Онлайн чтение книги Ньюкомы The Newcomes
Глава I. Увертюра, после которой открывается занавес и поют застольную песню

Ворона вылетела с куском сыра из окна сыроварни и, взгромоздясь на дерево, поглядела вниз на сидевшую в луже огромную лягушку. Лягушка так таращила свои противные глаза, что это показалось очень смешным старой арапке, глядевшей на скользкую лапчатую тварь с мрачной иронией, свойственной всему вороньему племени. Неподалеку от лягушки пасся откормленный вол, а по соседству несколько овечек резвилось на лугу, пощипывая травку и лютики.

И вдруг, откуда ни возьмись, в дальнем конце луга появился волк! Он так искусно спрятался под овечьей шкурой, что сами ягнята не узнали Серого, и даже тот, чью родительницу он только что сожрал и натянул на себя ее шкуру, доверчиво кинулся к ненасытному зверю, приняв его за свою маменьку.

— Хи-хи-хи! — засмеялась лисица, кравшаяся вдоль изгороди, над которой в ветвях дерева сидела ворона и глядела на лягушку, таращившую глаза на вола и квакавшую так зло, что, казалось, она вот-вот лопнет от зависти. — До чего же глупы эти ягнята! Вон тот дурачок, что едва стоит на ножках и только и умеет кричать "бэ-э!", не узнал волка в овечьей шкуре! А ведь это тот самый старый разбойник, что уплел на завтрак бабушку Красной Шапочки, а на ужин проглотил ее самое. Tirez la bobinette et la chevillette cherra [1]Дерни за веревочку, и щеколда соскочит (франц.).. Хи-хи! Тут в дупле проснулась сова.

— А, это ты, лиса! — сказала она. — Я хоть не вижу тебя, да чую! Что ж, кто охоч до ягнят, а кто до гусей!

— А вы, сударыня, питаетесь мышками, — заметила лисица.

— Китайцы их тоже едят, — ответила сова, — и еще я читала, что они лакомы до собак.

— Вот пусть бы и съели их всех до последней дворняжки! — отозвалась лисица.

— А еще я читала в записках разных путешественников, что французы едят лягушек, — продолжала сова. — Ах, и вы здесь, мой друг Брекекекс! Что за прелестный концерт устроили мы с вами прошлой ночью!

— Французы пожирают нашего брата, зато англичане едят говядину — таких вот огромных, толстых, мычащих чудищ вроде этого вола! — проквакала лягушка.

— Уху-ху! — вскричала сова. — А я слыхала, что англичане и улиток глотают.

— А вот приходилось ли вам слышать, чтобы они ели сов или лисиц, сударыня? — спросила лиса. — Или чтобы они обсасывали косточки ворон? — добавила рыжая плутовка, отвешивая поклон старой вороне, сидевшей над ними с куском сыра во рту. — Мы все тут животные привилегированные, во всяком случае, никого из нас люди не едят на своих мерзких пиршествах.

— Я — птица мудрая, — сказала сова, — спутница Афины Паллады! Мое изображение встречается в египетских пирамидах.

— Здесь, в Англии, я больше видела вас над дверьми амбаров, — с насмешливой улыбкой возразила лисица. — Вы очень образованная особа, госпожа сова. Я тоже кое в чем смыслю, но, по совести сказать, не большая книжница. Своими глазами свет повидала, чужого ума не ищу. Мы не из столичных господ!

— Что ж, смейтесь над ученостью, — отозвалась сова, и на почтенном ее лице появилась усмешка. — А я почти всю ночь читаю.

— А я тем временем считаю кур да петухов в курятнике, — заметила лиса.

— Очень жаль, что вы не умеете читать, иначе вы бы узнали кое-что полезное из объявления, прибитого у меня над головой.

— А про что там? — осведомилась лисица.

— Я плохо разбираю буквы при дневном свете, — ответила сова и, зевнув, спряталась в дупло, чтобы проспать там до наступления темноты.

— Ну и плевать мне на твои закорючки! — сказала лиса, поглядывая вверх на ворону. — Какую важность напускает на себя эта соня! Уж все-то она знает! А между тем ваше воронье преподобие наделено куда большими талантами, чем эта старая слепая педантка, которая только и умеет, что моргать глазами, да гукать. И это она называет пением! Зато какое удовольствие слушать карканье ворон! Близ того леса, где я часто прогуливаюсь, основали обитель двадцать четыре инока ордена святого Воронин, — вы бы дослушали, как они поют в унисон и на голоса! И все же до вас им очень далеко! Вы так восхитительно поете в хоре! Прошу вас, уважьте мою любовь к искусству, порадуйте меня своим сольным пением!

Так шла у них беседа, а вол меж тем жевал траву; лягушка злилась, что он настолько превосходит ее размерами, и готова была либо испепелить его взглядом, либо лопнуть от зависти — да только все это ей было не под силу; малютка-ягненок доверчиво лежал рядом с волком в овечьей шкуре, который, насытившись мамашей-овцой, до поры до времени его не трогал. Но скоро волку подумалось, что не худо бы закусить барашком на ужин; глаза его засверкали, острые белые зубы оскалились, и он, рыча, поднялся с земли.

— Отчего у тебя такие большие глаза? — проблеял ягненок, боязливо поглядывая на него.

— Чтоб лучше тебя видеть, дружок.

— А отчего у тебя такие большие зубы?

— Чтоб лучше тебя…

Тут раздался такой страшный рев, что все на лугу затрепетали от ужаса. Это кричал осел; он раздобыл где-то львиную шкуру и мчался сюда, спасаясь от мужчин с ружьями и мальчишек с палками.

Едва волк в овечьей шкуре заслышал рев осла в львиной шкуре, как тут же пустился наутек, путаясь в своем маскарадном костюме: он решил, что это грозный царь зверей. Едва вол услышал шум, как заметался по лугу и раздавил копытом лягушку, которая недавно его отругала. Едва ворона увидела людей с ружьями, как выронила сыр и улетела. А лисица, едва заметила, что упал сыр, кинулась к нему (она-то узнала крик осла — его рев ничуть не походил на царственный львиный рык), но тут же угодила хвостом в капкан. Капкан захлопнулся, так что приходится ей теперь выезжать в свет без хвоста, и, уж наверное, она всем говорит, что хвосты нынче не в моде и что без них куда удобнее на лисьих балах.

А тем временем один из мальчишек догнал осла и так огрел его палкой, что тот заревел громче прежнего. Волк, у которого путалась в ногах овечья шкура, не мог быстро бежать, и его пристрелил один из мужчин. Старая слепая сова, встревоженная всей этой кутерьмой, вылетела из дупла и наткнулась на парня с вилами, и тот сшиб ее наземь. Пришел мясник и преспокойно увел вола и ягненка, а поселянин, нашедший в капкане лисий хвост, повесил его над очагом и до сих пор хвастается, будто сам затравил лисицу.

— Что за мешанина из старых побасенок? Что за маскарад в потертых костюмах? — возмутится критик. (Я так и вижу, как он, подобно царю Соломону, творит суд над нашим братом писателем и режет на части наши детища.) — Я, кажется, уже где-то читал подобную галиматью про ослов и лисиц. Это так же очевидно, как то, что я скромен, мудр, учен, справедлив и набожен. Вот, скажем, волк в овечьей шкуре — знакомая фигура. А лисица, беседующая с вороной… Где бишь я с ней встречался?.. Ну конечно, в баснях Лафонтена! А ну-ка, возьмем лексикон и "Басни", откроем "Biographie niverselle [2]"Полный биографический словарь" (франц.)." на слове Лафонтен. Разоблачим обманщика!

— А какого низкого мнения сей автор о человеческой природе, — наверно, скажет затем наш царь Соломон. — О ком ни заговорит, всяк у него выходит подлец. Лисица — воплощенная лесть; лягушка — пример бессильной зависти; волк в овечьей шкуре — кровожадный лицемер, рядящийся в одежды невинности; осел в львиной шкуре — шарлатан, который хочет нагнать на всех страху, выдавая себя за царя зверей (уж не собирался ли автор, пострадавший от справедливых упреков, вывести в этом образе критика? Смехотворная, жалкая аллегория!). Вол — зауряден и недалек. Единственное невинное создание во всей этой краденой истории — ягненок, да и тот так непроходимо глуп, что даже родную мать не узнает!

И критик, если он нынче настроен защищать добродетель, верно, пустится живописать святую прелесть материнской любви.

Чему же тут удивляться! Если писатель кого-то высмеивает, то дело критика высмеять за это писателя. Критик должен все время выказывать свое превосходство — иначе кто посчитается с его мнением? Он тем и живет, что выискивает чужие ошибки. К тому же, подчас он и прав. Спору нет, книги, которые он читает, и выведенные в них герои стары как мир. Да и есть ли на свете новые сюжеты? Образы и характеры кочуют из одной басни в другую — трусы и хвастуны, обидчики и их жертвы, плуты и простофили, длинноухие ослы, напускающие на себя львиную важность, тартюфы, рядящиеся в одежду добродетели, любовники со всеми их муками, безумствами, верностью и слепотой… Разве не на первых же страницах человеческой истории берут свое начало ложь и любовь? Подобные притчи рассказывались за много веков до Эзопа, и ослы, потрясая львиной гривой, ревели еще по-древнееврейски, хитрые лисицы вели льстивые речи по-этрусски, а волки в овечьих шкурах скрежетали зубами, уж конечно, по-санскритски. Солнце светит сегодня так же, как в первый день творения, и птицы в ветвях дерева у меня над головой выводят те же трели, уж которое тысячелетие. Да что там, когда один из друзей автора побывал в Новом Свете (уже после того как читатели получили последнюю порцию его ежемесячных писаний), он обнаружил, что тамошние (бесперые) птицы ничем не отличаются от своих европейских собратьев. Что может быть нового под солнцем, включая самое наше светило? И все же оно каждое утро восходит точно впервые, и мы поднимаемся вместе с ним, чтобы надеяться, трудиться, смеяться, строить планы, любить, бороться и страдать, покуда опять не наступит ночь и тишина. А потом снова придет рассвет, и откроются глаза тех, кому суждено радоваться этому дню, и так da capo [3]Сначала (итал.)..

Словом, я осмеливаюсь предложить вам повесть, где вороны выступают в павлиньих перьях и павлины их за это по заслугам осмеивают; и хотя здесь воздается должное павлинам, их великолепному оперенью, переливчатой шее и роскошному хвосту, мы помним и об их смешной неуверенной походке, резком и неприятном, пискливом и глупом голосе. Коварные девицы подстригают здесь когти влюбленным львам; здесь порой побеждают плуты, но честные люди, будем надеяться, тоже не остаются внакладе. Вы найдете здесь повязки из черного крепа и белые свадебные банты; увидите, как льют слезы под флердоранжем и отпускают шутки, следуя в карете за гробом; узнаете, что за скудным обедом из одних овощей может быть не только грустно, но и весело, а за столами, ломящимися от ростбифов и окороков, царят ненависть и забота, хоть порой вы и тут встретите дружелюбие и сердечность. Тот, кто беден, не обязательно честен, но я встречал и людей богатых, однако не утерявших великодушия и отзывчивости. Не все крупные землевладельцы угнетают своих арендаторов, и не все епископы — лицемеры; даже среди вигов попадаются либералы, и не все радикалы втайне привержены аристократии. Впрочем, где это видано, чтоб мораль предваряла басню? Детей надо хорошенько потешить сказкой, а уж затем объяснить ее смысл. Позаботимся же о том, чтобы читатель не пропустил ни того, ни другого, а посему, без промедления выведем на сцену наших волков и овец, львов и лисиц, наших ревущих ослов, целующихся голубков, горластых петухов и хлопотливых наседок.

Было время, когда солнце светило куда ярче, чем сейчас, во второй половине девятнадцатого века; люди умели радоваться жизни, вино в трактирах было великолепным, а обеды — верхом кулинарного искусства. Чтение романов доставляло тогда неизъяснимое наслаждение, и день выхода очередного журнального номера был подлинным праздником. Водить знакомство с Томпсоном, напечатавшим статью в журнале, почиталось за великую честь, а встретить в Парке живого Брауна, автора нашумевшего романа, с его неизменным зонтиком, под руку с миссис Браун, было событием, о котором вспоминали до конца дней. Светские женщины были тогда в тысячу раз красивее, а театральные гурии так прелестны и ангелоподобны, что раз увидеть их значило утратить сердечный покой, а вторично увидеть их можно было, лишь пробившись на свои места задолго до начала представления. Портные тогда сами являлись на дом и ослепляли вас фасонами модных жилетов. В те дни считалось нужным приобрести серебряный бритвенный прибор для пока еще не существующей бороды (так молодые дамы запасают кружевные чепчики и вышитые распашонки для будущих малюток). Самым изысканным развлечением казалось тогда прокатиться по Парку на лошади, нанятой за десять шиллингов; а если, проносясь по Риджент-стрит в наемной карете, вам удавалось хорошенько обдать грязью своего университетского наставника, то это почиталось верхом остроумия. Чтобы испытать наивысшее наслаждение, вам достаточно было, повстречавшись в "Бедфорде" с Джонсом из колледжа Троицы, отправиться с ним, с Кингом из колледжа Тела Христова (живяшм тогда в "Колоннаде"), и с Мартином из Тринити-Холла (гостившим у родителей на Блумсбери-сквер), отобедать в "Пьяцце", а потом пойти слушать Брейема во "Фра-Дьяволо" и завершить этот развеселый вечер ужином и песнями в "Музыкальной пещере". Вот тогда-то, в дни моей юности, я повстречался кое с кем из тех, кому суждено стать героями этой повести, и теперь позволю себе сопровождать их, покуда они не станут привычными для читателя и не смогут сами продолжать свой путь. Стоит мне вспомнить их, как вновь зацветают розы, и мне слышится пение соловьев у тихих вод Бендемира.

Побывав в театре, где мы сидели в задних рядах партера, как было принято среди моих сверстников в то счастливое время, с удовольствием прослушав самую блестящую и веселую из опер и вволю нахохотавшись на представлении фарса, мы к полуночи, естественно, проголодались и почувствовали желание поскорей насладиться гренками с сыром и веселыми куплетами, а потому всей гурьбой отправились в "Музыкальную пещеру" знаменитого Хоскинса, к чьим друзьям мы с гордостью себя причисляли.

Мы пользовались таким расположением мистера Хоскинса, что он всегда приветствовал нас ласковым кивком, а лакей по имени Джон очищал нам место во главе пиршественного стола. Мы хорошо знали всех трех куплетистов и не раз угощали их пуншем. Один из нас как-то устроил у Хоскинса обед в честь своего вступления в адвокатскую коллегию — ну и повеселились же мы тогда! Где-то ты теперь, Хоскинс, ночная птица?! Может быть, выводишь свои трели на берегу Ахерона или подхватываешь припев в хоре других голосов у черных вод Овернского озера?

Крепкий портер, "Клушица и ворон", гренки с сыром, "Рыцарь красного креста", горячий пунш (темный и крепкий), "Рожь цветет" (теперь рожь больше не цветет!) — словом, песни и стаканы шли вкруговую, и песни по желанию повторялись, а стаканы наполнялись вновь. Случилось так, что в тот вечер в "Пещере" было мало посетителей, и мы, в тесном кругу, дружно предавались веселью. Песни пелись по большей части чувствительные — они были тогда особенно в моде.

Тут в "Пещеру" вошел незнакомый господин с длинными черными усами на худом загорелом лице и в сюртуке свободного покроя. Если он и бывал здесь прежде, то, по-видимому, очень давно. Он указывал своему юному спутнику на произошедшие здесь перемены, а потом, спросив хереса с водой, сел и принялся восторженно слушать музыку, покручивая усы.

А юноша едва заметил меня, как вскочил из-за стола и с распростертыми объятиями кинулся ко мне через всю комнату.

— Вы меня не узнаете? — спросил он, краснея.

Это был маленький Ньюком, мой школьный товарищ; я не видел его шесть лет. Он успел превратиться в красивого высокого юношу, но глаза у него были все такие же ясные и голубые, как у того мальчугана, которого я звал когда-то. — Каким ветром тебя сюда занесло? — спросил я.

Он засмеялся в ответ, и глаза его лукаво блеснули.

— Отец (ведь это мой отец!) непременно хотел прийти сюда. Он только что из Индии. Он говорит, что сюда ходили все остроумцы — мистер Шеридан, капитан Моррис, полковник Хэнгер, профессор Порсон. Я объяснил ему, кто ты и как ты опекал меня, когда я малышом появился в Смитфилде. Сейчас меня оттуда взяли — мне наняли частного учителя. А какая у меня чудесная лошадка, ты бы знал! Да, это не то, что сидеть в старом Смиффли!

Тут усатый господин, отец Ньюкома, не перестававший покручивать усы, поманил за собой лакея со стаканом хереса на подносе и подошел с другого конца комнаты к нашему столу; он любезно и с таким достоинством снял шляпу, что даже Хоскинс вынужден был ответить на его поклон, куплетисты зашептались, поглядывая друг на друга поверх пуншевых кружек, а маленький Нэдеб, прославленный импровизатор — он тоже только что появился в "Пещере" — принялся передразнивать гостя, покручивая воображаемые усы и презабавно обмахиваясь носовым платком, но Хоскинс одним суровым взглядом живо пресек эту недостойную забаву и пригласил вновь прибывших воспользоваться присутствием лакея и заказать что нужно, пока мистер Гаркни не затянул песню.

Ньюком-старший подошел и протянул мне руку. Признаться, я при этом слегка покраснел, ибо мысленно сравнивал его с бесподобным Харлеем в "Критике" и уже окрестил "Доном Фероло Ускирандосом".

Говорил он удивительно мягким, приятным голосом и с такой задушевностью и простотой, что вся моя насмешливость мигом испарилась, уступив место более уважительным и дружественным чувствам. Молодость, сами знаете, ценит доброту; только искушенный в жизни человек сегодня ценит ее, а завтра нет — смотря по обстоятельствам.

— Я слышал, что вы были очень добры к моему мальчику, сэр, — сказал Ньюком-старший. — Каждый, кто ему друг, друг и мне. Позвольте мне сесть с вами? Не откажитесь попробовать моих сигар.

Не прошло и минуты, как мы стали друзьями: юный Ньюком пристроился возле меня, его отец — напротив, и, едва обменявшись с ним несколькими словами, я представил ему трех моих товарищей.

— Вы, джентльмены, наверно, ходите сюда послушать известных остроумцев? — осведомился полковник Ньюком. — Есть здесь сегодня кто-нибудь из знаменитостей? Я не был на родине тридцать пять лет и теперь хотел бы увидеть все, что достойно внимания.

Кинг из колледжа Тела Христова — неисправимый шутник — уже собрался было нагородить всяких небылиц и указать ему среди присутствующих с полдюжины выдающихся личностей, как-то Роджерса, Хука, Латтрела и прочих, однако я толкнул его под столом ногой и заставил прикусить язык.

— "Maxima debetr peris" [4]"К мальчикам нужно вниманье великое" (лат.) — Ювенал, XIV, 47. Продолжение цитаты: "Если задумал что-либо стыдное ты — не забудь про возраст мальчишки"., - произнес Джонс (он был большой добряк и позднее стал священником) и тут же на обороте своей визитной карточки написал Хоскинсу записку, в которой обращал его внимание на то, что в таверне находится мальчик и его столь же наивный родитель, и посему песни нынче надо петь с выбором.

Его послушались. Даже если бы к нам пожаловал целый пансион благородных девиц, ничто бы не оскорбило их нежные чувства, кроме разве сигарного дыма и запаха горячего пунша. Так бы тому всегда и быть. И если у нас существуют нынче "Музыкальные пещеры", ручаюсь, что интересы их владельцев нисколько не пострадали бы, держи они своих певцов в рамках приличия. Самые отъявленные мошенники любят хорошую песню — она смягчает их души; любят ее и честные люди. Право, стоило заплатить гинею, чтобы взглянуть на добряка-полковника — в такое восхищение он пришел от музыки. Он был в полном восторге и совсем позабыл о знаменитостях, которых надеялся здесь увидеть.

— Замечательно, Клайв, ей-богу! Куда лучше концертов твоей тетушки, со всеми ее Писклини, а? Обязательно буду ходить сюда почаще. Скажите, хозяин, можно мне угостить этих джентльменов? — Одному из соседей: — Как их зовут? Мне, до отъезда в Индию, редко когда позволяли слушать пение. Правда, однажды сводили на ораторию, да я на ней заснул. А здесь, честное слово, поют не хуже самого Инкледона! — От выпитого хереса он совсем расчувствовался и сказал: — С сожалением вижу, джентльмены, что вы пьете коньяк с водой. В Индии он приносит большой вред нашим молодым людям.

Какую бы песню ни запевали, он неизменно подтягивал своим на редкость приятным голосом. Он так заразительно смеялся над "Бараном на Дерби", что удовольствие было его слушать. Когда же Хоскинс запел "Старого джентльмена" (а пел он действительно превосходно) и, замедлив темп, поведал о смерти этого достойного дворянина, по щекам честного вояки потекли слезы; он протянул Хоскинсу руку и произнес: "Спасибо вам за эту песню, сэр. Она делает честь человеческому сердцу", — и тогда Хоскинс тоже расплакался.

Затем юный Нэдеб, вовремя нами предупрежденный, принялся за одну из своих удивительных импровизаций, которыми он очаровывал слушателей. Он не пропустил ни одного из присутствовавших; всем нам досталось: Кингу за его ослепительные булавки для галстуков, Мартину — за его красный жилет, и так далее и тому подобное. Полковник приходил в восторг от каждого куплета и в упоении подхватывал припев — "Ритолдерол-ритолдерол-ритолдерол-дерей!" (это пелось дважды). А когда очередь дошла до самого полковника, то Нэдеб пропел:

Полковник страшно смеялся этой шутке и, хлопнув сына по плечу, сказал:

— Слышал, что про тебя говорилось? Что тебе пора в постель, Клайв, мой мальчик — ха-ха! Но нет! Мы ему ответим другой песней — "Мы разойдемся по домам, когда настанет день". А почему бы и нет? Зачем лишать мальчика невинного удовольствия? Меня в свое время лишали всех удовольствий, и это едва не погубило меня. Пойду потолкую с этим юношей — в жизни не слышал ничего подобного. Как его звать? Мистер Нэдеб? Я в восторге от вас, мистер Нэдеб, сэр. Не откажите в любезности отобедать со мной завтра в шесть вечера. Рад представиться: полковник Ньюком, мой адрес — гостиница "Нирот", Клиффорд-стрит. Я всегда счастлив познакомиться с талантом, а вы — талант, это так же верно, как то, что меня зовут Ньюком.

— Благодарю за честь, сэр, — ответил Нэдеб, поправляя воротничок рубашки. — Быть может, настанет день, когда меня оценят. Разрешите внести ваше достойное имя в список лиц, подписавшихся на книгу моих стихов?

— Разумеется, дорогой сэр! — ответил в совершенном восторге полковник. — Я разошлю их своим друзьям в Индии. Запишите за мной шесть экземпляров и будьте так любезны принести их с собой завтра, когда придете обедать.

Тут мистер Хоскинс спросил, не желает ли спеть кто-нибудь из присутствующих, и каково было наше изумление, когда добряк полковник под громкие аплодисменты объявил, что хочет исполнить песню. Мне показалось, что бедный Клайв Ньюком опустил голову и покраснел. Я представил себе, каково было бы мне, если бы не полковник, а мой дядюшка, майор Пенденнис, пожелал выказать свои музыкальные способности, и посочувствовал юноше.

Полковник избрал "Шаткую старую лестницу" (весьма мелодичную и трогательную балладу, которую охотно признал бы за свою любой из английских бардов) и пропел эту старинную песню, полную какого-то особого очарования, удивительно приятным голосом, с руладами и фиоритурами в утерянной нынче манере Инкледона. Певец исполнял свою простенькую балладу со всей полнотой чувств, и нежные мольбы Молли звучали в его устах с такой неподдельной страстью, что даже сидевшие в комнате певцы-профессионалы одобрительно загудели, а несколько бездельников, которые поначалу думали посмеяться, принялись чокаться и стучать палками об пол в знак своего восхищения. Когда полковник умолк, поднял голову и Клайв; охватившее его было смущение исчезло при первых же звуках песни, и он огляделся радостно и удивленно. Нечего говорить о том, что и мы на все ладь выражали свой восторг, радуясь успеху нашего нового друга. В ответ полковник кланялся и улыбался с самьи любезным и добродушным видом — точь-в-точь пастор Примроз, наставляющий преступников. Было что-то трогательное в доброте и наивности этого спокойного, бесхитростного человека.

Но тут из разноголосого хора выделился голос великого Хоскинса, который, стоя на помосте, поспешил высказать свое одобрение и с обычным своим достоинством предложил выпить за здоровье гостя.

— Весьма вам признателен, сэр, и все остальные, думаю, тоже, — произнес мистер Хоскинс. — За вас и за ваше пение, сэр! — И, отвесив полковнику учтивый поклон, он отпил глоток из своего стакана. — Я не слышал, чтобы кто-нибудь после мистера Инкледона исполнял эту песню лучше, — любезно добавил хозяин. — А он был великий певец, сэр! Говоря словами нашего бессмертного Шекспира, ему подобных нам уже не встретить.

Полковник, в свою очередь, покраснел и, обернувшись к сыну, сказал с лукавой улыбкой:

— Я выучился этой песне у Инкледона. Сорок лет тому назад я частенько убегал из школы Серых Монахов, чтобы послушать его, да простится мне это! А после меня секли, и поделом! Господи, господи, как бегут годы! — Он осушил свой стакан хереса и откинулся на спинку стула. Мы поняли, что он вспоминает юность — это золотое время, веселое, счастливое, незабвенное. Мне было тогда около двадцати двух лет, и я казался себе таким же стариком, как полковник, — право, даже старше!

Полковник еще не кончил петь, когда в таверну вошел, вернее ввалился, некий господин в военном мундире и парусиновых брюках неопределенного цвета, чье имя и внешность, наверно, уже известны кое-кому из моих читателей. Это был не кто иной, как наш знакомец капитан Костиган; он появился в обычном для столь позднего часа виде.

Держась за столы, капитан бочком, без всякого ущерба для себя и стоявших вокруг графинов и стаканов, пробрался к нашему столу и уселся возле автора этих строк, своего старого знакомца. Он довольно мелодично подтягивал припев баллады, которую исполнял полковник, а ее чувствительный конец, шедший под аккомпанемент его приглушенной икоты, исторг из его глаз потоки слез.

— Чудесная песня, черт возьми!.. — пробормотал он. — Сколько раз я слышал, как ее пел бедный Гарри Инкледон.

— Обратите внимание на эту знаменитость, — шепнул на беду Кинг из колледжа Тела Христова сидевшему рядом с ним полковнику. — Служил в армии, имеет чин капитана. Мы величаем его меж собой генералом. Не хотите ли чего-нибудь выпить, капитан Костиган?

— Разумеется, черт подери, — отвечал капитан, — и песню я вам тоже спою.

Выхватив стакан виски с содовой у проходившего мимо лакея, старый забулдыга подмигнул, по своему обыкновению, слушателям и, скорчив отвратительную рожу, приступил к исполнению одного из своих "лучших" номеров.

Жалкий пьяница, почти не сознававший, что делает, выбрал самую непристойную из своих песен, издал вместо вступления пьяный вопль и начал. Не успел он допеть второй куплет, как полковник Ньюком вскочил с места, нахлобучил шляпу и схватил в руки трость с таким воинственным видом, словно шел на бой с каким-нибудь индийским разбойником.

— Замолчите! — крикнул он.

— Слушайте, слушайте! — отозвалось несколько озорников за дальним столом.

— Продолжай, Костиган! — заорали другие.

— "Продолжай"?! — воскликнул полковник, и его высокий голос задрожал от гнева. — И это говорит джентльмен? Может ли тот, у кого дома есть жена, сестры, дети, поощрять подобное непотребство? Как смеете вы, сударь, называть себя джентльменом и позорить свой чин! Как смеете вы в кругу честных людей и христиан осквернять слух мальчиков такой мерзостью!

— А зачем вы приводите сюда мальчиков, почтеннейший?! — бросил кто-то из недовольных.

— Зачем привожу? Да затем, что думал найти здесь общество джентльменов! — вскричал разгневанный полковник. — Я никогда бы не поверил, что там, где собираются англичане, человеку — да еще старому — позволят так себя позорить. Стыд и срам, сударь! Ступайте домой, седовласый грешник, и ложитесь спать! И я не жалею, что мой мальчик увидел, в первый и последний раз в жизни, до какого падения, унижения и позора может довести человека пьянство. Сдачи не надо, сэр! К черту сдачу! — крикнул полковник изумленному лакею. — Оставьте ее до следующего раза, когда увидите меня здесь, только этого никогда не будет, клянусь богом, никогда! — Вскинув трость на плечо и обведя свирепым взглядом испуганных кутил, разгневанный джентльмен удалился, а за ним последовал и его сын.

Клайв казался изрядно смущенным. Впрочем, остальная компания имела, пожалуй, еще более жалкий вид.

— Assi qe diable venait-il faire dans cette galere? [7]Кой черт понес его на эту галеру? (франц.). — бросил Кинг из колледжа Тела Христова Джонсу из колледжа Троицы, на что Джонс только передернул плечами, словно от боли, — ведь трость негодующего полковника прошлась, в сущности, по спине всех присутствующих.