XL. КАЗНЬ

Онлайн чтение книги Ожерелье королевы The Queen's Necklace
XL. КАЗНЬ

Жанна все еще ждала, чтобы секретарь суда пришел прочесть ей приговор, как обещал смотритель.

Избавившись от страшных сомнений и мучаясь только при сравнении своей участи с участью других обвиняемых, Жанна утешала себя как могла.

«Что мне за дело, при моем здравом взгляде на жизнь, до того, что господин де Роган был признан менее виновным, чем я?

Разве тяжесть обвинения в проступке падает на меня? Нет, если бы я полностью и надлежащим образом была всеми признана представительницей дома Валуа и если б ради меня, как ради кардинала, на пути судей выстраивалась целая шеренга принцев и герцогов, умоляющих о пощаде всем своим видом, крепом на шпагах и плерезами на платье, то не думаю, чтобы отказали в чем-либо бедной графине де Ламотт и уж наверное, предвидя мольбу всех знатных особ, наследницу имени Валуа избавили от позора скамьи подсудимых!

Но к чему заниматься этим прошлым, уже похороненным? Итак, это великое дело всей моей жизни окончено. Положение мое в свете было двусмысленным, положение при дворе — также; я всегда жила с опасением, как бы малейшее дуновение сверху не низвергло меня; я прозябала и, быть может, должна была бы вернуться к прежней нищете, которая послужила для меня первым и тяжелым жизненным уроком. Теперь же мне не грозит ничего подобного. Высылка! Меня высылают! Это значит, что я имею право в своей шкатулке увезти с собою свой миллион, жить зимою в тени апельсиновых деревьев, в Севилье или Агридженто, а летом в Германии или Англии. Это значит, что ничто не помешает мне, молодой, красивой и известной, имея возможность объяснить свой процесс так, как я найду более выгодным, устроить себе жизнь, как я захочу, либо с мужем, если он будет выслан, как я (а я знаю, что он на свободе), либо с друзьями, которых можно всегда иметь во множестве, когда человек молод и счастлив!

И пусть тогда скажут мне, осужденной, сосланной, несчастной, униженной — продолжала Жанна, отдавшись своим пылким мечтаниям, — что я не богаче королевы, не пользуюсь большим почтением, не признана более невиновной, чем она! Ведь для нее-то вопрос заключался не в моем осуждении. Что значит дождевой червь для льва? Нужно было осудить господина де Рогана, а господин де Роган объявлен невиновным!

Но каким образом будет мне объявлен приговор? И как обставят мою высылку из королевства? Будут ли мстить женщине, применив к ней закон во всей его строгости? Поручат ли полицейской страже доставить меня до границы? Скажут ли мне торжественно: «Недостойная! Король изгоняет вас из своего королевства»? Нет, мои повелители добродушны, — подумала она, улыбаясь, — и не питают более гнева против меня. Они таили его только против доброго парижского народа, который вопит под их балконами: «Да здравствует господин кардинал! Да здравствует Калиостро! Да здравствует парламент!» Вот их настоящий недруг — народ. О да, это их прямой враг; вот я и рассчитывала на нравственную поддержку общественного мнения… И сумела ее получить!»

Вот каковы были мысли Жанны, которая уже начала готовиться к отъезду и улаживать свои дела. Она уже обдумывала, как поместить свои бриллианты и как самой устроиться в Лондоне (дело было летом); но в эту минуту не в сердце, а в уме ее мелькнуло воспоминание о Рето де Вилете.

«Бедный малый! — подумала она со злой усмешкой. — Он заплатил за всех! Значит, всегда для такой расплаты служит подлая душа, низкая в философском смысле, и в нужную минуту всегда является, как из-под земли, козел отпущения, которого ждет карающая десница.

Бедный Рето! Болезненный, жалкий, он теперь расплачивается за свои памфлеты против королевы, за свои чернильные заговоры; Богу, который назначает каждому его долю на этом свете, угодно было определить ему жизнь, созданную из палочных ударов, изредка из луидоров, из засад и тайных убежищ и завершившуюся галерами. Вот что значит хитрость вместо ума, лукавство вместо злости, задиристость без настойчивости и силы. Как много есть в мире зловредных существ, от ядовитого клеща до скорпиона — самого маленького из тех созданий, что внушают человеку страх! Все эти слабые существа имеют желание вредить, но их не удостаивают борьбы: их просто давят».

Такую-то тризну свершила Жанна по своему сообщнику Рето. Она твердо решила справиться, в какой местности будет несчастный отбывать каторгу, чтобы случайно не заехать туда и не доставить таким образом злополучному малому лишнего унижения видом благополучия его прежней знакомой. У Жанны было доброе сердце.

Она весело уселась за обед со смотрителем и его женой; они, наоборот, совсем утратили веселость и даже не старались скрыть замешательства. Жанна приписала такую перемену своему осуждению и сказала им об этом. Они ответили, что для них нет ничего тяжелее, чем вид заключенных после того, как вынесен приговор.

Жанна в глубине души была так счастлива, ей стоило такого труда скрывать свою радость, что ей была бы очень приятна возможность остаться наедине со своими мыслями. Она решила попросить после обеда, чтобы ее отвели обратно в камеру.

И очень удивилась, когда за десертом смотритель проговорил с торжественностью, которая не была ему обыкновенно присуща:

— Сударыня, у нас есть приказ не оставлять в этом помещении заключенных, участь которых решена парламентом.

«Прекрасно, — сказала себе Жанна, — он предупреждает мои желания».

Она встала.

— Я бы не желала, — ответила она, — чтобы вы из-за меня нарушали правила; это было бы плохою благодарностью за всю вашу доброту ко мне… Я вернусь в свою камеру.

Она посмотрела, какое впечатление произвели ее слова. Юбер вертел какой-то ключ между пальцами. Его жена отвернулась, как бы желая скрыть волнение.

— Но, — добавила графиня, — где же будут читать мне приговор и когда?

— Быть может, ждут, чтобы вы вернулись к себе, — поспешно сказал Юбер.

«Решительно, он меня выпроваживает», — подумала Жанна.

Смутное чувство тревоги заставило ее вздрогнуть, но оно рассеялось так же быстро, как и появилось в ее сердце.

Жанна поднялась на три ступеньки, отделявшие комнату смотрителя от коридора, который вел в канцелярию суда.

Видя, что она уходит, г-жа Юбер стремительно подошла к ней и взяла ее руки в свои, но не почтительно и не дружески, не с той деликатностью, которая равно делает честь и тому, от кого она исходит, и тому, к кому обращена, а с глубоким состраданием, с порывом такой сердечной жалости, что это не ускользнуло от умной графини, всегда все замечавшей.

На этот раз полученное ею впечатление было вполне определенно, и Жанна должна была сознаться, что чувствует страх; но страх этот, как раньше беспокойство, был вытеснен из ее сердца, преисполненного надеждой и радостью.

Тем не менее Жанна хотела попросить у г-жи Юбер объяснения по поводу высказанной ею жалости; она снова сошла с двух ступеней и уже открыла рот, чтобы задать жене смотрителя точный и энергичный, как самый характер Жанны, вопрос, но не успела; Юбер, быстро и не особенно вежливо взяв ее за руку, открыл дверь.

Графиня очутилась в коридоре. Там ждали восемь судебных приставов. «Чего они ожидают?» — спросила себя Жанна при виде их. Но дверь смотрителя уже закрылась. Перед приставами стоял один из обычных тюремщиков, тот самый, который по вечерам отводил графиню в ее камеру.

Этот человек пошел впереди, как бы указывая ей дорогу.

— Я иду к себе? — спросила графиня тоном человека, желающего казаться уверенным в своих словах, но на самом деле сомневающегося.

— Да, сударыня, — ответил тюремщик.

Жанна, придерживаясь за железные перила, стала подниматься за ним по лестнице. Она слышала, что стражники перешептывались, но не двинулись с места.

Это ее успокоило. Она позволила запереть себя в камере и даже ласково поблагодарила уходившего тюремщика.

Едва только Жанна осталась наедине с собой и свободной от посторонних глаз, она дала полную волю своей безумной радости, которую лицемерная узница так долго под маской прятала от смотрителя. Эта камера в Консьержери была ее клеткой, клеткой дикого зверя, ненадолго посаженного людьми на цепь; теперь по прихоти Бога ему снова предстоит увидеть свободу и простор.

Когда наступает ночь, когда ни малейший шум не напоминает пленному зверю о бдительности его сторожей, когда своим тонким чутьем он не ощущает поблизости ничьего следа, — тогда, в этой берлоге, или клетке, просыпается во всей необузданности его дикая натура. Тогда он расправляет свои члены, чтобы придать им гибкость, подготовить их к быстрым движениям, к ожидаемой свободе; тогда рождаются у него крики, прыжки, исступленные порывы, которые никогда не может подсмотреть глаз человека.

Так было и с Жанной. Внезапно она услышала шаги в своем коридоре; она услышала звяканье ключей на связке тюремщика; она услышала скрип массивного замка.

«Чего от меня хотят?» — подумала она, настороженно и безмолвно приподнявшись. Вошел тюремщик.

— Что такое, Жан? — спросила Жанна кротким и равнодушным голосом.

— Извольте следовать за мною, сударыня, — сказал он.

— Куда?

— Вниз, сударыня.

— Как вниз?

— В канцелярию.

— Для чего, скажите, пожалуйста?

— Сударыня…

Жанна подошла к нему ближе, заметив его нерешительность, и увидела в конце коридора тех же стражников, которых уже повстречала внизу.

— Но, — взволнованно воскликнула она, — скажите же мне, чего хотят от меня в канцелярии?

— Сударыня, господин Дуайо, ваш защитник, хочет говорить с вами.

— В канцелярии? Отчего же не здесь, когда ему много раз разрешалось приходить сюда?

— Сударыня, дело в том, что господин Дуайо получил письма из Версаля и хочет сообщить вам их содержание.

Жанна не обратила внимания на нелогичность этого ответа. Одно слово поразило ее: письма из Версаля, без сомнения, от двора, привезенные самим защитником.

«Неужели королева заступилась за меня перед королем после обнародования приговора? Неужели…»

Но к чему строить предположения, есть ли для этого время и нужно ли это, если через две минуты можно будет узнать, как решился вопрос?

К тому же тюремщик настаивал; он позвякивал ключами с видом человека, который за неимением доводов ссылается на приказ.

— Подождите немного, — сказала Жанна, — вы видите, что я уже разделась, чтобы немного отдохнуть; меня так утомили эти последние дни.

— Я подожду, сударыня; но, прошу вас, не забывайте, что господин Дуайо торопится.

Жанна затворила дверь, надела платье посвежее, взяла накидку и наскоро причесала волосы. На эти приготовления она потратила едва ли пять минут. Сердце подсказывало ей, что господин Дуайо доставил приказ, чтобы она уезжала немедленно, и указание, как незаметно проехать по Франции с соблюдением при этом всех удобств. Да, должно быть, королева позаботилась о том, чтобы ее враг был удален возможно скорее. Теперь, когда приговор уже вынесен, королева должна была приложить все усилия к тому, чтобы возможно меньше раздражать этого врага, потому что если пантера опасна, находясь на цепи, то чего можно ожидать от нее, когда она на свободе? Убаюкиваемая этими радужными мыслями, Жанна не шла, а летела за тюремщиком по маленькой лестнице, по которой ее раньше водили в зал заседаний. Но, вместо того чтобы дойти до этого зала и повернуть влево к канцелярии, тюремщик повернул направо к маленькой двери.

— Куда же вы идете? — спросила Жанна. — Ведь канцелярия здесь.

— Идемте, идемте, сударыня, — медовым голосом сказал тюремщик, — вас здесь ждет господин Дуайо.

Он вошел первый и втянул за собой заключенную, до слуха которой долетел звук задвинутого снаружи засова тяжелой двери.

Удивленная Жанна, ничего не различая в темноте, не смела более расспрашивать своего сторожа.

Она сделала два-три шага и остановилась. Бледный голубоватый свет придавал комнате, в которой она находилась, сходство с внутренностью склепа.

Свет проходил сверху, сквозь старинную решетку, всю в паутине и покрытую слоем вековой пыли, поэтому стены едва освещались несколькими бледными лучами дневного света.

Жанна внезапно почувствовала холод, ее охватила пронизывающая сырость этой темницы; вместе с тем она читала что-то ужасное в горящих глазах тюремщика.

Между тем она видела еще пока только этого человека; он один в эту минуту занимал вместе с заключенной пространство между четырьмя стенами, которые позеленели от воды, просачивающейся сквозь оконные рамы, и были покрыты плесенью от воздуха, никогда не согревавшегося солнцем.

— Сударь, — сказала Жанна, подавляя невольное чувство страха, заставлявшее ее вздрагивать, — что мы тут оба делаем? Где господин Дуайо, которого, по вашим словам, я должна была видеть?

Тюремщик ничего не ответил; он обернулся, точно желая убедиться, хорошо ли заперта дверь, через которую они вошли.

Жанна с ужасом следила за его движениями, подумав, что ей, подобно героиням черных романов того времени, приходится иметь дело с одним из тех тюремщиков, которые по-дикарски влюбляются в своих пленниц и в ту минуту, когда добыча должна ускользнуть от них через открытую дверь клетки, становятся тиранами прекрасной узницы и предлагают ей свою любовь в обмен на свободу.

Жанна была сильна, не боялась неожиданностей и вовсе не обладала душевным целомудрием. Ее воображение успешно справлялось с причудливыми софизмами господ Кребийона-сына и Луве. Она подошла вплотную к тюремщику, глаза ее смеялись.

— Друг мой, — спросила она, — чего вы от меня хотите? Вам надо что-нибудь сказать мне? Время дорого для заключенной, когда она близка к свободе. Вы выбрали, по-видимому, очень мрачное место, чтобы говорить со мною?

Человек с ключами ничего ей не ответил, потому что не понимал ее слов. Он сел у низкого очага и стал ждать.

— Но, — сказала Жанна, — что мы тут делаем, спрашиваю вас еще раз?

Она испугалась, не с сумасшедшим ли ей приходится иметь дело.

— Мы ждем метра Дуайо, — ответил тюремщик.

Жанна покачала головой.

— Сознайтесь, — сказала она, — что метр Дуайо, если он намерен сообщить мне содержание писем из Версаля, выбрал плохое время и место для беседы… Не может быть, чтобы метр Дуайо заставил меня ждать здесь. Тут что-то другое.

Она еще не договорила, как прямо перед ней открылась не замеченная ею раньше дверь.

Это была одна из тех округленных, похожих на крышку люка дверей, монументальных сооружений из дерева и железа, которые, открываясь, очерчивают в скрываемой ими глубине нечто вроде кабалистического круга, в центре которого люди или пейзаж живут как бы благодаря волшебству.

И в самом деле, за этой дверью были ступени, уходившие в какой-то коридор, плохо освещенный, но полный воздуха и прохлады; а за этим коридором на одно мгновение, краткое, как вспышка молнии, Жанна, поднявшись на цыпочки, увидела пространство, похожее на площадь, и на нем толпу мужчин и женщин.

Но, повторяем, это видение мелькнуло перед Жанной на краткий миг; она даже не успела дать себе отчета в увиденном.

Гораздо ближе к ней, чем была эта площадь, появилось трое людей, поднимавшихся на последнюю ступеньку.

За этими людьми, наверно, на нижних ступеньках, виднелись четыре штыка, отточенных и светлых, точно четыре грозные свечи, предназначавшиеся для освещения этой картины.

Но тут круглая дверь снова закрылась. Только эти трое людей вошли в камеру, где находилась Жанна.

Она переходила от изумления к изумлению, или, вернее, от тревоги к ужасу.

Надеясь найти защиту от этих неизвестных людей, она подошла к тюремщику, которого за минуту до этого боялась.

Тюремщик тесно прижался к стене камеры, показывая этим движением, что хочет и должен оставаться безучастным зрителем того, что должно произойти.

Жанну окликнули раньше, чем у нее явилась мысль произнести хоть слово.

Первым заговорил самый молодой из мужчин. Он был одет во все черное; на голове его была шляпа, в руке он держал бумагу, свернутую в виде древнего скитала.

Остальные двое неизвестных, следуя примеру тюремщика, прятались от взоров в самой темной части камеры.

— Сударыня, — сказал неизвестный, — вы Жанна де Сен-Реми де Валуа, супруга Мари Антуана Никола, графа де Ламотт?

— Да, сударь, — отвечала Жанна.

— Вы родились в Фонтете, двадцать второго июля тысяча семьсот пятьдесят шестого года?

— Да, сударь.

— Вы живете в Париже на улице Сен-Клод?

— Да, сударь… Но для чего вы предлагаете мне эти вопросы?

— Весьма сожалею, сударыня, что вы меня не узнаёте… Я имею честь быть секретарем суда.

— Я вас узнаю.

— В таком случае, сударыня, я могу исполнить свои обязанности в качестве должностного лица, каковым вы признали меня?

— Одну минуту, сударь. Скажите, пожалуйста, чего требуют в данном случае от вас ваши служебные обязанности?

— Чтобы я ознакомил вас, сударыня, с приговором, вынесенным вам на заседании тридцать первого мая тысяча семьсот восемьдесят шестого года.

Жанна вздрогнула и обвела всех тревожным и недоверчивым взглядом. Мы намеренно ставим на втором месте слово «недоверчивым», так как во взоре Жанны было меньше недоверия, чем ужаса. Жанна содрогнулась от безотчетной тревоги; ее горящие глаза настороженно всматривались в сумрак камеры.

— Вы секретарь Бретон, — сказала она, — но кто эти два господина, сопровождающие вас?

Секретарь хотел ответить, но тюремщик, не дав ему заговорить, бросился к нему и шепнул на ухо слова, дышавшие испугом и красноречивым состраданием:

— Не говорите ей!

Жанна услышала; она внимательнее, чем прежде, посмотрела на двух незнакомцев. Ее удивило серое, стального цвета с железными пуговицами платье одного, куртка и меховая шапка другого. Особенное внимание Жанны привлек странный фартук, закрывавший грудь этого последнего. Фартук казался прожженным в нескольких местах, кое-где на нем виднелись кровяные и масляные пятна.

Она попятилась. Можно было подумать, что она сжимается в комок перед мощным прыжком.

Секретарь приблизился к ней.

— Станьте на колени, сударыня, прошу вас, — сказал он.

— На колени? — воскликнула Жанна. — На колени, я… Я, наследница имени Валуа, стану на колени?!

— Таков приказ, сударыня, — с поклоном сказал секретарь.

— Но, сударь, — возразила Жанна со злобной улыбкой, — вы говорите не подумав; мне приходится учить вас законам. На колени становятся только при публичном покаянии.

— Так что же, сударыня?

— А то, сударь, что публичное покаяние приносят только по приговору, присуждающему к позорному наказанию. Насколько я знаю, изгнание по французским законам не считается позорным наказанием.

— Я не говорил вам, сударыня, что вы приговорены к изгнанию, — печально и серьезно сказал секретарь.

— Но, в таком случае, — порывисто воскликнула Жанна, — к чему же я приговорена?

— Вы это узнаете, сударыня, выслушав приговор, а чтобы выслушать его, начните, пожалуйста, с того, что станьте на колени.

— Никогда! Никогда!..

— Сударыня, таков первый пункт данных мне предписаний.

— Никогда! Никогда, говорю вам!

— Сударыня, имеется предписание, что, если осужденная откажется стать на колени…

— То?..

— То ее принудят к тому силою.

— Сила! Против женщины!

— Женщина, так же как и мужчина, не должна преступать почтение, которое подобает оказывать королю и правосудию.

— И королеве! Не правда ли? — яростно крикнула Жанна. — Потому что я узнаю в этом руку враждебной женщины.

— Вы напрасно обвиняете королеву, сударыня… Ее величество совершенно непричастна к составлению судебных приговоров. Полно, сударыня, заклинаю, избавьте нас от необходимости прибегать к силе… На колени!

— Никогда! Никогда! Никогда!

Секретарь свернул трубкой бумагу, что была у него в руке, и вынул из своего большого кармана другую, весьма объемистую бумагу, которую держал в запасе, предвидя то, что происходило.

Он прочел составленный по всей форме приказ генерального прокурора представителям власти принудить непокорную осужденную стать на колени, дабы она покорилась правосудию.

Жанна забилась в угол, взглядом бросая вызов этой власти, которую для нее олицетворяли солдатские штыки на лестнице за дверью.

Но секретарь не стал отворять эту дверь; он дал знак двум незнакомцам, о которых мы говорили, и оба они приблизились, сохраняя полное спокойствие. Своим крепким сложением и непреклонностью они напоминали те стенобитные орудия, которыми во время осады пробивают стены.

Они схватили Жанну за руки и вытащили на середину камеры, не обращая внимания на ее крики и завывания.

Секретарь бесстрастно уселся и стал ждать.

Жанна не замечала, что, волоча ее таким образом, они заставили ее почти совсем согнуть колени. Она поняла это лишь из слов секретаря, сказавшего:

— Так хорошо.

Пружина тотчас распрямилась: Жанна вскочила на ноги, оставаясь в руках державших ее людей.

— Бесполезно так кричать, — сказал секретарь, — потому что снаружи вас никто не услышит и, кроме того, сами вы не услышите приговора, который я должен вам прочитать.

— Позвольте мне слушать стоя, и я буду хранить молчание, — задыхаясь проговорила Жанна.

— Когда преступник наказывается плетьми, это наказание считается позорным и осужденный должен стать на колени.

— Плетьми! — дико вскрикнула Жанна. — Плетьми! Ах, негодяй! Вы сказали «плетьми»?

И она разразилась такими воплями, что совершенно оглушила тюремщика, секретаря и двух его спутников; тогда все они, потеряв голову и точно опьянев от ее визгов, решили укротить силу силой.

Они набросились на Жанну и повалили ее; но она победоносно сопротивлялась. Они хотели принудить ее согнуть колени, но она так напрягла мускулы, что они стали точно стальными.

Она повисла на руках этих людей и размахивала руками и ногами, нанося противникам жестокие удары.

Тогда они разделили обязанности: один, как в тисках, держал ее ноги, а двое других приподняли ее за кисти рук; при этом они кричали секретарю:

— Читайте же, читайте ее приговор, господин секретарь, а то мы никогда не кончим с этой бесноватой!

— Я никогда не допущу чтения приговора, присуждающего меня к бесчестью! — воскликнула Жанна, отбиваясь с нечеловеческой силой.

Исполняя на деле эту угрозу, она заглушила голос секретаря такими пронзительными воплями и криками, что не расслышала ни одного слова из того, что он читал.

Окончив чтение, секретарь сложил бумаги и положил их в карман.

Жанна думала, что он закончил, и стала собираться с силами для дальнейшего сопротивления. Ее вопли сменились еще более неистовыми взрывами смеха.

— И, — бесстрастно продолжал секретарь, точно читал заключительные слова какой-нибудь обычной формулы, — приговор будет приведен в исполнение на месте казней, во Дворе правосудия.

— Всенародно, — завопила несчастная, — о!..

— Господин Парижский, передаю вам эту женщину, — проговорил секретарь, обращаясь к человеку в кожаном фартуке.

— Кто этот человек? — спросила Жанна в последнем приступе страха и ярости.

— Палач! — с поклоном произнес секретарь, оправляя свои манжеты.

При этих словах секретаря оба исполнителя наказания схватили Жанну и потащили ее в сторону коридора, который она заметила раньше. Сопротивление, оказанное ею при этом, не поддается описанию. Эта женщина, которая в обычное время падала в обморок из-за царапины, выдерживала в продолжение целого часа грубое обращение и удары палачей. Пока ее тащили до наружной двери, она не переставала испускать ужасающие вопли.

За этой дверью оказался небольшой двор, называемый Двором правосудия, где собралась толпа из двух-трех тысяч зрителей, сдерживаемых солдатами; ее привлекло любопытство при виде приготовлений и появившегося эшафота.

На помосте в восемь футов высотой стоял черный с железными кольцами столб, снабженный наверху надписью, которую секретарь, несомненно согласно данному ему приказанию, постарался сделать как можно неразборчивее.

Помост не был обнесен перилами; к нему вела лестница, также без перил. Единственной оградой для нее были штыки солдат, перекрывавшие доступ к помосту, точно остроконечная железная решетка.

Когда стало видно, что дверь Дворца правосудия открылась, что показались приставы с жезлами, секретарь с бумагами, в толпе началось то волнообразное движение, которое делает ее похожей на море.

«Вот она!» — послышались всюду крики, сопровождаемые нелестными для осужденной эпитетами, а кое-где и не особенно доброжелательными для судей замечаниями.

Жанна была права: со времени ее осуждения у нее появились сочувствующие. Люди, презиравшие ее два месяца тому назад, готовы были вернуть ей свое уважение с тех пор, как она стала открытой противницей королевы.

Но г-н де Крон все предвидел. Первые ряды этого театрального зала занимали люди, преданные тем, кто оплачивал это представление. Между широкоплечими полицейскими агентами виднелись женщины, принадлежавшие к самым ревностным сторонникам кардинала де Рогана. Таким образом, было найдено средство использовать для дела королевы недовольство, затаенное против нее. Те самые лица, что так горячо приветствовали г-на де Рогана из враждебного чувства к Марии Антуанетте, пришли сюда, чтобы освистать или осыпать бранью г-жу де Ламотт, которая имела неосторожность отделить свои интересы от интересов кардинала.

Вследствие этого при появлении Жанны на площади большинство народа, и притом самые здоровые глотки, яростно завопили: «Долой Ламотт! Долой мошенницу!»

Кроме того, те, кто пытался выразить свое сострадание к Жанне или негодование по поводу вынесенного приговора, были приняты рыночными торговками за врагов кардинала, а полицейскими агентами — за врагов королевы, и на них обрушились, таким образом, представители того и другого пола, заинтересованные в сильнейшем унижении осужденной. Жанне уже изменяли силы, но ярость ее не ослабевала. Она перестала вопить, потому что крики ее терялись в общем гуле и борьбе. Своим звонким металлическим голосом она произнесла несколько слов, и шум стих как по волшебству.

— Знаете ли вы, кто я? — сказала она. — Знаете ли вы, что во мне течет кровь ваших королей? Знаете ли вы, что в моем лице поражают не виновную, а соперницу, не только соперницу, но и сообщницу?..

Тут ее прервали крики наиболее сметливых подчиненных г-на де Крона.

Но она возбудила если не участие, то, по крайней мере, любопытство; а любопытство народа — это жажда, которая требует утоления. Воцарившееся молчание доказывало Жанне, что ее хотят слушать.

— Да, — повторила она, — сообщницу! В моем лице наказывают ту, кто знал тайны…

— Берегитесь! — сказал ей секретарь на ухо.

Она обернулась. Палач держал в руке плеть.

При виде ее Жанна забыла свою речь, свою ненависть, свое желание привлечь на свою сторону народ: она видела уже только позор и боялась уже только боли.

— Пощадите! Пощадите! — закричала она душераздирающим голосом.

Громкие свистки покрыли ее крик. У Жанны закружилась голова, и, цепляясь за колени палача, она ухватила его за руку. Он поднял другую руку и вполсилы опустил плеть на плечи графини.

Невероятное дело! Эта женщина, которую физическая боль сразила бы, смягчила и, быть может, укротила, выпрямилась, увидев, что ее щадят; бросившись на подручного палача, она сделала попытку опрокинуть его и столкнуть с эшафота. Но вдруг она попятилась.

Человек этот держал в руке раскаленный докрасна кусок железа, только что снятый им с горящей жаровни. Он держал это железо, говорим мы, и распространявшийся от него палящий жар заставил Жанну отскочить с диким воплем.

— Клейменая! — возопила она. — Клейменая!

Вся толпа ответила на ее крик страшным криком:

— Да! Да! — ревели три тысячи голосов.

— Помогите! Помогите! — кричала Жанна в исступлении, стараясь порвать веревки, которыми ей перед тем связали руки.

Между тем палач, не сумев расстегнуть платье графини, разорвал его; отстраняя дрожащей рукой клочки материи, другою он пытался взять раскаленное железо, которое протягивал ему подручный.

Но Жанна накидывалась на этого человека и принуждала его отступать, так как он не решался тронуть ее; палач тем временем, лишенный возможности взять зловещее орудие, начинал прислушиваться, не раздаются ли из толпы проклятия по его адресу. В нем заговорило самолюбие.

Толпа, охваченная трепетом, начинала восхищаться могучим сопротивлением этой женщины и дрожала от глухого нетерпения. Секретарь сошел с лестницы; солдаты молча созерцали эту сцену; беспорядок и смятение принимали угрожающие размеры.

— Кончайте же! — крикнул голос из первого ряда.

Палач, без сомнения, узнал этот властный голос, потому что сильным движением опрокинул Жанну и, заставив ее согнуться, склонил ей голову левой рукой.

Она вскочила на ноги, вся дыша огнем, более жарким, чем железо, которым грозили ей, и крикнула голосом, покрывшим шум на площади и проклятия неловких палачей.

— Подлые французы! Вы не защищаете меня! Вы позволяете меня терзать!

— Молчите! — крикнул секретарь.

— Молчите! — крикнул пристав.

— Молчать!.. Ну уж нет! — сказала Жанна. — Что могут мне сделать?.. Да, я сама виновата, что подвергаюсь такому позору!

— А-а-а! — кричала толпа, не поняв смысла этих слов.

— Молчите! — снова повторил секретарь.

— Да, сама, — продолжала, извиваясь всем телом, Жанна, — потому что, если б я хотела говорить…

— Молчите! — взревели в один голос секретарь, пристав и палачи.

— Если б я сказала все, что знаю о королеве… что ж, меня бы повесили, но я не была бы обесчещена.

Больше ей не удалось ничего сказать; пристав вскочил на помост в сопровождении полицейских, которые заткнули несчастной преступнице рот кляпом и передали ее палачам, всю трепещущую, разбитую, с опухшим, мертвенно-бледным и окровавленным лицом. Один из палачей снова согнул свою жертву и схватил железо, которое подручный изловчился наконец подать ему.

Но Жанна, гибкая как змея, воспользовалась тем, что палач недостаточно крепко держал ее одной рукой за затылок. Она в последний раз вскочила на ноги и, обернувшись с каким-то исступленным весельем, радостью, подставила палачу грудь, устремив на него вызывающий взгляд. Благодаря этому движению роковое орудие, которое должно было коснуться ее плеча, опустилось ей на правую грудь и запечатлело на живой плоти дымящуюся и губительную борозду; боль вырвала у жертвы, несмотря на кляп во рту, такой вопль, который не смогут воспроизвести никакие интонации человеческого голоса.



Жанна была сломлена болью и стыдом. Она была побеждена. Из уст ее не вырвалось более ни звука; тело перестало содрогаться; на этот раз она действительно лишилась чувств.

Палач унес ее, перекинув через плечо, и спустился с нею неверными шагами по позорной лестнице.

Ну а народ, также хранивший молчание, то ли одобрительное, то ли подавленное, направился к четырем выходам двора тогда только, когда увидел, что за Жанною закрылись ворота Консьержери и что эшафот был неторопливо разобран на части; когда он убедился, что за страшною драмою, которую представил парламент его лицезрению, не последует никакого эпилога.

Агенты наблюдали до последней минуты за впечатлениями толпы; уже первые их приказания были столь определенны, что было бы безумием предъявлять какое-нибудь возражение против логики, вооруженной дубинками и ручными кандалами.

Если и были возражения, то они были тихими и хранились про себя. Мало-помалу площадь приняла свой обычный спокойный вид; только когда вся толпа рассеялась, двое молодых неосмотрительных людей, которые уходили вслед за другими, завели у схода с моста такой разговор:

— Действительно ли палач заклеймил госпожу де Ламотт? Верите вы этому, Максимилиан?

— Говорят, что так, но я не верю… — возразил собеседник повыше ростом.

— Значит, вы того мнения, не правда ли, что это была не она? — добавил другой, маленького роста, с неприятным выражением лица, с круглыми и светящимися, как у хищной птицы, глазами, с короткими и жирными волосами. — Не правда ли, ведь они заклеймили не госпожу де Ламотт? Ставленники этих тиранов пощадили их сообщницу. Чтобы снять обвинение с Марии Антуанетты, они ведь нашли какую-то девицу Олива́, которая признала себя распутной женщиной… Они могли найти и подставную госпожу де Ламотт, которая созналась бы в подлогах. Вы скажете, что клеймо наложено. Полно, это комедия, за которую заплачено палачу, заплачено жертве! Это обходится дороже, только и всего.

Спутник слушал его, качая головой и молча улыбаясь.

— Что вы мне скажете на это? — спросил отвратительный на вид низенький человек. — Разве вы не согласны со мной?

— Это немалое дело — согласиться быть заклейменной на груди, — возразил тот. — Комедия, о которой вы говорите, по-моему, не доказана. Вы больше, чем я, имеете право называться врачом и должны были почувствовать запах горелого мяса. Признаюсь, неприятное воспоминание.

— Денежная сделка, говорю вам: платят осужденной, которую должны клеймить за что-нибудь другое; ей платят за то, чтобы она сказала три-четыре громкие фразы, а потом затыкают кляпом рот, когда она уже готова отказаться…

— Ну-ну, — флегматично сказал тот, кого собеседник назвал Максимилианом. — Я не последую за вами по этому пути; он слишком зыбок.

— Гм!.. — произнес другой. — Значит, вы поступите как остальные зеваки; кончится тем, что вы станете уверять, будто видели, как клеймили госпожу де Ламотт. Что у вас за капризы! Только что вы говорили другое! Ведь вы мне сказали очень ясно: «Я не думаю, что заклеймили госпожу де Ламотт!»

— Нет, я и теперь этого не думаю, — улыбаясь, возразил молодой человек, — но это и не одна из тех осужденных, о которых вы говорите.

— В таком случае, кто же та особа, которая была подвергнута клеймению тут, на площади, вместо госпожи де Ламотт?

— Это королева! — сказал молодой человек резким голосом своему мрачному товарищу и подчеркнул свои слова загадочной улыбкой.

Тот отступил на шаг, громко и одобрительно рассмеявшись этой шутке, и затем, оглядевшись, сказал:

— Прощайте, Робеспьер!

— Прощайте, Марат! — ответил его спутник.

И они расстались.


Читать далее

ПРЕДИСЛОВИЕ 23.06.20
Пролог
I. СТАРЫЙ ДВОРЯНИН И СТАРЫЙ ДВОРЕЦКИЙ 23.06.20
II. ЛАПЕРУЗ 23.06.20
Часть первая 23.06.20
Часть вторая 23.06.20
Часть третья
I. ДОЛЖНИК И КРЕДИТОР 23.06.20
II. ДОМАШНИЕ РАСЧЕТЫ 23.06.20
III. МАРИЯ АНТУАНЕТТА — КОРОЛЕВА, ЖАННА ДЕ ЛAMОТТ — ЖЕНЩИНА 23.06.20
IV. РАСПИСКА БЁМЕРА И ПИСЬМО КОРОЛЕВЫ 23.06.20
V. ПЛЕННИЦА 23.06.20
VI. НАБЛЮДАТЕЛЬНЫЙ ПУНКТ 23.06.20
VII. ДВЕ СОСЕДКИ 23.06.20
VIII. СВИДАНИЕ 23.06.20
IX. РУКА КОРОЛЕВЫ 23.06.20
X. ЖЕНЩИНА И КОРОЛЕВА 23.06.20
XI. ЖЕНЩИНА И ДЕМОН 23.06.20
XII. НОЧЬ 23.06.20
XIII. ПРОЩАНИЕ 23.06.20
XIV. РЕВНОСТЬ КАРДИНАЛА 23.06.20
XV. БЕГСТВО 23.06.20
XVI. ПИСЬМО И РАСПИСКА 23.06.20
XVII. КОРОЛЕМ НЕ МОГУ БЫТЬ, ГЕРЦОГОМ — НЕ ХОЧУ, РОГАН Я ЕСМЬ 23.06.20
XVIII. ФЕХТОВАНИЕ И ДИПЛОМАТИЯ 23.06.20
XIX. ДВОРЯНИН, КАРДИНАЛ И КОРОЛЕВА 23.06.20
XX. ОБЪЯСНЕНИЕ 23.06.20
XXI. АРЕСТ 23.06.20
XXII. ПРОТОКОЛЫ 23.06.20
XXIII. ПОСЛЕДНЕЕ ОБВИНЕНИЕ 23.06.20
XXIV. СВАТОВСТВО 23.06.20
XXV. СЕН-ДЕНИ 23.06.20
XXVI. УМЕРШЕЕ СЕРДЦЕ 23.06.20
XXVII. ГЛАВА, ГДЕ ОБЪЯСНЯЕТСЯ, ПОЧЕМУ БАРОН СТАЛ ТОЛСТЕТЬ 23.06.20
XXVIII. ОТЕЦ И НЕВЕСТА 23.06.20
XXIX. СНАЧАЛА ДРАКОН, ПОТОМ ЕХИДНА 23.06.20
XXX. КАК СЛУЧИЛОСЬ, ЧТО ГОСПОДИН ДЕ БОСИР, РАССЧИТЫВАЯ ПООХОТИТЬСЯ НА ЗАЙЦА, САМ БЫЛ ЗАТРАВЛЕН АГЕНТАМИ ГОСПОДИНА ДЕ КРОНА 23.06.20
XXXI. ГОЛУБКИ ПОСАЖЕНЫ В КЛЕТКУ 23.06.20
XXXII. БИБЛИОТЕКА КОРОЛЕВЫ 23.06.20
XXXIII. КАБИНЕТ НАЧАЛЬНИКА ПОЛИЦИИ 23.06.20
XXXIV. ДОПРОСЫ 23.06.20
XXXV. ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА ПОТЕРЯНА 23.06.20
XXXVI. КРЕСТИНЫ МАЛЕНЬКОГО БОСИРА 23.06.20
XXXVII. ПОЗОРНАЯ СКАМЬЯ 23.06.20
XXXVIII. ОБ ОДНОЙ РЕШЕТКЕ И ОДНОМ АББАТЕ 23.06.20
XXXIX. ПРИГОВОР 23.06.20
XL. КАЗНЬ 23.06.20
XLI. БРАКОСОЧЕТАНИЕ 23.06.20
КОММЕНТАРИИ 23.06.20
XL. КАЗНЬ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть