Онлайн чтение книги Собиратели ракушек The Shell Seekers
3. Космо

С Космо Гамильтоном Оливия познакомилась на яхте. Дело было летом 1979 года, она тогда отдыхала с друзьями.

Оливия яхты не любила – внизу теснота, слишком много людей на слишком маленьком пространстве, а на палубе постоянно обо что-то спотыкаешься, набиваешь шишки то на коленке, то на макушке. Но эта яхта была большая, крейсерская, она стояла в порту на якоре, и добирались до нее на моторной лодке. Оливия поехала туда нехотя, просто за компанию, вместе с остальными, и худшие ее опасения оправдались: много народу, сидеть негде, и все такие жутко веселые, все запанибрата, пьют коктейль «Кровавая Мэри», громко смеются и обсуждают шикарный званый вечер, на котором все были вчера, а Оливия и ее знакомые не были.

Она стояла в кокпите, крепко держа стакан, и с ней плечом к плечу стояли еще десятка полтора гостей. Ощущение такое, будто надо поддерживать светский разговор в до отказа набитом лифте. И что еще ужасно в этих увеселениях на воде – нет возможности потихоньку уйти, просто выскользнуть из дверей на улицу, поймать такси и вернуться домой. Как в ловушке. Да еще зажатая нос к носу с каким-то мужчиной без подбородка, который воображает, будто тебе безумно интересно услышать, что он служит в дворцовой гвардии, и машина у него хорошая, а все равно из Гемпшира, где он живет, до Виндзора ему ехать ровно столько-то часов и столько-то минут.

У Оливии от скуки свело скулы. Когда гвардеец на минуту отвернулся, чтобы наполнить опустевший стакан, она тут же обратилась в бегство: выкарабкалась из кокпита на палубу и прошла вперед мимо каютной надстройки, на крыше которой загорала какая-то молодая особа – практически нагишом. На передней палубе Оливия отыскала незанятый уголок и села прямо на доски, прислонившись спиной к мачте. Гомон голосов долетал до нее и сюда, но, по крайней мере, можно было побыть одной. Было жарко. Она сидела и с тоской смотрела на море.

Вдруг к ее ногам упала тень. Она подняла голову, опасаясь опять увидеть виндзорского гвардейца, но это оказался мужчина с бородой. Она обратила на него внимание, как только взошла на борт, но поговорить им до сих пор не пришлось. Борода у него была с проседью, а густые волосы – белые как снег. Очень высокого роста, мускулистый, поджарый, в белой рубахе и выцветших, просоленных джинсах.

Он спросил:

– Принести вам еще выпить?

– Да нет, пожалуй.

– Вы хотите побыть одна?

Голос приятный. И непохоже, чтобы он стал, распространяясь о своей персоне, пользоваться вместо личного местоимения словом «человек». Она ответила:

– Не обязательно.

Он присел рядом на корточки. Их глаза оказались на одном уровне, и Оливия увидела, что у него они такого же размытого, светло-голубого цвета, как джинсы. А лицо загорелое, в глубоких складках. Похож на писателя.

– Тогда можно мне с вами посидеть?

Она было замялась, но потом с улыбкой ответила:

– Отчего же нет.

Он назвался: Космо Гамильтон. Живет здесь, на острове, уже двадцать пять лет. Нет, не писатель. Когда-то имел свою контору проката яхт. Потом служил в одной лондонской фирме, которая занималась устройством туристических поездок. А теперь просто свободный человек, сам себе господин.

Оливия, неизвестно почему, заинтересовалась.

– И вам не скучно?

– Почему же мне должно быть скучно?

– Ведь у вас нет никаких дел.

– У меня тысяча дел.

– Назовите хотя бы два.

Он посмотрел на нее смеющимися глазами.

– Вы меня обижаете.

И действительно, у него такой деятельный, работящий вид, что трудно подозревать в нем бездельника. Оливия улыбнулась:

– Я шучу.

Он тоже улыбнулся, сощурив уголки глаз, и улыбка озарила его лицо теплым светом. Оливия почувствовала, как сердце у нее в груди гулко забилось.

– У меня есть яхта, – принялся объяснять он, – и дом. И сад. Полки с книгами. Две козы. И три дюжины кур-бентамок – судя по последним подсчетам. Бентамки, как известно, быстро размножаются.

– Вы сами ходите за курами? Или ваша жена?

– Моя жена живет в Уэйбридже. Мы разведены.

– И вы один?

– Не совсем. У меня есть дочь. Она ходит в школу в Англии, так что в учебное время живет с матерью. А на каникулы приезжает ко мне.

– Сколько ей?

– Тринадцать. Зовут Антонией.

– Она, должно быть, любит приезжать сюда?

– Да. Нам тут хорошо живется. А вас как зовут?

– Оливия Килинг.

– Где вы поселились?

– В «Лос-Пиньос».

– Вы одна?

– Нет, с друзьями. Поэтому и здесь оказалась. Кому-то из нашей компании прислали приглашение, и мы все притащились.

– Я видел, как вы поднимались на борт.

Она сказала:

– Терпеть не могу яхты.

И он засмеялся.

На следующее утро он появился в гостинице, разыскивая Оливию. И застал ее одну возле бассейна. Было рано, ее друзья еще спали в своих номерах. Но она уже искупалась и распорядилась, чтобы ей подали завтрак на террасе у бассейна.

– Доброе утро.

Она подняла голову и увидела против солнца его, облитого ослепительным светом.

– Здравствуйте.

Волосы у нее висели мокрыми прядями, на плечах был белый махровый халат.

– Можно мне присесть к вам?

– Если хотите. – Она ногой подтолкнула к нему стул. – Вы завтракали?

– Да. – Он сел. – Часа два назад.

– Может быть, кофе?

– Нет, и кофе не буду.

– Тогда чем могу быть полезна?

– Я приехал узнать, не согласитесь ли вы провести со мной сегодняшний день?

– Приглашение распространяется на моих друзей?

– Нет. Только вы.

Он смотрел ей прямо в лицо ровным, немигающим взглядом. Она почувствовала, что ей брошен вызов, и почему-то смутилась. Оливия много лет не смущалась. Чтобы спрятать это непривычное состояние и занять руки, она взяла из фруктовой корзинки на столе апельсин и попробовала надорвать грубую кожуру.

– А что же я скажу остальным?

– Просто скажите, что проведете сегодня день со мной.

Апельсиновая кожура не поддавалась, у Оливии даже заболел большой палец.

– А что мы будем делать?

– Я думал отъехать подальше на яхте… захватить провизию для пикника… Дайте-ка, – не вытерпел он, протянул руку через стол и отнял у нее апельсин. – Так вы его никогда не очистите.

Он достал из заднего кармана ножик и разрезал кожуру апельсина на четыре сектора.

Следя за его руками, Оливия сказала:

– Я терпеть не могу яхты.

– Знаю. Вы вчера говорили. – Он положил ножик в задний карман, легко снял кожуру и протянул очищенный апельсин Оливии.

Она молча взяла, и он спросил:

– Ну так как, да или нет?

Оливия с улыбкой откинулась на спинку стула. Она разделила апельсин на дольки и стала есть одну за другой. Космо молча наблюдал за ней. Знойный день уже начал вступать в свои права. Рот Оливин наполнился свежим цитрусовым вкусом. Она довольно сожмурилась, как кошка на пригреве, не спеша управилась с апельсином, облизала пальцы, посмотрела через стол на терпеливо ожидающего ответа собеседника и сказала:

– Да.

В тот день Оливия узнала, что на самом деле вовсе не так плохо относится к яхтам. Та, что принадлежала Космо, оказалась не такой большой, как вчерашняя, и гораздо симпатичнее. Во-первых, здесь они были вдвоем; во-вторых, не качались бесцельно на якоре, а отчалили, подняли парус и вышли, обогнув волнолом, в открытое море, а затем пошли вдоль берега, пока не достигли маленькой голубой бухточки, которую туристы на острове не дали себе труда открыть. Здесь бросили якорь и стали купаться, прыгая в море прямо с палубы и взбираясь обратно по капризной веревочной лестнице.

Солнце в вышине так палило, что Космо натянул над кокпитом тент, и они поели в его тени. Хлеб, помидоры, кружочки колбасы салями, фрукты, сыр и вино, сладкое и холодное – потому что он привязал бутылки за горлышко и спустил на веревках прямо в море.

Потом было время, чтобы безмятежно растянуться на палубе и позагорать; а еще позже, когда ветер совсем стих и солнце поползло вниз по небосклону и его водянистые отблески заиграли на белом потолке каюты, настало время для любви.

На следующее утро он опять появился в гостинице – подъехал в маленьком старом открытом «ситроене», напоминающем скорее мусорный бак на колесах, и увез Оливию вглубь острова, к себе домой. К этому времени в компании, с которой она приехала отдыхать, на нее, вполне естественно, начали злиться. Мужчина, приглашенный специально, чтобы составить ей компанию, выразил свои претензии, и произошла перепалка, после чего тот самым отвратительным образом надулся. Тем проще было уехать.

Опять сияло великолепное утро. Дорога уходила на холмы, через сонные золотые деревни, мимо белых церквушек, мимо ферм, где на скудных лугах паслись козы и ходили по кругу, вращая жернова, многотерпеливые мулы.

Здесь все было такое же, как и столетия назад, не затронутое коммерцией и туризмом. Чем дальше они ехали, тем хуже делалась дорога: кончился гудрон, «ситроен» покатился, проваливаясь и подпрыгивая, по узкому проселку, затененному раскидистыми пиниями, и наконец остановился у подножия старой оливы.

Космо выключил мотор, и они вылезли из машины. В лицо Оливии пахнул прохладный ветерок – далеко внизу проблеснула морская синева. Дальше вниз шла тропа, пересекала миндальную рощу, и там, где она снова выходила на открытое место, стоял дом – длинный, под красной черепичной крышей, белые стены в лиловых пятнах цветущих бугенвиллей. А за ним открывался прекрасный вид на береговой склон и море. Вдоль дома тянулась веранда, увитая виноградом, а перед ней – заросший сад, посреди которого блестела бирюзовая вода маленького бассейна.

– Вот это да! – только и смогла выговорить Оливия.

– Заходи, я покажу тебе все.

Дом был построен очень странно; перед каждым порогом – по две-три ступеньки где вверх, где вниз, в нем не было и двух комнат на одном уровне. Когда-то здесь жило фермерское семейство, поэтому гостиная и кухня до сих пор находились на втором этаже, а нижние помещения, где раньше располагались конюшня, хлев и свинарник, теперь служили спальнями.

Внутри было просто – беленые стены, самая скромная мебель – и прохладно. Небольшие цветные половички на грубых тесаных половицах, стулья с плетеными тростниковыми сиденьями, дощатые скобленые столы. Шторы только в гостиной на втором этаже, а всем прочим окнам в глубоких амбразурах оставалось довольствоваться ставнями.

Но были и восхитительные штрихи – диваны и кресла с мягкими подушками под яркими хлопчатобумажными покрывалами; вазы с цветами; поленья, сохнущие в деревенских корзинах у открытого очага. В кухне с потолочной балки у стены свисала медная посуда и пахло травами и специями. И все выдавало присутствие человека образованного, думающего, прожившего здесь уже двадцать пять лет: сотни книг, не только в шкафах, но и на столах, подоконниках, на комоде у кровати; хорошие картины, множество фотографий, подставки с долгоиграющими пластинками возле проигрывателя.

Наконец экскурсия закончилась, и Космо через низенькую дверь, опять же вниз по ступенькам, вывел Оливию в красную прихожую, а оттуда на веранду.

Оливия встала спиной к открывшемуся виду, разглядывая белый фасад дома.

– Я даже и представить себе не могла такого совершенства!

– Посиди тут, полюбуйся пейзажем, а я принесу тебе бокал вина.

На каменных плитах веранды стоял стол и несколько плетеных кресел. Но Оливии не хотелось садиться. Она подошла к парапету и облокотилась. Вокруг в глиняных горшках цвели, благоухая лимоном, вьющиеся герани, и между ними сомкнутыми рядами деловито маршировали туда-сюда полчища муравьев. На душу Оливии снизошел безграничный покой. Если прислушаться, можно было различить слабые, приглушенные звуки, составляющие тишину. Далекий коровий бубенчик. Мирное, удовлетворенное кудахтанье кур откуда-то из сада. Шорох ветра.

Целый новый мир. Они отъехали всего на несколько километров, а Оливии казалось, будто от гостиницы, знакомых, коктейлей, бассейна, шумных улиц и магазинов, ярких огней и оглушительных танцевальных шлягеров ее отделяет тысяча миль. А еще дальше – Лондон, «Венера», дом, работа. Все это тает, теряет реальность, словно забытый сон о жизни, которой на самом деле никогда не было. Она как долго-долго пустовавший сосуд, который теперь медленно заполняется тишиной. «Я могла бы здесь остаться», – раздался несмелый голосок, будто кто-то легонько потянул за рукав. – Здесь я могла бы остаться».

Она услышала за спиной шлепки сандалий по ступеням. Обернулась и стала смотреть, как он выходит из темного проема, высокий, пригибая голову под притолокой. Он нес бутылку с вином и два стакана, а солнце стояло высоко и отбрасывало ему за спину короткую черную тень. Поставив на столик стаканы и заиндевелую бутылку в каплях влаги, он достал из кармана джинсов сигару, чиркнул спичкой, закурил.

Когда заструился голубой дымок, Оливия сказала:

– Я не знала, что ты куришь.

– Только сигары. Изредка. Когда-то курил сигареты по полсотне в день, но потом избавился от этой привычки. Однако сегодня такой день, когда, кажется, можно дать себе небольшую поблажку. – Он уже откупорил бутылку и теперь наполнял стаканы. Один взял себе, другой протянул Оливии. Холодный как лед. – За что будем пить?

– За твой дом, не знаю, как он называется.

– «Высота».

– За «Высоту». И за ее хозяина.

Они выпили. Космо сказал:

– Я наблюдал за тобой из кухонного окна. Ты стояла не шевелясь. Интересно, о чем ты думала?

– Что здесь… реальность тает.

– А это хорошо?

– Кажется, да. Я… – Она задумалась, подыскивая подходящие слова, потому что ей вдруг показалось очень важным выразить все точно. – Я не особенно домашнее существо. Мне тридцать три года, я работаю в журнале «Венера» редактором отдела, добивалась этого положения много лет. С тех пор как окончила университет, содержу себя сама, и не подумай, что это я жалуюсь, наоборот, ничего другого мне никогда и не нужно было. Замуж не хочу, и детей мне не надо. Навсегда – это не про меня.

– И что же?

– А то, что здесь… в этом доме, мне кажется, я могла бы остаться, не опасаясь, что окажусь узницей или пущу корни. Не знаю почему. – Она улыбнулась, глядя ему в лицо. – Право, не знаю.

– Оставайся, – сказал он.

– На весь день? На ночь?

– Нет. Оставайся вообще.

– Мама учила меня никогда не принимать приглашений вообще, на неопределенное время. Всегда должна быть назначена дата приезда и дата отъезда, так она говорила.

– И совершенно верно. Скажем, дата приезда – сегодня. А дату отъезда ты назначишь сама.

Оливия вглядывалась в его лицо, угадывая подтекст и мотивы. Потом спросила:

– Ты предлагаешь мне поселиться здесь, у тебя?

– Да.

– А работа? У меня прекрасная работа, Космо. Большое жалованье, большая ответственность. Теперешнего положения я добивалась всю свою взрослую жизнь.

– Значит, самое время взять годичный отпуск. Ни мужчина, ни даже женщина не может работать без передышки.

Годичный отпуск. Двенадцать месяцев для себя. Перерыв в работе на двенадцать месяцев – это еще в пределах допустимого. Большее означало бы бросить работу.

– У меня еще есть дом. И машина.

– Уступи их пока своей лучшей подруге.

– А родные?

– Пригласи их сюда.

Пригласить сюда родных. Оливия представила себе, как Нэнси жарит бока на краю плавательного бассейна, а Джордж сидит под крышей в шляпе, чтобы не обгореть. Представила, как Ноэль рыщет по нудистским пляжам и возвращается к ужину с добычей – очередной пышнотелой блондинкой, изъясняющейся на каком-нибудь никому не ведомом языке. Представила мамочку… но мамочка – это совсем другое дело, и ничего смешного. Тут все для нее подходит – и этот большой дом-лабиринт, и заросший сад. И миндальные рощи, и раскаленная на солнце веранда, и курочки-бентамки, курочки особенно. Мамочка будет в восхищении. Недаром же и она, Оливия, сразу полюбила этот дом и почувствовала себя в нем уютно. Это какая-то тайна. Вслух она сказала:

– Не у одной меня имеется родня. Тебе тоже надо подумать кое о ком.

– У меня только Антония.

– Разве этого мало? Нельзя же ее травмировать.

Космо со слегка смущенным видом потер затылок.

– Боюсь, что сейчас не самый подходящий момент для таких разговоров, однако все же замечу, что здесь и раньше бывали дамы.

Оливия рассмеялась:

– И Антония была не против?

– Она относилась к этому с пониманием. Философски. Заводила друзей. А вообще, она очень независимая.

Оба помолчали. Он ждал ответа. Оливия сидела, не отводя взгляда от стакана с вином.

– Это очень ответственное решение, Космо.

– Знаю. Ты должна подумать. Может, приготовим что-нибудь и за едой все обсудим?

Они вернулись в дом. Космо объявил, что сейчас приготовит спагетти с ветчиной и грибами, а Оливия, убедившись, что на кухне ей с ним не тягаться, ушла обратно в сад. Там она отыскала огород, нарвала зелени, несколько помидоров и даже нашла в тени под листами маленькие тыковки. Все это она принесла на кухню, вымыла, нарезала для салата. Они ели за кухонным столом, а потом Космо сказал, что наступило время послеобеденной сиесты. Они легли, и это было даже лучше, чем в первый раз.

В четыре часа, когда зной немного спал, они спустились к бассейну, поплавали нагишом, а потом лежали на солнце, обсыхая.

Космо рассказывал о себе. Ему пятьдесят пять лет. Едва окончив школу, он был сразу же призван в армию и всю войну состоял на действительной службе. Жизнь эта, как ни странно, пришлась ему по вкусу, так что, когда война кончилась, он решил остаться сверхсрочно офицером в регулярных войсках. Но в тридцать лет получил немного денег в наследство от деда. Оказавшись впервые в жизни финансово независимым, поспешил демобилизоваться и, не связанный никакими узами и обязанностями, отправился путешествовать по свету. Добравшись до Ивисы, где тогда еще не расцвела тлетворная цивилизация и жизнь была потрясающе дешева, он с первого взгляда влюбился в этот остров и решил здесь обосноваться, так что на этом его путешествия закончились.

– А твоя жена? – спросила Оливия.

– Что – жена?

– Когда она появилась?

– Умер отец, и я приехал на похороны. Пожил немного с матерью, помог уладить дела. Мне тогда был сорок один год, не так уж мало. Я познакомился с Джейн в гостях у моих лондонских знакомых. Она была твоего возраста. Держала цветочный магазин. У меня было тоскливо на душе, уж не знаю почему. Может, все-таки потому, что потерял отца. До этого я никогда в жизни не раскисал. А тогда затосковал, возвращаться домой одному не хотелось. Джейн была очень милая, готова хоть сейчас под венец, и жизнь на Ивисе представлялась ей безумно романтичной. В этом была моя главная ошибка: надо было сначала привезти ее сюда на смотрины, как привозят свою девушку познакомиться с родителями. А я этого не сделал. Мы поженились в Лондоне, и она в первый раз вошла сюда уже как моя жена.

– Она была здесь счастлива?

– Поначалу. А потом заскучала по Лондону, по знакомым, ей хотелось ходить в театры, на концерты в Алберт-холл, ездить по магазинам, в гости, за город на уик-энд.

– А как же Антония?

– Антония родилась здесь, она у нас местная. Я думал, появление ребенка немного успокоит мать, но вышло только хуже. И тогда мы вполне по-дружески решили расстаться. Безо всяких взаимных претензий и обид, потому что не на что было обижаться. Джейн увезла Антонию и растила ее до восьми лет, а с тех пор, как девочка стала ходить в школу, она на летние и пасхальные каникулы приезжает сюда и живет со мной.

– А тебе это не трудно?

– Нет. У меня с ней нет хлопот. Здесь есть славная чета, Томеу и Мария, они живут на маленькой ферме дальше по дороге. Томеу помогает мне в саду, а Мария приходит убирать в доме и присматривать за моей дочерью. Они подружились, и Антония в результате выросла двуязычной.

Стало прохладно. Оливия села, дотянулась до своей блузки, просунула руки в рукава, застегнула пуговицы. Космо тоже зашевелился и, заявив, что после этого разговора ему захотелось пить, предложил принести чего-нибудь. Она высказалась в пользу крепкого горячего чая. Космо поднялся и побрел к дому ставить чайник. Заросший сад скрыл его из виду, а Оливия осталась у бассейна. Она наслаждалась безмятежным одиночеством, уверенная, что с минуты на минуту он вернется. Вода в бассейне была гладкой как зеркало, и в ней отражалась стоящая на той стороне статуя мальчика, играющего на дудочке.

Низко пролетела чайка. Оливия, задрав голову, любовалась ее непринужденным полетом на широко распахнутых, подсвеченных закатом крыльях. В этот миг она поняла, что останется у Космо. Подарит себе один сказочный год.

Оказалось, что сжигание мостов довольно болезненная операция. Надо было о многом позаботиться. Прежде всего съездить в город, в отель «Лос-Пиньос», забрать вещи, расплатиться и освободить номер. Все это они проделали тихонько, тайком, чтобы никто не заметил, – вместо того чтобы разыскать друзей и все объяснить, Оливия трусливо уклонилась от встречи, оставив у портье записку с маловразумительными объяснениями своего поступка.

Затем ей пришлось посылать телеграммы, писать несколько писем, переговариваться с Лондоном по трескучей телефонной линии. Когда со всем этим было покончено, она ждала, что испытает радостное облегчение, но вместо этого ее почему-то охватила какая-то непонятная паника. Она почувствовала, что опустошена и совершенно без сил. Ее стошнило. Она скрыла это от Космо, но, когда он нашел ее лежащей ничком на кушетке, в слезах от дурноты и бессилия, все обнаружилось.

Он проявил удивительное понимание, уложив ее спать в комнатке Антонии, в полном покое и одиночестве, и она провела там три ночи и два дня, приподнимая голову, только чтобы выпить принесенного им горячего молока, съесть кусочек хлеба с маслом или дольку какого-нибудь фрукта.

На третье утро Оливия проснулась и почувствовала, что все прошло. Она выздоровела, отдохнула, пришла в себя, ее переполняла бодрость и упоительная радость жизни. Сладко потянувшись, она встала с кровати, распахнула ставни и вдохнула полной грудью свежесть раннего жемчужного утра. Пахло влажной, росистой землей, пели петухи. Оливия накинула халат и поднялась по лестнице в кухню. Вскипятила чайник, заварила чай. И, поставив на поднос две чашки, спустилась по другой лестнице в спальню Космо.

Ставни там были еще закрыты, стоял полумрак. Но Космо уже не спал.

Когда она вошла, он сказал:

– Привет.

– Доброе утро. Я принесла тебе утренний чай.

Она поставила поднос сбоку от кровати и отошла к окну распахнуть ставни. Косые лучи низкого солнца залили комнату светом. Космо протянул руку к часам.

– Половина восьмого. Ты ранняя пташка.

– Я пришла сказать, что мне лучше. – Она присела на край кровати. – И попросить прощения за слабость. И еще поблагодарить тебя за понимание и доброту.

– Как же ты собираешься меня благодарить?

– Н-ну, мне известен один способ, да вот не знаю, не слишком ли еще рано.

Космо улыбнулся и подвинулся, освобождая место.

– Это никогда не рано.

А потом:

– Ты – само совершенство.

Она, удовлетворенная, лежала на сгибе его руки.

– Как и ты, Космо, я тоже обладаю некоторым опытом.

– Скажите мне, мисс Килинг, – произнес он тоном персонажа пьесы Ноэля Коуарда, – когда вы лишились невинности? Я знаю, наши слушатели хотели бы это знать.

– На первом курсе.

– В каком колледже?

– Это имеет значение?

– Как знать.

– Маргарет-холл.

Он поцеловал ее. И сказал:

– Я тебя люблю.

И это было уже не из Ноэля Коуарда.

Полетели дни, один за другим, безоблачные, жаркие, длинные и свободные, наполненные самыми бесцельными занятиями. Оливия купалась в бассейне, спала, бродила по саду, заходила накормить бентамок, собрать яйца или немного пополоть грядки. Познакомилась с Томеу и Марией, которых нисколько не смутило ее появление в доме, – каждое утро они приветствовали ее широкими улыбками и сердечными рукопожатиями. Она понемногу учила названия испанских блюд, наблюдала, как Мария готовит грандиозные паэльи. Ее перестало волновать, как одеться. Она целыми днями обходилась без косметики, бродила босиком, в старых джинсах или в бикини. Иногда они вдвоем ходили с кошелкой в деревню что-то купить, но, по молчаливому уговору, не появлялись ни в городе, ни на пляже.

Обдумывая теперь на досуге свою жизнь, Оливия обнаружила, что впервые очутилась в таких условиях, когда не надо работать, напрягаться, карабкаться вверх по лестнице избранной карьеры. Смолоду она поставила перед собой одну простую и ясную цель: быть всегда лучше всех. Первой в классе, первой по результатам экзаменов. Выкладывалась за стипендию, за хорошие оценки, засиживаясь до света над учебниками, чтобы еще раз все просмотреть, убедиться, что помнит, что ее примут в университет. А потом, в Оксфорде, опять все началось сначала – медленная и упорная подготовка к решающим выпускным экзаменам. Окончив с отличием по английскому и философии, она, казалось бы, могла сделать передышку, но слишком сильна была в ней внутренняя энергия. И, боясь потерять разгон, пропустить шанс, она сразу пошла работать. С тех пор минуло одиннадцать лет, и она ни разу не позволила себе расслабиться.

Все это в прошлом. И никаких сожалений. Теперь ей стало ясно, что встреча с Космо и полный выход из игры случились как раз вовремя. Лекарство нашлось прежде, чем стал ясен диагноз. Организм благодарно отозвался на перемену. Волосы у нее стали блестящими, темные глаза в густых ресницах лучились покоем, и даже черты лица словно утратили напряженную резкость, разгладились. Высокая, худощавая, загорелая до смуглоты, Оливия гляделась в зеркало и впервые в жизни видела себя по-настоящему красивой.

Как-то она осталась в доме одна. Космо отправился в город взять газеты и письма, а заодно глянуть на свою яхту, стоящую в бухте. Оливия лежала на террасе и наблюдала за двумя птичками, резвящимися в ветвях оливы.

Глядя на их игры, она вдруг ощутила странную пустоту. Стала копаться в себе, анализировать и обнаружила скуку. Не то чтобы ей надоел этот дом или Космо, нет. Надоела себе она сама, пустая, неприбранная, безрадостная, точно нежилая комната. Поразмыслив над этим новым положением вещей, Оливия поднялась с кресла и пошла в дом выбрать себе что-нибудь почитать.

К тому времени, когда Космо возвратился, она так увлеклась, что даже не услышала его шагов, и вздрогнула, когда он вдруг очутился перед ней.

– Я запарился и умираю от жажды, – начал было он, но не договорил и удивленно заглянул ей в лицо. – Оливия, я и не знал, что ты носишь очки.

Она отложила книгу.

– Только когда читаю, или работаю, или хожу на деловые обеды с тугодумами-бизнесменами, которые должны меня уважать. А вообще, я ношу контактные линзы.

– Я не замечал.

– Тебе не нравится? Это может как-то повлиять на наши отношения?

– Совсем нет. В очках ты кажешься ужасно умной.

– Я и есть ужасно умная.

– А что это за книга?

– Джордж Эллиот, «Мельница на Флоссе».

– Смотри только не вообрази себя бедняжкой Мегги Талливер.

– Я никогда не воображаю себя героинями книг. У тебя чудесная библиотека. Здесь есть все, что я хотела бы перечитать или прочитать впервые. Я, наверное, весь год просижу, уткнувшись носом в книгу.

– Не возражаю, только с условием, что время от времени будешь отрываться для удовлетворения моих плотских желаний.

– Договорились.

Он нагнулся, поцеловал ее и пошел в дом взять банку пива.

Она прочла «Мельницу на Флоссе», потом «Гудящие высоты», потом Джейн Остин. Прочла Сартра, прочла «В поисках утраченного времени» и в первый раз – «Войну и мир». Она читала классику, биографии, романы писателей, о которых раньше никогда даже не слышала. Прочитала Джона Чивера, и Джозефа Конрада, и растрепанный альманах «Искатели приключений», который удивительно живо напомнил ей детство в доме на Оукли-стрит.

А так как все эти книги были для Космо старыми добрыми знакомыми, вечера теперь стали проходить за увлекательными литературными беседами, обычно под музыку – «Из Нового Света» Дворжака, вариации «Энигма» Элгара, целые симфонии и оперы от увертюры до финала.

Чтобы быть в курсе событий, Космо раз в неделю получал из Лондона «Таймс». Однажды, прочитав в газете статью о сокровищах галереи Тейт, Оливия рассказала ему о Лоренсе Стерне.

– Он мой дед, отец моей матери.

Ей было приятно видеть, какое впечатление произвели эти слова на Космо.

– Вот это да! Почему же ты раньше не сказала?

– Не знаю. Я вообще о нем редко говорю. Да теперь его мало кто знает! Устаревший и забытый художник.

– И какой художник! – Космо наморщил лоб, подсчитывая: – Но он ведь родился… постой-ка… где-то в восемьсот шестидесятые годы. Он, по-видимому, был уже глубоким стариком к тому времени, когда ты появилась на свет.

– Его вообще тогда уже не было в живых. Он умер в тысяча девятьсот сорок пятом в своей постели в собственном доме в Порткеррисе.

– Так, значит, вы проводили каникулы и праздники в Корнуолле?

– Да нет. В его бывшем доме всегда жили чужие люди, жильцы. В конце концов мамочка его совсем продала. Ей пришлось это сделать, потому что нам все время не хватало денег. И это вторая причина, почему мы никуда не ездили на каникулы.

– Вы не чувствовали себя ущемленными?

– Нэнси ужасно страдала. И Ноэль страдал бы тоже, если бы не умел устраиваться. Он всегда заводил дружбу с подходящими мальчиками и получал всякие приглашения – то на яхте поплавать, то на лыжах покататься, то погостить у кого-то на вилле на юге Франции.

– А ты? – ласково спросил Космо.

– А мне было все равно. Я и не хотела никуда уезжать. Мы жили в просторном доме на Оукли-стрит, с большим садом, и к моим услугам были все музеи, библиотеки, картинные галереи – ходи куда хочешь. – Она улыбнулась, вспомнив ту интересную жизнь. – Дом принадлежал нашей матери. Лоренс Стерн в конце войны переписал его на нее. Отец у нас был довольно… – она замялась, подыскивая подходящее слово, – легковесный человек. Толковым и предприимчивым его не назовешь. Наверное, понимая это, дед позаботился о том, чтобы мама была материально независимой и имела хотя бы дом, где растить детей. Ему тогда было уже за восемьдесят, и все суставы у него были изуродованы артритом. Он понимал, что ему жить там уже не придется.

– Твоя мать и теперь в нем живет?

– Нет. Такой большой дом стало слишком трудно и дорого содержать, и в прошлом году она наконец согласилась его продать и уехать из Лондона. У нее была мечта снова поселиться в Порткеррисе, но моя сестра Нэнси ее отговорила и подыскала домик в деревне Темпл-Пудли, в Глостершире. Надо отдать Нэнси справедливость – домик очень милый, и мамочке в нем хорошо. Единственное, что в нем огорчает, это название «Подмор Тэтч». – Она неодобрительно наморщила нос, и Космо рассмеялся. – Нет, правда, согласись, что это звучит немного посконно.

– Можно назвать его «Монрепо». Он, наверное, весь увешан прелестными картинами Лоренса Стерна?

– Нет, к сожалению. У мамочки их только три, и это обидно, потому что, судя по состоянию рынка, года через два им цены не будет.

Разговор перешел на викторианских живописцев, а потом на Огастеса Джона. Космо сходил в дом и принес его двухтомную биографию, которую Оливия читала, но выразила желание прочесть еще раз. Они долго обсуждали этого художника и сошлись на том, что, несмотря на все его пороки, этот старый светский брюзга не вызывает ничего, кроме восхищения, хотя в живописи оба предпочитают ему его сестру Гвен.

Придя к такому выводу, они приняли душ, оделись сравнительно пристойно и отправились пешком в деревню, в бар Педро, где можно было сидеть и пить прямо под звездным небом. Нежданно-негаданно появился молодой человек с гитарой, сел на табурет и просто, безо всяких церемоний, начал играть вторую часть «Гитарного концерта» Родриго, наполняя жаркую тьму ночи этой томной и торжественной музыкой, выражающей душу Испании.

Через неделю ожидался приезд Антонии. Мария затеяла в ее комнате генеральную уборку, вытащила всю мебель на веранду, принялась белить стены, перестирывать байковые одеяла, накидки и яростно выбивать прутом половички и коврики.

Из-за суматохи скорое появление девочки становилось словно еще ближе, и от этого на душе у Оливии заскребли кошки. Не из эгоизма, – хотя, конечно, перспектива делить Космо с другой женщиной, пусть даже тринадцати лет, и притом его родной дочерью, была по меньшей мере малоприятной, – а из-за того, что боялась не оправдать его ожиданий: сказать что-нибудь не то, совершить бестактный поступок. По отзывам Космо, Антония была девочка милая и без комплексов, но Оливии от этого легче не становилось, ведь опытом в общении с детьми она не обладала. Ноэль родился, когда ей было десять лет, и, пока он подрос настолько, чтобы с ним можно было общаться, она уже фактически оставила родной дом и ушла в мир. Есть, правда, дети Нэнси, но они такие несносные и невоспитанные, что от них Оливия всегда старалась держаться подальше. Что же они с Антонией скажут друг другу? О чем будут говорить? И чем заниматься?

Вечером, наплававшись в бассейне и расположившись в шезлонге рядом с Космо, она поделилась с ним своими опасениями.

– Понимаешь, мне очень не хочется вам помешать. Вы с Антонией так близки, и ей неизбежно должно показаться, что я тебя отнимаю. В конце концов, ей же всего тринадцать лет, а это трудный возраст, и ревность с ее стороны – вполне естественная реакция.

Он вздохнул.

– Ну как мне убедить тебя, что ничего этого не будет?

– Третий всегда лишний, даже в самых благоприятных условиях. Антонии наверняка захочется иногда остаться с тобой с глазу на глаз. А что, если я этого не почувствую и не уйду вовремя? Нет, Космо, согласись, у меня есть причины волноваться.

Он помолчал, подумал. И наконец со вздохом ответил:

– Очевидно, убедить тебя в беспочвенности этих страхов мне не удастся. В таком случае давай поищем выход из положения. Что, если, пока Антония будет жить у нас, мы пригласим погостить еще кого-нибудь четвертого? Для компании. Тебе так будет легче?

Такое предложение все меняло.

– Да-да, конечно, будет. Какой ты умный! Кого позовем?

– Кого захочешь, лишь бы это не был молодой сексуальный мужчина.

– А если мою маму?

– Она приедет?

– Непременно.

– Но в ее присутствии нам не надо будет спать в разных комнатах? Я уже не в том возрасте, чтобы красться ночью по коридору, могу в темноте с лестницы свалиться.

– Мама не склонна к иллюзиям, тем более на мой счет. – Оливия воодушевилась. – Космо, она тебе понравится. Мне просто не терпится вас познакомить.

– В таком случае не будем терять время. – Он вылез из шезлонга и стал натягивать джинсы. – Давай поворачивайся, девочка. Если мы успеем мобилизовать твою маму и оповестить Антонию, они смогут встретиться в Хитроу и прилететь сюда вместе, одним самолетом. Антония еще робеет летать одна, а твоей матери, я думаю, будет с ней занятно.

– Но куда мы направляемся? – спросила Оливия, торопливо проталкивая пуговицы в петли.

– Пойдем в деревню и позвоним по телефону от Педро. Ты знаешь номер телефона в Глостершире? Номер «Подмор Тэтч», «Соломенной крыши»? – Он произнес это название с нажимом, даже с издевкой, и поглядел на часы. – В Англии сейчас половина седьмого. Твоя мама в это время дома? Чем она может быть занята вечером в половине седьмого?

– Работает в саду. Или стряпает ужин на десятерых. Или угощает кого-то стаканчиком спиртного.

Скорей бы уже она очутилась здесь.

Самолет из Лондона с промежуточной посадкой в Валенсии прибывал в девять пятнадцать. Мария, с нетерпением ждавшая приезда Антонии, вызвалась прийти и приготовить ужин. Оставив ее организовывать грандиозное пиршество, Оливия и Космо поехали в аэропорт. Оба, хотя и не признавались в этом друг другу, слегка волновались, вследствие чего приехали много раньше срока и вынуждены были дожидаться в безлюдном зале добрых сорок минут, прежде чем женский голос среди треска и помех объявил по радио на испанском языке, что самолет совершил посадку. Затем опять ожидание, пока пассажиры проходили иммиграционный контроль, получали багаж; но вот наконец двери открылись и в зал валом повалили люди: бледные страдальцы-туристы; семейства местных жителей с вереницами детишек; таинственные дельцы в черных очках и щегольских костюмах; священник и две монахини… Наконец, когда Оливия уже начала думать, что, должно быть, они опоздали на самолет, появились Пенелопа Килинг и Антония Гамильтон.

Они раздобыли тележку, навалили на нее вещи, но у нее заедали колеса, она все время ехала не туда, а они обе почему-то от этого помирали со смеху, причем так увлеклись смехом, болтовней и управлением непослушной тележкой, что даже не сразу заметили Космо и Оливию.

Волнение Оливии отчасти объяснялось тем, что всякий раз после более или менее длительной разлуки с Пенелопой ей становилось страшно, не окажется ли, что мать переменилась? Не обязательно постарела, но, может быть, как-то сникла, выдохлась, чуть заметно сдала. Однако, увидев Пенелопу, она сразу же успокоилась. Все в порядке. Вид, как всегда, оживленный и потрясающе изысканный. Высокая, прямая, густые серебристые волосы собраны в пучок низко на затылке, темные глаза искрятся весельем, и даже сражение с тележкой ни на йоту не убавило ее гордого достоинства. Разумеется, она вся обвешана сумками и корзинками и одета в старую темно-синюю суконную накидку, которая на самом деле – флотский плащ, купленный у обедневшей капитанской вдовы еще в конце войны и с тех пор верно служивший Пенелопе во всех случаях, от свадеб до похорон.

И Антония… Оливия успела разглядеть высокую стройную девочку, с виду старше своих тринадцати лет, с прямыми золотистыми волосами за спиной, в джинсах, футболке и красном хлопчатобумажном пиджаке.

На большее времени не было. Космо поднял руки и окликнул дочь по имени. Антония оставила Пенелопу и тележку и с развевающимися волосами, держа в одной руке ласты, а в другой холщовую сумку, устремилась к ним, пробираясь сквозь толпу обремененных чемоданами людей, чтобы повиснуть у Космо на шее. Он подхватил ее, закружил, оторвав от пола длинные спички-ноги, звучно поцеловал и поставил обратно.

– Ты выросла.

Это было сказано с укоризной.

– Знаю. На целый дюйм.

И Антония повернулась к Оливии. У нее оказался нос в веснушках и смеющийся рот, чересчур большой для круглого личика, а глаза серо-зеленые, окаймленные длинными, густыми белесыми ресницами. Взгляд открытый, приветливый, заинтересованный.

– Здравствуй. Я Оливия.

Антония высвободилась из объятий отца, зажала под мышкой резиновые ласты и протянула ей руку:

– Здравствуйте.

И Оливия, глядя в это юное, ясное лицо, поняла, что Космо был прав и опасаться ей совершенно нечего. Обезоруженная, покоренная непринужденной сердечностью девочки, она пожала протянутую руку.

– Вот хорошо, что ты приехала, – сказала она и, преодолев этот рубеж, оставила дочь с отцом, а сама пошла навстречу матери, терпеливо сторожившей вещи. Пенелопа, вся засветившись, молчаливым любовным жестом раскинула ей навстречу руки, и Оливия, счастливая, бросилась в эти объятия. Она обняла мать изо всех сил, прижимаясь лицом к прохладной гладкой щеке и вдыхая родной аромат знакомых материнских духов.

– Дорогая моя, хорошая, – проговорила Пенелопа. – Прямо не верится, что я здесь.

Подошли Космо с Антонией, и заговорили все разом:

– Космо, это моя мама Пенелопа Килинг…

– Вы легко нашли друг друга в Хитроу?

– Безо всякого труда: я держала газету в руке и розу в зубах.

– Папа́, мы так весело летели! Одного человека стошнило…

– Это весь ваш багаж?

– Долго пришлось ждать в Валенсии?

– …а стюардесса вылила целый стакан апельсинового сока на монахиню, представляешь?

Наконец Космо навел порядок, взял на себя управление строптивой тележкой и вывел их из зала прибытия пассажиров в теплую синюю звездную ночь, наполненную бензиновой гарью и стрекотом цикад. Все они как-то умудрились втиснуться в «ситроен»: Пенелопа на переднем сиденье, Антония и Оливия сзади, туда же навалили вещи и поехали.

– Как поживают Мария и Томеу? И бентамки? – затарахтела Антония. – А ты знаешь, папа́, у меня в этом году «отлично» по французскому! Ой, смотрите-ка, новая дискотека! И роликовый каток! Давайте приедем покататься на роликах, ладно, папа́? И за эти каникулы я обязательно должна научиться виндсерфингу… Если брать уроки, это очень дорого?

Знакомая дорога вела в гору, в сельские места, где по холмам кое-где мерцали огоньки ферм и в воздухе стоял пряный смолистый дух. Подъезжая к дому, они увидели сквозь ветви миндальных деревьев, что Мария зажгла все наружное освещение, так что получилась настоящая праздничная иллюминация. Едва Космо остановил машину и они начали выбираться наружу, как в ярком свете подошли Мария с Томеу – она плотная, загорелая, в черном платье и переднике, а он по такому случаю чисто выбритый и в свежей рубахе.

– Hola, señor, – поздоровался Томеу.

Марию же интересовала только ее любимица:

– Антония!

– Мария! – Девочка выскочила из машины и бегом бросилась к ней обниматься.

– Antonia. Mi nina. Favorita. Cómo esta usted?[4]Антония. Моя малышка. Любимая. Как ты поживаешь? (исп.)

Приехали.

Вход в комнату Пенелопы (некогда стойло для ослика) был прямо с веранды. Это была совсем маленькая комнатка, места хватало только для кровати и комода, а платяной шкаф заменяли вбитые в стену деревянные колышки. Но Мария произвела тут такую же тщательную уборку, как у Антонии, и все теперь сияло чистотой и белизной, благоухало мылом и свежевыглаженным бельем, а Оливия поставила на тумбочку у кровати бело-синий кувшин с чайными розами и положила несколько книг. Две ступеньки вверх, и другая дверь открывалась внутрь дома. Оливия открыла ее и объяснила матери, как найти единственную ванную.

– Водопровод не всегда хорошо работает в зависимости от того, довольно ли воды в колодце, так что, если с первого раза вода в уборной не спустится, надо повторить попытку.

– Все замечательно. Изумительное тут место. – Пенелопа сняла синюю накидку, повесила на колышек и, наклонившись над кроватью, стала разбирать чемодан. – И Космо производит самое приятное впечатление. А ты так хорошо выглядишь. Я никогда тебя не видела такой цветущей.

Оливия, сидя на кровати, смотрела, как мать раскладывает вещи по ящикам.

– Спасибо, что ты так сразу приехала, по первому зову. Ты просто ангел. Мне показалось, что, когда приедет Антония, – лучше, чтобы и ты была. Конечно, я пригласила тебя не только поэтому. Я с первого дня, как очутилась здесь, мечтала показать тебе этот дом.

– Ты же знаешь, я люблю все делать экспромтом. Я позвонила Нэнси, сообщила, что еду к тебе, и ей так завидно стало, что ее не зовут, что она говорила со мной раздраженно, но я не обратила на это ни малейшего внимания. А малышка Антония – такое прелестное существо. Совсем не застенчивая, смеялась и болтала весь день. Вот бы детям Нэнси хоть немного ее общительности и хороших манер. Один только бог знает, за какой грех я наказана такими внуками…

– А как Ноэль? Ты давно его не видела?

– Давно. Уже несколько месяцев. На днях позвонила ему, жив ли? Выяснилось, что жив.

– Что делает?

– Подыскал себе новую квартиру, вблизи от Кингз-роуд. Во что она ему обойдется, я даже не отважилась спросить, это его проблема. Думает оставить издательское дело и заняться рекламой, говорит, что у него есть очень полезные связи. Ну, и собирался в Каус на уик-энд. В общем, как всегда.

– Ну а ты сама? Что у тебя слышно? Как «Подмор Тэтч»?

– Милый мой домик, – любовно отозвалась Пенелопа. – Достроили наконец зимний сад, не могу тебе передать, как славно получилось. Я посадила куст жасмина и один корень дикого винограда и купила очень изящное плетеное кресло.

– Тебе давно нужно было подкупить садовую мебель.

– Зацвела магнолия – в первый раз. Мне подрезали глицинию. Приезжали в гости Аткинсоны, и было так тепло, что мы ужинали в саду. Они справлялись о тебе и шлют самые сердечные приветы. – Пенелопа улыбнулась гордой материнской улыбкой. – Когда я возвращусь домой, смогу сообщить им, что такой цветущей и красивой я тебя никогда не видела.

– Тебя очень удивило, что я поселилась у Космо, бросила работу и вообще как будто с ума сошла?

– Пожалуй, да. Но потом я подумала: а почему бы и нет? Ты всю жизнь работала на износ; я иногда видела, какая ты усталая, озабоченная, и просто опасалась за твое здоровье.

– Ты мне не говорила.

– Оливия, ты сама себе госпожа, и я не имею права вмешиваться в твою жизнь. Но это не значит, что я о тебе не беспокоюсь.

– И оказывается, ты была совершенно права. Я тут переболела. Приняла решение, обрубила канаты, сожгла корабли и после этого совсем расквасилась. Трое суток подряд спала. Космо вел себя как настоящий ангел. На четвертый день я очнулась и выздоровела. Я даже не подозревала, что так вымоталась. Наверное, если бы не осталась здесь, кончилось бы тем, что попала в клинику с нервным срывом.

– Не смей об этом даже думать.

Во время разговора Пенелопа, не переставая сновать по комнатке, раскладывала по ящикам комода свои пожитки, развешивала на стене знакомые поношенные платья. Как это похоже на нее – не привезти ни одного модного туалета, купленного специально для этой поездки! Впрочем, Оливия знала, что ее мать даже в этих старых вещах будет иметь самый изысканный и неповторимый вид.

Но, к ее немалому удивлению, нашлась и обнова. Напоследок из чемодана появилось одеяние из изумрудно-зеленого натурального шелка. Разложенное на кровати, оно оказалось роскошным и напоминало нечто среднее между казакином и восточным халатом с золотым шитьем, – ну прямо из «Тысячи и одной ночи»!

Оливия смотрела на него с восхищением.

– Где ты раздобыла такую прелесть?

– Верно ведь, хорош? Марокканский, по-моему. Купила у Роз Пилкингтон. Ее мать привезла этот наряд из довоенной развлекательной поездки в Марракеш, а она недавно нашла на дне старого сундука.

– Ты в нем будешь как императрица.

– Погоди, это еще не все.

Казакин, надетый на плечики, примкнул к выцветшим бумажным платьям на стене, а Пенелопа стала рыться в бездонной кожаной сумке, которую по прибытии сняла с плеча.

– Я ведь тебе писала, что бедняжка тетя Этель умерла? Представь, она оставила мне наследство. Я получила его по почте всего несколько дней назад, как раз когда собиралась к тебе.

– Тетя Этель оставила наследство? Я думала, у нее ничего не было.

– Я тоже. Но она в своем репертуаре – сумела удивить даже напоследок.

Тетя Этель действительно всю жизнь не переставала удивлять.

Единственная сестра Лоренса Стерна, много моложе его, она на исходе Первой мировой войны, тридцати трех лет от роду, решила, что, поскольку цвет английской молодежи полег на полях сражений во Франции, ей ничего не остается, как смириться с судьбой старой девы. И, нисколько не обескураженная, стала жить одна, стараясь получать от жизни как можно больше удовольствия. Поселилась в крохотном домишке в Патни, когда это еще был далеко не «хороший район», при случае пускала в дом какого-нибудь жильца (или любовника – никто точно не знал) и давала уроки игры на фортепиано, на что и существовала. Казалось бы, что может быть безрадостнее. Но тетя Этель даже в этой нищете умудрялась радоваться жизни, и каждый ее день был полон захватывающих приключений. Когда Оливия, Нэнси и Ноэль были маленькие, приезд тети Этель всякий раз был радостным событием, и не только из-за подарков, которые она обязательно привозила, но и потому, что с ней всегда было весело – она нисколько не походила на других взрослых. А еще интереснее было в гостях у нее: никогда не знаешь, что может случиться. Однажды, когда они сели пить чай с кривобоким пирогом, который испекла тетя, в комнате обвалился потолок. В другой раз стали жечь костер в конце ее крошечного садика, огонь перекинулся на ограду, и приехали пожарники в машине с колоколом. А еще она учила их плясать канкан и петь вульгарные куплеты, полные двусмысленностей, над которыми Оливия стыдливо хихикала, а Нэнси надувала губы, притворяясь, будто ничего не понимает.

С виду тетя Этель была похожа на козявку: сухонькая, на ногах туфельки детского размера, крашеные рыжие волосики и вечно дымящаяся сигарета в руке. Но, несмотря на неряшливый облик и образ жизни (а может быть, именно благодаря этому), она имела массу друзей, и не было города во всей Англии, где не жила бы какая-нибудь ее школьная подруга или бывший поклонник. Этель всегда звали, дорожили ее веселым обществом, и она часто у них гостила, но между поездками в провинцию обязательно возвращалась в Лондон, к выставкам и концертам, без которых не могла жить, к усердной переписке с подругами и друзьями, к осиротевшему жильцу, если у нее в это время был жилец, к урокам фортепиано и к телефонным разговорам. Она без конца звонила своему биржевому маклеру, должно быть ангельски терпеливому человеку, и, если ее жалкие акции поднимались на один пункт, позволяла себе на закате два розовых джина вместо одного. Это у нее называлось «кутнуть на всю катушку».

На восьмом десятке, когда даже ей стали не под силу суета и дороговизна лондонской жизни, Этель переехала в Бат и поселилась со своими закадычными друзьями Милли и Бобби Родвэй. Но потом Бобби оставил этот мир, а за ним вскоре последовала и Милли, и тетя Этель осталась одна. Какое-то время она еще справлялась в одиночку, бодрая и несгибаемая, как всегда, но старость исподволь все-таки взяла свое – Этель споткнулась у себя на пороге о молочную бутылку и сломала шейку бедра. После этого она стала сдавать с головокружительной быстротой и сделалась такой беспомощной и слабой, что районные власти в конце концов поместили ее в приют для престарелых. Здесь ее, закутанную в шали, трясущуюся и плохо соображающую, регулярно навещала Пенелопа, ездившая в Бат на своем стареньком «вольво» сначала из Лондона, а потом из Глостершира. Раза два Оливия сопровождала мать в этих поездках, но они производили на нее такое тяжелое, гнетущее впечатление, что она под любым предлогом старалась от них уклониться.

– Так трогательно с ее стороны… – говорила теперь Пенелопа с нежностью. – Знаешь, ведь ей почти исполнилось девяносто пять. Это уже слишком… Ага, вот они.

Она нашла на дне сумки то, что искала, – старый, потертый кожаный футлярчик. Нажала защелку, крышка откинулась, и Оливия увидела на выцветшей бархатной подушечке пару серег.

– Ой! – непроизвольно сорвалось у нее с языка.

Они были восхитительно красивы – два кружка жемчужинок, а в них по крестику из золота и эмали, окруженных бриллиантами, и внизу болтаются подвески – жемчужинки с рубинами. Это было украшение из другой эпохи, замысловатая роскошь Ренессанса.

– И это – ее? – изумилась Оливия.

– Чудо, верно?

– Но откуда они у нее взялись?

– Не имею понятия. Последние полстолетия пылились в банке.

– Антикварная вещь.

– Нет, я думаю, викторианская. Из Италии, вероятно.

– Наверное, тетя Этель получила их в наследство от матери.

– Может быть. А может быть, выиграла в карты. Или получила в подарок от богатого обожателя. Это ведь тетя Этель, так что возможны любые варианты.

– Ты их отдавала на оценку?

– Времени не было. Они миленькие, но стоят, я думаю, недорого. Главное, они изумительно подходят к казакину. Прямо как будто специально для него предназначались.

– Верно. – Оливия отдала футляр с серьгами матери. – Но, пожалуйста, обещай мне, когда вернешься, оценить их и застраховать.

– Хорошо. Пожалуй. Я так плохо разбираюсь в этих вещах.

И она сунула футляр обратно в сумку.

Вещи были уже распакованы. Пенелопа закрыла пустой чемодан, сунула под кровать и повернулась к зеркалу на стене. Вынула черепаховые шпильки, распустила волосы, и они повисли, прошитые серебряными нитями, но, как и прежде, густые и здоровые, у нее за спиной. Перекинув волосы через плечо, Пенелопа взяла щетку. Оливия с удовольствием наблюдала знакомый с детства ритуал: поднятый локоть, скользящие, длинные взмахи.

– А ты, моя дорогая? Каковы твои планы?

– Я проведу здесь год. Двенадцатимесячный отпуск.

– Твой главный редактор знает, что ты намерена потом вернуться?

– Нет.

– Пойдешь опять работать в «Венеру»?

– Может быть. А может, еще куда-нибудь.

Пенелопа отложила щетку, собрала волосы в жгут, закрутила, заложила и приколола шпильками.

– Теперь схожу умоюсь и буду готова ко всему.

– Не споткнись на ступеньках.

Пенелопа вышла из комнаты. Оливия осталась ждать, сидя на кровати. Ее переполняло чувство благодарности к матери, которая так спокойно и разумно отнеслась к происходящему. Другая ведь сразу принялась бы расспрашивать, строить романтические прожекты насчет дочери и Космо, представлять ее стоящей у алтаря в белом туалете удачного покроя, который хорошо смотрится со спины… При одной только мысли об этом Оливии стало сразу и смешно, и противно до отвращения.

Пенелопа вернулась, и Оливия поднялась ей навстречу.

– Может, пойдем чего-нибудь поедим?

– Да, я немного проголодалась. – Пенелопа взглянула на часы. – Бог ты мой, почти половина двенадцатого!

– Ну и что? Ты в Испании. Пошли посмотрим, что нам приготовила Мария.

Они вышли на веранду. За пределами освещенного круга лежала тьма, плотная и теплая, как синий бархат. Оливия привела мать по каменным ступеням в кухню, где при свечах сидели вокруг стола Космо, Антония, Мария и Томеу, распивали бутылку вина и болтали, перебивая друг друга, – испанская речь звучала с пулеметной частотой кастаньет.

– Она замечательная, – сказал Космо.

Они опять остались одни, и это было как возвращение домой. Голова Оливии лежала на сгибе его руки. Говорили негромко, чтобы не потревожить спящих обитателей дома.

– Мамочка? Я так и знала, что она тебе понравится.

– Теперь понятно, в кого ты такая красивая.

– Да она в сто раз красивее меня.

– Надо ее здесь всем показать. Мне просто не простят, если я позволю ей уехать обратно в Англию, ни с кем не познакомив.

– И значит – что?

– Значит, мы соберем гостей. Не откладывая. Начинаем светскую жизнь.

Званый вечер. Это нечто новое. После той неудачной попойки на яхте Космо и Оливия жили отшельниками, ни с кем даже словом не перебрасывались, если не считать Томеу с Марией да двух-трех местных крестьян, проводивших вечера в баре у Педро.

Она спросила:

– Кого же мы можем пригласить?

Он рассмеялся беззвучно. Она почувствовала, как трясется обнимающая ее рука.

– Дорогая моя, у меня для тебя сюрприз: здесь полно моих знакомых! Ведь я же прожил на острове добрых двадцать пять лет. Или ты думала, что я пария и никто не хочет со мной знаться?

– Я вообще об этом не задумывалась, – честно призналась Оливия. – Мне никто не нужен был, кроме тебя.

– Мне тоже. И потом я считал, что тебе полезно отдохнуть от людей. Я очень о тебе беспокоился, когда ты несколько дней только и знала, что спала. И решил, что лучше будет до поры пожить в тишине.

– А-а. – Она ни о чем подобном не догадывалась, принимая все как должное. Теперь, задним числом, ей самой было странно, что она могла считать естественным это добровольное затворничество. – Я и не задумывалась…

– Вот теперь и подумай. Как тебе эта затея насчет гостей?

– Замечательно.

– Простая вечеринка или настоящий светский раут?

– Да-да, настоящий светский раут. Мамочка привезла вечерний туалет.

На следующее утро за завтраком Космо составлял список гостей. Ему помогала и в то же время мешала Антония.

– Папочка, обязательно пригласи мадам Санже.

– Не могу. Она умерла.

– Ну тогда хоть Антуана. Он-то ведь может приехать.

– Я думал, ты этого назойливого старого козла не выносишь.

– Да, пожалуй, но все равно я хочу его видеть. И мальчиков Хардбек, они такие милые; может быть, они пригласят меня заняться виндсерфингом, и тогда нам не придется платить за уроки.

Наконец список был составлен, и Космо отправился в бар Педро обзванивать всех с приглашениями. Тем из фигурирующих в списке, у кого не было телефона, приглашения доставлялись в письменном виде. Их развозил Томеу на «ситроене» Космо, с риском для самого себя и случайных встречных. Вскоре посыпались ответы, и было определено общее количество ожидаемых гостей: семьдесят человек. На Оливию эта цифра произвела сильное впечатление, но Космо только отмахнулся: всем известно, что он человек скромный, разве это размах?

Был приглашен электрик, который развесил на деревьях возле бассейна гирлянды разноцветных электрических ламп. Томеу мел и прибирал, сколачивал столы на козлах, безжалостно выбивал кресла и подушки. Антонии поручили перетирать рюмки и стаканы, мыть редко используемый чайный сервиз, к ней же обращались, когда надо было отыскать где-нибудь на забытой полке скатерти и салфетки. Оливия и Космо, вооружившись метровым списком, съездили по жаре в город и накупили всякой бакалеи, оливкового масла, жареного миндаля, кубиков льда в мешочках, апельсинов, лимонов и ящиков с винами. Все это время Мария и Пенелопа дружно трудились на кухне, где в полном взаимном согласии, несмотря на отсутствие общего языка, варили свинину, жарили кур, готовили паэлью, взбивали яйца, заваривали соусы, месили тесто и резали помидоры.

Наконец все было готово. Съезд гостей назначили на девять, а в восемь Оливия пошла принять душ и одеться. В комнате на кровати сидел Космо, свежевыбритый и благоухающий, и пытался продеть золотые запонки в манжеты белой рубашки.

– Мария так сильно накрахмалила эти чертовы манжеты, я никак не могу проткнуть петли.

Она села рядом и взяла у него из рук рубашку и запонки. Он обвел ее взглядом.

– Что ты наденешь?

– У меня есть два красивых новых платья, привезенных, чтобы форсить в гостинице «Лос-Пиньос», но так ни разу не надетых. Не было случая. В моей жизни появился ты, и мне пришлось ходить исключительно в лохмотьях.

– И в котором из них ты сегодня будешь?

– Оба висят в шкафу. Выбери ты.

Он встал, открыл дверцы, пошарил, стуча плечиками, пока не нашел платья. Одно было короткое, из алого шифона, с многослойным, напоминающим облако, подолом. Второе – до пола, холодновато-голубое, без талии, ниспадающее прямо от оголенных плеч на шнурочках-бретельках. Космо выбрал голубое, как и предполагала Оливия. Она поцеловала его, а потом, отдав рубашку, ушла в душ, а когда вернулась, он уже ушел. Она не спеша, очень тщательно занялась своим туалетом – наложила грим, причесалась, надела серьги, надушилась. Наконец обула и застегнула изящные босоножки и осторожно просунула руки и голову в платье. Шелк окутал тело, легкий и прохладный, как воздух. Сделаешь шаг, и он летит следом. Платье-ветерок.

Постучали в дверь, Оливия сказала: «Войдите». Это оказалась Антония.

– Оливия, как, по-вашему, это годится?.. – Она оборвала фразу и расширила глаза. – Ух, как красиво! Замечательное платье!

– Спасибо. Ну-ка покажись.

– Мама купила это в Уэйбридже, и мне тоже тогда показалось, что хорошо, но теперь я не уверена. Мария говорит, что недостаточно нарядно.

Антония была одета в белый матросский костюм с плиссированной юбкой и большим квадратным воротником, обшитым синей тесьмой. На коричневых голых ногах – белые сандалии, а золотисто-рыжие волосы заплетены в две косички и связаны вместе синим бантом.

– По-моему, безупречно! Ты вся такая чистая, наглаженная, как… прямо не знаю… как новенький пакетик из магазина.

Антония прыснула.

– Папа́ говорит, чтобы ты шла вниз. Гости начали собираться.

– А моя мама там?

– Да, на веранде, и выглядит потрясающе. Пошли?

Она ухватила Оливию за руку и потащила к дверям. Так, держась за руки, они и спустились на залитую светом веранду. В ее дальнем конце Оливия увидела Пенелопу, беседующую с каким-то кавалером, и убедилась, что не ошиблась: в шелковом казакине и наследственных драгоценностях ее мать была действительно словно настоящая императрица.

С этого вечера жизнь в «Высоте» резко переменилась. Если раньше здесь царило бесцельное одиночество, то теперь у Оливии и Космо не было свободного дня. Посыпались приглашения – на обеды, пикники, чаепития в саду, прогулки на яхте. То и дело подъезжали и отъезжали автомобили, у бассейна постоянно собиралось человек по десять, в том числе и сверстники Антонии. Космо в конце концов сговорился насчет уроков виндсерфинга, и они все вместе стали возить ее к морю. Оливия с Пенелопой лежали на пляже, якобы следя за тем, как Антония постепенно овладевает этим безумно трудным видом спорта, а на самом деле предаваясь любимому занятию Пенелопы – наблюдению за людьми. А так как те, за кем они наблюдали, и старые, и молодые, представали перед ними практически голыми, ее комментарии носили отчасти раблезианский характер, и, уткнув носы в песок, обе давились от смеха. Изредка, как дар судьбы, случались свободные дни. Все оставались дома, не выходя за пределы усадьбы, а Пенелопа в старой соломенной шляпе и выцветшем ситцевом платье, загоревшая до смуглоты, – настоящая островитянка – брала секатор и принималась сражаться с разросшимися розовыми кустами. Все то и дело лезли в бассейн – освежиться и подвигаться. Вечерами же, когда зной спадал, отправлялись на прогулки по окрестностям – через поля, мимо крестьянских домов и дворов, где вместе с козами и курами блаженно копошились в пыли голозадые ребятишки, пока их матери снимали белье с веревок или доставали воду из колодцев.

Когда Пенелопе пришло время уезжать, все были страшно расстроены. От Космо, которого поддержали Оливия и дочь, она получила официальное приглашение погостить еще, но, растроганная, все же отказалась.

– Рыба и гости через трое суток портятся, а я здесь уже целый месяц.

– Но вы не рыба и не гость и нисколько не испортились, – возразила Антония.

– Ты милая девочка, но все-таки мне надо домой. Я и так слишком долго отсутствовала. Мой сад мне этого не простит.

– Но вы ведь приедете еще? Да? – не отступалась та.

Она не ответила. В наступившем молчании Космо заглянул в глаза Оливии.

– Ну, пожалуйста, обещайте, что приедете.

Пенелопа с улыбкой похлопала Антонию по руке:

– Может быть. Когда-нибудь.

Провожать ее в аэропорт поехали все. Она уже попрощалась и ушла, но они подождали, пока взлетит ее самолет. Когда в бескрайнем небе замер гул мотора и причин задерживаться больше не было, все трое печально вернулись к машине, расселись по местам и поехали домой, не нарушая молчания.

– Без нее стало как-то не так, – грустно заметила Антония, когда они шли через террасу.

– Без нее всегда не так, – отозвалась Оливия.

«Подмор Тэтч»

Темпл-Пудли, Глостершир

17 августа

Мои дорогие Оливия и Космо!

Даже не знаю, как выразить свою благодарность за вашу доброту и за чудесный месяц на Ивисе, который вы мне подарили. Живя у вас, я постоянно чувствовала себя дорогой гостьей и купалась в вашей любви, а домой вернулась, наполненная прекрасными воспоминаниями, словно толстый семейный фотоальбом. «Высота» – дом совершенно волшебный, ваши соседи – милые и гостеприимные люди, а сам остров – даже, а вернее, в особенности нудистские пляжи – просто прелесть. Мне всех вас тут очень не хватает, а больше всего Антонии. Давно мне не приходилось дружить с такой обаятельной девочкой. Я бы могла до бесконечности изливать восторги, но вы ведь сами знаете, как я вам благодарна. Извините, что не написала раньше, не было свободной минуты. В саду буйство сорняков, бутоны с розовых кустов все опали. Надо будет, наверное, все-таки завести садовника.

Кстати, о садовнике. По пути домой я остановилась на два дня в Лондоне у Фридманов и побывала на прелестном концерте в Фестивал-холле. Кроме того, я снесла, как ты велела, Оливия, серьги в «Коллигвудс» на оценку. Ты не поверишь, там сказали, что они стоят по меньшей мере 4000 фунтов! Я, конечно, упала в обморок, а потом поинтересовалась, нельзя ли их застраховать, но страховой взнос оказался такой огромный, что я по приезде домой просто сдала их на хранение в банк. Видно, так уж им, бедненьким, суждено – пролежать всю жизнь в банке. Можно, конечно, их продать, но жалко, они такие красивые. И все-таки приятно знать, что они там лежат и всегда можно получить за них деньги, если я вдруг задумаю какое-нибудь безумство вроде приобретения электрической газонокосилки (вот в связи с чем упомянуты садовники).

В прошлое воскресенье приезжали обедать Нэнси и Джордж с детьми, якобы для того, чтобы послушать мой рассказ об Ивисе, а на самом деле чтобы самим рассказать о злодействах Крофтвеев и о приглашении на обед, которое они, Чемберлейны, получили от лорда-наместника. Я накормила их фазанами, свежей цветной капустой со своего огорода, подала еще тертые яблоки с изюмом и орешками, приправленные коньяком, но Мелани и Руперт капризничали, ссорились и даже не старались скрыть недовольства. Нэнси перед ними пасует, а Джорджу до их безобразных манер, похоже, нет дела. Все это меня так раздосадовало, что я нарочно взяла и рассказала Нэнси про серьги. Она сначала слушала равнодушно, – ведь никогда не навещала бедную тетю Этель, – но, когда я дошла до волшебных слов «четыре тысячи фунтов», сразу сделала стойку, как охотничья собака, почуявшая дичь. У Нэнси всегда что на уме, то и на лице, так что я легко прочла ее разыгравшиеся фантазии, вплоть до первого бала Мелани, и как в «Харперс энд Куин» будет напечатано: «Мелани Чемберлейн, одна из самых очаровательных дебютанток сезона, была в белом гипюре и знаменитых золотых с рубинами серьгах своей бабушки». Возможно, я ошибаюсь. Нехорошо это и жестоко по отношению к родной дочери, но все же не могу удержаться, чтобы не поделиться с вами своими забавными наблюдениями.

Спасибо еще раз. Такие невыразительные слова, но чем еще можно выразить благодарность?

С любовью,

Пенелопа

Проходили месяцы, и минуло Рождество. Начался февраль. Еще недавно лили дожди, свирепствовали ветры, и Оливия с Космо почти все время сидели дома у полыхающего камина, – как вдруг в воздухе запахло весной, зацвел миндаль, стало тепло, и в полдень уже тянуло посидеть в саду.

Февраль. К этому времени Оливия уже считала, что знает о Космо все. И ошибалась. Однажды под вечер она шла по садовой дорожке от курятника к дому, держа в руке корзинку с яйцами, и услышала, что подъехал автомобиль и остановился под оливой. Как раз когда она поднималась по ступенькам на веранду, показался незнакомый мужчина и пошел к ней. С виду местный, но одет по-городскому: коричневый костюм, белый воротничок, галстук. На голове соломенная шляпа, в руке портфель.

Она вопросительно улыбнулась, он снял шляпу.

– Buenos dias[5]Добрый день (исп.). .

– Buenos dias.

– Сеньор Гамильтон?

Космо был в доме, писал письма.

– Да?

Он ответил по-английски:

– Нельзя ли мне его повидать? Скажите, что это Карлос Барсельо. Я подожду.

Оливия отправилась на поиски и нашла Космо за письменным столом в гостиной.

– К тебе гость, – объявила она. – Некто Карлос Барсельо.

– Карлос? О господи, я совсем забыл, что он должен приехать. – Космо положил перо и встал. – Пойду поговорю с ним.

Оливия услышала, как он сбежал по лестнице, услышала приветствие:

– Hombre![6]Здесь: дружище (исп.) .

Она отнесла яйца на кухню и осторожно, по одному, выложила их из корзинки в желтую фарфоровую миску. А потом, снедаемая любопытством, подошла и выглянула в окошко: Космо и господин Барсельо, оживленно беседуя, прошли по направлению к бассейну. Пробыв там недолго, они вернулись к дому и некоторое время осматривали колодец. Потом было слышно, что они вошли внутрь, но не дальше спален. Спустили воду в уборной. Должно быть, господин Барсельо – водопроводчик?

Наконец они снова показались на веранде. Еще немного поболтали, а затем распрощались, и Оливия услышала, как машина господина Барсельо завелась и уехала. Потом на лестнице раздались шаги Космо. Он вернулся в гостиную, подложил полено в камин и, по-видимому, снова принялся за письма.

Было без малого пять часов. Оливия вскипятила воду, заварила чай и, поставив на поднос, отнесла ему.

– Кто это был? – спросила она, расставляя чашки.

Он еще не закончил писать.

– М-м?

– Твой гость, господин Барсельо. Кто он?

Космо обернулся к ней и спросил, посмеиваясь:

– Почему это тебя так заинтересовало?

– Я же его раньше никогда не видела. И для водопроводчика он слишком нарядный.

– Кто тебе сказал, что он водопроводчик?

– А разве нет?

– Господи, конечно нет, – ответил Космо. – Он мой домовладелец.

– Домовладелец?!

– Ну да. Хозяин этого дома.

Оливии вдруг стало холодно, зябко. Она обхватила себя за локти и посмотрела на Космо, ожидая, что он объяснится, растолкует ей, что она не так поняла, что это ошибка.

– То есть этот дом не твой?

– Нет.

– Ты прожил в нем двадцать пять лет, но он тебе не принадлежит?

– Я же сказал: нет.

Для Оливии это звучало чудовищно, почти непристойно. Дом, в котором столько прожито, весь пропитанный их общими воспоминаниями; сад и обихоженный огород; бассейн; вид из окон. Все это чье-то чужое. И всегда было чужим. Собственность Карлоса Барсельо.

– Почему же ты его не купил?

– Он не хочет продавать.

– А другой ты приглядеть не думал?

– Другого я не хочу. – Космо поднялся из-за стола, разогнувшись с трудом, словно устал писать. Отодвинул стул, подошел к камину, где на полке лежали сигары, и, стоя спиной к Оливии, сказал: – К тому же, с тех пор как Антония пошла учиться, я должен платить за школу, и ни на что больше у меня денег нет.

На полке стоял стаканчик с лучинами. Он взял одну, наклонился к огню, зажег.

«Ни на что больше у меня денег нет». О деньгах они никогда не говорили, не было случая. Все эти месяцы, живя с ним вместе, Оливия просто вносила свою долю в ежедневные расходы: платила то за покупки в гастрономе, то за бензин на заправочной станции. Случалось, что у Космо не бывало при себе наличности, и тогда она платила по счету в баре или ресторане. В конце концов, у нее же есть средства, она живет с Космо вместе, но не на его содержании. Теперь ей хотелось задать ему несколько вопросов, но она не решалась, заранее страшась ответов.

Оливия молча смотрела, как он раскурил сигару, выбросил лучину в огонь и повернулся к ней лицом, прислонясь к каминной полке.

– У тебя вид такой, будто ты потрясена до глубины души.

– Я и вправду потрясена. Мне просто не верится. Это полностью противоречит моим представлениям о жизни. Быть владельцем своего дома для меня всегда было очень важно. Человек тогда ощущает себя в безопасности, морально и материально. Наш дом на Оукли-стрит был собственностью нашей матери, и поэтому мы, дети, чувствовали себя уверенно. Никто не мог лишить нас его. Одно из самых чудесных ощущений в жизни – это когда мы приходили с улицы под крышу, закрывали за собой дверь и были у себя дома.

Космо ничего на это не возразил, только поинтересовался:

– А теперешний дом в Лондоне – твоя собственность?

– Еще нет. Но будет через два года, когда я кончу выплачивать за него взносы строительной компании.

– Какая ты деловая дама.

– Не обязательно быть такой уж деловой дамой, чтобы сообразить, что нет смысла двадцать лет платить за аренду дома и в конце концов остаться с пустыми руками.

– Ты считаешь, что я дурак?

– Да нет же, Космо. Я так вовсе не считаю. Мне легко представить, как это получилось, но я, естественно, беспокоюсь.

– Обо мне?

– Да, о тебе. Я только сейчас поняла, что, живя здесь столько времени, ни разу не задумалась о том, на какие средства мы существуем.

– Хочешь это узнать?

– Только если ты сам пожелаешь рассказать.

– На доход от небольших капиталовложений, которые оставил мне дед, и мою армейскую пенсию.

– И все?

– В общей сложности да.

– А если с тобой что-нибудь случится, твоя пенсия умрет вместе с тобой?

– Конечно. – Он улыбнулся и заглянул ей в глаза, стараясь вызвать на ее нахмуренном лице ответную улыбку. – Но не будем пока еще меня хоронить. Мне же только пятьдесят пять.

– А как же Антония?

– Я не могу оставить ей то, чего у меня нет. Будем надеяться, что к тому времени, когда я откину копыта, она найдет себе богатого мужа.

До сих пор они спорили, не горячась. Но эти слова возмутили Оливию до глубины души, и она пришла в ярость.

– Космо, не смей говорить такие безобразные викторианские глупости! Ты обрекаешь Антонию на вечную зависимость от мужчины. У нее должны быть свои деньги! У каждой женщины должна быть какая-то собственность!

– Я не знал, что ты придаешь деньгам такое значение.

– Не придаю я им значения. И никогда не придавала. Деньги важны только тогда, когда их нет. И только для того, чтобы покупать ценности – не гоночные автомобили, меховые манто или круизы на Гавайи и прочий хлам, а настоящие ценности: независимость, свободу, достоинство. И знания. И свободное время.

– Ты ради этого всю жизнь работала? Ради возможности показать нос самодовольному викторианскому отцу семейства?

– Прекрати! Ты хочешь представить меня заядлой феминисткой, эдакой отвратительной грубой лесбиянкой с мерзким плакатом в руках.

На это Космо ничего не ответил, и Оливия сразу же устыдилась своего взрыва, пожалев о сказанных в запальчивости словах. До сих пор они ни разу не ссорились. Ярость ее улеглась, уступив место здравому смыслу, и она постаралась сдержанно ответить на его вопрос:

– Да, отчасти ради этого. Я рассказывала тебе, что отец у нас был несерьезный человек. Он не оказал на меня ни малейшего влияния. И я всю жизнь стремлюсь походить на маму, быть сильной и ни от кого не зависеть. Кроме того, у меня есть внутренняя творческая потребность писать, и журналистская работа, которой я занимаюсь, эту потребность удовлетворяет. Так что мне повезло: я делаю то, что мне нравится, и за это получаю жалованье. Но и это еще не все. Меня тянет неодолимо к делу, к трудной, конфликтной работе, к ответственным решениям, к авралам. Я нуждаюсь в нагрузках, во всплесках адреналина. Это меня вдохновляет.

– И дает тебе счастье?

– Счастье? Ах, Космо! Синей птицы не существует. Конца радуги на земле нет. Скажем так: за работой я никогда не бываю абсолютно несчастной. А без работы не бываю абсолютно счастливой. Это понятно?

– Так что же, ты не была здесь абсолютно счастлива?

– Эти месяцы с тобой особенные, ничего подобного со мной никогда не происходило. Это словно сон, вырванный у времени. И я никогда не перестану испытывать бесконечную благодарность тебе за этот подарок, который у меня никто не сможет отнять. Мне тут было хорошо, по-настоящему хорошо. Но ведь невозможно грезить до бесконечности. Приходит время очнуться. Скоро я начну нервничать, может, даже раздражаться. Ты будешь недоумевать, что со мной, и я, наверное, тоже. А потом я начну потихоньку в себе разбираться, и выяснится, что мне пора вернуться в Лондон, подобрать и связать оборванную нить и продолжить свою жизнь.

– Когда же это будет?

– Наверное, где-то через месяц. В марте.

– Ты же говорила, год. А это только десять месяцев.

– Знаю. Но в апреле опять приедет Антония. Лучше, чтобы меня к тому времени здесь уже не было.

– А мне показалось, что вы друг другу понравились.

– Вот именно. Поэтому я и уеду. Не надо, чтобы она рассчитывала увидеть здесь меня. Кроме того, у меня много дел – например, надо позаботиться о моей дальнейшей работе.

– Тебя возьмут на старое место?

– Если нет, найду новое, так даже лучше.

– Ты очень самоуверенна.

– Ничего не поделаешь.

Космо глубоко вздохнул и с досадой швырнул недокуренную сигару в огонь.

– А если бы я попросил тебя выйти за меня замуж, что бы ты сказала?

Оливия только выговорила безнадежно:

– Ох, Космо!

– Видишь ли, мне трудно представить себе будущее без тебя.

– Если бы я вышла замуж, то только за тебя, – сказала она ему. – Но я уже объясняла тебе в первый же день, как очутилась в твоем доме, что у меня никогда не было желания обзавестись семьей, детьми. Я могу любить кого-то. Восхищаться. Но все равно мне необходимо жить своей, отдельной жизнью. Оставаться собой. Я нуждаюсь в одиночестве.

Он сказал:

– Я тебя люблю.

Оливия перешла через разделяющее их пространство комнаты, обвила его руками за пояс, положила голову ему на плечо. Сквозь свитер и рубашку раздавались толчки его сердца. Она сказала:

– Я заварила чай, а мы его так и не пили. Теперь уж он, конечно, остыл.

– Знаю. – Космо провел ладонью по ее волосам. – Ты еще приедешь на Ивису?

– Наверное, нет.

– А писать будешь, чтобы не потерять связь?

– Буду присылать открытки на Рождество. С птичками.

Он взял ее лицо в ладони, повернул к себе. В его светлых глазах была бесконечная грусть.

– Теперь я знаю, – проговорил он.

– Что?

– Что мне суждено потерять тебя навсегда.