Онлайн чтение книги Курс любви The Course of Love
Предложение

После Рождества, их первого совместного праздника, они возвращаются в дом матери Кирстен в Ивернессе. Миссис Маклелланд относится к Рабиху с материнским добросердечием (новые носки, книга о шотландских птицах, горячая грелка в его односпальную кровать) и, хотя это искусно скрывается, с постоянным любопытством. Ее расспросы у кухонной раковины после еды или на прогулке вокруг развалин собора Св. Эндрю вроде бы обыденны, но у Рабиха нет никаких иллюзий. Его расспрашивают. Она хочет понять: какая у него семья, какие увлечения, как пришла к концу его работа в Лондоне и каковы его обязанности в Эдинбурге. Его оценивают со всей тщательностью, возможной в век, когда родительские запреты непозволительны и когда настоятельно внушается, что отношения лучше всего складываются без вмешательства сторонних судей (ведь романтические союзы должны волновать только возлюбленных, исключая тех, кто, возможно – не так уж много лет назад, – каждый вечер купал одного из парочки в ванне, а по выходным возил в колясочке в Бугхт-парк бросать хлебушек голубям). То, что у миссис Маклелланд нет права голоса, не означает, что у нее нет вопросов. Ее интересует, не окажется ли Рабих бабником или транжирой, тряпкой или пьяницей, занудой или одним из тех, кто споры разрешает кулаками. Интересуется она потому, что лучше других знает: ни один человек не способен разрушить нас так, как тот, за кем мы замужем. В последний день приезда за обедом миссис Маклелланд сетует о том, как ей жалко, что после побега отца Кирстен не спела больше ни единой ноты, хотя у нее был чрезвычайно многообещающий голос и место в дискантовой группе хора. И это не просто рассказы о внешкольных занятиях дочери, так она в иносказательной форме (насколько позволяют правила) просит Рабиха не губить Кирстен жизнь. В канун Нового года влюбленные возвращаются на поезде в Эдинбург: четырехчасовая поездка через Нагорье со стареющим дизелем в упряжке. Кирстен, ветеран таких путешествий, догадалась захватить с собой одеяло, в которое они заворачиваются в пустом последнем вагоне. С далеких ферм поезд, должно быть, кажется светящейся линией не больше многоножки, ползущей по оконному стеклу черноты. Кирстен кажется озабоченной. «Нет, совсем ничего», – отвечает она на его вопрос, однако едва выговаривает это, как слеза наворачивается на глаза, за ней еще быстрее скатывается вторая и третья. «Все равно, это и вправду ничего», – стоит она на своем. Как же глупо она себя ведет! Вот дурочка! Она и не собиралась ставить любимого в неловкое положение: такое всем мужчинам ненавистно, у нее и намерения нет брать подобное в привычку. Важнее всего то, что к нему это не имеет никакого отношения. Это из-за мамы. Она плачет, потому что впервые в ее взрослой жизни чувствует себя по-настоящему счастливой – и это то самое женское счастье, какое ее собственная мать, с которой у них почти полное взаимопонимание, испытывала так редко. Миссис Маклелланд беспокоится, не доставил бы Рабих ее дочери печали – Кирстен плачет, чувствуя себя виновной в том счастье, какое помог обрести ее возлюбленный. Он крепко прижимает ее к себе. Сидят молча. Они знают друг друга уже немного больше шести месяцев. У него не было намерения заговаривать об этом сейчас. Однако, проехав деревню Килликранки, сразу после того, как наведался кондуктор, Рабих обращает лицо к Кирстен и спрашивает безо всяких преамбул, выйдет ли она за него замуж, добавляя, что не обязательно прямо сразу, а как только она сочтет это своевременным, и вовсе не обязательно при этом поднимать шум, вполне достаточно крохотной церемонии: они, ее мама и несколько друзей, – но, конечно же, можно и побольше, если ей этого захочется, главное, что он любит ее без оговорок и хочет (больше всего, чего ему хотелось прежде) быть с нею, пока он жив. Кирстен отворачивается и на какое-то время погружается в полное молчание. Такие моменты – не ее конек, признается она, не то чтоб они происходили часто или по правде вообще когда-либо происходили. И у нее нет заготовленной речи, его слова прозвучали громом среди ясного неба. Насколько это событие отличается от того, что обычно случается с нею. Насколько глубоки его доброта, безумие и мужество, чтобы завести речь о чем-то подобном сейчас. И помимо своего цинизма и твердого убеждения, что ее такие вещи не трогают, она не видела никаких других причин (раз уж он понял, чего хочет, и распознал, какое чудовище она), почему бы и не сказать от всего сердца с безмерным страхом и признательностью: да, да, да.

Это говорит о неопределенности в брачном вопросе, он может быть расценен как неромантичный и даже заставляет просить помолвленных объяснить, что конкретно заставило их принять узы. К тому же нам всегда интересно спросить, где и как было сделано предложение.

Не будет неуважительным по отношению к Рабиху предположение, что он на самом деле не знает, почему попросил любимую выйти за него, не знает в том смысле, что не располагает рационально обоснованной системой мотивов, которой может поделиться с сомневающимся или горячо интересующимся. Но вместо рационального у него – обилие чувств. Чувство, что никогда не позволит ей уйти, – ведь у нее широкий открытый лоб и верхняя губка так чуть-чуть нависает над нижней. Чувство, что он любит Кирстен за ее крадущуюся легкость, умение заставать врасплох, за ее находчивость, эти черты вдохновляют ласково ее называть крыска и кротик (к тому же ее необычная внешность заставляет его чувствовать себя умным, раз уж он находит ее привлекательной). Чувство, что ему нужно жениться на ней, потому что ее лицо становится таким прилежно сосредоточенным, когда она печет пирог из трески со шпинатом, потому что она так мила, когда застегивает свое коротенькое пальто с капюшоном, потому что она выказывает столько тонкого ума, когда копается в душах знакомых. По сути, нет ни одной серьезной мысли, доказывающей необходимость брака. Он никогда не читал книг про этот общественный институт, в последние десяток лет ни разу не провел больше десяти минут с малышом, никогда цинично не выпытывал секреты у какой-либо супружеской пары, тем более не вел сколько-нибудь глубоких разговоров с разведенными и не смог бы объяснить, отчего большинство браков распались, если не считать общий идиотизм и отсутствие воображения у людей, состоявших в этих браках.

На протяжении большей части писаной истории люди сочетались браком по логически объясняемым причинам: ее надел земли примыкал к его, у его семьи был процветающий зерновой бизнес, ее отец состоял в городском магистрате или был мировым судьей, имелся замок, который нужно было содержать, или обе родительские четы придерживались единого понимания какого-либо текста из Священного Писания. И из таких-то осмысленных браков и проистекали одиночество, насилие, измены, побои, жестокосердие и истошные вопли, слышные через двери детской комнаты.

Брак по расчету вовсе не был, с любой искренней точки зрения, осмысленным: часто он бывал целесообразным, деляческим, снобистским, носил характер эксплуатации и насилия. Вот почему пришедший ему на смену брак по велению сердца по большей части не нуждается в самоотчете. Имеет значение то, что двум людям отчаянно хочется, чтобы это произошло, их притягивает друг к другу всепобеждающий инстинкт, и сердцем своим они знают, что этот инстинкт не обманывает. У современного века, по всей видимости, хватает «причин», этих катализаторов беды, этих бухгалтерских требований. По сути, чем более опрометчивым кажется брак (возможно, прошло всего шесть недель, как они познакомились; у кого-то из них, а то и у обоих людей, состоящих в паре, нет работы, или оба едва-едва вышли из подросткового возраста), тем надежнее ему на самом деле, возможно, суждено стать, поскольку явная «бесшабашность» воспринимается как некий противовес всем ошибкам и трагедиям, гарантированным так называемыми разумными союзами былых времен. Авторитет инстинкта – это наследие коллективной болезненной реакции отторжения многовекового бессмысленного здравого смысла.

Он предлагает ей выйти за него, поскольку чувствует, что жениться – чрезвычайно опасно: если брак потерпит неудачу, то это погубит их жизни. Те голоса, которые намекают, что брак больше не необходимость, куда спокойнее просто совместно существовать – правы с точки зрения практической, допускает Рабих, но они упускают эмоциональную сторону, привлекательность опасности, обретение опыта, способного (всего при нескольких крутых поворотах сюжетной линии) привести к взаимному уничтожению. По мнению Рабиха, сама его готовность оставаться свободным будет разрушена во имя любви в качестве свидетельства его преданности. В практическом плане женитьба «не нужна», а значит, сама идея приобретает большую эмоциональную привлекательность. Возможно, для некоторых быть женатым – значит быть осторожным, консервативным и боязливым, стать же женатым – это совсем иное, более опрометчивая, а потому и более привлекательная романтическая авантюра. Брак для Рабиха как наивысшая точка на отчаянном пути к полной близости. Предложение руки и сердца – это дикое искушение закрыть глаза и прыгнуть с отвесного утеса, желая и веря, что твоя избранница окажется внизу и подхватит тебя.

Он делает предложение, потому что хочет сохранить, «заморозить» чувство, какое он и Кирстен испытывают друг к другу. Он надеется с помощью бракосочетания навсегда сохранить чувство эйфории. Вновь и вновь всплывает в памяти дрожь одного воспоминания, которую он хочет удержать. Клуб на крыше дома на Джордж-стрит. Субботний вечер. Они на танцевальной площадке, купающейся в быстрых сполохах пурпурного и желтого света, басовитый хип-хоп чередуется с зажигательными хорами стадионных гимнов. На ней кроссовки, черные бархатные шорты и черный шифоновый топ. Ему хочется слизнуть пот с ее висков и кружиться, держа ее на руках. Музыка и общение между танцующими обещает непременное прекращение всех страданий и разрушение барьеров. Они выходят на террасу, освещенную только рядом свечей, расставленных вдоль перил. Ночь ясная, и Вселенная снизошла познакомиться с ними. Кирстен указывает на Андромеду. Самолет кренится в вираже над эдинбургским замком, затем выпрямляется для захода на посадку в аэропорту. В тот момент он вне всякого сомнения, чувствует: вот она, женщина, рядом с которой он, хочет состариться. Есть у того эпизода, конечно же, довольно много аспектов, «заморозить» или сберечь которые брак ему не позволит: прозрачный простор огромной, наполненной звездами ночи; щедрое жизнелюбие дионисийского клуба; отсутствие ответственности; ожидавшее их праздное воскресенье (они проспят до полудня); ее оживленный настрой и его чувство признательности. Рабих не женится на чувстве, а следовательно, и не скрепит его клятвой навек. Он женится на живом существе, с кем – по очень особому, счастливому и скоротечному стечению обстоятельств – судьба даровала ему разделить чувство. Предложение, с одной стороны, говорит о том, к чему он бежит, но еще и, наверное, ничуть не меньше о том, от чего убегает. За несколько месяцев до знакомства с Кирстен он ужинал с семейной парой – старые друзья по университету в Саламанке. Они славно посидели, обменялись новостями. Когда все трое выходили из ресторана на Виктория-стрит, Марта поправила воротник на верблюжьем пальто Хуана и тщательно укутала ему шею бордово-красным шарфом, жест до того естественной и нежной заботы, что неожиданно Рабих ощутил (словно удар в живот) абсолютное одиночество, равнодушие мира к его существованию и судьбе. Холостая жизнь сделалась, понял он тогда, невыносимой. Он досыта наелся прогулками домой после бесцельных вечеринок в своем обществе, безмолвные воскресенья, сыт по горло отпусками, проведенными среди изнуренных пар, чьи дети лишали их всяких сил для разговора. Осознавал, что он не занимает особого места ни в чьем сердце. Он любит Кирстен глубоко, но почти так же сильно ненавидит мысли о возможности остаться одиноким.

В постыдной степени очарование брака сводится к тому, насколько неприятно каждому его участнику быть одному. В этом не обязательно видеть нашу вину как индивидов. Общество в целом, по-видимому, представляет одиночество как болезненное и гнетущее состояние. Как только заканчиваются вольные школьные и университетские денечки, становится обескураживающе тяжело найти компанию и душевное тепло: социальная жизнь принимается тягостно вращаться вокруг пар; не остается никого, кому можно спонтанно позвонить, предложить увидеться. В таком случае едва ли стоит удивляться, что, когда мы находим кого-либо хотя бы наполовину достойного для этих целей и для создания семьи, мы стараемся крепко в него вцепиться.

В былые времена, когда люди могли (в теории) вести половую жизнь только после вступления в брак, мудрые наблюдатели понимали, что кое у кого может возникнуть искушение жениться по негодным причинам, и потому доказывали, что всяческие табу вокруг добрачного секса должны быть сняты, чтобы помочь молодым сделать более спокойный, менее импульсивный выбор.

Однако, если то особое препятствие для благого суждения и было удалено, то другого вида голод, как представляется, занял его место. Тяга к компании, возможно, не менее сильна или безответственна в своих последствиях, нежели был когда-то половой мотив. Провести пятьдесят два воскресенья подряд в полном одиночестве – такое может обратить в хаос жизнь даже самого благоразумного человека. Одиночество способно вызвать бесполезную спешку в выборе потенциального супруга или супруги, подавить сомнения или двойственность чувств на их счет. Успех любых отношений должно определять не просто по тому, сколько счастлива пара от пребывания вместе, а по тому, насколько каждого из влюбленных тревожит перспектива оказаться вообще вне этих отношений.

Он делает Кирстен предложение с такой уверенностью и определенностью, поскольку считает себя на самом деле довольно прямодушным человеком, готовым к совместному проживанию: еще один коварный побочный результат очень долгой жизни в одиночку. Одиночество, как правило, приводит к созданию у человека ошибочного образа самого себя как абсолютно нормального. Склонность Рабиха одержимо наводить порядок, когда он ощущает внутри себя хаос, его привычка использовать работу, дабы оградить себя от собственных треволнений, трудность, с какой он выражает то, что у него на уме, когда ему тревожно, свою ярость, когда не может отыскать любимую футболку, – все эти странности тщательно укрыты до тех пор, пока рядом нет никого, кто видит его со стороны, не говоря уж о том, что создает беспорядок, требует сесть за стол и съесть свой обед, скептически отзывается о его привычке чистить телевизионный пульт или просит объяснить, с чего это он беснуется. В отсутствие свидетелей Рабих способен действовать под властью милостивой иллюзии, что он вполне может не оказаться особой обузой для того, кто рядом, – с подходящим человеком, конечно.

Через несколько столетий уровень самопознания, считающийся в нашем собственном веке необходимым для вступления в брак, возможно, сочтут озадачивающим, если не откровенно варварским. К тому времени шаблонный вопрос, не осуждающий, а проясняющий положение дел (а потому приемлемый даже на первом свидании), отвечать на который будет каждый человек, как ожидается, терпимо, добродушно и безо всякой обиды, сведется к нескольким простым словам: «Ну и в чем выражается твое безумие?»

Кирстен рассказывает Рабиху, что подростком была несчастной, чувствовала, что не в силах установить связь с другими людьми. Ей даже довелось пройти через стадию причинения вреда самой себе. Она расчесывала руки до крови – и лишь в этом находила утешение. Рабиха трогает ее признание, только дело идет еще дальше: беды Кирстен еще больше влекут его к ней. Она становится подходящим кандидатом в жены, поскольку он инстинктивно недоверчив к людям, у которых все всегда идет хорошо. Среди других, веселых и общительных, ему одиноко и неловко. Ему претят люди беспечные. В прошлом он называл определенных женщин, к которым ходил на свидания, «скучными», хотя любой другой мог бы великодушнее и точнее называть их «полезными». Считая, что рост и глубина личности достигаются прежде всего с помощью шишек и оплеух судьбы, Рабих хочет, чтобы его собственная печаль находила отклик в характере его суженой. Его, таким образом, с самого начала не слишком трогает, что временами Кирстен уходит в себя, что ее бывает трудно понять или что она склонна казаться чрезвычайно надменной и обиженной, когда у них случались размолвки. Он тешится смутным желанием помочь ей, не понимая, однако, что помощь может оказаться сущим испытанием для тех, кто больше всего в ней нуждается. Ее ущербные стороны он расценивает самым очевидным и самым лирическим способом – как возможность для себя сыграть полезную роль.

Мы уверены, что ищем в любви счастье, однако на самом деле нам нужны знакомая близость и участие. Мы стараемся – в рамках наших взрослых отношений – воссоздать те самые чувства, какие так хорошо познали в детстве, а они редко ограничивались лишь нежностью и заботой. Любовь, которую большинство из нас вкусили в раннем возрасте, приходила рука об руку с другими, более разрушительными чувствами: желанием помочь какому-либо отбившемуся от рук взрослому, ощущением, что ты лишен ласки одного из родителей или страшишься его или ее гнева, а то еще и отсутствием доверия к взрослым, чтобы высказать вслух наши более хитроумные детские желания.

Насколько же тогда логично, что мы, уже сами будучи взрослыми, позволяем себе отвергать определенных кандидатов не потому, что они «не те», а потому, что они чуточку «чересчур правильны» (в том смысле, что кажутся несколько излишне уравновешенными, зрелыми, понимающими и надежными), при том что у себя в душе мы признаем, что подобная правильность нам чужда и нами не заслужена. Мы гонимся за другими, более возбуждающими партнерами не из-за веры, что жизнь с ними будет более гармоничной, а из-за подсознательного чувства, что они будут обнадеживающе предсказуемы, разочаровывая нас.

Он предлагает ей выйти за него замуж, чтобы вырваться из власти мыслей о постоянных отношениях, слишком долго сковывающих его душу. Он изнурен мелодрамой ценой в семнадцать лет жизни и душевными порывами, ведущими в никуда. Ему тридцать два, и он рвется к иным испытаниям. Нет ничего ни циничного, ни бессердечного в том, что Рабих, пылая огромной любовью к Кирстен, в то же время надеется, что брак может окончательно положить конец болезненному владычеству любви над его жизнью.

Что до Кирстен, то достаточно сказать (ведь мы главным образом будем блуждать в разуме Рабиха), что нам не следует недооценивать привлекательности для той, кто часто и болезненно сомневался во многом, и не в последнюю очередь в себе самой, предложения выйти замуж от человека, явно доброго и интересного, который, по-видимому, недвусмысленно и решительно убежден, что она ему подходит.

Дождливым ноябрьским утром их сочетает браком чиновник в розовом зале регистрационной палаты Инвенесса в присутствии ее матери, его отца и мачехи и восьми их друзей. Они зачитывают предоставленный правительством Шотландии свод обязательств, обещая любить и заботиться друг о друге, быть терпеливыми и проявлять участие, будут доверять и прощать и останутся лучшими друзьями и верными спутниками по жизни до самой смерти. Не склонное к назидательности (или, вероятно, просто нечетко понимающее, как быть таковым) правительство не предлагает никаких детальных разборов супружеских обязательств, хотя и одарило молодоженов сведениями по поводу налоговых льгот, положенных тем, кто добавляет изоляционные работы к строительству своих первых домов. После церемонии участники свадебного торжества перешли в ресторан по соседству отобедать, а попозже вечером того же дня новоиспеченные муж и жена с удобством устроились в небольшой гостинице возле Сен-Жермена в Париже.

Супружество: обнадеживающая, щедрая, бесконечно добрая игра, за которую принимаются два человека, которые пока не знают, кто они или кем может оказаться избранник, сами связывающие себя на будущее, которого они не в силах представить и возможности познать которое они старательно избегают.