возвращаться и слушать все эти речи. Мы показались, Эмброузу, надо думать, это приятно.

— Да, приятно. Но неужели он надеялся, что мы станем слушать всю эту чепуху?

— А что имел в виду тот тип, когда рассуждал о «молчании» Эмброуза? В жизни не встречал другого такого болтуна.

— Все это чепуха. Куда теперь?

— Вот что, здесь наверху живет моя мать. Можно посмотреть, дома ли она.

Они поднялись на этаж, где жила Марго Метроланд с тех пор, как был разрушен дом Пастмастера. Дверь, ведущая в коридор, оказалась не заперта. Они вошли в небольшую прихожую, и тут до них донеслись громкие грубые голоса.

— У нее как будто гости.

Питер отворил дверь в гостиную. Здесь было темно, лишь призрачно светился экран телевизора.

Марго съежилась в кресле перед экраном, в синеватом отсвете ее старое напряженное лицо было мертвенно-бледно.

— Можно войти?

— Кто там? Что вам нужно? Я вас не вижу.

Питер повернул выключатель у двери.

— Не зажигайте свет. А, это ты, Питер. И Бэзил.

— Мы обедали здесь внизу.

— Ну, извините, сами видите — я занята. Погасите свет и садитесь, если угодно. Но только не мешайте мне.

— Мы лучше пойдем.

— Да. Приходите, когда я буду посвободнее.

За дверью Питер сказал:

— Она теперь без конца смотрит эту штуку. Это доставляет ей большое удовольствие.

— Куда теперь?

— Я хотел заглянуть в «Беллами».

— А я домой. Анджела там одна. Барбара уехала на вечер к Робину Трампингтону.

— Что ж, всего хорошего.

— Послушайте, Питер, эти самые заведения, где морят голодом… ну, вы знаете, о чем я говорю… от них бывает какой-нибудь толк?

— В одно такое заведение Молли верит свято.

— Так ведь она не толстая и не краснощекая.

— Нет. Потому что бывает в этих заведениях.

— Что ж, всего хорошего.

Питер повернул на восток, Бэзил — на север, в мягкую, туманную октябрьскую ночь. В этот час улицы пусты. Тяжело ступая, Бэзил пересек Пиккадилли и через Мейфэр направился к дому Анджелы: сколько собственных домов здесь было в дни его юности, а теперь дом Анджелы чуть ли не единственный. И сколько дверей было тогда для него закрыто, а теперь здесь магазины, конторы — входи все кому не лень.

В прихожей горел свет. Бэзил снял шляпу, пальто, оставил на мраморном столике и стал подниматься в гостиную — на площадке остановился перевести дух, потом пошел дальше.

— Ох, Хромунчик, ты просто чудо. Ты всегда тут как тут, когда нужен позарез.

Может, он и красномордый, зато есть у него теперь и преимущества. В дни, когда он был юношески гибок, ему не часто так радовались. Две руки обвили его шею, пригнули, проворная фигурка прильнула к выпяченной на брюшке крахмальной сорочке, к щеке прижалась щечка, зубки нежно, быстро куснули мочку его уха.

— Бэбс, я думал, ты на вечере. А это еще что за наряд?

На дочери были коротенькие брючки в обтяжку, босоножки и тоненький свитер. Бэзил высвободился из объятий и звонко ее шлепнул.

— Садист. Это такой вечер. «Наитие».

— Ты говоришь загадками, детка.

— Это совсем новая затея. Ее придумали американцы. Заранее никто ничего не готовит. Все случается само собой. Сегодня вечером у одной девушки маникюрными ножницами обрезали платье, а потом выкрасили ее зеленой краской. Она была в маске, я даже не знаю, кто это. Может даже, ее просто наняли. А потом вот что вышло: у Робина кончилась выпивка, и мы все кинулись на поиски. Мама уже легла, и она не знает, где у старика Наджа ключи, и мы не смогли его добудиться.

— Вы с матерью были в спальне Наджа?

— Нет, я с Чарли. Это мы с ним кинулись на поиски. Он сейчас внизу, пробует открыть замок. По-моему, Надж наглотался снотворных — мы его трясли, трясли, а он повернулся на другой бок и захрапел.

Дверь у подножия лестницы вела на половину прислуги. Дверь эта отворилась, и на пороге возникла какая-то странная фигура с охапкой бутылок.

Перед Бэзилом стоял стройный юнец, а быть может, и совершеннолетний мужчина — копна взъерошенных черных волос и жидкая черная бахромка бороды и усов; огромные синие глаза, надменный взгляд, под глазами серые мешки; гордый, еще совсем детский рот. На нем белая шелковая рубашка в мелкую складочку с распахнутым воротом, брюки тонкой шерсти с зеленым поясом и сандалии. Вид нелепый, но не то чтобы вульгарный, и когда он заговорил, речь его оказалась безукоризненно правильной — речь истинно культурного человека.

— Замок поддался легко, — сказал он, — но я не нашел ничего, кроме вина. Где у вас держат виски?

— Господи, понятия не имею, — сказала Барбара.

— Добрый вечер, — сказал Бэзил.

— А, добрый вечер. Где у вас держат виски?

— Это маскарад? — спросил Бэзил.

— Пожалуй, нет, — ответил молодой человек.

— Что вы там нашли?

— Какое-то шампанское. Я не поглядел на этикетку.

— Надж обычно покупает Cliquot rose, — сказал Бэзил.

— Очень умно делает, — сказала Барбара.

— Пожалуй, подойдет, — сказал молодой человек. — Хотя большинство предпочитает виски.

Бэзил хотел было что-то сказать, но не нашелся.

процитировала Барбара. — Бежим, Чарлз. Кажется, мы здесь больше ничем не разживемся. Я чую, нам здесь не слишком рады.

Она вприпрыжку сбежала с лестницы, помахала Бэзилу из прихожей и выскочила на улицу, а он так и остался стоять, совершенно огорошенный.

В конце концов, задыхаясь еще больше обычного, он стал взбираться выше. Анджела лежала в постели и читала.

— Ты рано вернулся.

— Там был Питер. Больше никого знакомых, кроме старины Эмброуза. Какой-то олух произносил речь. Ну, я взял и ушел.

— Правильно сделал.

Бэзил стоял перед высоким зеркалом. У себя за спиной он видел Анджелу. Она опять надела очки и взялась за книгу.

— Анджела, я ведь теперь не много пью, правда?

— Меньше, чем прежде.

— А ем?

— Больше.

— Но как ты скажешь, я человек воздержанный, не позволяю себе лишнего?

— В общем, да.

— Значит, просто возраст. Вот черт, а ведь мне еще нет шестидесяти.

— Что тебя тревожит, милый?

— Это теперь всегда при встрече с молодыми людьми. Жуткое чувство, словно меня вот-вот хватит удар. Когда-то я видел, как человека хватил удар, ему было, наверно, столько, сколько мне сейчас… подполковник артиллерии. Пренеприятное зрелище. Последнее время мне кажется, меня может хватить в любую минуту. Наверно, мне надо полечиться.

— Я тоже поеду.

— Правда поедешь? Ты святая женщина, Анджела.

— Что там, что здесь, не все ли мне равно. Говорят, они бессонницу тоже умеют лечить. Слуги будут рады отдохнуть. Последнее время у них ужасно усталый вид.

— А брать с собой Бэбс не стоит. Ее можно отправить в Мэлфрей.

— Согласна.

— Анджела, сегодня вечером я видел жуткого молодчика, с бородкой… Здесь, у нас в доме, это какой-то приятель Бэбс. Она называла его «Чарлз».

— Да, это кто-то новый.

— Как его фамилия?

— Я что-то слышала. Похоже на сливное молоко. А, знаю — Обрат.

— Олбрайт! — воскликнул Бэзил. Горло ему еще туже перехватила невидимая петля. — О Господи, Олбрайт.

Анджела посмотрела на него с неподдельной тревогой:

— Знаешь, у тебя и правда какой-то странный вид. Пожалуй, нам надо не откладывая поехать в какое-нибудь из тех заведений, где голодают.

И тут вместо предсмертного хрипа раздался хохот.

— Это была рубашка Питера, — сказал Бэзил, но Анджела ничего не поняла.

2

Новичку в терапии может вдруг прийти в голову, будто все эти люди, которые готовы платить пятьдесят фунтов в неделю за то, чтобы им не давали еды и спиртного, только о том и мечтают, как бы пострадать, а значит, их можно задешево расселить по камерам, где полно крыс. Однако доходы многочисленных процветающих заведений, которые обслуживают этих подвижников, уходят на поддержание ровненьких газонов и подстриженных кустов, на мебель, какая бывает в частных домах, и на аппаратуру, какая бывает в больницах.

Бэзилу и Анджеле не удалось сразу же получить комнаты в санатории, который порекомендовала Молли Пастмастер. Там уже существовала очередь — длинный список людей, страдающих самыми разнообразными немощами. В конце концов Анджела откровенно переплатила и таким образом обошла страдальцев-соперников. Мужчине, которому из-за его тучности грозил перелом лодыжек, и женщине, которую доводили до бешенства галлюцинации, сообщили, что их заказ сделан не по всей форме, и теплым днем Бэзил и Анджела прикатили в санаторий и завладели комнатами, которые предназначались тем двоим.

В этом сверхблагоустроенном доме имелся живущий тут же врач. Он беседовал с каждым вновь прибывающим пациентом и курс лечения назначал якобы применительно к состоянию каждого.

Первой он принял Анджелу. Бэзил, вялый и безразличный, сидел в приемной, опершись руками о трость, и тупо смотрел перед собой. Когда наконец пришла его очередь беседовать с доктором, он высказал свои жалобы.

— Попросту говоря, вы жалуетесь, что теряете дар речи, вас мучит удушье, головокружения, бросает в жар, а потом в дрожь? — подытожил сей ученый муж.

— У меня такое чувство, что я вот-вот взорвусь.

— Именно. И эти симптомы появляются только при встрече с молодыми людьми?

— Особенно с волосатыми молодыми людьми.

— Так, так.

— Со щенками.

— И со щенками тоже? Вот это оч-чень важно. А как на вас действуют котята?

— Да нет, щенками я называю этих молодых людей.

— Так, так. А щенят вы любите, мистер Сил?

— В меру.

— Так, так. — Ученый муж углубился в записи, лежащие на столе. — Вы всегда понимали, что отдаете предпочтение своему полу?

— Я и сейчас это понимаю.

— Вам без двух месяцев пятьдесят девять лет. Возраст нередко критический, переломный, в мужчине пробуждаются и овладевают им наклонности, которые он прежде подавлял или о которых даже не подозревал. Я бы вам настоятельно посоветовал обратиться к психоаналитику. Мы здесь этим не занимаемся.

— Мне нужно только излечиться от ощущения, будто я вот-вот взорвусь.

— Наш режим, несомненно, ослабит эти симптомы. Здесь не так уж много молодых людей, вас некому будет беспокоить. Наши пациенты по преимуществу пожилые дамы. У нас тут есть инструктор по лечебной гимнастике, молодой человек чрезвычайно мужественной наружности. Стрижка у него короткая, но вам лучше держаться подальше от гимнастического зала… А, я вижу, в карточке написано, что вы были ранены на войне. Я исключу из вашей программы все физические упражнения, и вместо этого вами усиленно займется одна из наших женщин-инструкторов. Вот на этом листке ваша диета. Как видите, первые двое суток вы должны будете ограничиться соком репы. После этого сядете на морковь. Через две недели, если все пойдет хорошо, мы переведем вас на сырые яйца и ячмень. Если пожелаете о чем-нибудь со мной посоветоваться, не стесняйтесь, заходите.

Мужчины и женщины жили в разных концах дома. Бэзил застал Анджелу в гостиной. Они сравнили свои диеты.

— Странно, при бессоннице и апоплексии совершенно одинаковое лечение.

— Этот олух решил, что я гомосексуалист.

— Такое обнаружить может только врач. Мы с тобой уже столько лет, а я ничего не поняла. Врачи, они, знаешь, всегда правы. Значит, вот почему ты всегда ходишь в этот нелепый клуб.

— Сейчас не до смеха. Нам предстоят препаршивые две недели.

— Мне — нет, — сказала Анджела. — Я привезла с собой всякие припасы. Ведь я поехала просто за компанию. И в соседней комнате оказалась одна моя знакомая. У нее масса всяких снотворных. Я уже с ней подружилась. Мне-то здесь будет неплохо.

На третий день пытки, если верить здешним завсегдатаям — самый трудный во всем курсе лечения, позвонила Барбара:

— Хромунчик, я хочу обратно в Лондон. Мне скучно.

— Скучно с тетей Барбарой?

— Не с ней, а у нее.

— Где тебе велено, там и сиди.

— Нет. Ну пожалуйста! Я хочу домой.

— Твой дом там, где я. А сюда нельзя.

— И не надо. Хочу в Лондон.

— Нельзя. Я на две недели отпустил слуг.

— Почти все мои друзья обходятся без слуг.

— Ты вращаешься в слишком плебейском обществе, Бэбс.

— Глупости, папка. У Сони Трампингтон тоже нет слуг.

— Но она не захочет, чтоб ты у нее жила.

— Хромунчик, у тебя ужасно слабый голос.

— Еще бы! За последние три дня я съел одну-единственную морковку и больше ничего.

— Какой же ты молодец!

— То-то.

— А как мама?

— Она не так строго соблюдает режим.

— Ясное дело! Ну я тебя прошу, ну позволь вернуться в Лондон.

— Нет.

— Ты это всерьез?

— Да.

— Злодей.

Бэзилу и прежде случалось голодать. В дни своей богатой приключениями молодости — в пустыне, в тундре, на глетчере и в джунглях, на чердаках и в погребах — он порой терпел всяческие лишения. Теперь, в часы отдыха и одиночества, после паровой ванны или после секущего точно розгами душа, следующего за массажем, когда дюжая массажистка долго и безжалостно тузила все тело и выкручивала суставы, в часы, когда ситцевые занавески у него в комнате задергивали и он лежал обернутый полотенцами, вперив бессмысленный взгляд в оклеенный обоями потолок, знакомые, но забытые боли вновь напоминали ему о его былых подвигах.

Миновала первая неделя, и он рассказал о своем состоянии Анджеле.

— Я вовсе не чувствую себя помолодевшим и окрепшим. Я стал бесплотным.

— От тебя осталась одна тень.

— Именно. Я похудел на шестнадцать фунтов три унции.

— Ты пересаливаешь. Никто, кроме тебя, и не думает подчиняться этим дурацким правилам. Да от нас этого и не ждут. Это все равно что rien ne va plus[194]Игра сделана, ставок больше нет (фр.). в рулетке. Миссис — как бишь ее — говорит, у инструктора в гимнастическом зале настоящий черный рынок. Сегодня утром мы ели пирог с куропаткой.

Они разговаривали в хорошо ухоженном парке. Гонг возвестил, что короткий перерыв окончен. Бэзил вновь неверными шагами направился к своей массажистке.

Некоторое время спустя он опять без сил лежал на постели, бессмысленно уставясь в потолок.

Словно осужденный, который во время ночных бдений перебирает свою жизнь в поисках того первого проступка, который в конце концов привел его на скамью подсудимых, Бэзил с пристрастием допрашивал самого себя. Ему было известно, что, согласно всем религиям, пост помогает самопознанию. Когда же он впервые роковым образом оступился? После того как была зачата Барбара; после того как она родилась. Так или иначе, все почему-то упирается в нее. С тех пор как ей исполнилось восемь, он души в ней не чает, но и прежде, с самого начала, он был нежнейший отец. В 1947 году, когда ей едва минул год, он отправился с Анджелой в Нью-Йорк и Калифорнию. Поездка по тем временам пренеприятная. Хитроумные законы ограничивали употребление иностранной валюты, и этим законам они бросили вызов, без оглядки черпая из неких скрытых источников. Но на обратном пути Бэзил объявил на таможне все, что вез с собой. Не дело таможенников допытываться, откуда взялось все добро, которым битком набиты его чемоданы. Но он гордо выложил перед ними все и без возражений заплатил полагающуюся сумму. Оттуда-то и берет начало ключ добропорядочности, который забил в нем в последние годы и изменил его до неузнаваемости. Словно очнувшись после ночной попойки — в юности это случалось нередко — и растерянно пытаясь собрать воедино разрозненные воспоминания о каких-то возмутительных и нелепых пьяных выходках, он уныло размышлял о том, во что же он превратился по собственной милости. У него даже голос теперь иной и уже не повинуется ему, как прежде. Поначалу ему казалось — это он нарочно подделывается под тон строгого моралиста, а потом привык к подделке; таким вот тоном поневоле приходится изрекать старые, избитые истины — и они сделались его собственными установившимися взглядами. Поначалу он просто дурачился, развлекал маленькую Барбару — передразнивал сэра Джозефа Мэннеринга: милый сварливый старый Хромун исполняет роль, которой от него ждут, а теперь эта маска стала подлинным лицом.

Его размышления прервал телефонный звонок.

— Звонит миссис Сотхил, желаете говорить?

— Бэбс?

— Как поживаешь, Бэзил?

— Здесь мной очень довольны.

— Худой?

— Кожа да кости. И озабочен своей душой.

— Дурак. Слушай. Я озабочена душой Барбары.

— Что она затеяла?

— По-моему, она влюблена.

— Чушь.

— Но она хандрит.

— Просто соскучилась по мне.

— А когда не хандрит, так разговаривает по телефону или пишет письма.

— Не мне.

— Именно. Кому-то в Лондон.

— Робину Трампингтону?

— Она не говорит.

— Неужели ты не можешь подслушать телефонный разговор?

— Пробовала, конечно. Разговаривает она явно с мужчиной. Они говорят как-то непонятно, но, по-моему, очень нежно. Ты сильно огорчишься, если она сбежит?

— Да ей это и в голову не придет. Ради Бога, не наводи ребенка на такие мысли. Дай ей касторки.

— Ну-ну, ладно, лишь бы ты не беспокоился. Просто я подумала — надо тебя предупредить.

— Скажи ей, я скоро вернусь.

— Она знает.

— Ну, тогда, пока я здесь, держи ее под замком.

Бэзил рассказал Анджеле об этом разговоре.

— Барбара говорит, что Барбара влюблена.

— Которая Барбара?

— Моя. Наша.

— Ну что ж, в ее годы это вполне естественно. В кого же?

— Я думаю, в Робина Трампингтона.

— Вполне подходящая партия.

— Ради Бога, Анджи, она же еще совсем ребенок.

— Я влюбилась как раз в ее возрасте.

— И что хорошего из этого вышло? А этот молодчик просто зарится на мои деньги.

— Не на твои, а на мои.

— Я всегда считал их своими. Она не получит ни гроша. Во всяком случае, пока я жив.

— У тебя такой вид, словно ты уже одной ногой в могиле.

— Никогда не чувствовал себя лучше. Просто ты еще не привыкла к моей новой внешности.

— Ты еле держишься на ногах.

— Я бесплотен, вот как это называется. Пожалуй, мне надо выпить. Да, вот именно. Эта история с Бэбс ошарашила меня, да еще в самое неподходящее время. Надо, кажется, сходить к этому олуху врачу.

Немного погодя Бэзил двинулся по коридору к кабинету врача. Двинулся, но едва сделал каких-нибудь пять-шесть нетвердых шажков — и тут его обострившаяся совесть пронзила его как ножом. Выходит, вот он каков, бесплотный и возрожденный: вместо того чтобы поступить по своему вкусу, как положено взрослому человеку, он, точно школьник, отправился за разрешением к олуху докторишке. Он повернулся и заковылял к гимнастическому залу.

В зале две крупные дамы в купальных костюмах сидели верхом на коне. Они торопливо что-то заглотали и смахнули с губ крошки. Гибкий молодой человек в фуфайке и шортах сурово сказал:

— Минуточку, сэр. Сюда приходят только по назначению.

— Я не по поводу гимнастики, — сказал Бэзил. — Мне надо перемолвиться с вами словечком.

Молодой человек поглядел на него с сомнением. Бэзил вытащил из кармана бумажник и похлопал им по набалдашнику своей трости.

— Что ж, уважаемые дамы, я думаю, на сегодня наше время истекло. Дела у нас идут прекрасно. Результаты, конечно, будут не сразу. Завтра все повторим.

Он закрыл эмалированную коробку крышкой. Дамы на прощанье окинули ее алчным взглядом, но покорно удалились.

— Виски, — сказал Бэзил.

— Виски? Ну что вы, спиртного я вам не дал бы, даже если б оно у меня было. На этом можно лишиться места.

— А мне кажется, как раз потому вы и сидите на этом месте.

— Я вас не понимаю, сэр.

— Сегодня утром моя жена ела пирог с куропаткой.

Этот малый был изрядный нахал и в своем кругу как раз тем и славился, что никогда не терялся. Он ничуть не смутился. Он ухмыльнулся скверной ухмылкой соучастника и сказал:

— Какая там куропатка. Просто залежавшаяся печенка, от здешнего бакалейщика. Они, бедняжки, так здесь оголодали, им что хочешь можно скормить.

— Не смейте в таких выражениях говорить о моей жене, — сказал Бэзил и прибавил: — Я-то мигом разберусь, что пью, меня не проведешь.

— Виски у меня нет, честно. Разве что глоток коньяку в аптечке первой помощи.

— Давайте поглядим.

Коньяк был отличной марки. Бэзил глотнул раз, другой. Из глаз у него брызнули слезы. Он спиной оперся о шведскую стенку. Его взял страх: сейчас стошнит. Но уже в следующий миг все внутри вспыхнуло и возликовало. Вот она, юность, нет, даже детство. Такой восторг он испытал, лишь когда впервые тайком глотнул спиртного в отцовском погребе. Такие дозы коньяку он выпивал дважды в день почти ежедневно всю свою взрослую жизнь, а перед этим выпивал много разных других напитков — и ощущал лишь небольшую тяжесть. Теперь же, в новом своем бесплотном состоянии, он словно поднялся над землей, минуту-другую парил в воздухе, затем легко приземлился — произошло нечто мистическое, словно на берегах Ганга или где-нибудь на отрогах Гималаев.

У его ног лежал мат — толстый, подбитый войлоком; чем не постель. Бэзил блаженно на нем растянулся, дух его радостно взмыл ввысь; он закрыл глаза.

— Вам нельзя здесь оставаться, сэр. Мне надо запирать.

— Не беспокойтесь, — сказал Бэзил. — Я не здесь.

Гимнаст был очень силен, он без труда перебросил Бэзила на тележку — санаторий был оснащен тележками всевозможных размеров — и вот так, лежачего, оглушенного, но вовсе не потерявшего сознания, плавно покатил по центральному коридору, где и повстречался с главным врачом.

— Что это у вас, инструктор?

— Понятия не имею. Первый раз вижу этого господина.

— Похоже, это мистер Сил. Где вы его нашли?

— Только что вошел ко мне в зал, вид у него был какой-то чудной, и вдруг упал в обморок.

— Чудно поглядел на вас? Так, так.

пропел Бэзил с каким-то даже намеком на мелодию.

— Малость перестарался, сэр, ничего удивительного.

— Возможно, вы и правы, инструктор. Теперь оставьте его. Им займется женский персонал. А, сестра Гамаж, мистера Сила надо препроводить в его комнату. Видимо, режим оказался для него слишком тяжел. Можно дать ему двадцать граммов коньяку. Я потом приду посмотрю его.

Но когда он вошел в комнату Бэзила, тот крепко спал.

Врач постоял у постели, глядя на пациента. Морщинистое немолодое лицо удивляло выражением какой-то детской невинности. Но эскулап лучше знал, что к чему.

— Зайду к нему утром, — сказал он и пошел распорядиться, чтобы его секретарь сообщила первым стоящим на очереди, что неожиданно освободилось два места.

3

— Отчислили, выставили, выгнали. Чтоб через час духу моего здесь не было.

— Ох, Бэзил, прямо как прежде, правда?

— Он говорит, помочь мне может только глубокий психоанализ, а в моем теперешнем состоянии я представляю опасность для его заведения.

— Куда же мы поедем? Дом на Хилл-стрит заперт. До понедельника там ни души.

— Странное дело, я совсем не чувствую, что я с похмелья.

— По-прежнему бесплотен?

— Вот именно. Я думаю, едем в отель.

— Может, позвонишь Барбаре и скажешь, чтоб приезжала? Ей там невтерпеж, она очень хотела вернуться.

Но когда Анджела позвонила невестке, она услышала вот что:

— А разве Барбара не с вами? Она вчера мне сказала, что вы ее вызвали. Она уехала дневным поездом.

— Как ты думаешь, она поехала к тому молодому человеку?

— Ручаюсь.

— А Бэзилу сказать?

— Не надо.

— Вот эгоистичная девчонка! Бэзил сейчас далеко не в лучшей форме. Если он узнает, его хватит удар. У него вчера уже было что-то в этом роде.

— Бедняжка Бэзил. Может, он все-таки не узнает.

Бэзил и Анджела оплатили свой чудовищный счет. К подъезду подали их машину. Вел ее шофер, Анджела села рядом с Бэзилом, он прикорнул подле нее и время от времени мурлыкал под нос про «веселого циркача». Когда они подъезжали к Лондону, навстречу им, как всегда по пятницам, мчался поток машин, покидающих город. Их же путь был свободен. В отеле Бэзил сразу улегся в постель.

— Наверно, мне теперь до конца жизни не захочется принимать ванну, — сказал он.

И Анджела заказала для него устрицы и крепкий портер. К тому времени как стало темнеть, он уже настолько оправился, что закурил сигару.

На другое утро он встал рано и сказал, что пойдет в клуб.

— В этот твой угрюмый?

— Что ты! В «Беллами». Но боюсь, в субботу утром там мало кто будет.

Там не было ни души. Бармен приготовил ему коктейль из яйца, портвейна и коньяка. Потом Бэзил взял такси и поехал на Хилл-стрит — решил прихватить там кое-какие книги. Еще не было одиннадцати. Он вошел в дом, ожидая, что здесь пусто и тихо. Из комнаты в первом этаже, где среди дня и перед обедом принимали гостей, когда их бывало не много, доносилась музыка. Комната была темная, увешанная гобеленами и обставленная мебелью будь.[195]Мебель стиля буль — с инкрустацией из бронзы, перламутра и т. п. Здесь на полу, прижавшись щекой к транзистору, сидела его дочь, в пижаме и в одном из меховых пальто Анджелы. Позади нее, в камине, лежали крупные куски угля, а под ними — обгоревшие палки и бумага, с помощью которых она так и не сумела разжечь огонь.

— Ох, Хромунчик, милый, до чего ж ты кстати! Я думала, вы приедете только в понедельник, а к тому времени я бы уже умерла. Не могу сообразить, как действует центральное отопление. Я думала, стоит повернуть кран, и готово, и никто для этого не нужен. И камин никак не топится. И пожалуйста, не говори: «Бэбс, что ты здесь делаешь?» Я замерзаю, вот и все.

— Выключи эту проклятую машинку.

В наступившей тишине Барбара наконец внимательней посмотрела на отца:

— Папка, что они с тобой сделали? Ты совсем на себя не похож. Ты еле держишься на ногах. Совсем не похож на моего упитанного Хромунчика. Скорей сядь. Бедный мой Хромунчик высох как мумия. Бессовестные!

Бэзил сел, Барбара примостилась рядышком, ткнулась подбородком ему в колени.

— Голодающий младенец, — сказала она. Сапфировые глаза глядели с детского лица из-под копны черных встрепанных волос прямо в глубоко запавшие сапфировые глаза, под которыми набрякли темные мешки. — Узник концлагеря, — нежно прибавила она. — Привидение. Человек-скелет. Дорогой мой покойничек.

— Хватит подлизываться. Объяснись.

— Я ведь тебе говорила — мне там скучно. Ты знаешь Мэлфрей не хуже меня. Будь он неладен, этот памятник под охраной государства. Летом, когда автобусы полны туристов, все-таки не такая тощища. А сейчас никого, кроме французских искусствоведов… по полдюжины в неделю, и во всех комнатах до сих пор дорожки из линолеума, чтоб было где ходить публике, и все огорожено веревками, а тетя Барбара ютится в квартире над конюшней, и эти чудаки Сотхилы в холостяцком крыле, и самое большое развлечение — ах, как весело! — охота на фазанов и после завтрак в хижине, а есть, кроме фазанов, нечего, и… В общем, я тебе представила жалобу по всей форме, верно? А ты был слишком занят своей голодовкой и отмахнулся, и если старческое тщеславие для тебя важней, чем счастье твоей единственной обожаемой дочери… — Она выдохлась и замолчала.

— У тебя что-то еще на уме.

— Да, кое-что есть.

— Что же?

— Послушай, Хромунчик, отнесись к этому спокойно. Ради твоего же собственного блага, не ради меня. Я-то привыкла к громам и молниям. Ты всегда со мной так грубо обращаешься, был бы ты беден, полиция тебе этого не спустила бы. Я-то все выдержу, но ты, Хромунчик… в твоем возрасте это опасно. Так что возьми себя в руки, и я скажу тебе правду. Я обручена и собираюсь замуж.

Бэзил не был потрясен, даже не удивился. Именно этого он и ждал.

— Чепуха, — сказал он.

— Я влюблена. Ты ведь знаешь, что это такое. Ты же был влюблен, хоть раз в жизни… в маму или в кого-нибудь еще.

— Чепуха. И не плачь ты, черт возьми. Если, по-твоему, ты уж такая большая, что доросла до любви, значит, достаточно большая, чтобы не хныкать.

— Это глупо. Я потому и плачу, что влюблена. Ты просто не понимаешь. Он лучше всех и ужасно смешной, и потом, он гений, художник, и все за ним бегают, и мне страшно повезло, что он достался мне, и как только ты его узнаешь, ты тоже его полюбишь, если только ты не станешь смотреть на него с высоты своего величия, и мы обручились по телефону, и я взяла и приехала, а его нет, и, наверно, какая-нибудь девчонка уже прибрала его к рукам, и я прямо чуть не умерла от холода, а тут еще приезжаешь ты, прямо вампир какой-то, а не папка, и давай твердить «чепуха».

Она прижалась к его ноге и зарыдала.

Немного погодя Бэзил спросил:

— А почему ты думаешь, что Робин рисует?

— Робин? Робин Трампингтон? Неужели ты вообразил, что я обручилась с Робином? У него есть подружка, и он на ней просто помешан. Ты совсем не знаешь, что кругом делается, правда, Хромун? Если ты просто против Робина, тогда все в порядке.

— Да с кем же ты обручилась, черт подери?

— Ну, с Чарлзом, конечно.

— Чарлз Конеш? Первый раз слышу это имя.

— Не прикидывайся глухим. Ты прекрасно знаешь, о ком речь. Ты уже видел его здесь, помнишь, в тот вечер? Только вряд ли ты так сразу в нем разобрался.

— Олбрайт, — сказал Бэзил. Кровь не бросилась ему в голову, он не задохнулся — санаторий пошел ему на пользу. От только тихо спросил: — Ты была с ним в постели?

— Только не в постели.

— Ты с ним спала?

— При чем тут сон?

— Ты же понимаешь, о чем я спрашиваю. Ты с ним сошлась?

— Да, пожалуй. Только не в постели, на полу, и совсем не во сне, — пожалуй, можно назвать и так: сошлась.

— Скажи как есть, Бэбс. Ты девушка?

— В этом не очень-то приятно признаться, но, по-моему, да.

— То есть как это — по-твоему?!

— Ну, так я думаю. Да, девушка. Но скоро все изменится. Чарлз такой милый, он хочет жениться. Он говорит, на девушке легче жениться, если она девушка. Не знаю почему. Я не хочу пышной свадьбы. Чарлз совсем необщительный, и он сирота, у него ни отца, ни матери, а родственники его не любят, так что через денек-другой мы без всякого шума поженимся, а потом, если вы с мамой не против, мы с ним поселимся в нашем доме на Бермудах. Мы вам не доставим никаких хлопот, правда-правда. А если вы сами хотите на Бермуды, мы поедем в Венецию, только Чарлз говорит, это слишком старомодно и в ноябре уже холодно, так что лучше Бермуды.

— А вам не пришло в голову, что на брак требуется мое разрешение?

— Ну, Хромунчик, не цепляйся за свод законов. Ты же знаешь, я слишком тебя люблю и ничего не сделаю против твоей воли.

— Ну, вот что: одевайся и езжай к матери в «Кларидж».

— Не могу одеться. Нет горячей воды.

— Примешь ванну там. А я повидаюсь с этим молодым человеком.

— Он будет здесь в двенадцать.

— Я дождусь.

— Ты окоченеешь.

— Пошла вон.

За этим последовала шутливая потасовка — даже и сейчас, когда Барбаре шел восемнадцатый год, отец с дочерью порой затевали эту игру, — и под конец визжащую Барбару выдворили за дверь.

Бэзил сидел и ждал. В гостиной звонка не услышишь. Он придвинулся к окну и смотрел на крыльцо, увидел, как подъехало такси, Барбара, по-прежнему в пижаме и шубке, с чемоданчиком в руках, села и уехала. Потом появился его враг — он уверенно шагал со стороны Беркли-сквер. Бэзил отворил дверь:

— Вы не ждали, что вас встречу я?

— Нет, но я очень рад. Нам надо многое обсудить.

Они прошли в гостиную. На сей раз костюм молодого человека был не столь причудлив, как в их первую встречу, но шевелюра была все та же, и борода свидетельствовала о том, что он по доброй воле заделался оборванцем. Они молча изучали друг друга.

— Рубашки лорда Пастмастера вам велики, — наконец изрек Бэзил.

Начало никудышное.

— Я бы не стал первым об этом заговаривать, но вот вам велико все, что на вас надето, — сказал Олбрайт.

Бэзил закурил сигару, прикрывая свое поражение.

— Барбара говорила мне, что вы были в санатории в Кенте, — непринужденно продолжал молодой человек, — но сейчас открылся новый санаторий, в Суссексе, он гораздо лучше.

Бэзилу вдруг почудилось что-то знакомое. Словно еле уловимый намек на что-то отлично ему известное и притом ненавистное: когда-то много лет назад он, кажется, знал человека, который вот так же разговаривал со старшими. Он глубоко затянулся и все пристальней вглядывался в Олбрайта. Да, и глаза, и черты лица смутно знакомы: отражение того отражения, которое он в давние-давние времена видел в зеркалах, когда брился.

— Барбара мне сказала, что вы сделали ей предложение.

— В сущности, она сама об этом заговорила. Но я с радостью согласился.

— Вы сын Кларенса Олбрайта?

— Да. А вы его знали? Я-то почти не знал. Говорят, противный был субъект. Если вас интересует мое родословное древо, могу сообщить, что один мой дядя — герцог. Но его я тоже почти не знаю.

— А сами вы художник?

— Это вам Барбара сказала?

— По ее словам, вы гениальный художник.

— Милое любящее создание. Она, наверно, имела в виду мою музыку.

— Вы сочиняете музыку?

— Иногда импровизирую. Играю на гитаре.

— И выступаете?

— Иногда… знаете, в кафе.

— Нет, боюсь, не знаю. И этим вы зарабатываете на жизнь?

— Ну, с вашей точки зрения, это не заработок.

— Тогда позвольте спросить, на какие средства вы собираетесь содержать мою дочь?

— Ну, это здесь ни при чем. Совсем наоборот. Я иду по вашим стопам, женюсь на деньгах. Да-да, я знаю, что у вас на уме. Вы подумали: «Откуплюсь от него». Уверяю вас, не пройдет. Барбара влюблена в меня, а я — в нее, прошу извинить, что упоминаю о собственных чувствах. Уверен, что вам не по вкусу эти гретна-гринские браки и газетные фотографы, которые вам бы проходу не дали. А потом, Барбара ведь ни за что не хочет вас огорчать. Как мы уже говорили, она милая любящая малышка. Можно спокойно обо всем договориться. Ведь благодаря солидному брачному контракту ваша жена сэкономит на налогах. И это никак не отразится на вашем собственном содержании.

Даже сейчас Бэзил не вскочил, не разразился бранью, не задрожал, как было бы еще две недели назад, старческая вспыльчивость не ожгла, не ослепила. В этой первой стычке, которую он сам так легкомысленно вызвал, он явно проигрывал. Теперь надо все тщательно обдумать и составить план действий. Он сейчас отнюдь не в лучшей своей форме. Вчера он был совсем без сил. Сегодня приходит в себя. Завтра он — опытный боец — победит. Перед ним достойный противник, даже весело становится — так, наверно, радовался какой-нибудь храбрец шестнадцатого столетия, когда в уличной схватке скрещивал с кем-то клинок и вдруг понимал, что встретился с достойным фехтовальщиком.

— По финансовым делам у матери Барбары есть отличный советчик, — сказал он.

— Кстати, а где Барбара? Мы условились с ней здесь встретиться.

— Принимает ванну в «Кларидже».

— Мне надо поехать за ней. Я веду ее завтракать. Вы не можете одолжить мне пятерку?

— Конечно, — сказал Бэзил. — Пожалуйста.

Знай Олбрайт своего собеседника лучше, такая любезность его бы встревожила. Он же только и подумал: «Старый черт оказался куда податливей, чем мне говорили». А Бэзил подумал: «Надеюсь, он всю пятерку ухлопает на завтрак. Больше он от меня ни гроша не получит. Он еще и не такого заслуживает».

4

Соня Трампингтон больше уже не вышла замуж. Она жила вместе со своим сыном Робином, но видела его не часто. Обычно она проводила дни в одиночестве — рукодельничала или писала письма, связанные с делами двух-трех благотворительных обществ, в деятельности которых она под старость начала участвовать. Когда Бэзил разыскал ее после завтрака (опять устрицы, на сей раз два десятка, и полбутылки шампанского — при этом силы его прибывали с каждым часом), она вышивала на пяльцах по канве и, пока он делился с ней своими заботами, не выпускала из рук иголку.

— Да, я знаю Чарлза Олбрайта. Он в некотором роде приятель Робина.

— Тогда, может, ты скажешь, что в нем нашла Барбара.

— Да тебя же, — сказала Соня. — Неужели ты не заметил? Он вылитый ты — внешность, характер, манеры — все.

— Внешность? Характер? Манеры? Ты с ума сошла!

— Ну, не ты сегодняшний, даже после лечения. Неужели ты совсем забыл, каким был в его годы?

— Но он чудовище.

— В его годы и ты был чудовищем, дорогой. Неужели совсем не помнишь? А для меня все ясней ясного. У всех Силов страсть к кровосмешению. Знаешь, почему ты так любишь Барбару? Потому что она — копия Барбары Сотхил. А почему Барбара полюбила Чарлза? Потому что он — это ты.

Бэзил задумался — теперь, после лечения, старый повеса вновь стал самим собой.

— Эта его борода…

— Помнится, ты тоже носил бороду.

— Так ведь я тогда вернулся из Арктики, и я в жизни не играл на гитаре, — сказал Бэзил.

— Чарлз играет на гитаре? Первый раз слышу. За что он только не берется… совсем как ты.

— Я бы предпочел, чтоб ты не приплетала сюда меня.

— Неужели ты совсем не помнишь себя в молодости? Взгляни на фотографии в моих старых альбомах.

Как почти все ее сверстницы, Соня в юности собирала вырезки из газет и журналов, фотографии свои и своих друзей. Теперь эти ветхие альбомы громоздились в углу комнаты.

— Вот совершеннолетие Питера. Усадьба Королевский Четверг. Кажется, я тогда встретилась с тобой в первый раз. И наверняка впервые встретилась с Аластером. Он тогда ухаживал за Марго, помнишь? Она была рада и счастлива от него отделаться… А вот моя свадьба… Уверена, что ты там был. — Соня перевернула страницы, на которых жених и невеста были сняты с подружками невесты, и вот уже перед ними снимки у ворот церкви Св. Маргариты. — Ну да, вот и ты.

— Никакой бороды. И одет как положено.

— Увидишь, что будет дальше. Вот, смотри… и вот.

Они перелистывали альбом за альбомом. То и дело мелькали фотографии Бэзила.

— По-моему, я на них совсем не похож, — сухо сказал Бэзил. — Конечно, я одет довольно неряшливо, но ведь тогда я только вернулся после боев в Испании.

— Дело не в одежде. Посмотри на выражение лица.

— Свет бил прямо в глаза.

— Тысяча девятьсот тридцать седьмой. Опять Королевский Четверг.

— Какая гадость эти любительские фотографии! Что такое, что я делаю с этой девушкой?

— Кидаешь ее в озеро. Да, да, припоминаю. Как раз я и снимала.

— Кто она?

— Понятия не имею. Может, написано на обороте? Просто — «Бэзил и Бетти». Она, должно быть, много моложе нас, совсем не из нашей компании. Сдается мне, она дочь какого-то герцога. Вспомнила, она из Стайсов.

Бэзил повнимательней всмотрелся в снимок, и ему сделалось не по себе.

— Как меня угораздило вытворить такую штуку?

— Ты был молод и весел.

— Господи помилуй, да ведь мне было тридцать четыре. И она совсем некрасивая.

— Знаешь, кто она… кто она была? Мать Чарлза Олбрайта. Право, любопытное совпадение. Давай-ка поищем и проверим.

Соня взяла книгу пэров.

— А, вот слушай. — И она прочла: — «Пятая дочь покойного герцога Элизабет Эрминтруд Александра, крестница его высочества герцога Коннотского. Родилась в тысяча девятьсот двадцатом. Вышла замуж в тысяча девятьсот сороковом за Кларенса Олбрайта (убит на фронте в тысяча девятьсот сорок третьем). Оставила потомка. Умерла в тысяча девятьсот пятьдесят шестом». Да, я слышала… от рака, совсем молодая. Потомок и есть Чарлз.

Бэзил долго смотрел на эту фотографию. Девушка была пухленькая и, кажется, пробовала вывернуться у него из рук — грубая игра, видно, не так уж забавляла ее, была скорее неприятна.

— Как все забывается. А ведь тогда мы с ней, наверно, были очень дружны.

— Да нет. Просто Марго раскопала ее для Питера.

Когда-то Бэзил был мастер на всякие каверзы, потом воображение его погрузилось в спячку, но сейчас, в решительную минуту, оно разом встрепенулось:

— Эта фотография навела меня на одну мыслишку.

— Бэзил, у тебя опять гнусная физиономия. Что ты затеял?

— Да так, есть одна мыслишка.

— Уж не хочешь ли ты кинуть Барбару в Серпентайн?[196]Озеро в Хайд-Парке.

— Почти угадала.

— Пойдем посидим у Серпентайна, — в тот же день предложил Бэзил дочери.

— А по-твоему, не холодно?

— Сейчас тихо. Оденься потеплей. Мне надо с тобой серьезно поговорить.

— У тебя хорошее настроение?

— Лучше некуда.

— А почему не поговорить здесь?

— В любую минуту может войти мама. То, что я хочу сказать, ее не касается.

— Понятно, это обо мне и Чарли.

— Разумеется.

— Не нагоняй?

— Ничего похожего. Теплое отцовское сочувствие.

— Ради такого стоит померзнуть.

В машине они не разговаривали.

Бэзил отослал машину, сказал, что обратно они доберутся сами. Было прохладно, опадали сухие листья, и в этот час, когда все пьют чай, они без труда нашли свободную скамейку. Свет был мягкий, в такие тихие дни Лондон удивительно похож на Дублин.

— Чарлз сказал, он с тобой говорил. Ему что-то сомнительно, чтобы он тебе полюбился, — начала Барбара.

— Полюбился.

— Ох, Хромунчик!

— На гитаре он не играл, но что он гений, я понял.

— Ох, Хромунчик, что ты затеял?

— Ты спросила совсем как Соня. — Бэзил оперся подбородком о набалдашник трости. — Ты ведь знаешь, Бэбс, я хочу только одного: чтобы ты была счастлива.

— Как-то ты очень странно говоришь. Хитришь ты что-то.

— Ничего подобного. То, что я тебе сейчас скажу, ты не должна говорить ни ему, ни маме. Родители Чарлза умерли, так что их это не заденет. Я хорошо знал его мать, вероятно, он даже не предполагает, насколько хорошо. Многие часто недоумевали, почему она вышла замуж за Олбрайта. Видишь ли, они поженились весьма поспешно — он тогда приехал в отпуск, а каждую ночь были воздушные налеты. Я тогда только что вышел из госпиталя, это еще до того, как мы с мамой поженились.

— Хромун, милый, здесь очень холодно, и я не понимаю, какое отношение к нам с Чарлзом имеет эта древняя история.

— Это началось, — безжалостно продолжал Бэзил, — когда… как же ее звали?.. когда Бетти была моложе, чем ты сейчас. В Королевском Четверге я бросил ее в озеро.

— Что началось?

— Ее страсть ко мне. Забавно, что только не воспламеняет молоденьких девушек: тебя покорила гитара, ее — нырянье.

— Да, правда, очень романтично. И как-то даже сближает нас с Чарлзом.

— Еще как сближает. Это было не просто романтично. Вначале она была слишком молода… просто девчоночья влюбленность. Я надеялся, что у нее это пройдет. Потом меня ранило, и она стала каждый день навещать меня в госпитале, и в первый же день, когда я вышел… в такие дни мужчина становится как пьяный, тебе этого не понять, и ты не знаешь, как действует на некоторых женщин хромота. И такое чувство, что все позволено, охватывало нас всех во время налетов… я вовсе не пытаюсь оправдаться. Я был не первый. С тех пор как я ее кинул в озеро, она стала взрослая. Это продолжалось всего неделю. Строго говоря, мне, вероятно, следовало на ней жениться, но в те времена я держался не столь строгих правил. Я женился на твоей матери. Тебе здесь не на что жаловаться. Если б я поступил иначе, тебя бы не было на свете. Бетти пришлось поискать кого-нибудь еще, и, к счастью, в последнюю минуту как раз подвернулся этот осел Олбрайт. Да, Чарлз твой брат, как же мне его не любить?

Без единого слова Барбара поднялась и, спотыкаясь на своих каблучках-шпильках, торопливо пошла сквозь сумерки по песчаной дорожке и скрылась за Эдинбургскими воротами. Бэзил не спеша последовал за ней. Он подозвал такси, оставил его ждать у обочины перед клубом «Беллами» — он зашел туда в тщетной надежде встретить чью-нибудь дружескую улыбку, — выпил в баре еще один коктейль из взбитых яиц с сахаром и вином и поехал в «Кларидж».

— Что такое случилось с Барбарой? — спросила Анджела. — Она пришла с трагическим видом, не сказала ни слова и теперь сидит запершись у себя в спальне.

— Наверное, поссорилась с этим юнцом, в которого влюблена. Как там его фамилия? Олбрайт. И очень хорошо, славный малый, но совсем ей не походит. Смею думать, что Бэбс надо переменить обстановку. Анджи, если ты не против, мы могли бы завтра втроем отправиться на Бермуды.

— А билеты взять успеем?

— Билеты я уже взял. По дороге от Сони заехал в бюро путешествий. По-моему, Бэбс сегодня не до обеда. Лучше оставить ее сейчас в покое. А я не прочь плотно закусить. Можно спуститься в ресторан.