НАБРОСОК ДЕВЯТЫЙ. Остров Худс и отшельник Оберлус

Онлайн чтение книги Энкантадас, или Очарованные острова The Encantadas, or Enchanted Isles
НАБРОСОК ДЕВЯТЫЙ. Остров Худс и отшельник Оберлус

В пещере мрачной той увидели, войдя,

Что на земле сидит проклятьем отягченный,

И мысли горькие рассудок бередят,

И патлы дикие, как ил грязны и черны,

На плечи свесились завесой непокорной,

Лицо скрывая; лишь одни глаза

Из темноты глазниц глядят ошеломленно.

К зубам прилипших губ бедняк не отверзал,

Как будто голод век его терзал.

Одет в дранье и жалкое тряпье,

Залатанное с помощью репьев,

Не в силах тело скрыть тщедушное свое.

К юго-востоку от острова Кросмен расположился остров Худс, или, иначе, Туманный остров Маккейна. С южной стороны в него врезается небольшая бухточка, стиснутая стекловидными скалами, примечательностью которой является широкая и плоская полоса берега, покрытая черной, грубо истолченной лавой. Место называется Черным пляжем, или Пристанью Оберлуса, хотя ее вполне можно было бы окрестить Пристанью Харона.

Эта часть бухточки именуется подобным образом в честь одичавшего белокожего существа, проведшего там долгие годы и в лице европейца продемонстрировавшего нецивилизованной округе такие дьявольские замашки, какие невозможно сыскать даже в окружающем каннибальском мире.

Около полувека тому назад Оберлус дезертировал с корабля и очутился на острове, упомянутом выше, который был тогда, как, впрочем, и в наши дни, совершенно необитаемым. Примерно в миле от Пристани, впоследствии получившей его имя, на дне долины или, вернее, широкой расщелины, где среди нагромождения скал нашлось около двух акров довольно сносной почвы, пригодной для примитивного земледелия, он выстроил себе берлогу из камней и осколков лавы. Пожалуй, долина была единственным местом на острове, еще пригодным для подобного применения. Оберлус преуспел в выращивании каких-то вырождающихся сортов картофеля и тыквы, которые время от времени выменивал на доллары или спиртное у не слишком-то разборчивых залетных китобоев.

Судя по рассказам, внешность его сильно пострадала от злобного навета какой-то колдуньи; казалось, он приложился к кубку Цирцеи — настолько зверо— подобным выглядело его тело, едва прикрытое рубищем. Кожа, обильно усеянная веснушками, была вся сожжена и постоянно лупилась от непрерывного воздействия солнечных лучей. Приплюснутый нос сильно искажал и без того безобразные черты землистого лица. Густые волосы и борода напоминали какую-то дикую, ядовито-рыжую растительность. Он поражал незнакомцев своим видом, будто был созданием вулкана, он казался выброшенным на поверхность тем же извержением, которое изрыгнуло на свет божий весь этот рстров. Когда, свернувшись калачиком, он спал в своем уединенном лагере, затерянном в горах, то, по словам очевидцев, его фигура, вся словно сшитая из лоскутков, сильно смахивала на ворох осенних листьев, сорванных с деревьев и сметенных в кучу в каком-нибудь укромном уголке завихрением пронизывающего ночного ветра, который, на время иссякнув, вскоре снова принимается мести, чтобы уже в другом месте повторить свой причудливый каприз. По некоторым сообщениям, наиболее странное зрелище этот самый Оберлус представлял душным и облачным утром, когда, спрятавшись под невообразимо ветхую черную брезентовую шляпу, занимала окучиванием картофеля на своем лавовом огороде. Его необычная фигура была настолько кривой и верткой, что, казалось, ее свойства постепенно передались через руки мотыжному черенку, который со временем, странно исказившись и выгнувшись замысловатым коленцем, превратился в безобразную суковатую палку, скорее похожую на боевую дубину дикаря, чем на рукоятку цивилизованного орудия труда. Увидев кого-нибудь впервые, Оберлус неизменно выказывал привычку с таинственным видом поворачиваться к незнакомцу спиной, скорее всего, потому, что это была наивыгоднейшая его поза, поскольку скрывала многие изъяны. Если таковой встрече суждено было состояться на огороде, что иногда и случалось, причем иной вновь прибывший следовал, бывало, от берега моря прямиком через горловину ущелья, чтобы наверняка застать необычного бакалейщика, по слухам орудовавшего в этих местах, Оберлус, завидев гостя, некоторое время продолжал мотыжить землю, не разгибая спины и не обращая никакого внимания на приветствия, какими бы вежливыми и дружелюбными они ни были. Причем, по мере того как посетитель старался зайти с фронта, чтобы заглянуть ему в лицо. Оберлус все так же, не выпуская из рук мотыги, старательно отворачивался, угрюмо вращаясь вокруг картофельного кустика. Это касательно окучивания. Когда же Оберлус занимался посадкой картофеля, весь его облик излучал такое злорадство, а движения рук были проникнуты такой таинственностью и действовали так незаметно, что казалось, будто он швыряет в лунки не клубни, а яд, совершая акт отравления колодца. Однако среди его мелких и не столь вредных чудачеств выделялась одна навязчивая идея, с которой он носился постоянно. Он был убежден, что посетители приходят к нему не только за овощами или в поисках какого ни есть общества на этом пустынном острове, а равно и для того, чтобы удовлетворить свое страстное желание увидеть воочию могущественного отшельника Оберлуса в его прямо-таки царственном уединении. Тщеславие подобного существа кажется невероятным — мизантропы самонадеянны, — но он действительно холил и лелеял это ужасное самомнение и порой напускал на себя такое величие, что не мог не позабавить некоторых заезжих капитанов. Нечто подобное, как известно, происходит и с определенным сортом заключенных, гордых тем, что всеобщие ненависть и презрение приносят им известность. Временами на него находила другая прихоть — тогда он подолгу укрывался от визитеров за каменными углами своей хибары либо, словно осторожный медведь, ускользал в горы потаенными тропами, наотрез отказываясь видеть человеческие лица.

За исключением редких посетителей, которых приносило море, единственными сотоварищами Оберлуса подолгу оставались одни черепахи. Казалось, он деградировал даже ниже их уровня — его желания не выходили за пределы их запросов, если не считать потребности доводить себя до состояния полного одурения при помощи алкоголя. Однако, несмотря на это очевидное падение, где-то в глубине его, прячась до поры до времени, таилось еще одно дарование, дожидаясь только удобного случая для полного проявления. Действительно, Оберлус лишь тем превосходил черепах, что обладал большими возможностями для деградации и, даже более того, каким-то сознательным стремлением, направленным в эту сторону. Сказанное далее, возможно, покажет, насколько эгоистическое честолюбие или, другими словами, жажда власти ради самой власти (что у людей с благородным складом ума вовсе не проявляется) может завладеть существом, начисто лишенным мозга. Никакие другие земные твари, кроме скотов, не обладают настолько сильно развитой склонностью к эгоизму и тирании. Я думаю, что со мной согласится каждый, кому хоть изредка доводилось наблюдать жизнь некоторых обитателей пастбищ.

«Именем моей матери Сикоракс этот остров мой», — сказал сам себе Оберлус, окидывая взором пустошь. Посредством воровства либо обмена (корабли изредка все же подходили к Пристани) он обзавелся старинным мушкетом, снабженным несколькими зарядами пороха и пуль. Заполучив в руки оружие, он тем самым обрел стимул для проявления предприимчивости, подобно тигренку, почувствовавшему, что у него отрасли когти. Многолетняя привычка единовластно подчинять себе все окружающее; почти никем не нарушаемое одиночество; довольно редкое общение с другими людьми исключительно на основе мизантропической независимости либо меркантильной ловкости — все это, вместе взятое, постепенно вселило в него смутное представление о себе как о персоне большой важности и выработало к остальной части Вселенной презрение, присущее только животным.

Даже злосчастный креол, который сравнительно недолго упивался королевской властью на острове Чарльза, возможно, действовал, исходя не из таких уж низких побуждений, которыми руководствуются некоторые авантюристы, увлекая за собой колонистов в отдаленные земли и там отстаивая прерогативу политического преобладания над ними. Экзекуция, которую он учинил некоторым перуанцам, вполне простительна, учитывая, с какими отчаянными головами ему пришлось иметь дело, а решение дать бой обандитившимся мятежникам при сложившихся обстоятельствах кажется совершенно оправданным. Что же касается короля Оберлуса и того, что будет сказано далее, то тут даже тень снисхождения не находит себе места. По качествам, унаследованным с молоком своей матери Сикоракс, он вершил дела, исходя из простого удовольствия творить жестокости и осуществлять тиранию. Итак, вооруженный теперь ужасным мушкетоном, крепко убежденный в своем исключительном праве на обладание островом, он не находит себе места в ожидании случая доказать свое могущество любому представителю человеческого рода, которому рано или поздно суждено будет попасть безоружным в его лапы.

Ждать пришлось недолго. Однажды он высмотрел шлюпку, вытащенную на берег, и одинокого негра, стоявшего возле нее. В некотором отдалении от берега виднелось судно, и Оберлус мгновенно сообразил что к чему. Судно подошло к острову, чтобы запастись топливом, и матросы бродили где-то в зарослях, собирая дрова. Выбрав местечко поудобнее, Оберлус установил наблюдение. Вскоре из леса показалась беспечная компания моряков, нагруженных поленьями. Сбросив их на песок, сорванцы снова углубились в чащу, а негр принялся загружать шлюпку.

Со всей поспешностью Оберлус выскакивает на негра, который, увидев в этой дикой пустыне живое существо да такой страшной наружности, немедленно приходит в ужас и поддается панике, никак не уменьшаемой медвежьей обходительностью Оберлуса, предлагающего свою помощь. Негр остается стоять столбом, держа на плечах поленья, а Оберлус, тая на груди обрывок веревки, с приторной услужливостью принимается укладывать остальные дрова в лодку. Проделывая все это, он старается зайти негру в тыл, а тот, догадываясь в свою очередь о его намерениях, делает отчаянные попытки не терять его из виду. Оберлус настойчиво маневрирует, но наконец отказывается от бесполезной попытки осуществить свои коварные замыслы. Опасаясь оказаться застигнутым врасплох командой шлюпки, он бросается в заросли кустарника, приволакивает мушкетон и приказывает негру прекратить работу и следовать за ним. Тот отказывается наотрез. Тогда, изготовив орудие, Оберлус спускает курок. К счастью, происходит осечка, но этого оказывается достаточно для того, чтобы негр, перепуганный до смерти, получив вторичное и неумолимое приглашение бросил дрова, сдался на милость победителя и последовал за ним. Узкой тропой, известной только ему одному, Оберлус поспешно удаляется подальше от берега моря.

По дороге в горы он с ликованием объявляет пленнику, что отныне тот становится рабом и будет на него работать. Обращение же будет зависеть полностью от поведения последнего в будущем. Однако Оберлус, обманутый первой, инстинктивной трусостью черномазого, в злосчастный момент все же ослабляет бдительность. Когда оба проходят там, где тропа сильно суживается, негр — мощный малый, заметив, что хозяин зазевался, неожиданно обхватывает его руками, бросает на землю, вырывает мушкетон, связывает чудовищу руки его же веревкой, взваливает на плечи и возвращается обратно. Когда появляются остальные моряки, Оберлуса отвозят на судно, как оказалось принадлежащее английским контрабандистам, то есть посудину, порядки которой не отличаются излишним милосердием. Оберлуса жестоко высекли, затем, со связанными руками, снова отвезли на берег, вынудили показать дорогу к своему обиталищу и предъявить собственность. Все тыквы, картофель, черепахи и кучка долларов, накопленных в результате торговых операций, были захвачены на месте. Однако, пока мстительные контрабандисты были увлечены уничтожением хижины и огорода, Оберлус умудряется удрать в горы и спрятаться там в укромном уголке до отплытия судна. Затем он отваживается высунуть наружу нос и при помощи старой пилы, закрепленной в расщелине дерева, освобождает руки от стягивающих их пут.

Предаваясь раздумьям над руинами своего жилища, посреди пустынных скал и потухших вулканов этого богом забытого острова он намечает планы достойного наказания человечества, но до поры скрывает свои намерения. Суда продолжают изредка заходить в бухточку, и Оберлус умудряется кое-как снабжать их овощами.

Настороженный неудачей, которую он потерпел при похищении иностранца, Оберлус теперь действует по-другому. Когда моряки высаживаются на берег, он прикидывается закадычным другом, приглашает к себе и со всем радушием, которое только способна изобразить его свирепая рыжая физиономия, угощает их спиртным из своих запасов и предлагает располагаться как у себя дома. Да гости и не дожидаются особого приглашения; но вскоре, после того как напьются до бесчувствия, связанные по рукам и ногам, оказываются запрятанными среди камней, где и томятся до самого отплытия судна, а затем, обнаружив, что находятся в полнейшей зависимости от Оберлуса, ошеломленные происшедшей с ним переменой, дикими угрозами и напуганные внушительным мушкетоном, они поспешно соглашаются признать его власть и становятся жалкими рабами, а Оберлус — свирепейшим из тиранов. В процессе такого приобщения к новой жизни двое или трое несчастных погибают. Четырех оставшихся Оберлус приставляет к работе по взламыванию спекшейся почвы. Они перетаскивают на своих спинах землю, которую удается наскрести в сырых горных расщелинах. Он содержит их на самом скудном пропитании, угрожает оружием при малейшем непослушании — одним словом, обращает их в рептилий, пресмыкающихся у его ног, — в плебейских ужей перед ее величеством Анакондой.

В дальнейшем Оберлус ухитряется пополнить свой арсенал четырьмя ржавыми абордажными саблями и увеличить запас пороха и пуль для своего громобоя. Значительно облегчив трудовую повинность рабов, он тем самым проявляет себя как человек или, скорее всего, дьявол большого дарования, способный льстиво увещевать и принуждать других покорно соглашаться со своими намерениями, какое бы отвращение они поначалу ни вызывали у его пленников. К тому же не слишком согласовавшееся с законом прошлое пленников подготовило несчастных к различным превратностям судьбы — бродячая жизнь этих ковбоев моря растворила в них остатки человеческой совести до такой степени, что теперь их души готовы были закоснеть по подобию любого навязанного шаблона подлости. Их мужество сгнило на корню в результате жалкого существования на острове. Привыкшие раболепствовать перед господином — самым низким из рабов, они деградировали до его уровня. Он обходился с ними как с тварями, принадлежащими к низшей расе; короче говоря, он дрессирует этих четырех животных и делает из них убийц, умело обращая трусов в наемных бандитов.

Теперь неважно, что, меч или кинжал, вложенные в человеческие руки, начинает играть роль искусственных когтей либо клыков, подобных фальшивым шпорам на ногах бойцового петуха. Итак, я повторяю, Оберлус — царь острова — натаскивает на добычу своих подданных: вкладывает им в руки ржавые тесаки в целях достижения славы. Подобно любому самодержцу, теперь он становится во главе благородной армии.

Можно подумать, что далее неизбежно последует восстание рабов. Оружие в руках угнетенных? Какая неосмотрительность со стороны императора Оберлуса! Ничего страшного — у них были только тесаки, не более опасные, чем ржавые косы, он же владел огнестрельным оружием, извергающим булыжники, куски лавы и прочие осколки, способные истребить четырех мятежников одним махом, словно голубей. Кроме того, Оберлус даже не ночевал в своем привычном жилище. При свете багряных лучей заходящего солнца его можно было видеть направляющим стопы в самое сердце ущелий, чтобы укрыться там до рассвета в каком-нибудь провале, пахнущем серой и недосягаемом для остальной шайки. Вскоре, сочтя это слишком утомительным, он каждый вечер припрятывает сабли, спутывает руки и ноги рабам, вталкивает их в барак, закрывает дверь и, улегшись тут же, у порога, под грубым специально пристроенным навесом, коротает ночь, сжимая в руке верный мушкетон.

Предполагают, что, не удовлетворившись каждодневными парадами своей блестящей армии на шлаковой пустыне, Оберлус с той поры обмозговывает самые злокозненные планы, скорее всего намереваясь захватить врасплох команду какого-нибудь судна, посетившего его владения, перебить всех до единого и отбыть в неведомые края. Пока эти планы переваривались у него в голове, два судна подошли к острову одновременно со стороны, противоположной его дому; как раз в этот момент его замысел внезапно изменился.

Судам понадобилась зелень, которую Оберлус обещает в изобилии при условии, что к Пристани будут посланы шлюпки, дабы матросы могли нарвать овощей на огороде. В то же время Оберлус сообщает обоим капитанам, что его негодяи — рабы и солдаты — настолько разленились и стали такими бездельниками, что у него нет сил заставить их что-либо делать обычными средствами, а для принятия строгих мер у него слишком доброе сердце.

Ударили по рукам, шлюпки были посланы и соответственно вытащены на берег. Люди направились к хижине, но, к величайшему удивлению, никого там не застали. Подождав до тех пор, пока не лопнуло терпение, они возвратились обратно. Боже мой, казалось, там прошествовал некто отнюдь не из числа милосердных самаритян. Три шлюпки были изрублены в куски, а четвертая исчезла. Испытывая невероятные трудности, несколько моряков сумели проделать путь сквозь горы и скалы и достичь противоположного берега, где стояли на якоре суда. Новые шлюпки были направлены на помощь оставшейся части этой незадачливой экспедиции.

Изумленные коварством Оберлуса, опасаясь новых и еще более таинственных злодеяний, почти убежденные, что тут не обошлось без участия колдовства, связываемого с этими островами, оба капитана не нашли иного способа обеспечить безопасность своим судам, как спастись бегством, оставив Оберлуса и его армию в преступном обладании украденной шлюпкой.

Накануне отплытия они положили в бочонок письмо, в котором оповестили Тихий океан о происшедшем, а сам бочонок поставили на якорь посреди бухты. Через некоторое время его распечатал другой капитан, но уже после того, как успел отправить к Пристани Оберлуса шлюпку. Легко догадаться, сколько волнения испытал он, прежде чем дождался ее возвращения. С ней ему было доставлено другое письмо, в котором оказалась версия тех же событий, данная самим Оберлусом. Этот бесценный документ, покрытый плесенью, был найден пришпиленным к лавовой стене заброшенной и пахнущей серой хижины. Послание бесспорно доказывало, что Оберлус был не только грубым дикарем, но, кроме того, и довольно умелым писателем, способным на самое меланхолическое красноречие.

«Сэр, я — самый несчастный джентельмен на свете. Жизнь скверно обошлась со мной. Я — патриот, оторванный от Родины жестокой рукой тирании.

Сосланный на Очарованные острова, я снова и снова умолял капитанов продать мне шлюпку, но всякий раз получал отказ, хотя взамен предлагал кругленькую сумму в мексиканских долларах. Наконец, мне представилась возможность вступить в обладание таковой, и я не упустил ее.

Долгие годы страдая в полном одиночестве, я старался тяжким трудом скопить кое-что для облегчения добродетельной, хотя и печальной старости. Однако в разное время подвергался грабежу и побоям со стороны людей, исповедующих христианство.

Сегодня я отплываю с Энкантадас на доброй лодке, названной мной «Милосердие», к островам Фиджи.

Сирота Оберлус

«P. S. За камнями у печки Вы найдете пожилую птицу. Не убивайте ее, будьте милосердны — я посадил ее высиживать яйца. Если выведутся цыплята, я предоставляю их Вам, кем бы Вы ни были. Все же цыплят по осени считают».

Птица оказалась заморенным до смерти петухом, низведенным до сидячего положения обыкновенным худосочием.

Оберлус объявляет, что направляется на Фиджи только для того, чтобы пустить преследователей по ложному следу, а сам, по прошествии времени, прибывает в открытой лодке и совершенно один в Гуаякиль. Поскольку никто и никогда не видел больше на острове Худе остальных злодеев, полагают, что они погибли от жажды во время перехода в Гуаякиль либо, что настолько же вероятно, оказались выброшенными за борт самим Оберлусом, когда тот заметил угрожающую нехватку питьевой воды.

Из Гуаякиля Оберлус отправился в Пайяту и там с помощью колдовского очарования, не имеющего себе названия и часто присущего самым безобразным созданиям, снискал обожание некой дамочки с дубленым лицом, убеждая ее последовать за ним на Очарованные острова, которые, вне всякого сомнения, расписал как цветущий рай, а не каменную преисподнюю.

Однако, к несчастью для дела колонизации острова Худс необычная и дьявольская наружность Оберлуса показалась жителям Пайяты слишком подозрительной. Однажды ночью его нашли со спичками в кармане под корпусом небольшого судна, готового к спуску, схватили и бросили в тюрьму.

Большинство городских тюрем в Южной Америке — места, малопригодные для поправки здоровья. Выстроенные из огромных, обожженных на солнце кирпичей, они состоят только из одной камеры, лишены окон и двора, имеют дверь, заделанную решеткой из толстых деревянных брусьев, и представляют самое мрачное зрелище как изнутри, так и снаружи.

Являясь публичными зданиями, они обязательно занимают приметное место в городе, располагаясь обычно посреди раскаленной и пыльной центральной площади, и сквозь решетку показывают всем желающим своих отвратительных и безнадежных обитателей, копошащихся внутри во всевозможных состояниях трагического убожества. И вот там-то долгое время видели Оберлуса — главную фигуру этого сборища ублюдков и убийц, существо, презрение к которому — чувство вполне религиозное, так как ненависть к мизантропу — филантропия.

Примечание: тем, кто, вполне возможно, будет предрасположен сомневаться в вероятности существования личности, описанной выше, можно рекомендовать для прочтения второй том «Путешествия в Тихий океан» Портера. Там они найдут много фраз, которые ради удобства и быстроты изложения были целиком перенесены в это повествование. Основное различие между обоими отчетами — за исключением нескольких попутных размышлений — состоит в том, что настоящий автор дополнил факты, освещенные Портером, некоторыми сведениями, собранными в Тихом океане из достоверных источников. Там, где они противоречат друг другу, автор, естественно, отдавал предпочтение собственному мнению. Так, например, своей властью он поселяет Оберлуса на остров Худе, Портер-на Чарльза. Письмо, найденное в хижине, тоже несколько противоречиво. На Энкантадас автор узнал, что оно содержало не только определенные свидетельства о знании Оберлусом эпистолярного стиля, но и было насыщено примерами беспардонной сатиры самого странного свойства, что не совсем видно из версии, представленной Портером. Соответственно, я несколько изменил текст письма, чтобы как-то приспособить содержание к характеру его автора.


Читать далее

НАБРОСОК ДЕВЯТЫЙ. Остров Худс и отшельник Оберлус

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть