ГЛАВА XIX

Онлайн чтение книги Морской офицер Франк Мильдмей The Naval Officer, or Scenes in the Life and Adventures of Frank Mildmay
ГЛАВА XIX

Мира. Как достигли мы берега?

Про. Провидение благое доставило нас.

Сиди спокойно и выслушай рассказ о нашем последнем бедствии на море. Вот тот остров, к которому мы пристали.

Шекспир

Один из наших фрегатов пришел к острову запастись черепахами. Я объяснил командиру его, по какому случаю был оставлен на берегу, и он согласился взять меня на фрегат, говоря, что сам отправляется далее к югу для смены находящегося там крейсера, капитан которого, без сомнения, не откажет доставить меня в Англию, куда по смене должен будет отправится. Поспешно приготовился я к отплытию; простился со всеми добрыми моими приятелями в казармах, потому что они действительно были ко мне внимательны, хотя неблагоразумны и невнимательны к самим себе; также простился с некоторыми тамошними семействами, в кругу которых пользовался я самым обязательным гостеприимством; и, наконец, расстался с Карлоттой.

Тут предстояла мне трудная задача, но ее непременно надо было решить. Я говорил Карлотте, что капитан, вовсе не походивший на того, от которого я бежал, приказал мне немедленно перебраться на фрегат, и я не смею ослушаться его. Я обещал ей возвратиться в скором времени; предлагал деньги и подарки, но она не хотела ничего принять, кроме небольшой пряди моих волос. Я выпросил свободу бедной Софии, негритянке, спасшей мне жизнь. Девочка эта горько плакала при прощании со мной, но я ничего не мог более для нее сделать. Впоследствии я узнал, что Карлотта приезжала на каждое приходившее судно спрашивать обо мне, который редко или, скорее, никогда не думал о ней.

Мы подняли все паруса и, плывя на юго-восток с умеренными ветрами и хорошей погодой, взяли, к концу этого времени, большое американское судно, в четыреста тонн, шедшее в дальнем расстоянии от французского берега, в надежде избежать наших крейсеров; оно имело богатый груз и шло в Лагиру. Капитан призвал меня и предложил начальство над призом, предоставляя отправиться на нем прямо в Англию. Назначение это совершенно согласовалось с моими желаниями, и потому я охотно принял его, прося только отпустить со мною шкиперского помощника, по имени Томпсон, старого коряка, находившегося в числе моих гичешных гребцов во время подвигов на Баскских рейдах. Томпсон был решительный, добрый, послушный, высокий сухощавый каледонец из Абердина, и человек, в котором я был уверен, что он ни в какой крайности не оставит меня. Его назначили со мной; нам отпустили приличное количество морской провизии и вина, и я, получивши приказание отправиться, простился с капитаном, который был хороший моряк и превосходный человек.

Торопливость, замеченная мною по приезде из призовое судно, с какою все пленные укладывали свои вещи и погружали в шлюпку, пришедшую для перевоза их на фрегат, не обратила в то время на себя моего внимания. Мне приказано было удержать с собою шкипера и одного матроса, чтобы передать судно в адмиралтейскую комиссию.

Занявшись установкою многих необходимых и важных для меня вещей, по случаю предстоявшей мне скорой разлуки с фрегатом, я забыл о полученном приказании и о шлюпке, находившейся у борта и ожидавшей только моего приказа отвалить. Наконец, бывший на ней молодой мичман спросил меня об этом; я вышел наверх и, увидев всех пленных, чинно усевшихся в шлюпке с сундуками и узлами и готовых отправиться, приказал шкиперу и одному из американских матросов взойти опять на судно и взять с собою свои вещи. Шкипер весьма неохотно повиновался моему приказанию, и я сначала не замечал этого, пока не сказал мне о том мичман; но сундук его тотчас передали на палубу, и так как фрегат повторил сигнал, требуя возвращения шлюпки (потому что было уже темно), то она проворно отвалила и скоро скрылась из виду.

— Остановите шлюпку! Ради Бога остановите шлюпку — закричал шкипер.

— Зачем возвращать шлюпку? — возразил я. — Я имею приказание, и ты должен остаться со мной.

Сказавши это, я отправился минуты на две в палубу; но шкипер последовал за мной и опять повторил:

— Если вам дорога жизнь ваша, сэр, то верните шлюпку.

— Зачем? — спросил я нетерпеливо.

— Потому, сударь, — отвечал он, — что судно прорублено матросами и потонет чрез несколько часов; вы не можете спасти его, потому что вам нельзя найти, где оно течет.

Тогда я сам увидел необходимость возвратить шлюпку; но уж было поздно, и она скрылась из виду. Поднятый на фрегате фонарь — сигнал, требующий возвращения, — был спущен, и это доказывало, что она подошла к борту. Я поднял два огня на грот-брам-стенке и приказал палить из ружей; но, по несчастью, патроны или не были положены в шлюпку, перевезшую нас на приз, или она увезла их обратно. Один фонарь мой на брам-стеньге погас, а другой не был усмотрен фрегатом. Мы подняли другой огонь, но не получили никакого ответа; фрегат, очевидно, вступил уже тогда под паруса. Я старался держаться за ним сколько мог, в надежде, что он увидит нас в течение ночи или возьмет на следующее утро, если мы к тому времени не потонем.

Но судно мое, тяжело нагруженное и почти уже налившееся водой, с самым попутным ветром не могло идти более четырех миль в час. Итак, вся надежда догнать фрегат исчезла. Я старался узнать от шкипера, где были прорубы, в намерении заколотить их, но он так усердно напился пьян, что, кроме бахвальства и ругани, ни на что другое не был способен. Мы начали расспрашивать бедного негра, оставленною мною на судне вместе со шкипером; но он не знал, где находились пробоины, и говорил только, что, когда они были еще в Бордо, шкипер их поклялся не входить ни в один английский порт и потому устроил в подводной части судна отверстия, из которых можно бы вынимать деревянные пробки, когда ему понадобится. Очевидно для меня было то, что отверстия эти находились в носовой и кормовой частях судна, в то время значительно осевших. В заключение негр прибавил, что сам шкипер пустил в них воду, и что более этого он ничего не может сказать нам.

Я опять начал расспрашивать шкипера; но он был вне способности рассуждать, напившись замертво, от страха утонуть трезвым — случай весьма нередкий с матросами.

— Что вы мне говорите! Кто боится умереть? Я не боюсь. Я побожился, что ни за что не войду в английский порт, и сдержал свое слово.

Потом посыпались ругательства, и, наконец, он упал на палубу в припадке пьяного одурения.

Я созвал своих матросов и объявил им опасность нашего положения. Решено было немедленно спустить на воду стоявший на рострах баркас и положить в него все необходимое для плавания. Мы погрузили платье, сухари, солонину, пресную воду, секстант и зрительную трубу; вино, стоявшее в каюте, я отдал под присмотр посланному со мной мичману; мачта и парус были тщательно осмотрены и прилажены. Изготовивши таким образом баркас и посадивши на него четырех человек, мы взяли его на буксир, прикрепив парой надежных концов, и продолжали держать прежним курсом, по предлагаемому нами направлению пути фрегата до рассвета.

Ожидаемые с нетерпением четыре часа утра наступили, но фрегата не было видно даже с салинга. Судно более и более погружалось, и мы готовились пересесть в шлюпку. По моему рассчету мы находились тогда в семистах милях от ближайшего берега Южной Америки и почти вдвое дальше того от Рио-Жанейро; но такое значительное удаление от земли не отчаивало меня, и я вдохнул в матросов своих столько уверенности, что они с величайшим проворством и усердием повиновались мне во всем, исключая одного случая.

Видя, что судно не могло держаться на воде более одного или двух часов, я решился оставить его и приказал подтянуть шлюпку к борту. Матросы взошли в нее, поставили мачту, заложили реек паруса и ожидали только приказания поднять его. Сами от себя раскинули они на кормовой банке мою шлюпошную шинель и устроили для меня весьма удобное место отдохновения. Шкипер хотел также идти в шлюпку; но люди прогнали его пинками, кулаками и восклицаниями, клянясь непременно выбросить его за борт, если он вздумает сесть. Хотя я сам разделял отчасти раздраженные их чувства, но не в состоянии, однако ж, был оставить человека погибнуть, даже в пропасти, изготовленной им для других, и еще в такое время, когда сами мы должны были положить все упование наше на милость Всемогущего и молить Его помочь нам благополучно прибыть к порту.

— Он заслуживает смерти, он причиной всего этого — говорили матросы. — Идите в шлюпку, сэр, или мы отвалим без вас.

Бедный шкипер, протрезвившись после четырехчасового сна, почувствовал весь ужас своего положения, плакал, кричал, рвал на себе волосы, вцепился в мой сюртук так, что одна только сила моих матросов могла оторвать его, и выказывал такую сильную привязанность к жизни, какой мне никогда прежде не случалось видеть в преступнике, приговоренном законами к смерти. Он упал передо мной на колени и обращался с мольбами к каждому из нас порознь и ко всем вместе; напоминал нам о своей жене и детях, оставшихся в Бальтиморе, и умолял нас подумать о них и о наших собственных.

Признаюсь, это до слез тронуло меня; но мои матросы слушали его с самым стоическим хладнокровием. Двое из них перебросили его на другую сторону шканец, и прежде чем он мог опамятоваться от жестокого падения, толкнули меня в шлюпку и отвалили. Между тем несчастный подполз опять к тому же борту и на коленях снова начал кричать:

— О, пощадите, пощадите, пощадите! Ради Бога пощадите, если сами хотите быть помилованы. О, Боже! Жена моя и дети!

Мольбы его не подействовали на раздраженных матросов; наконец, он, очевидно в расстроенном состоянии рассудка, начал посылать нам проклятия, покуда мы еще не совсем отвалили от борта, и баковый матрос держался еще за него крюком. Решившись внутренно не оставлять его, хотя предвидел, что следствием этого будет возмущение моей команды, я приказал, однако ж, отвалить. Несчастный шкипер, замечая принимаемое мною тайное участие в его положении, питал еще до того времени некоторую надежду; но потом предался самому ужасному отчаянию. Он сел на курятник и, как мертвец, глядел на нас. Я никогда не видел более разительной картины человеческого отчаяния.

В это время негр Мунго, принадлежавший призовому судну, бросился из шлюпки и поплыл к нему. Схватившись за веревку, висевшую со шкафута, он влез на борт и сел возле своего хозяина. Мы кричали ему, чтобы он вернулся, грозя оставить его.

— Нет, масса, — отвечало это верное создание. — Мне не надобно жить: если не берете масса Грина, не берите и меня! Мунго давно уже живет у массы капитана. Мунго хочет и умереть с массой и возвратиться с ним в Гвинею!

Если бы я даже и сам решился оставить шкипера, то поступок бедного Мунго должен бы был побудить меня к исполнению своего долга. Полагая, что мы достаточно уже проучили его за его предательство и жестокое намерение, я приказал Томпсону, бывшему на руле, положить руль право на борт и пристать к судну. Едва успел я отдать это приказание, как три или четыре матроса вскочили с своих мест и с угрожающим видом божились, что не позволят возвратиться за шкипером, как за причиной всех их бедствий, и говорили, что они предоставляют мне, если я хочу, разделить с ним участь, но ни за что не допустить его сесть в шлюпку. Один из них, дерзновеннее прочих, хотел вырвать руль из рук Томпсона; верный моряк мой схватил его за воротник и в мгновение ока выбросил за борт. Другие бросились отмстить за свое го единомышленника; но я обнажил саблю и, приставив ее к груди первого, ближайшего ко мне бунтовщика, приказывал ему возвратиться на свое место, если не хочет быть немедленно убитым. Он слышал обо мне и знал, что я не любил шутить.


Твердость и решительность скоро усмиряют бунтовщиков. Он повиновался приказанию, но весьма угрюмо, и я слышал несколько возмутительных выражений между прочими матросами. Один из них сказал, что я не их офицер, и что я не принадлежал их фрегату.

— Это не ваше дело, и я не позволю вам рассуждать об этом, — возразил я. — У меня в кармане назначение, утверждающее меня в должности, подписанное генерал-адмиралом нашего короля и его помощниками, и ваш капитан, который вместе с тем и мой капитан, утвержден в своей должности таким же назначением. Знайте же теперь, кто предоставил мне власть повелевать вами, и увидим кто осмелится сопротивляться мне. Я повешу того на ноке рея этого гибнущего судна, прежде нежели оно пойдет ко дну.

Посмотревши потом на человека, выброшенного Томсоном из шлюпки, и который держался за борт ее, не смея влезть, я спросил его, станет ли он повиноваться мне или нет? Он отвечал, что будет и надеется получить прощение. Я сказал ему, что оно совершенно зависит от поведения его и других, и при том он должен помнить, что если наше или какое бы ни было военное судно возьмет нас, он и три товарища его не избегнут виселицы за возмущение, и что одно только будущее послушание может избавить их от наказания, если мы достигнем порта.

Слова мои подействовали на виновных; они просили прощения и уверяли меня, что постараются заслужить его будущим послушанием.

Все это происходило не в дальнем расстоянии от погибавшего судна и могло быть на нем слышимо. По усмирении матросов, ветер, бывший до того попутным, начал постепенно стихать, и слабо задул от юго-запада прямо на судно.

Я воспользовался этим и сделал им нравоучение. Тронувши несколько их чувства, я сказал им, что не знаю ни одного бесчеловечного поступка, имевшего хорошие последствия, и если бы судно или шлюпка не спасла человека, который мог быть спасен, то все возможные бедствия неминуемо начали бы валиться на поступивших так жестоко, и что потому я совершенно был уверен в неизбежности их, если б мы не были сострадательны к ближнему.

— Бог, — сказал я, — оказал нам милость, пославши прекрасную шлюпку для спасения нас от неизбежной погибели. Теперь Он как будто говорит нам: «возвратитесь к погибающему судну и спасите себе подобного страдальца».

Ветер перестал дуть по желаемому для нас направлению и обратился прямо на судно.

— Итак, — продолжал я, — торопитесь повиноваться воле Провидения; исполняйте долг ваш и уповайте на Бога. Тогда я стану гордиться, что командую вами, и буду уверен в благополучном доставлении вас в порт.

Это было минутой решительного перелома; они взялись за весла и с живостью начали гресть к судну. Бедный шкипер, бывший свидетелем всего происходившего, смотрел на свое приближающееся спасение с большим беспокойством, и едва шлюпка успела пристать к борту, он вскочил в нее, упал на колена и вслух благодарил Бога за избавление от смерти; потом бросился мне на шею, обнимал меня, целовал в щеки и плакал как ребенок. Матросы, у которых озлобление никогда не бывает продолжительно, с радушием выскочили помочь ему положить в шлюпку небольшую связку его вещей, и когда Мунго, следуя за своим хозяином, был опять посреди их, они все поочередно пожали ему руку и божились, что он непременно будет царем по возвращении в Гвинею. Мы взяли также с судна некоторые необходимые нам вещи, забытые раньше впопыхах.

Наконец, мы отвалили в последний раз и не успели отъехать двухсот сажень от суда, как оно тяжело наклонилось на одну сторону, выпрямилось и точно же так наклонилось на другую; потом, как бы одаренное жизнью и инстинктом, издало стон и погрузилось в бездонную глубину. Едва кончилась эта страшная сцена, ветер опять задул с востока.

— Смотрите, — сказал я. — Небо уже начинает покровительствовать нам. Ветер опять стал попутный.

Мы возблагодарили Бога, поставили парус и взяли курс свой на мыс Св. Фомы; после чего с веселым духом и благодарным сердцем приступили к умеренному обеду.

Погода была ясная, море довольно спокойно, и мы не очень бедствовали, имея в изобилии провизию и воду; одно опасение перемены ветра и сознание своего неизвестного положения наполняли нас трепетом. На пятый день по оставлении судна, мы увидели в дальнем расстоянии берег острова Тринидада и утесы Мартин Вас. Остров этот, находящийся под 20° южной широты и 30° западной долготы, не должно смешивать с островом того же имени, лежащим у берега Терра Фирмы, в Вест-Индии, и составляющим теперь английскую колонию.

Справившись с Горсбергом, взятым мною с собой, я узнал, что остров, к которому мы тогда приближались, сначала был обитаем португальцами, но давно уже оставлен ими. Я не переставал держать на него в продолжение ночи, покуда не услышали мы бурунов, бьющихся об утесы; тогда я привел к ветру, в намерений до рассвета продержаться у острова.

Утро представило нашему взору скалистый и опасный берег, с высокими остроконечными утесами, гордо вызывающими на бой неугомонные и свирепые волны, беспрестанно раздроблявшиеся у подножия их и отступавшие назад для нового нападения. От веков боролись они здесь и так будут ратоборствовать еще целые века, не делая никаких следов, заметных глазу человека. Пристать к такому берегу было невозможно, и мы начали держать вдоль него, в надежде сыскать какую-нибудь бухту, в которую могли бы безопасно поставить нашу шлюпку. Остров показался нам длиною миль десять. Эта была груда каменистых гор, взгроможденных одни на другие и возвышающихся на несколько сот футов над поверхностью моря. Он был неплодороден, исключая вершин гор, где несколько деревьев образовывали красивые венцы, призывавшие под свою прохладную тень, хотя об этом можно было лишь мечтать, потому что вершины эти казались совершенно недоступными. Вообще остров, по-видимому, не представлял ничего, могущего улучшить наше положение, и заставлять меня опасаться, что приставание к нему, если удастся нам найти удобное для того место, не принесет никакой пользы, между тем, как со всякой потерей времени, мы будем только бесполезно уменьшать запас нашей провизии. Казалось, на острове не было живого существа, и высадка на него была сопряжена с величайшей опасностью.

Этот ничего не обещающий, наружный вид его побудил меня предложить идти к Рио-Жанейро; но мои матросы были другого мнения. Они возражали, что, слишком долго находясь в море, чувствовали себя изнуренными и предпочитают лучше остаться на острове, нежели еще подвергать жизнь свою опасности в открытом океане, на такой утлой шлюпке. В продолжение этих споров мы подошли к небольшому песчаному месту, на котором увидели двух диких свиней, сошедших к морю покормиться раковинами; это еще более побудило матросов настаивать на своем, и я согласился спуститься под ветер у острова и искать места, удобного для причала.

Обошедши всю западную сторону, следуя замечаниям Горсберга, мы направились в залив Утеса Кегли и, достигши его, увидели пред собой величественную сцену, какую прежде никогда не встречали, и которая в своем роде, вероятно, единственна в природе. Величайший утес, высотою в девятьсот или тысячу футов, почти отвесно подымался над морем. Вверху и внизу он был одинаков в объеме, имел совершенное подобие кегли и от этого получил свое название; стороны утеса казались нам ровными до самой вершины, покрытой зеленью и так высоко воздымавшейся над нами, что морские птицы, мириадами кружившиеся вокруг его, едва были видимы, поднявшись на две трети его высоты. Море с яростью разбивалось у подножия скалы. Стаи пернатых в бесконечном разнообразии были искони веков спокойными хозяевами этого природного обелиска, и все выдавшиеся его части и небольшие уступы покрыты были гуаном. Он казался мне удивительною игрою природы, поставившей эту массу на занимаемом ее месте, чтобы сопротивляться чрезвычайным усилиям ветра и волнам враждующего океана.

На противоположном конце залива представилось нам другое любопытное явление. Лава, направив исток свой в море, образовала слой, над которым висел другой, с такою стремительностью излившийся из расплавленного утеса, что, не успев слиться с первым, охладился и образовал висячую арку, под которую свободно входили разгульные волны моря, разбивались об оба слоя и чрез отверстия, находившиеся в верхнем, били великолепными фонтанами на высоту шестидесяти футов, весьма похожими на фонтаны, пускаемые китами, но с несравненно большим шумом и силой. Ужасный гул потрясал воздух и наполнял сердце трепетом. Я не мог не удивляться этому творению Создателя, которое заставило меня погрузиться в размышления и сознание моего ничтожества и слабости.

Мы продолжали плыть вдоль берега, ища места, где бы пристать; и лишь только начали убирать парус, как американский шкипер, сидевший возле рулевого и внимательно смотревший влево, закричал вдруг: «Положи руль на борт, любезный! «, — сопровождая это восклицание ударением по румпелю с такой силой, что едва не столкнул за борт матроса, сидевшего по левую его сторону. В это время огромная волна подняла шлюпку и отнесла ее на несколько сажень вправо от остроконечного камня, бывшего наравне с водою и присутствия которого никто из нас не предполагал, кроме американского шкипера (потому что на камнях этих не всегда бывает бурун, заставляющий принимать предосторожности). Без сомнения, мы должны бы были разбиться в куски о камень, если бы опасность не была усмотрена и отвращена внезапным и искусным поворотом руля; одной минутой долее, и одним футом ближе, и нас бы не стало.

— Милосердный Боже! — воскликнул я. — Какая участь готовилась нам? Где взять слов, чтобы возблагодарить Тебя за такие милости?

Я поблагодарил американца за его внимание и сказал своим матросам, как много отплатил он нам за спасение его с утопавшего судна.

— Нет, лейтенант! — отвечал бедняк. — Это самая ничтожная плата за оказанную вами мне милость.

Повсюду встречали мы большую глубину и крутые утесы; поэтому, убравши парус, взяли весла, и на них отправились отыскивать пристанища. В конце бухты мы увидели лежавшее на боку, обшитое медью судно, переломленное пополам. Это еще более увеличило нетерпение людей моих выйти на берег; но, подъехавши к нему близко, мы нашли невозможным пристать и видели, что наша шлюпка разобьется вдребезги, если мы начнем пробовать. Мичман предложил, чтобы кто-нибудь из нас переплыл на берег, и взобравшись на возвышенность, отыскал удобное место. На это я согласился, и квартирмейстер немедленно разделся. Я приказал привязать ему под руки лот-линь, дабы можно было притащить его к шлюпке, если он выбьется из сил. По зыби плыл он весьма легко; но достигши прибрежных бурунов, не мог пробиться сквозь них, потому что как только становился ногами на дно, отбой волны бросал его опять назад.

Три раза наш лихой квартирмейстер пробовал преодолеть недоступность бурунов, и три раза имел одинаковый успех; наконец, он уморился, и мы подтащили его к шлюпке почти мертвым; однако наши попечения скоро привели его в чувство, и он остался жив и здоров. Мичман вызвался тогда попытаться с линем переплыть бурун под водою, доказывая, что неуспех квартирмейстера происходил от того только, что он плыл поверх воды; хотя это было справедливо, но я не позволил ему рисковать своею жизнью; мы опять погребли вдоль берега и подошли к камню, о который волнение разбивалось с большой силой. Объехавши его, мы, к величайшей нашей радости, нашли, что он отделялся от берега, и в промежутке была тихая вода, позволившая нам безопасно выйти на берег. Утвердив шлюпку на дреке и оставя при ней двух надежных часовых, я с остальными отправился осмотреть бухту. Первое наше внимание было обращено на погибшее судно, мимо которого проезжали мы в шлюпке, и карабкаясь с четверть часа по огромным обломкам камней, отторгнутых от разных сторон горы и заваливших прибрежье, достигли, наконец, желаемого места.

Мы нашли, что погибшее судно была прекрасная, обшитая медью шхуна, величиной около ста восьмидесяти тонн. Ударившись с чрезвычайной силой о берег, она была выброшена на несколько сажень далее предела полной воды; разбросанные мачты и рангоут лежали на прибрежьи, усеянном ее грузом, состоявшим из различных игрушек и металлических мануфактурных вещей, музыкальных инструментов, скрипок, флейт, дудочек и органов; мы нашли также несколько французских романов с неблагопристойными картинками и с еще более непристойным содержанием; книги я взял себе. Это заставляло нас заключить, что судно было французское. В недальнем от него расстоянии, не небольшой возвышенности, стояли три или четыре избушки, построенные наскоро из остатков крушения, а еще несколько далее, ряд могил с крестом над каждой. В хижинах нашли мы разные остатки человеческого пребывания: несколько лавок и столов, грубо сколоченных из досок, кости коз и диких свиней, и сгоревшие дрова; но, несмотря на все наши старания, не могли узнать имени судна, или его хозяина, и не отыскали никакой надписи или вырезки на доске, как делают иногда, чтобы показать кому принадлежало судно и что случилось с пережившими крушение.

Однако наши внимательные исследования привели нас к самому достоверному заключению, из какого порта судно вышло, куда направлялось и чем торговало. Шхуна, без всякого сомнения, плыла из Рио-Жанейро к Африканскому берегу, и будучи по юго-западную сторону острова, лежа на норд-ост, ночью попала на берег. Очевидно также было, что она отправлялась за невольниками, не только по различным мелочам, составлявшим груз ее, но и по внутреннему ее устройству и множеству найденных нами в числе прочих остатков, ручных и ножных цепей, какие употребляются только для заковывания несчастных жертв этой торговли.

Ночь мы провели в хижинах, и на следующее утро разделились на три партии для осмотра острова. Я уже сказал, что у нас были ружья, но не было пороху, и потому мы не имели надежды убить дикую козу, или свинью, во множестве находившихся на острове. Одна партия должна была взобраться на вершину самой высокой горы; вторая отправилась вдоль берега на запад, а я с двумя матросами пустился на восток. С большим трудом переходили мы разные ущелья и, наконец, достигли длинной долины, по-видимому, пересекавшей остров.

Здесь поразило нас удивительное и самое печальное явление. Тысячи тысяч лишенных жизни деревьев, высотою каждое футов в тридцать, покрывали долину, простирая другу к другу свои помертвелые ветви; казалось, будто бы природа в один роковой миг прекратила свою растительную силу этого погибнувшего леса. Между ними не было ни кустарника, ни травы; на нижних ветвях чайки и другие морские птицы в бесчисленном множестве основали свои гнезда, и их кротость поразила меня. Они совсем не знали человека, и самки, сидя на гнездах, только с угрожающим видом раскрывали свои носы, когда мы проходили мимо них.

Весьма трудно удовлетворительно объяснить гибель этого огромного леса, потому что мы не заметили там недостатка в богатой почве для питания корней. Мае казалось, что всего вероятнее продолжительное извержение вулкана было причиной такого пресечения жизни; или, может быть, необыкновенный ураган, нагнав сюда огромные волны моря, отравил соленой водой деревья и их корни. Которая-нибудь из двух этих причин должна была произвести такое последствие. Пусть решат это философы и геологи.

Нам по крайней мере утешительно было узнать, что мы не будем иметь недостатка в пище; гнезда птиц представляли огромный запас яиц и птенцов всякого возраста, и мы возвратились к своему пристанищу нагруженные ими. Партия, осматривавшая западную сторону острова, донесла, что видела диких свиней, но не могла поймать ни одной; а те, которые должны были подняться на горы, возвратились чрезвычайно усталые и одного из них не доставало. Они говорили, что достигли самой вершины горы, и нашли там пространную равнину, покрытую папоротниками, вышиной от двенадцати до восемнадцати футов; что на этой равнине видели они стадо диких коз, и заметили между ними козу, величиной с жеребенка, бывшую, как казалось, их вожатою. Все старания поймать хотя одну остались безуспешными. Неявившийся матрос пустился за козами далее; они ожидали его несколько времени; но видя, что он не возвращается, полагали, не отправился ли он к нашему пристанищу другой дорогой. Происшествие это очень меня тревожило. Я боялся не случилось ли какого-нибудь несчастия с бедняком; мы искали его и поддерживали огонь всю ночь, которую, подобно первой, провели в хижинах. Погибнувшее судно доставляло нам обильный запас дров. Ключ прозрачной воды бежал не в далеком расстоянии от нашего селения.

На следующее утро была послана партия отыскивать невозвратившегося матроса, а несколько человек отправились набрать молодых чаек для обеда. Они принесли такое множество птиц, что нам достало их на два или на три дня; но из троих, посланных за матросом, возвратилось только двое. Они донесли, что ничего не могли разведать о нем, и что из числа их также не достает одного, без сомнения, отправившегося искать своего товарища.

Известие это родило в нас величайшее беспокойство и множество подозрений. Мы полагали, что на острове должны быть дикие звери, добычей которых сделались наши бедные товарищи. На следующее утро, выбрав двух надежных людей, я сам вознамерился отправиться на розыски.

Оставляя американское судно, я взял с собой находившегося на нем пуделя, во-первых, чтобы не дать бедному животному погибнуть и, во-вторых, потому, что в случае недостатка лучшей пищи, мы могли приготовить из него обед. Это было весьма кстати. Я всегда ласкал и кормил его, и он до того сделался привязан ко мне, что никогда не оставлял меня, и был моим спутником при розысках матросов. Мы достигли вершины первой горы, с которой увидели коз, пасущихся на второй, и намерены были пуститься туда искать товарищей. Приближаясь к покатости утеса, оканчивавшейся пропастью, я шел несколько шагов впереди бывших со мною матросов, а собака бежала еще несколько впереди меня. Отлогость, которую предстояло мне перейти, была в ширину шесть или семь футов и двенадцати футов длины, имея весьма легкий скат к пропасти, так что я считал ее безопасною. Из утеса пробивался над нею небольшой ключ воды и, протекая между мхом и травой, падал в ужаснейшую пропасть.

Эта тропинка в сравнении со многими пройденными нами, показалась мне совершенно безопасной, и я готов был вступить на нее; в это время, бежавшая впереди меня собака прыгнула на роковое место, ее ноги заскользили, она упала и исчезла в пропасти! Я отступил назад. Я слышал тяжелый удар и вой, потом еще один слабый крик, потом все замолкло по-прежнему. Подошедши с величайшей осторожностью к краю пропасти, я увидел причину внезапного падения и смерти моей собаки: ключ воды увлажнил почву, а на ней вырос короткий мох, густой и гладкий, как бархат, и столь скользкий, что не в состоянии был сдерживать ногу.

Я поблагодарил Всевышнего за счастливое избавление меня от смерти, и потом мои мысли невольно обратились к судьбе бедных матросов, очевидно, лежавших мертвыми внизу этого утеса. Все обстоятельства подтверждали справедливость моих догадок, которые я передал бывшим со мною матросам, в то время только что подошедшим ко мне, и мы отправились в ущелье дальним и окружным путем. После трудного и опасного часового перехода мы достигли места, где и уверились в горькой истине. Там лежали мертвые тела наших матросов и моей собаки, изуродованные как нельзя ужаснее. Оба они, вероятно, хотели перейти покатость так же беззаботно, как и я, когда Провидение послало собаку для моего спасения от той же неизбежной гибели, какая постигла их.

Это чудное избавление весьма подействовали на мой ум. Вообще опасности, которым я беспрестанно подвергался в последнее время, и смерть, неоднократно висевшая над моей головой, сделали меня гораздо рассудительнее и осторожнее. Печальный и задумчивый возвратился я к нашему пристанищу и рассказал людям об участи, постигшей их товарищей. Имея в связке вещей своих молитвенник, я вызвался прочитать им вечерние молитвы и благодарность за наше избавление.

Американский шкипер, имя которого было Грин, в особенности изъявлял на то готовность. Человек этот, с той минуты, как мы взяли его на шлюпку, совершенно переменился; он всегда отказывался от порции вина и отдавал ее матросам; был молчалив, задумчив, и я часто заставал его за молитвой, но в таком случае никогда не мешал ему. В прочее время он постоянно старался быть елико возможно полезным; чинил сапоги и платье матросов и учил их этому; всегда, при производстве какой-нибудь тяжелой работы он начинал ее первым и оставлял последним, и вообще был так внимателен и добр, что все мы начали любить его и обращаться с ним с большим уважением. Во время нашего пребывания в море, он занимал вахту и никогда не смыкал глаз в продолжение своей очереди.

Перемена его поведения происходила не от страха дурного с ним обращения посреди стольких англичан, ввергнутых им в крайность и несчастие, но была следствием печали и покаяния, и мы вскоре имели случай убедиться в этом. На следующее утро я послал несколько человек с приказанием пройти в ущелье и похоронить тела наших несчастных товарищей. Бывшие со мной два человека также отправились с ними. Когда они возвратились, я представил им, как бедственно было наше положение на этом острове, и как гораздо было бы лучше, если бы мы продолжали путь к Рио-Жанейро, находившемуся в расстоянии только двухсот пятидесяти миль, и до которого мы в течение проведенного нами на острове времени, пожалуй, уже и дошли бы. Я говорил далее, что мы расходуем самую важную часть провизии, то есть вино и табак, между тем как наша шлюпка, единственная наша надежда и средство спасения, далеко не в безопасности, и один порыв ветра может истребить ее; в заключение я предложил им начать немедленно приготовляться к отъезду, на что все они единодушно согласились.

Мы разделили между собой работы; одни отправились набрать молодых птиц и приготовить их в запас, чтобы тем сберечь соленую провизию; другие наливали водою анкерки. Капитан Грин принял на себя приведение в порядок всего относившегося до вооружения, парусов и весел. Оставшееся вино было уложено в шлюпку; капитан Грин, мичман и я отказались пить его и условились сохранять до особенных случаев. На третий день по начатии приготовлений и на седьмой по пристании к острову мы сели в шлюпку и, будучи едва не опрокинуты буруном, еще раз подняли парус и предали себя ветрам и беспредельности Атлантического океана.

Однако же в этот раз нам не суждено было ни испытать опасностей, ни достичь берега Южной Америки, потому что чрез несколько часов после выхода в море мы увидели судно. Оно привело к ветру и оказалось американским четырнадцатипушечным приватирным бригом, с сто тридцатью человеками команды, идущим для крейсерства к мысу Доброй Надежды. Увидевши нас, он немедленно спустился, и чрез полчаса мы находились уже на нем в безопасности; запас провизии нашей и вещи подняты были на палубу, а шлюпка брошена в море. С людьми моими обращались не совсем хорошо, покуда все они, исключая Томпсона, согласились поступить в число команды приватира, после многих уверений и угроз и вопреки всем моим доводам и бывшим в моей власти средствам не допустить их к такому пагубному поступку.

Я объяснял капитану приватира, что принуждение это было равносильно нарушению гостеприимства.

— Вы нашли меня, — говорил я ему, — в открытом океане, в утлой лодке, которую могла бы свирепая волна в одно мгновение опрокинуть или какая-нибудь рыба, забавляясь, бросить в воздух. Мы не могли ожидать большей ласки и дружества, с какими приняли вы меня и моих матросов, ко вы отнимаете всю цену у этого поступка, заставляя моих людей нарушить верность их законному государю, делаете их изменниками и подвергаете уголовному наказанию, если они когда-нибудь (что наверное случится) попадут в руки своего правительства.

Капитан, необразованный, но добросердечный и здравомыслящий янки, возражал, что ему весьма прискорбно, если я дурно думаю о нем, что он не хотел сделать мне никакого оскорбления, но только не знает, как устроить людей моих, если они не поступят волонтерами в его команду, и не полагает, чтобы матросы его подстрекнули их к этому.

— Но позвольте, лейтенант, — сказал он, — сделать вам один вопрос. Положим, что вы командуете английским судном, и десять или двенадцать из моих матросов, если несчастье приведет меня быть вашим пленником, добровольно захотят поступить в число вашей команды, говоря, что они родом из Ньюкестля, откажете ли вы им? Кроме того, прежде нежели начали мы воевать с вами, вы при всяком удобном случае, не церемонясь, снимали людей с наших купеческих и даже военных судов. Теперь, прошу вас, скажите мне, какая есть разница между вашими поступками и нашими?

Я отвечал ему, что нам бесполезно рассуждать о таком щекотливом вопросе, который, в течение последних двадцати лет, приводил в недоумение умнейшие головы как его отечества, так и моего; что теперешний случай зависит от него и не должен быть сравниваем, что судьба войны кинула меня в его власть, и он дурно воспользовался временным преимуществом своего положения, позволив моим матросам, этим жалким, невежественным созданиям, уклониться от своего долга, пренебречь честью своего флага и сделать величайшую измену, осуждающую их на смерть и подвергающую бедствию их семейства; что каково бы ни было поведение его правительства или моего, как бы ни поступали иногда наши капитаны, но ничто предшествовавшее не могло создать несправедливого права, и я предоставляю ему сказать (видя, что не имею иного доказательства), станет ли он делать другому то, чего сам себе не желает?

— Что касается до этого, — сказал капитан, — мы, приватиры, не слишком беспокоим свои головы: мы всегда заботимся только о самих себе, и если вашим людям вздумается сказать, что они родом из Бостона и хотят поступить в число моей команды, я должен принять их.

— Да, вот, например, — продолжал он, — я держу пари на флягу старого ямайского рому, что Томпсон, лучший из ваших матросов, природный янки, и если спросить его по совести, то он охотнее согласится драться под звездами33Американский флаг усеян звездами., нежели под флагом соединенных королевств.

— Нельзя говорить такие вещи о Джеке Томпсоне, — возразил каледонец, стоявший возле. — Я никогда не изменял еще своему флагу и не надеюсь когда-либо изменить. Позвольте мне, капитан, дать маленький совет вам и офицерам вашим. Я простой, смирный человек, и никогда не делал вреда ни одному живому существу, кроме как в открытом сражении, но если вы или кто-либо из команды вашей начнет подкупать меня и употреблять разные средства в намерении заставить изменить моему королю и отечеству, я опрокину того на спину и сплюсну в толщину камбалы, если буду в состоянии, если же нет, то попытаюсь.

— Хорошо сказано, — возразил капитан, — и я уважаю тебя за это. Ты можешь быть совершенно уверен, что я никогда не стану делать тебе предложения, и если вздумает кто-нибудь из команды моей, то пусть рассчитывается с тобой.

Капитан Грин слышал весь наш разговор; он не принимал в нем никакого участия, но во всегдашней своей задумчивости ходил по палубе. Когда капитан приватира спустился вниз, этот несчастный человек вступил со мною в разговор, начав его следующим замечанием:

— Какой прекрасный образец британского матроса имеете вы с собою!

— Да, — возразил я, — он один из самых прямых людей. Он родился в стране, где воспитание бедного упрочивает безопасность богатого; где человек, читающий Библию, не считается дурным, и где большая часть повелений высшей власти исполняются с непорочным простодушием первых христиан.

— Я думаю, — сказал Грин, — у вас немного таких во флоте.

— Более, нежели сколько вы полагаете, — возразил я, — и притом еще удивительно то, что хотя они вербованные, но редко, можно сказать никогда, не делают побегов, и хотя содержание их на службе гораздо умереннее того, к какому привыкли они в своем прежнем быту, но нравственное и религиозное чувство делает их верными своему долгу.

— Но если все это так, то они необходимо должны быть недовольны службой, — сказал Грин.

— Напротив, — сказал я, — служба во флоте доставляет им много преимуществ, которых они не могут иметь на других поприщах. За долгое служение или раны им определяется пенсия; они всегда презрены в старости, и вдовам их и детям правительство оказывает много милостей, равно как и разные общественные учреждения и богатые частные лица. Но мы кончим разговор наш в другое время, — продолжал я, — а теперь отправимся обедать.

Капитан приватира оказывал мне уважение и расположение, какие только умел он оказывать. За это я много обязан был Грину и негру Мунго, превозносившим похвалами мое поведение при спасении жизни того, который готовил погибель мне и всем находившимся со мной. Благодарность Грина не имела границ — он смотрел за мной день и ночь, как смотрит мать за возлюбленным детищем. Он предупреждал всякое мое желание или надобность и до тех пор не был счастлив, покуда не мог услужить мне. Все матросы приватира были равно ласковы и внимательны ко мне: так высоко ценили они спасение жизни своего соотечественника и риск моей собственной жизнью при усмирении возмущения.

Мы крейсеровали к югу от мыса Доброй Надежды и взяли два приза, но они оказались незначительны. Один из них, купец из Мозамбика, был истреблен, а с другим невольничьим судном из Мадагаскара, капитан не знал, что делать. Он снял с него восемь или десять дюжин негров, для усиления своей команды, и потом отпустил приз на волю.


Читать далее

ГЛАВА XIX

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть