Онлайн чтение книги Полночная ведьма The Midnight Witch
Глава 4

Я позволяю Уизерсу помочь мне выйти из наемного экипажа и дать извозчику указания подождать. Он, как и следует ожидать, вовсе не горит желанием задерживаться на такой опасной улочке, однако несколько лишних монет все-таки убеждают его рискнуть. Собственно говоря, место, где я попросила остановиться, находится в некотором отдалении от дома мистера Чжоу Ли. Достаточно позорно уже и то, что в возвращении моего брата домой участвует посторонний. И ему нет никакой необходимости видеть опиумную курильню. Или ее клиентуру.

Мы пробираемся по узким переулкам сквозь наваленный там и сям мусор так поспешно, как только можем. Район Блюгейт Филдз[1]Bluegate Fields – Поля голубых ворот (англ.). явно не соответствует тому буколическому образу, который вызывает в сознании его название. Стоящие здесь ветхие покосившиеся домишки напоминают своим видом древние надгробные камни, завалившиеся от времени набок. Некоторые из них имеют несколько этажей, смотрящих на нас маленькими подслеповатыми оконцами, но большинство – это одноэтажные халупы со сделанными из подручных материалов провисшими крышами и дверьми, выходящими прямо на грязь и лужи неосвещенных улочек и проулков. По мере того как мы приближаемся к реке, на улицах становится все больше высоких зданий из потемневшего кирпича, некоторые из которых имеют целых четыре этажа. Это склады для товаров, которые привозят в Лондон по Темзе. Здесь царит такая кромешная тьма, и если бы Уизерс, исходя из уже имеющегося у него опыта, не прихватил из дома фонарь, наше продвижение вперед было бы намного более медленным и опасным. По этим улочкам бродят пьяные мужчины и женщины, шатаясь и громко бранясь. Не обращая на них внимания, я быстрым шагом иду вперед, подбирая подол плаща, чтобы он не волочился по грязи. Уизерс – мужчина крупный, и его рост, широкие плечи и решительная поступь в какой-то мере помогают нам отвадить тех, кто мог бы на нас напасть. Однако я знаю: главную роль в том, что нас на нашем пути никто не беспокоит, играют духи-защитники, которым я приказала нас сопровождать. Эти духи не видны никому, кроме волшебников и волшебниц. Однако если бы в Блюгейт Филдз этой ночью очутился маг и случайно посмотрел в сторону стройной девушки в темно-зеленом плаще, сопровождаемой дюжим дворецким, он бы ясно увидел шагающих рядом со мной давно умерших воинов со шпагами наголо. Он заметил бы их шляпы с перьями и короткие с шелковой подкладкой плащи, свидетельствующие о том, что это офицеры-роялисты, павшие в войне, которая бушевала в Англии более двух веков назад. Обратил бы он внимание и на решительное и свирепое выражение лиц, говорящее об их беззаветной преданности молодой ведьме, которой они ныне служат. Обычные же люди, живущие рядом с мистером Чжоу Ли, ничего не видят. Они держатся на почтительном расстоянии от меня и Уизерса и опасаются беспокоить нас не из-за того, что они видят , а из-за того, что чувствуют. Ими владеет не поддающееся описанию чувство, будто между ними и отчего-то очутившейся среди них молодой дамой что-то стоит. Что-то сильное и опасное. Что-то, от чего лучше держаться подальше.

Мы будем рядом, хозяйка. Ничего не страшись.

«Благодарю вас, мои верные друзья-роялисты».

Приблизившись к хорошо знакомой нам красной двери, мы видим, что переулок возле нее запружен небольшой толпой возбужденных людей. Похоже, все они собрались вокруг свирепого вида мужчины с всклокоченной бородой и бешеными глазами. Подойдя еще ближе, я узнаю его. Я бросаю взгляд на Уизерса – по нему видно, что этот чудной субъект знаком ему не хуже, чем мне. Это не кто иной, как Ричард Мэнган, один из наиболее колоритных членов нашего ведовского клана. Он явно пьян, и позволить ему увидеть меня и заговорить со мною, пока он находится в таком состоянии, было бы весьма рискованно. Одно из правил Клана Лазаря состоит в том, что когда кто-то из его членов неожиданно встречается с другим во Внешнем мире, они ни в коем случае не должны показывать окружающим, что знакомы, если ранее не были представлены друг другу. Потому что иначе у обычных людей могли бы возникнуть неудобные вопросы. Я нисколько не удивлена, увидев Мэнгана в подпитии, но меня удивляет, что он явился сюда. Неужели он, как и мой брат, пленник губительного зелья, которое предлагают в этом притоне? Я натягиваю капюшон ниже, чтобы скрыть лицо, и отодвигаюсь в тень.

Уизерс замечает:

– Для завсегдатая заведения мистера Чжоу Ли он ведет себя необычно, миледи.

– Вы правы.

В основном клиенты притона, который содержит китаец, появляются у его двери в состоянии возбуждения или глубокого отчаяния, но, независимо от обуревающих их душевных терзаний, уходят из курильни тихо. Между тем скульптора явно просят уйти отсюда против его воли, и он, не слушая уговоров своих друзей, шумно протестует.

– Слово мужчины свято! – в ярости кричит он. – Если же данному слову не желает верить даже тот, кто его знает, то чего же, спрашивается, стоит как первый из них, так и второй? – Здоровенный, похожий на медведя Мэнган шатается, размахивая руками, в одной из которых он держит пустую бутылку из-под бренди. – Я сказал, что заплачу к концу недели, но моему слову не поверили! Мне не доверяют!

Худой юноша с песочными волосами делает слабую попытку успокоить друга, но тот продолжает бушевать.

– Я не позволю заткнуть себе рот! – вопит пьяный в дугу Мэнган. – На карту поставлена моя честь! Я буду защищаться, да!

Стройная женщина с ярко-рыжими волосами, свободно ниспадающими почти до талии, кладет руку на его рукав и что-то говорит. На мгновение мне кажется, что ее слова достигли цели и он уймется, но затем Мэнган начинает с ней спорить.

Мне быстро надоедает стоять и ждать, и я обращаюсь к ближайшему из знакомцев буяна:

– Не могли бы вы попросить вашего друга дать нам пройти?

Молодой человек, похоже, удивлен, что к нему обратились с подобной просьбой. В неровном свете фонаря Уизерса я вижу, что у него необычайно красивое лицо и темные-темные глаза. Мне кажется, я видела его и раньше, но я не смогла бы сказать, где именно. Когда он отвечает, голос у него оказывается звучным, но мягким, так что его слова нелегко расслышать среди общего гвалта. Судя по выговору, он не из Лондона, а откуда-то с севера страны.

– Простите, – произносит он. – Мы делаем все возможное, чтобы уговорить его пойти с нами.

Мэнган между тем возмущается еще громче.

– Похоже, ваших стараний недостаточно.

– Боюсь, он немного пьян, – замечает молодой человек.

– Да он в стельку пьян. Вам и вашим друзьям не следовало выпускать его из дома, пока он находится в таком состоянии.

Молодой человек протестующе вскидывает голову, хотя, на мой взгляд, тот, кто имеет привычку употреблять дурман, продаваемый мистером Чжоу Ли, находится не в том положении, чтобы оправдывать буйное поведение как свое собственное, так и чужое. Однако он не успевает ничего сказать в свое оправдание, потому что в эту минуту рыжеволосая женщина, пытающаяся силой увести едва держащегося на ногах скульптора, просит его ей помочь. Пьяный Мэнган продолжает артачиться, шатаясь из стороны в сторону и шумно возмущаясь тем, что его слову не верят, но, несмотря на все его протесты, друзья силой уводят мужчину прочь по узкому переулку. Я смотрю им вслед, в очередной раз удивляясь, как, по всей видимости, образованные люди с правильной речью опускаются до подобного состояния. Я также мысленно напоминаю себе, что надо будет осторожно поговорить со скульптором, когда мы в следующий раз встретимся на собрании клана. Ведь подобное поведение со стороны его члена недопустимо.

Подойдя к красной двери, я резко стучу, и ее тотчас же отворяет миниатюрная китаянка, которая, насколько мне известно, ни разу еще не произнесла ни слова по-английски. Как я понимаю, она приходится хозяину дома родственницей, а не женой. Как только Уизерс вслед за мной переступает порог и входит внутрь, дверь за нами сразу же затворяется и запирается на щеколду. Я опять, как и ранее, стою в темноте, но на сей раз находящаяся передо мною лестница идет не вниз, а вверх, и ступеньки ее сделаны не из камня, а из дерева и сильно потерты. Дом мистера Чжоу Ли в предыдущей своей жизни служил зерновым складом. Но сейчас от тех времен остается только толстый слой пыли, лежащей вокруг и пропитывающей даже спертый воздух в лестничном проеме. На первом этаже, по всей видимости, никто не живет, а на втором, насколько я могла заметить, находятся комнаты хозяина дома и его семьи, если она, конечно, у него есть. Так что посетителям приходится взбираться на третий этаж, где расположен длинный зал с низким потолком, занимающий все пространство. Когда я вхожу в него, мне в нос ударяют тошнотворная вонь опиумного дыма и запах разгоряченных человеческих тел. Вдоль длинных стен зала тесно стоят низкие койки, некоторые задернуты занавесками, другие нет, так что спящие на них курильщики опиума выставлены на обозрение. Помещение освещено скудно, только в самом его центре с потолка свисают два масляных фонаря. Под ними, скрестив ноги, сидит мистер Чжоу Ли, его лицо цвета грецкого ореха сосредоточенно сморщено, ибо он готовит трубку с опиумом для очередного своего клиента. Китаец сидит, окруженный принадлежностями своего ремесла: небольшими блюдами и мисками, маленькой печкой и набором простых курительных трубок. Его помощница, еще одна китаянка неопределенного возраста, безмолвно подает то пакетик, то ложку, похоже, точно зная, что именно требуется старику в тот или иной момент. Когда он замечает, что к нему пришли гости, то поднимает глаза, и его лицо расплывается в ухмылке, которая на первый взгляд кажется искренней.

– А! Красивый леди! – Он легко вскакивает на свои обутые в парчовые тапочки ноги и спешит к нам, чтобы поздороваться. – Всегда удовольствие, когда красивый леди приходить в дом Чжоу Ли, – восторженно тараторит он. Я слышу, как за спиной фыркает Уизерс, не делающий никаких попыток скрыть свое презрение к хозяину курильни.

– Я получила вашу записку. – Сегодня мне особенно не хочется ввязываться в обмен любезностями и пустые разговоры со старым китайцем. – Пожалуйста, отведите меня к брату.

– Ах, мистер Фредди нехорошо. Я сказать ему: «Слишком много вина! Слишком много вина!» Но он сказать: «Пустяки, мистер Чжоу Ли» и говорить, что он похоронить отца. «Будьте добры ко мне», сказать он. Ах, очень грустно. И мистер Чжоу Ли дать ему, что он хотеть.

– И из-за вашей «доброты» ему стало плохо, – резко выдаю я. – Такую доброту легко купить, если достаточно заплатить.

Никак не реагируя на мой гнев, старик торопливо семенит в противоположный конец зала, рукой маня нас с Уизерсом за собой. Я иду вслед за китайцем, стараясь не обращать внимания на фигуры, лежащие на койках, мимо которых я прохожу. У меня такое чувство, словно, вдыхая здешний воздух, совершаю что-то дурное, деля нечто запретное со всеми этими не знакомыми мне мужчинами и женщинами. Большие окна зала, выходящие на реку, открыты, но ночь душна, и снаружи не поступает кислород, так что воздух в притоне остается ужасающе спертой. Мне приходилось уже много раз вытаскивать брата с одной из этих коек, и каждый раз, уходя из курильни, я чувствовала себя больной и осоловелой; мне кажется, что мой разум отупел, а воля истощена. Каково это – курить одну из трубок мистера Чжоу Ли? И есть ли надежда, что мне удастся вырвать брата из-под власти зелья, вызывающего такую цепкую зависимость?

Фредди лежит на низкой койке в углу зала. Вид у него такой больной, что у меня падает сердце. Всякий раз, когда я вижу его в таком состоянии, я реагирую одинаково – у меня возникает такое чувство, будто он умер. Я наклоняюсь и, схватив его за плечо, начинаю легонько трясти.

– Фредди, Фредди, это я, Лилит. Ты меня слышишь?

В ответ он тихо стонет. Я дотрагиваюсь до его лба и с ужасом чувствую, что по нему течет пот. Я беру у Уизерса фонарь и поднимаю над грязной койкой. И даже в его тусклом свете вижу, что кожа у Фредди зеленоватого оттенка, губы посинели, а пульс на виске бьется в опасно медленном ритме.

– Сколько времени он уже находится в этом состоянии? – спрашиваю я мистера Чжоу Ли.

– Мистер Чжоу Ли послать записка. Сегодня очень много клиентов.

– Сколько времени?

В ответ он только неловко пожимает плечами.

– Скорее, Уизерс, помогите мне его поднять.

Совместными усилиями мы стаскиваем Фредди с койки. Как всегда, я радуюсь тому, что Уизерс так силен. Я знаю, что он терпеть не может приходить в этот притон, но он беззаветно предан нашей семье и обожает Фредди; когда тот был ребенком, учил его карточным фокусам и даже время от времени позволял ему съезжать по рукаву для белья. Я знаю, нашему дворецкому больно видеть, что этот шаловливый мальчик превратился в такого пропащего молодого человека. Мы отвезем его домой, сделав все, чтобы мама не увидела сына в столь ужасном состоянии, и я призову на помощь самых добрых духов-целителей, чтобы они облегчали его страдания, когда воздействие на него мерзкого опийного мака начнет ослабевать. Я буду вытирать ему лоб и, в который раз глядя, как он страдает, тихо бормотать болеутоляющие заклинания и нежные слова. И буду оставаться рядом с ним, спокойная и непреклонная, в те тяжкие дни, когда он будет возвращаться к реальности.

Мистер Чжоу Ли торопливо освобождает для нас проход по залу. Лестница слишком узка, поэтому я не могу помочь Уизерсу, и ему приходится нести Фредди на руках, как грудного ребенка. У выхода я набрасываюсь на трясущего головой китайца.

– По-моему, – говорю я, – у вас нет недостатка в клиентах. Могу ли я попросить вас отказаться обслуживать моего брата, когда он пожалует к вам в следующий раз?

– Ах, красивый леди, если я сказать Фредди «нет», он пойти в другая курильня. Может быть, в совсем плохая.

От иронии, заключенной в его рассуждениях, у меня отвисает челюсть. Мне хочется закричать на этого гнусного старикашку, заставить его признать, что своим зельем он причиняет людям вред, но печальная правда состоит в том, что он прав, и я это знаю. Если Фредди приходит сюда, мне хотя бы известно, где его искать. И я могу только молить духов, чтобы не настал тот день, когда я найду здесь только его мертвое тело.

После того как мы благополучно возвращаемся домой и Фредди крепко засыпает на кушетке, которую миссис Джессап приготовила для него в библиотеке, я поднимаюсь к себе в комнату. Вайолет не ложилась, ожидая меня, но я велю ей отправляться спать. Ночь уже на исходе, но я слишком расстроена и обеспокоена, чтобы отойти ко сну самой. Вместо этого я сажусь на стоящий перед окном диван и, прижавшись лбом к прохладному стеклу, устремляю взгляд на спящую площадь. На горизонте начинают брезжить первые проблески рассвета, но уличные фонари по-прежнему горят ярко во все еще густом мраке. Деревья в саду на площади кажутся всего лишь сгустком тьмы за чугунной оградой.

Яго, как всегда тонко чувствующий мое настроение, запрыгивает мне на колени, сворачивается в клубок и, закрыв глаза, начинает тихо мурлыкать. Я нахожу в его присутствии немалое утешение, но знаю, что мне предстоит взобраться на высокую гору, и несмотря на все уверения отца, что мне будут помогать он и члены клана, я понимаю, что на самом деле должна буду карабкаться на нее в одиночку. Порой, как я ни стараюсь, мне никак не удается достучаться до Фредди. Мне кажется, я – это единственное, что хоть как-то привязывает его к тому хорошему, что есть в нашей жизни. Хватит ли для этого моих сил? Ему тоже приходится жить, неся на плечах бремя тайны, а ведь он так плохо подготовлен к тому, чтобы справляться с тем, что ему известно о нашем клане. Я знаю, отец боялся, что он расскажет о нем не тем людям, когда не будет контролировать ни свой разум, ни свой язык. Боялся, что он скажет такие вещи, которые потом не сможет взять назад и таким образом разрушит завесу секретности, которая защищает волшебников и волшебниц Клана Лазаря и помогает нам выполнять лежащий на нас долг. Что бы сделал отец, чтобы обуздать его, если бы он стал опасным для нас всех? Хотелось бы мне это знать. Насколько далеко он бы зашел, чтобы заставить замолчать собственного сына? И он, и другие мои наставники всегда ясно давали понять: во-первых, я ведьма и только во-вторых – дочь, сестра и даже жена. Интересы клана должны быть превыше всего. Всегда. И не важно, ценой каких личных жертв. Так неужели мне когда-нибудь придется принести Фредди в жертву ради блага клана? Смогла бы я это сделать?

И отец, и Друсилла потратили много часов, объясняя мне всю важность того, чем занимается наш клан. Друсилла даже больше отца старалась, чтобы я поняла, что поставлено на карту.

– Я понимаю опасности, которые могут возникнуть, если, приказав духу явиться, кто-то из нас не сможет с ним совладать, – сказала я ей как-то, когда мы вдвоем сидели в темной комнате. – Понимаю, есть риск, что существо, несущее зло, может вырваться из Тьмы. Но если не считать этих угроз, я не вижу, почему то, чем мы занимаемся, может быть опасно. Ведь мы просто узнаем у духов, с которыми говорим, нужные нам сведения. Они рассказывают о том, что должно произойти, и предупреждают о людях, которые могли бы причинить нам вред. Кому от этого может быть плохо? И почему другие не хотят обращаться к духам?

Друсилла вздохнула и покачала головой. То есть в темноте я, конечно, этого не увидела, но мало-помалу я привыкала беседовать с ней, не глядя на нее. Другие мои чувства были необычайно обострены: я не только услышала, как задвигалась ее голова, но и почувствовала это каким-то странным образом. Почувствовала я также, что она во мне немного разочарована. Разочарована тем, что я так и не поняла важных вещей. И все это сказало мне всего лишь легкое незримое движение ее головы. Однако, когда она заговорила снова, в ее тоне я не услышала досады, в нем звучало только искреннее желание помочь понять то, чего я еще не усвоила.

– Волшебники и волшебницы, входящие в Клан Лазаря, занимаются Простой некромантией, – снова объясняет она, – пробуждая от сна души умерших, но существуют также и те, кто избрал путь Черной некромантии. Эти волшебники являются последователями Первых Стражей, дискредитированного и распущенного колдовского клана, члены которого оживляли трупы и заставляли мертвых ходить по земле. Подобная практика уже давно объявлена вне закона, а ее адепты подвергнуты порицанию, и им запрещено вступать в уже существующие и образовывать новые кланы. Но честолюбие – ужасная вещь, и все волшебники слышали истории о Стражах, таинственном клане, который терпеливо наблюдает, выжидая момента, когда они смогут вызнать Великую Тайну у Клана Лазаря и снова творить свои жуткие и безнравственные дела.

– Жуткие и безнравственные? Но чего же такого ужасного они могут хотеть? – спросила я.

– Дитя мое, неужели тебе никогда не приходило в голову, как дурно можно использовать навыки, которыми мы владеем? Даже если на время оставить в стороне то отвращение, которое у всякого нормального человека вызывает бессмысленное оживление трупов, независимо от того, хотят этого умершие или нет, и жестокое обращение с ними, когда некромант держит покойника в заложниках, ибо только он знает, как поддерживать существование ожившего мертвеца… Даже если оставить все это в стороне, есть еще самый важный вопрос: как другие ведовские кланы или некроманты, не являющиеся волшебниками, могут использовать Великую Тайну?

– Но Друсилла, даже ты не знаешь, в чем она состоит.

– Да, не знаю. Ее знает только Верховный Маг или Верховная Ведьма. Так заведено именно для того, чтобы защитить тайну от таких, как Стражи. Мне нет нужды знать все, чтобы понимать, что, если подобная сила попадет в дурные руки, она будет использована во зло. Я верю духам, верю догматам клана и тому или той, кто возглавляет его. И все это говорит мне, что тот или та, кому открывается Великая Тайна, берет на себя еще более великую ответственность и что, если этой тайной завладеют злые силы, следствием этого могут стать ужасные беды.

Друсилла замолчала, ожидая ответа, и когда я ничего не сказала – ибо что я могла сказать? – добавила:

– Ты должна понять, вера очень важна. Вера не основана на знании. Она не требует доказательств. Она не требует ни фактов, ни объяснений. Ты веришь просто потому, что веришь. Мы не можем знать , мы можем только верить .

Я верю. У меня есть вера, и я буду хранить ее в молчании. Чего бы это от меня ни потребовало. Но мысленно произнося эти слова, я вдруг обнаруживаю, что меня от них отвлекает другая мысль. О чем-то неожиданном, а вернее, не о чем-то, а о ком-то. После всех неурядиц этой бурной ночи, последовавшей за непростым днем, сквозь все разноречивые заботы, которые сейчас занимают мой ум, перед моим мысленным взором встает пусть бледный, но все же достаточно явственный образ высокого сильного юноши с необычайно красивым лицом и темными-темными глазами. Я трясу головой, чтобы отогнать непрошеное видение, и ругаю себя за глупость. И то сказать, разве не нелепо вспоминать лицо незнакомца, которого я видела всего несколько мгновений и которого вряд ли встречу вновь?

* * *

Стоя в середине своих новых (и весьма обшарпанных) апартаментов, Брэм делает глубокий вдох. Сорок восемь часов, минувшие с момента его появления в доме Мэнгана, промчались в круговерти сменяющих друг друга перипетий домашней жизни скульптора, незнакомых лиц и шума, производимого многочисленными детьми. К счастью, Джейн Мэнган не разрешает детям ходить в жилище Брэма, расположенное на чердаке. Какое-то время он думал, что это говорит о ее стремлении не нарушать его личного пространства и дать ему работать без помех. Ему нравилось так думать, нравилось воображать, что остальные обитатели дома так уважают искусство, что просто не хотят его беспокоить. Но вскоре он понял, что настоящей причиной того, что детям не разрешается подниматься выше третьего этажа, – это опасность, которую представляет лестница. Она стара, запущенна, как и большая часть дома, ее дерево проедено древоточцами, и ходить по ней надо осторожно, иначе можно получить увечье. Только вчера вечером, когда он торопливо поднимался по ней в свою мансарду и неверный свет свечи, которую он держал в руке, вдруг погас, его нога вместо того, чтобы встать на очередную ступеньку, просто провалилась в дыру до самого бедра, поскольку этой ступеньки на месте уже не было. Ему пришлось какое-то время барахтаться в полной темноте, прежде чем он наконец смог высвободить ногу, и после этого у него ужасно болит голень. Но зато ему удалось выпросить две масляные лампы у Перри, ибо тот согласился, что свечами тут не обойдешься. В дом не проведено электричество, денег на газовое освещение тоже нет, так что, как выразился Перри: «Тут каждый спасается, как может, когда речь идет об освещении. Или о тепле. Или о пище». Что, по мнению Брэма, никак не согласуется с духом коллективизма, который он ожидал здесь найти.

Однако выделенные ему апартаменты превзошли все его ожидания. Если быть осторожным, когда поднимаешься по лестнице, комната на чердаке вполне стоит затраченных усилий. Половицы здесь прогнили только в двух местах, и Брэм уже поставил и там, и там мебель, чтобы избежать беды. Однако по большей части пол достаточно крепок. Комната велика, во всю ширину дома, и имеет окна, выходящие на две стороны. Кроме обычных окон здесь между наклонными стропильными балками имеются слуховые оконца. Они невелики, но их так много, что днем на чердак проникает более чем достаточное количество света, идеальное для писания картин. В прорехи в черепице крыши тоже льется солнечный свет, а также проникает свежий воздух, которого иначе бы не хватало. По правде говоря, если бы здесь не оказалось такого количества отверстий, на чердаке в нынешнюю жару было бы невыносимо жарко и душно.

Надо будет как-то решить эту проблему до наступления зимы, иначе, когда подморозит, я превращусь в ледышку.

Он придвинул находящуюся на чердаке покрытую слоем пыли кровать к стене и, распаковав немногочисленные личные вещи и скудный гардероб, сложил их в стоящий рядом с нею высокий комод. Здесь есть также невысокий столик на козлах, на котором можно очень удобно разместить принадлежности художника, одно видавшее виды кресло, зеркало в полный рост, умывальный столик с тазиком и кувшином, ночной горшок, небольшой жестяной поставец с дверцей из частой проволочной сетки, чтобы до провизии не добрались мыши, и вешалка для шляп. Брэму кажется, что благодаря столь скудной меблировке мансарда дома Мэнгана прекрасно подходит для его целей. Она идеальна для размещения студии художника, а не для жилья, но именно это ему и надо. В ней царит рабочая атмосфера. Можно сказать, профессиональная. По ней сразу видно, что для него главнее всего. Он ставит мольберт так, чтобы на находящийся на нем натянутый на подрамник холст и то, что он, Брэм, будет на этом холсте писать, падал свет из окон, выходящих на север, и отходит назад, к двери, чтобы полюбоваться своими новыми владениями. Нетрудно себе представить, что бы сказали о них родители. Его мать наверняка ужаснулась бы отсутствию в жилище водопровода и канализации, опасной ветхости ведущей сюда лестницы, а также общей обветшалости самого дома. А отец пришел бы в ужас от нахального поведения обитающих в доме детей, манеры Гудрун не носить корсета и того, что он, несомненно, счел бы разлагающей развращенностью семейства Мэнганов.

Глядя на загрунтованный белый холст, натянутый на стоящий на мольберте подрамник, Брэм чувствует, как его охватывает желание тотчас начать творить. До сих пор он был так занят устройством на новом месте и настолько поглощен впечатлениями от других обитателей дома, что все его попытки начать работать кончались неудачей.

Но что же писать? У меня нет ни натурщика, ни темы. Разве что…

Он торопливо подходит к своему запасу листов бумаги и достает наброски, которые сделал на кладбище. Ему тяжело видеть, насколько они несовершенны, но это все, что у него есть. Глядя на них сейчас, он ясно вспоминает настроение той сцены, резкие тени, слепящий свет солнца, линию подбородка девушки, когда она отвернулась.

И эти глаза. Когда судьба свела ее со мной во второй раз и она стояла возле двери этого заведения на Блюгейт Филдз, ее глаза сияли таким удивительным зеленым светом, а кожа казалась такой бледной…

Он кнопками пришпиливает наброски к стене напротив мольберта, затем берется за тюбики с красками и выбирает палитру: жженую умбру, сырую сиену, черный краситель из ламповой сажи, белила, желтый кадмий – цвета, которые, он это знает, помогут ему передать драматичность того, что он видел во время похорон.

Если бы только я знал, кто она такая, а еще лучше, если бы она позировала мне! Но об этих похоронах наверняка сообщалось в газетах, и я мог бы поискать заметку и найти в ней ее имя. А потом встретить и ее саму. Но с какой стати ей соглашаться говорить со мной? Она наткнулась на меня у двери опиумной курильни рядом с буйствующим выпивохой. Боюсь, даже если она и запомнила меня, то едва ли у нее сложилось обо мне благоприятное мнение.

Когда он увидел молодую женщину у дома мистера Чжоу Ли, то сразу же узнал в ней ту, которую утром того же дня видел на кладбище у вырытой могилы. Ту, которую он почувствовал непреодолимое желание нарисовать. Она успела снять шляпу с черной вуалью и облачилась в плащ с капюшоном, но не узнать ее было невозможно. Неужели она посещает опиумную курильню? Не может быть, чтобы женщина, одевающаяся так элегантно, явно богатая, с правильной речью, полная такого очарования и держащая себя с таким самообладанием, в самом деле была одной из завсегдатаев подобного заведения. Это просто невозможно.

Она слишком особенная, чтобы иметь подобные привычки… Слишком… сильная, что ли.

Эта мысль сначала удивляет его, но чем больше он думает о той девушке, чем яснее видит ее своим мысленным взором, тем больше уверяется в том, что он не ошибся. В ней и впрямь чувствовалась какая-то странная, необычная сила. И в ее зеленых глазах, когда она встретилась с ним взглядом, тоже было что-то необыкновенное.

Какого же они были оттенка? Голубовато-зеленого? Изумрудного? Как бы замечательно было написать их с натуры, увидеть ее здесь, в этой комнате. Мужчина мог бы полностью отказаться от собственной воли ради таких глаз.

Но в это мгновение в воспоминания о той ночи на Блюгейт Филдз врывается звук голоса жены Мэнгана, зовущего его по имени. Он подходит к двери комнаты, открывает ее и смотрит вниз, в темный лестничный проем.

– А, вот ты где. – Миссис Мэнган стоит на площадке третьего этажа, держа на бедре ребенка. По-видимому, для передвижения по темному дому ей вполне достаточно небольшого фонаря «летучая мышь», который она сейчас держит в поднятой руке. – Мы собираемся поужинать, и Мэнган спрашивает, не желаешь ли ты к нам присоединиться. Ну же, соглашайся. Правда, у нас за столом не будет никаких изысков, просто обычное рагу.

Брэм колеблется. На палитре, которую он держит в руке, поблескивают масляные краски, но он еще не наложил на холст ни единого мазка. Ему хочется отказаться и, отдавшись страсти, снова, как и прежде, с головой погрузиться в творчество. Но он живет здесь всего два дня, и Джейн так добра. Она напоминает ему мать, и он просто не может обидеть ее отказом.

– Я сейчас спущусь, – произносит он, но тут ему приходит в голову: у него нет ничего, что он мог бы внести в общий котел. Сегодня он получил приглашение поужинать с семьей Мэнгана впервые. Собственно говоря, до сих пор он даже не замечал, чтобы они собирались вместе на завтрак, обед или ужин. Дети то и дело пробегали мимо него, жуя фрукты или хлеб, но он ничего не знал о том, как питаются взрослые. Сам он купил немного хлеба и сыра, которые держит в жестяном поставце вместе с несколькими банками консервов, хотя до сих пор ему чаще всего просто не особенно хотелось есть. Было слишком жарко, к тому же он слишком занят, устраиваясь на новом месте. Так что ему хватало чая и печенья. Хорошо еще, что сейчас, когда его пригласили на ужин, ему не надо специально переодеваться.

На первом этаже царит счастливый семейный бедлам – взрослые и дети тесно сидят за кухонным столом, пес виляет хвостом и лает, требуя своей доли еды, а Джейн половником накладывает рагу, в котором слишком много моркови, в разномастные миски.

– Близнецы, – говорит она, на мгновение перестав раскладывать рагу по мискам, – будьте умницами, выведите Георга в сад. От него такой шум.

Мальчики выволакивают пса из кухни. Один из них поворачивается к Брэму и объясняет:

– Мы назвали его в честь короля!

Гудрун пожимает плечами и вставляет:

– Мэнгану нравится отдавать приказы монарху.

– Присоединяйся к нам, Брэм из Йоркшира! – восклицает Мэнган, маня его рукой. – Не мешкай на пороге, не то голодные орды сожрут твой ужин.

– В рагу все-таки есть немного мяса, – заверяет Джейн, – хотя, боюсь, кусочкам курицы в нем отнюдь не тесно.

Брэм занимает место на шатком табурете рядом с Фридомом.

Как странно они живут. Им надо кормить столько ртов, а денег на еду так мало. И все же они приняли меня, хотя я для них и обуза. Я должен доказать им: я не такой, как те, кто жил здесь до меня. Я должен пробить себе дорогу и отплатить им за доброту. И за их веру в меня.

* * *

Дневная жара еще не успела проникнуть за толстые стены дома номер один на площади Фицрой, и температура в малой гостиной достаточно комфортна. Я продолжаю сидеть здесь с мамой и после завтрака, пытаясь уговорить ее выйти за пределы дома, но она противится даже идее погулять по Риджент-парку. Я хочу соблазнить ее предложением отправиться в розарий, но она утверждает, что сейчас уже слишком поздно для роз и что она не хочет смотреть, как они вянут и умирают. После похорон герцога она мало-помалу становится все более апатичной, и я уже начинаю бояться за ее здоровье. Хотела бы я, чтобы мое магическое искусство могло хоть как-то облегчить ее страдания, но, к сожалению, никакая магия на свете не может изгнать боль из скорбящего сердца.

Уизерс стучит в дверь гостиной и открывает ее.

– Прибыл виконт Харкурт, миледи, – объявляет он, обращаясь к маме.

– Проводите его сюда, Уизерс, – говорит мама, наконец-то проявляя хоть какой-то интерес к тому, что происходит вокруг. Похоже, мой предстоящий брак – это единственный предмет, который вызывает у нее пусть слабое, но воодушевление.

Льюис, как всегда, наполняет небольшую гостиную своими энергией и целеустремленностью. Он здоровается с нами со свойственным ему непринужденным очарованием и даже ухитряется вызвать на губах моей матушки улыбку. Но после пятнадцати минут пустой болтовни, во время которой мама только и делает, что сплетничает о том, кто на ком женится и кто за кого выходит замуж, я не выдерживаю.

– Сегодня слишком погожий день, чтобы оставаться дома, – заявляю я, вставая. – Льюис, ты не хотел бы посидеть в саду?

– Да, конечно, и надеюсь, мне удастся уговорить леди Аннабель присоединиться к нам.

Как будто матушка захочет испортить тебе такой удобный момент остаться со мною наедине. Уверена, она откажется.

– О нет. – Мама, снова превратившись в слабую и немощную вдову, бессильно откидывается на подушки дивана. – Я лучше останусь здесь, в прохладе. А вы, молодые люди, идите. Ну же, давайте, я настаиваю.

Воздух в саду все еще по-утреннему свеж, хотя солнце светит ярко, а на голубом небе нет ни облачка. На тщательно ухоженных клумбах спокойно цветут нежные белые лилии и гвоздики, но оранжевые лепестки тигровых лилий словно горят на солнце, и мне кажется, будто я слышу, как синие цветы гигантского цеанотуса, оплетающего южную стену сада, поют. Я веду Льюиса по узкой, усыпанной гравием дорожке, потом мы с ним поднимаемся по широким каменным ступеням, проходим мимо прудика, в середине которого тихо журчит фонтан, и, наконец, добираемся до мощеного уголка, где стоят стол и стулья из кованого железа. Кто-то из слуг предусмотрительно раскрыл находящийся тут зонтик от солнца, так что стол и стулья накрывает тень. Здесь на теплых камнях, нежась на солнце, растянулся Яго. Проходя мимо него, я наклоняюсь, чтобы погладить его, и мне почти кажется, что на солнцепеке раскалилась даже его блестящая шерсть.

– Глупый ты кот, – говорю я ему, – еще немного – и солнце тебя поджарит. – Я сажусь на стоящий в тени зонта стул, а Льюис устраивается рядом. Мой взгляд привлекает маленькая клумба с розами слева от стола. Мама была права, для роз и впрямь уже слишком поздно. Большинство цветков начали увядать, их лепестки скручиваются от жары. Если бы был жив отец, он отругал бы садовника за то, что тот не обрезал розы раньше. Ведь никому не хочется смотреть на смерть, пока ты пьешь лимонад. Такое может понравиться разве что некромантам. Кто кроме них способен видеть красоту в увядании?

Я бросаю взгляд на Льюиса и вижу, что он эту красоту понимает. Когда общаются два мага, между ними и вправду существуют такое понимание и такая тесная связь, которых между волшебником и неволшебником, разумеется, нет. Я знаю, Льюис хочет, чтобы я думала, будто только маг может по-настоящему понять другого мага. А виконт – очень искусный волшебник, и из него получился некромант, достойный всяческого уважения. К тому же он мой друг, а в эту минуту я, как никогда, нуждаюсь в друге.

– Знаешь, Лилит, я изумлен тем, что сижу здесь наедине с тобой, притом по твоей инициативе, – ласково произносит он, и его блестящие голубые глаза смеются. – Неужели ты собралась меня обнадежить?

– Я просто больше не могла выносить всех этих бесконечных разговоров о свадьбах.

– Да, леди Аннабель несколько зациклена на этой теме.

– После смерти отца она только и думает, как бы поскорее выдать меня замуж.

– И получает от этого такое удовольствие. Почему бы тебе не ублаготворить ее? Выйди за меня до конца этого месяца и сделай свою драгоценную матушку счастливой.

– Да, Льюис, ты очаровательно выразил важную мысль.

– Я пробовал пускать в ход свое очарование, – он качает головой, – но когда речь идет о тебе, это пустая трата времени. Ты, Лили, неуязвима для всех моих попыток, словно на тебе стальная броня.

– Не могу же я согласиться на пышную свадьбу, пока наша семья носит траур.

– Но ничто не мешает нам назвать день свадьбы, объявить ее дату, разумеется, такую, которая бы стояла достаточно далеко по времени от дня похорон твоего отца. Но это все равно была бы определенная дата, зафиксированная точка во времени. Что-то, чего бы мы все могли с нетерпением ждать.

– Я действительно не могу думать о свадьбах, только не теперь. Теперь у меня появились новые обязанности. Задачи, которые я должна буду решать.

– Из тебя выйдет отличная Верховная Ведьма, я в этом уверен.

Я поспешно оглядываюсь по сторонам. Мне бывает не по себе, даже когда я говорю эти слова мысленно, не говоря уже о том, чтобы произнести их вслух там, где их могут подслушать.

Льюис берет мои руки в свои.

– Милая моя Лили, тебе не придется нести этот груз в одиночку. Я буду помогать тебе всем, чем смогу, если только ты мне позволишь. Ты должна это знать. – Он смотрит на меня с обезоруживающей теплотой. Я думаю, что дорога ему, и интерес, который он ко мне питает, не ограничивается простым стремлением ублажить его отца. И даже простым желанием. Может быть, это и есть любовь? Может быть, он испытывает ко мне именно это чувство? Но почему же я не могу чувствовать то же самое по отношению к нему?

– Спасибо, Льюис. Я очень ценю твою дружбу. И я тоже с нетерпением жду того дня, когда мы сможем пожениться. Но сейчас на первом месте должен стоять клан. – Я улыбаюсь ему в ответ, но это сдержанная, вежливая улыбка, и он это понимает. Я высвобождаю руки из его цепких лап. – Ты придешь на церемонию посвящения? – спрашиваю я.

– Разумеется. Ты нервничаешь?

– Из-за церемонии? Нет. Из-за того, что теперь роль, которую так хорошо исполнял мой отец, придется играть мне? Я бы солгала, если бы сказала, что эта новая жизнь совсем меня не пугает.

– Ты будешь великолепной Верховной Ведьмой. И мудрой.

Я качаю головой. Льюис весело улыбается.

– Ты же дала согласие выйти за меня замуж, – замечает он. – Это было самое убедительное проявление мудрости, которое я когда-либо видел.

На этот раз я улыбаюсь ему значительно теплее.

– Мне понадобится друг, Льюис.

– У тебя уже есть друг, и он сейчас рядом с тобой. Я всегда буду твоим рыцарем.

Я собираюсь добавить кое-что к тому, что уже сказала, но тут меня отвлекает от нашей беседы шепот, быстро перерастающий в крик. Этот крик так неожидан и громок, что он ошеломляет меня и заглушает все остальные звуки. Он становится все громче, все настойчивее. И я узнаю отдающиеся гулким эхом, доносящиеся словно издалека пронзительные звуки голоса мертвеца. Само собой, я привыкла слушать голоса мертвых, но этот голос совсем не таков, как голоса других усопших. Он не принадлежит никому из знакомых мне духов, которые за столько лет давно уже превратились в моих друзей. И я никогда не призывала этот дух и не приказывала ему явиться. Голос, который я сейчас слышу, принадлежит очень встревоженному духу, который кричит, настойчиво требуя моего внимания, что вызывает у меня немалое беспокойство. По мере того как я начинаю разбирать слова, мне становится ясно: это тот же самый дух, который непрошено вторгся в мои мысли на похоронах отца. Он произносит, нет, не произносит, а выкрикивает мое имя снова и снова, и его голос так оглушительно гремит в моем мозгу, что я, вскрикнув, затыкаю руками уши в тщетной попытке отгородиться от него.

– Лилит! – Льюис явно обеспокоен. – Что с тобой? Скажи мне, что случилось?

Я трясу головой как для того, чтобы избавиться от настойчивого голоса, так и для того, чтобы дать понять Льюису: я не могу говорить. Мозг переполняет повторяемый звук собственного имени, которое все громче и громче вопит незваный дух. Меня никогда еще так не атаковали.

– Перестань! Перестань! – кричу я.

Льюис становится передо мной на колени и накрывает мои руки своими, не понимая, как может мне помочь, но желая хоть как-то облегчить мои мучения.

Но он ничего не может сделать. Внезапно вопли прекращаются. Остается только звучащее в мозгу гудящее эхо. Я смотрю в глаза Льюиса, который обеспокоенно вглядывается в мое лицо в поисках ответов.

– Все в порядке, – говорю я ему, хотя, по правде, меня все еще трясет. – Я слышала голос, голос духа, очень громкий, очень… властный.

– Но ты его не призывала?

– Нет, не призывала. – Я по-прежнему не могу понять, что со мной только что произошло, но то, что мне сейчас таким ошеломительным способом дал понять незваный дух, более чем ясно. Я ведьма, искусная в некромантии, волшебница, приказывающая мертвецам явиться, чтобы помочь мне, когда этого желаю я. Но на этот раз все наоборот – меня настойчиво и властно зовет мертвец. И я не могу отказать!