СВИТОК ДЕВЯТЫЙ

Онлайн чтение книги Повесть о доме Тайра The Tale of the Heike
СВИТОК ДЕВЯТЫЙ

1. Конь Живоглот

Наступил Новый, 3-й год Дзюэй, но при дворе государя-инока не устраивали никаких праздничных церемоний, ибо двор временно разместился в усадьбе Главного кравчего Наритады на Шестой дороге, в Ниси-но Тонн, в помещениях, вовсе не пригодных для резиденции государей. А коль скоро не отмечали праздник при дворе государя Го-Сиракавы, в императорском дворце тоже отменили все торжества, даже церемонию Утреннего приветствия[542] Церемония Утреннего приветствия.  — В первый день Нового года придворные собирались утром в саду, на восточной стороне дворца Прохлады и Чистоты, Сэйрёдэн, личных покоев императора, чтобы поздравить его с наступлением Нового года.; никто из вельмож и придворных не посетил дворец в новогоднее утро.

Тайра проводили минувший год и встретили новый на скалистых берегах Ясимы, в краю Сануки. Наступил праздник, но они сочли неуместным соблюдать обряды Трех новогодних дней[543]Среди разнообразных празднеств, которыми отмечали наступление Нового года, был большой всеобщий пир во дворце, во время которого церемониймейстер торжественно подавал на императорский стол красную рыбу, лосося, доставленную с о-ва Кюсю.. Император пребывал с ними, но никаких церемоний не совершалось — ни Подношения риса, ни Поклонения четырем сторонам света[544] Поклонение четырем сторонам света.  — В первое новогоднее утро император клал поклон сперва в сторону края Исэ, где находился храм богини Аматэрасу, затем — на все четыре стороны света. Считалось, что эта церемония призвана отвратить всяческие беды и обеспечить мирное, долголетнее царствование.. Из Дадзайфу не доставили ко двору красную рыбу, как то повелось исстари; жители селения Кудзу, в ёсино, не пришли, как обычно, ко дворцу распевать песни под звуки флейты… «Бывало, в прежние годы, даже в неспокойные времена, в столице все было совсем иначе!» — с горечью думал каждый.

В рощах раскрылась листва,

ярким солнцем весенним согрета.

Ветер со взморья дохнул

отдаленным предвестием лета.

Только сердца беглецов

были зимними скованы льдами.

«Стая иззябших пичуг» [545] «Стая иззябших пичуг» — фантастические птицы, якобы живущие в Снежных горах (Гималаях) Северной Индии. В буддийской притче говорится, что эти птицы, страдая от холода по ночам, жалобно стонут и клянутся построить себе гнездо, но приходит день, становится тепло, и птицы забывают свои благие намерения. Притча уподобляет этих птиц нерадивым, беспечным людям, которые не помышляют о том, что ждет их после кончины, и вспоминают о Будде лишь в трудную минуту., —

называли себя они сами.

И вспоминали они

В зарослях старых ракит

берег западный, берег восточный,

Ив зеленеющих строй

над прозрачной водою проточной,

Сливовый цвет на ветвях,

протянувшихся к северу, к югу…

Вешний полет лепестков,

устилающих снегом округу.

И вспоминали они

Вишни рассветной порой,

в полнолунье осенние ночи,

И сочиненье стихов,

от которых те ночи короче,

Игры с мячом набивным

и забавы на стрельбище с луком,

Музыку цитр и цевниц,

несравненным дарящую звуком,

Смотры цикад и сверчков,

что стрекочут в бамбуковых клетках,

Сопоставленье цветов,

вееров состязания редких…

О бесчисленных забавах и развлечениях вспоминали они, и дни тянулись для них нескончаемой унылой чередой.

В одиннадцатый день той же первой луны Ёсинака из Кисо доложил государю-иноку, что выступает на запад, дабы покончить с Тайра. Но в тринадцатый день, когда, по слухам, он уже готовился покинуть столицу, внезапно разнеслась весть, что князь Ёритомо отрядил из Камакуры десятитысячное войско, дабы покарать Ёсинаку за беззакония и бесчинства, и воинство это якобы уже достигло земель Мино и Исэ. Великий страх обуял Кисо при этой вести; приказав разрушить мосты в Сэте и Удзи, он послал своих вассалов оборонять подступы к переправам. На беду, как раз в это время у него не было под рукой достаточно войска, ибо он уже отправил свои дружины на запад сражаться с Тайра. Мост Сэта стоял на главном пути в столицу, и потому Кисо отрядил туда восемьсот самураев под началом молочного брата своего Канэхиры Имаи. К мосту Удзи он отправил пятьсот воинов во главе с самураями Ямадой, Нисино и Таканаси, а к переправе в Имоараи, где водоем Огури сливается с речкой Ёдо, — триста воинов под водительством дяди своего Ёсинори. В войске же князя Ёритомо, наступавшем на столицу с востока, основные силы возглавлял Нориёри, родной брат князя, а вспомогательные дружины вел Куро Ёсицунэ, самый младший из его братьев, и с ними более тридцати знатных и владетельных витязей. Всего же восточное воинство Минамото насчитывало, по слухам, шестьдесят тысяч всадников.

У князя Ёритомо, властелина Камакуры, были в ту пору два славных скакуна, Живоглот и Черныш. Самурай Кагэтоки Кадзихара страстно желал завладеть Живоглотом, но князь отказал ему, молвив: «В решающий час я сам поскачу в бой на этом коне! Черныш тоже прекрасный конь, ничем не уступит он Живоглоту!» — и пожаловал Кадзихаре коня Черныша.

Когда же к князю пришел проститься самурай Такацуна Сасаки, властитель Камакуры — кто скажет, отчего и зачем? — подарил ему Живоглота, сказав при этом: «Многие мечтали завладеть этим конем, хорошенько помни об этом!» Сасаки, не поднимаясь с колен, ответил:

— На этом коне я, Такацуна, первым переправлюсь через реку Удзи! Если ты услышишь, что меня нет в живых, это будет означать, что кто-то опередил меня! А если скажут, что я все еще жив, знай, — то верная весть, что я был первым при переправе! — И, сказав так, он удалился, а все витязи, — и владетельные, и худородные, — слышавшие его слова, шептались между собой: «Дерзкие, нескромные речи!»

Но вот наконец войско выступило в поход. Иные двинулись по равнине Асигара, другие — через горы Хаконэ, каждый избрал путь по своему усмотрению. В краю Суруга, на равнине Укисима, Кадзихара поднялся на пригорок, остановил коня и некоторое время смотрел, как мимо все шли да шли кони — все под разными седлами, украшены разноцветной сбруей; не счесть, как много их было, десятки тысяч! Одних вели под уздцы, других слуги держали на поводу с двух сторон. И все же ни одного не нашлось такого, который превзошел бы княжеский дар — пожалованного ему Черныша! Веселым взором глядел Кадзихара на это шествие, как вдруг показался конь, похожий на Живоглота, — под седлом, украшенным позолотой, в сбруе, увешанной маленькими шелковыми кисточками, грызет удила, все в белой пене, и так и пляшет, так и пляшет, — слуги едва могут его сдержать…

Как только Кадзихара его заметил, он ринулся вперед. — Чей это конь? — спросил он и услышал в ответ: «Это конь господина Сасаки!»

И подумал тут Кадзихара: «Какая несправедливость! Ведь мы оба одинаково служим князю, а он отдал предпочтение Сасаки! Обидно! А я-то мечтал вместе с войском вступить в столицу и сразиться с кем-нибудь из прославленных витязей Ёсинаки из Кисо — с Имаи или с Хигути, с Тонэ или с Нэнои, коих молва нарекла четырьмя богами — защитниками Кисо… И еще одну мечту я лелеял — отправиться в западные края и сложить там голову в поединке с кем-нибудь из самых могучих воинов Тайра, из тех, о ком говорится — один равен тысяче… Но несправедливый поступок князя развеял мои мечты! Я сейчас же, не сходя с места, вызову Сасаки на поединок, и пусть мы оба погибнем, насквозь пронзив друг друга мечами! Понапрасну примут смерть два славных воина-самурая — то будет немалый урон для князя!» И, прошептав эти слова, он стал ждать, чтобы Сасаки подъехал ближе. Когда тот, ничего не подозревая, приблизился, Кадзихара на мгновенье заколебался, не зная, как поступить — вызвать ли Сасаки на поединок и, поравняв коней, свалить на землю или молча, без всяких предупреждений, поразить его в грудь копьем? Но все же он решил сперва окликнуть соперника:

— Что, господин Сасаки, никак князь пожаловал тебе Живоглота?

Припомнил тут Сасаки слова князя, ясно припомнил… «Ведь Кадзихара тоже мечтал об этом коне!» — подумал он и ответил:

— Да, конь — мой. Видишь ли, в нынешнем великом сражении всем нам предстоит с боями пробиваться в столицу. Враги наверняка разрушат мосты в Удзи и Сэте… Между тем не было у меня могучего коня для переправы через реку. Не скрою: хотелось мне стать хозяином Живоглота, но, узнав, что князь отказал в такой просьбе даже самому господину Кадзихаре, я понял, что мне тем паче нечего надеяться получить в дар этого коня. Тогда я решил — будь что будет, пусть князь потом казнит меня любой, самой лютой казнью, а только я подговорил конюхов и ночью, накануне похода, ухитрился выкрасть коня, как ни сторожили они это сокровище! Ну как? Что скажешь на это?

При этих словах всю досаду Кадзихары как рукой сняло.

— Проклятие! Надо было и мне не зевать и еще раньше его похитить! — сказал он и от души рассмеялся.

2. Состязание у переправы

Конь, пожалованный самураю Сасаки, был карий, необычайно рослый, могучий: ни людей, ни коней близко не подпускал, сразу кусался, так и норовил съесть живьем, оттого и прозвали его Живоглотом. А конь, подаренный Кадзихаре, тоже рослый, могучий, был вороной, без единого светлого волоска, оттого и дали ему кличку Черныш. Оба знатные были кони!

Меж тем войско, выступившее против Ёсинаки из Кисо, двигаясь вперед, в краю Овари разделилось надвое: основные дружины — больше тридцати пяти тысяч витязей — пошли прямиком на столицу под водительством Нориёри и вскоре достигли селений Нодзи и Синохары. Вспомогательной же дружине предстояло ударить по врагу с тыла, ее вел Куро Ёсицунэ, и с ним — больше двадцати пяти тысяч отборных воинов. Миновав землю Ига, подступили они вплотную к мосту, перекинутому через реку Удзи. Как и ожидалось, дощатый настил с моста был сорван, на дно речки в беспорядке вбиты заостренные сваи, между сваями растянуты сети, а к сетям привязаны рогатины-колья — они свободно плавали на воде, во все стороны крутясь на волнах.

Миновал уже двадцатый день первой луны: снега и льды, скопившиеся в верховьях Удзи, на скалистых вершинах и в ущельях гор Хиры и Сиги, растаяли под лучами весеннего солнца. Вода в реке поднялась высоко, неслась с громким ревом, едва не выходя из берегов. Устрашающе бурлили на перекатах белопенные волны, образуя водовороты. Уже брезжил бледный рассвет, но над рекой низко стелился густой туман, так что нельзя было различить ни масти коней, ни разноцветных доспехов.

Куро Ёсицунэ подъехал к самому берегу и устремил взгляд на бегущие воды.

— Как же нам теперь быть? — сказал он, быть может, желая испытать своих воинов. — Не лучше ли поискать переправу в Ёдо или в Имоараи? Или подождем, пока вода спадет?

Тут выступил вперед Сигэтада Хатакэяма; двадцать один год исполнялся ему о ту пору.

— В Камакуре мы достаточно наслышались об этой речке! — сказал он. — Повстречайся нам на пути незнакомая река или море, тогда, быть может, и впрямь пришлось бы призадуматься. Но эта речка вытекает из озера в краю Оми, а потому, сколько ни жди, вода навряд ли убудет. Да и доски обратно на мост нам никто не настелит! Сумел же Мататаро Асикага одолеть переправу[546] Сумел же Мататаро Асикага одолеть переправу…  — Речь идет о переправе, описанной в гл. «Битва на мосту», свиток четвертый. в битве, что кипела здесь в недавние годы Дзисё! Что ж, по-твоему, он был демоном или богом? Я, Сигэтада, берусь переправиться на тот берег! — И не успел он вымолвить эти слова, как пятьсот его воинов во главе с самураями клана Тан тесно сомкнули ряды и поставили коней голова к голове, готовые по первому знаку броситься с воду. В этот миг, вдали, у храма Равенства, Бёдоин, внезапно показались два всадника, мчавшиеся во весь опор. То были Сасаки и Кадзихара. Со стороны казалось, будто скачут они мирно и дружно, на самом же деле они соперничали друг с другом, оспаривая первенство при переправе. Кадзихара скакал впереди, обогнав Сасаки примерно на шесть кэн.

— Эй, господин Кадзихара! — крикнул ему Сасаки. — Удзи — самая большая река в западных землях! Осторожней, у тебя ослабла подпруга, затяни-ка ее потуже!

Кадзихара, как видно, поверил, что подпруга и впрямь ослабла. Он бросил стремена, закинул повод коню на шею, распустил и заново затянул подпругу. Тем временем Сасаки промчался мимо и на всем скаку бросился в реку. Кадзихара понял, что соперник обманул его, и поспешил вдогонку.

— Эй, господин Сасаки, ты жаждешь славы, но берегись — на дне реки протянуты сети! — закричал он.

Сасаки, вытащив меч, стал наотмашь рубить сети, опутывающие ноги коня. Да, видно, недаром сидел он на лучшем в мире скакуне Живоглоте! Уж на что широка река Удзи, а конь молниеносно переплыл на другой берег, и путь его был прям, как натянутая струна. А коня Кадзихары посреди реки течением отнесло в сторону, и он выбрался на берег гораздо ниже. Выпрямился на стременах во весь рост Сасаки и громким голосом возгласил:

— Я, Такацуна Сасаки, четвертый сын Хидэёси Сасаки, потомка в девятом колене императора Уды, первым переправился через Удзи! Кто из вас считает себя отважным и сильным? Выходи, и сразимся! — так, крича во весь голос, он помчался вперед. Вслед за ним переправился и Хатакэяма с пятью сотнями своих воинов. Но вдруг стрела, посланная с противоположного берега самураем Дзиро Ямадой, угодила его коню прямо в лоб. Стал слабеть конь. Тогда Хатакэяма соскочил посреди реки в воду и пошел вброд, опираясь вместо шеста на лук. Волны, разбиваясь о камни, перекатывались поверх его шлема, заливая его чуть ли не с головой, но он продолжал идти, и уже достиг было противоположного берега, как вдруг кто-то тяжело повис на нем сзади.

— Кто это? — спросил Хатакэяма.

— Это я, Сигэтика Огуси, — прозвучало в ответ.

— Что?! Это ты, Огуси?

— Я самый, — гласил ответ. — Течение такое быстрое, что коня моего снесло… Ничего не поделаешь, пришлось мне уцепиться за вас…

Хатакэяма хорошо знал Огуси, ибо не кто иной, как он сам, надел на Огуси шапку взрослого при обряде совершеннолетия.

— Вот всегда так! Вечно приходится мне выручать всех вас! — молвил Хатакэяма и, схватив Огуси в охапку, вытолкнул его на берег. А тот, едва коснувшись земли, вскочил на ноги и закричал во весь голос:

— Я, Сигэтика Огуси, житель земли Мусаси, первым преодолел реку Удзи в пешем строю! — И услышав эти его слова, и враги, и союзники дружно покатились со смеху.

А Хатакэяма пересел на подменного коня и выбрался на берег. Панцирь у него был алого цвета, на парчовом кафтане выткан узор — рыбки в волнах, а конь — серый в яблоках, под седлом, украшенным позолотой. Навстречу ему из вражьего стана выехал всадник.

— Кто таков? Назовись! — крикнул Хатакэяма.

— Родич господина Кисо. Сигэцуна Нагасэ! — назвался всадник.

— Так стань же первым моим подношением богу войны в сегодняшней битве! — воскликнул Хатакэяма, поравнял коня с конем противника, схватился с ним, сбросил с седла на землю, одним взмахом снес ему голову и передал ее вассалу своему Хонде, велев привязать к седлу.

Этим поединком началась битва. Воины Кисо бились храбро, обороняя мост Удзи, и некоторое время держались, отражая натиск восточных воинов, но тех было не в пример больше, они яростно рвались вперед, и защитникам моста, разбитым наголову, пришлось обратиться в бегство. Пала и другая переправа, у Сэты: здесь восточному войску помогла сообразительность Сигэнари Инагэ, указавшего переправу по мелководью, близ Танаками.

3. Битва на речном берегу

Войско Кисо было разбито. Властелину Камакуры послали с нарочным донесение о битве.

— А что Сасаки? — первым делом спросил князь у посланца.

— Он первым преодолел реку Удзи! — гласил ответ.

Князь Ёритомо развернул свиток с донесением, взглянул, а там и впрямь значилось: «Первым переправился через Удзи господин Сасаки, вторым — господин Кадзихара».

Узнав, что враги уже захватили обе переправы, Сэту и Удзи, Кисо Ёсинака помчался на Шестую дорогу, во дворец государя Го-Сиракавы, чтобы проститься с ним навсегда. А там вельможи и царедворцы, во главе с самим государем, в отчаянии ломали руки и, взывая ко всем богам, твердили: «Все погибло, наступил конец света! Как быть? Что делать?!» Ёсинака уже подъехал к дворцовым воротам, когда внезапно разнеслась весть, что восточное войско уже переправилось через реку и битва кипит теперь на берегу реки. Тогда Ёсинака повернул обратно, ибо на сей раз ему было нечем похвастаться перед государем-иноком.

На Шестой дороге, в квартале Такакура, жила женщина, с недавних пор ставшая его возлюбленной. Он приехал к ней в дом, чтобы навеки с ней распроститься, но все медлил ее покинуть. В свите Ёсинаки находился некий Иэмицу из Этиго, недавно поступивший к нему на службу.

— Как можете вы нежничать и любезничать в такой час? — обратился он к Ёсинаке, но тот все никак не мог покинуть жилище дамы. — Коли так, я первым отправлюсь в обитель смерти и буду там ожидать вас! — И с этими словами Иэмицу распорол себе живот и скончался.

— Он лишил себя жизни, чтобы пробудить во мне мужество! — воскликнул Ёсинака, покинул наконец дом и поскакал прочь. При нем была немногочисленная дружина, не больше сотни всадников, во главе с Хиродзуми Навой, жителем земли Кодзукэ. На берегу реки, у Шестой дороги, заметили они десятка три вражеских воинов, скакавших навстречу; впереди ехали двое — Сиоя и Тэсигахара.

— Подождем, пока подойдет наше войско! — сказал Сиоя.

— Нет, поедем вперед! — ответил Тэсигахара. — Раз главные силы врага разбиты, значит, остальные тоже все пали духом! — И он с криком понесся навстречу всадникам Ёсинаки. Закипело сражение. Ёсинака бился отчаянно, напрягая все силы. Воины из восточных земель, в свой черед, храбро рвались вперед; каждый стремился первым одолеть Ёсинаку из Кисо.

Меж тем Куро Ёсицунэ, заботясь о безопасности государя, доверил руководство битвой своим вассалам, а сам, взяв с собой нескольких витязей в полном вооружении, поскакал во дворец, на Шестую дорогу. Тем временем во дворце Главный кравчий Наритада, взобравшись на глинобитную стену, смотрел вдаль, дрожа всем телом от страха, как вдруг увидел: несколько всадников, высоко подняв белые стяги, несутся вскачь ко дворцу, шлемы сдвинуты набок, защитные пластины панцирей колышутся на ветру, из-под копыт вздымаются клубы черной пыли.

— О ужас! Ёсинака вернулся! — воскликнул Наритада, и тут все вокруг — и государь, и вассалы — закричали в испуге:

— Боги, теперь уже нет сомнения — мы все погибли!

— Нет, у самураев, которые скачут сюда, совсем другие значки на шлемах, — снова вскричал Наритада. — Сдается мне, что это воины восточных земель, впервые вступившие в столицу!

Не успел он вымолвить эти слова, как Куро Ёсицунэ подъехал к ограде, спрыгнул с коня, постучал в ворота и громким голосом возгласил:

— Куро Ёсицунэ, младший брат князя Ёритомо, властелина Камакуры, прибыл из восточных земель! Отворите ворота!

Вне себя от радости, Наритада так поспешно спрыгнул со стены, что изрядно отшиб себе поясницу, но на радостях даже не почувствовал боли и, прихрамывая, поспешил к государю-иноку с этой вестью. Го-Сиракава, тоже воспрянув духом, приказал тотчас же открыть ворота и впустить Ёсицунэ.

В тот день Ёсицунэ облачился в красный парчовый кафтан и панцирь, пластины коего скреплял шнур лилового цвета, книзу переходивший в темно-лиловый. Двурогий шлем был туго завязан под подбородком, у пояса висел меч с золотой насечкой, а под мышкой он держал красный лакированный лук. Полоска белой бумаги, привязанная к середине лука, указывала, что он старший в дружине. Государь-инок взглянул на него сквозь зарешеченное окно у Средних ворот.

— Славные, надежные воины! — молвил он. — Пусть назовутся! И они назвались; первым объявил свое имя Куро Ёсицунэ, главный военачальник, за ним — Ёсисада Ясуда, Сигэтада Хатакэ-яма, Кагэсуэ Кадзихара, Такацуна Сасаки, Сигэскэ Сибуя, шестеро самураев. И хоть панцири у них были разного цвета, но храбростью и могучим телосложением никто не уступил бы друг другу, все были равны, как на подбор.

По указанию государя кравчий Наритада пригласил Ёсицунэ приблизиться к краю помоста и подробно расспросил о ходе сражения. Ёсицунэ, не поднимаясь с колен, почтительно отвечал:

— Князь Ёритомо, крайне опечаленный известием о непокорности Ёсинаки, выслал в столицу войско под водительством тридцати храбрых витязей, во главе с братьями своими Нориёри и Ёсицунэ, а всего в нашем войске больше шестидесяти тысяч всадников. Нориёри наступает со стороны переправы Сэты, но еще не вошел в столицу. А я, Ёсицунэ, сломил оборону у моста Удзи и прежде всего поспешил сюда, дабы защитить дворец государя. Ёсинака обращен в бегство, он бежит вдоль реки, устремившись вверх по течению, но наши воины преследуют его, и сейчас он наверняка уже пойман и обезглавлен! — так скромно доложил Ёсицунэ, как будто речь шла о самых заурядных событиях.

— Прекрасно! — промолвил государь-инок, весьма обрадованный этим сообщением. — Однако разбитые дружины Ёсинаки еще могут нагрянуть сюда и вновь учинить разбой. А посему хорошенько охраняйте дворец!

Почтительно повинуясь приказу, Ёсицунэ поставил охрану у ворот со всех четырех сторон дворцовой ограды, а спустя недолгое время подоспели и остальные его вассалы, так что вскоре стало их больше десяти тысяч.

Меж тем Ёсинака вознамерился было захватить государя-инока и вместе с ним бежать на запад, дабы воссоединиться там с Тайра, и уже отобрал для этого двадцать самых могучих своих вассалов, но, услыхав, что Куро Ёсицунэ опередил его и уже взял дворец под охрану, воскликнул: «Значит, конец всему!» — и с громким воплем врезался в гущу вражеских воинов, коих были десятки тысяч. Много раз казалось, что смерть вот-вот его настигнет, но все же ему удалось пробиться и вырваться из вражьего окружения.

Тут, проливая горькие слезы, сказал Ёсинака из Кисо: — О, если б знал я, что все так обернется, я не послал бы Канэхиру Имаи держать оборону в Сэте! Еще в детские годы, когда мы играли в лошадки, мы обменялись клятвой: если придется нам принять смерть, то умрем вместе! Больно думать, что теперь нас убьют порознь, далеко друг от друга! Нет, я должен узнать, что сталось с Канэхирой Имаи! — С этой мыслью гнал он коня вверх по течению вдоль берега реки, как вдруг на отмели между Шестой и Третьей дорогой наскочил на вражескую дружину, и ему пришлось повернуть обратно, ехать назад, все дальше и дальше, скудными силами отражая нападение врагов — не счесть, как много их было, целые тучи!

Наконец, поспешно переправившись через речку Камо, выехал Ёсинака к Сосновому холму, Мацудзака, в Авадагути. Год назад, когда выступал он в поход из родного края Синано, пятьдесят тысяч всадников насчитывали, по слухам, его дружины; ныне же, на берегу реки в Синомие, всего шестеро вассалов осталось при господине. И тоска так сильно томила душу Ёсинаки оттого, что уже мерещилась ему иная дорога — путь в царство смерти, куда предстояло ему вскоре сойти и вовсе без спутников…

4. Гибель Ёсинаки из Кисо

Ёсинака привез с собой из Кисо двух красавиц — Ямабуки и Томоэ[547] …Томоэ — дочь Канэтоо, воспитавшего Ёсинаку сестра его сподвижников Канэхиры Имаи и Канэмицу Хигути.. Но Ямабуки захворала и теперь осталась в столице. Особенно хороша была Томоэ — белолица, с длинными волосами, писаная красавица! Была она искусным стрелком из лука, славной воительницей, одна равна тысяче! Верхом ли, в пешем ли строю — с оружием в руках не страшилась она ни демонов, ни богов, отважно скакала на самом резвом коне, спускалась в любую пропасть, а когда начиналась битва, надевала тяжелый боевой панцирь, опоясывалась мечом, брала в руки мощный лук и вступала в бой в числе первых, как самый храбрый, доблестный воин! Не раз гремела слава о ее подвигах, никто не мог сравниться с нею в отваге. Вот и на сей раз — многие обратились в бегство или пали в бою. Томоэ же уцелела.

Меж тем прошел слух, будто Кисо бежит по дороге в край Тамбу и якобы уже миновал Нагасаки. Другие говорили, что он устремился на север через перевал Рюгэ. На самом же деле Кисо спешил в Сэту, ибо тревожился о судьбе Канэхиры Имаи, своего молочного брата. Канэхира держал оборону в Сэте, но из восьмисот его воинов в живых осталось не больше пяти десятков. Тревожась о своем господине, он свернул знамя и поскакал было обратно в столицу, как вдруг, у залива Оцу, повстречался с Кисо. Они еще издали узнали друг друга и, подгоняя коней, устремились вперед, торопясь приблизить миг встречи.

Взял господин Кисо за руку Канэхиру и сказал:

— В битве на берегу реки, у Шестой дороги в столице, мне надлежало разделить судьбу моих воинов, но столь велика была моя о тебе тревога, что я пробился сквозь тучи вражеских полчищ и вот сумел добраться сюда!

— Поистине спасибо за эти речи! — отвечал ему Канэхира. — Мне тоже надлежало бы сложить голову в Сэте, но не хотелось принимать смерть, пока не узнал, что стало с вами!

— Да, наша клятва всегда быть вместе по-прежнему нерушима! Под натиском врага мои воины разбежались, рассыпались по лесу и, может быть, блуждают сейчас где-нибудь здесь, поблизости… Подними же знамя, которое ты, спрятав, вынес из боя!

Канэхира высоко поднял знамя, и воины Кисо, бежавшие из столицы, — а может быть, и остатки дружин Канэхиры, разбитых у переправы Сэта, — заметив знамя, поспешили к ним, и стало у них свыше трех сотен всадников.

Возликовал Ёсинака.

— С такой силой не страшно вступить в последнюю битву! Там, вдали, виднеется кучка воинов, кто бы это мог быть?

— Кажется, это войско из края Каи, вассалы господина Итидзё.

— Много ли их?

— Говорят, более шести тысяч.

— Тогда это достойный противник! Раз уж все равно погибать, сразимся же с почетным врагом, врежемся в их ряды и погибнем со славой! — воскликнул Ёсинака и первым ринулся в бой.

В тот день Ёсинака надел красный парчовый кафтан и поверх него — панцирь, пластины коего скреплял узорчатый шнур китайского шелка. Двурогий шлем был туго завязан под подбородком. В колчане за спиной торчали выше головы длинные стрелы, украшенные орлиными перьями, еще не все истраченные в сегодняшней битве, а ехал он в золоченом седле, на могучем прославленном скакуне по кличке Серый Дьявол. Встав на стременах во весь рост, он громогласно воскликнул:

— Я — Ёсинака из Кисо! Ты, наверно, давно обо мне наслышан, погляди же теперь воочию! Пред тобой Ёсинака из рода Минамото, правитель земли Иё, Левый конюший, полководец Восходящее Солнце! А ты, как слышно, зовешься Дзиро Итидзё из Каи? Так попытайся же одолеть Ёсинаку, покажи свою удаль правителю Камакуры Ёритомо! — И с этими словами он помчался вперед.

— Тот, кто объявил сейчас свое имя, — главный военачальник! Не пропустите, не упустите, храбрые молодцы! Дружно ударим! — закричал Дзиро Итидзё и поскакал вперед, а за ним устремилась его многочисленная дружина. Шесть тысяч всадников окружили триста воинов Ёсинаки. Пробиваясь сквозь их ряды, вассалы Ёсинаки прокладывали себе путь мечами, рубили вдоль, поперек, крест-накрест, «паучьей лапой», неслись вперед, скакали назад, и когда наконец вырвались на свободу, в живых осталось у Ёсинаки всего лишь пятьдесят всадников. А впереди снова ждала засада — то был Санэхира Дои с дружиной в две с лишним тысячи всадников. Но и сквозь их ряды сумел Ёсинака проложить себе путь мечом. И снова поджидал его враг — здесь четыреста — пятьсот человек, там двести — триста, и снова — сотня, но и эти преграды преодолели Ёсинака и его воины, и вот осталось их всего пятеро — господин и четверо вассалов. Томоэ была в числе уцелевших.

И сказал тут господин Кисо:

— Ты — женщина, беги же прочь отсюда, беги скорей куда глаза глядят! А я намерен нынче пасть в бою. Но если будет грозить мне плен, я сам покончу с жизнью и не хочу, чтоб люди смеялись надо мной: мол, Ёсинака в последний бой тащил с собою бабу! — так говорил он, а Томоэ все не решалась покинуть Ёсинаку, но он был непреклонен. «О, если бы мне встретился сейчас какой-нибудь достойный противник! — подумала Томоэ. — Пусть господин в последний раз увидел бы, как я умею биться!» — и, с этой мыслью остановив коня, стала она поджидать врагов. В это время внезапно появился прославленный силач Моросигэ Онда, уроженец земли Мусаси, и с ним дружина из тридцати вассалов. Томоэ на скаку вклинилась в их ряды, поравняла коня с конем Онды, крепко-накрепко с ним схватилась, стащила с коня, намертво прижала к передней луке своего седла, единым махом срубила голову и швырнула ее на землю[548] …срубила голову и швырнула ее на землю.  — Головы «достойных» противников сохраняли (привязывали к седлу или передавали оруженосцам, младшим воинам), чтобы предъявить их как почетный трофей, а головы «недостойных» в знак презрения бросали.. Потом сбросила боевые доспехи и пустила коня на восток. Из других вассалов Ёсинаки Таро Тэдзука пал в бою, а Бэтто Тэдзука скрылся бегством.

Теперь, когда их осталось всего лишь двое — господин и вассал — Ёсинака сказал, обращаясь к Канэхире Имаи:

— Не знаю отчего, но доспехи, тяжесть коих я прежде никогда не замечал, сегодня гнетут мне плечи!

— Господин, вид у вас очень бодрый! — отвечал ему Канэхира. — И конь у вас еще совсем свежий! Почему же вы говорите, что доспехи вам тяжелы? Вам это только кажется, ибо вы пали духом, лишившись войска… Но ведь с вами я, Канэхира, считайте же, что я один равен тысяче! У меня и стрел еще осталось довольно, семь или восемь… Я задержу врагов, а вы скачите к соснам, что виднеются там, вдали, и зовутся Сосновой рощей, Авадзу. Там, среди сосен, вы сможете спокойно кончить счеты с жизнью! — И он погнал вперед своего коня, а навстречу показался отряд противника, пятьдесят сильных, свирепых воинов. — Господин, скачите же в Сосновую рощу! А я, Канэхира, задержу этих недругов! — опять повторил Канэхира, но Ёсинака ответил:

— Мне следовало пасть в бою там, в столице, а я бежал сюда, в эту даль, только затем, чтобы умереть с тобой рядом! Зачем же нам погибать от руки врагов порознь? Лучше умрем здесь оба, друг подле друга! — И он поравнял своего коня с конем Канэхиры, намереваясь скакать бок о бок, но Канэхира соскочил на землю и, схватив коня Ёсинаки под уздцы, молвил:

— Какой бы славой ни покрыл себя воин в недавнем иль в отдаленном прошлом, вечный позор станет ему уделом, если он умрет недостойной смертью! Господин, вы устали. Ваше войско разбито. Враги оттеснят нас друг от друга, и вы падете от руки ничтожного простого наемника! Разве не обидно, если прославленный Ёсинака из Кисо погибнет от руки какого-то безвестного челядинца? Молю вас, поезжайте же туда, в рощу, и не помышляйте ни о чем прочем!

— Тогда прощай! — сказал Ёсинака и поскакал к Сосновой роще, Авадзу.

А Канэхира, один как перст, врезался в гущу противника, встал во весь рост на стременах и громовым голосом назвал свое имя:

— Раньше вы слух обо мне слыхали, теперь воочию поглядите! Я — Канэхира Имаи, молочный брат господина Ёсинаки из Кисо, тридцати трех лет от роду! Самому властелину Камакуры, наверное, хорошо ведомо мое имя! Так попробуйте же одолеть Канэхиру, поднесите его голову вашему господину! — И с этими словами он выпустил на все четыре стороны восемь стрел, которые у него еще оставались. Неизвестно, убил ли он своих врагов или ранил, но только тут же на месте восемь всадников свалились с коней на землю. Затем он обнажил меч и рубил на скаку наотмашь, мчался то в одну сторону, то в другую, и никто не смел к нему подступиться. Многих он уложил!

— Застрелите его! Убейте! — кричали враги и, окружив Канэхиру, обрушили на него целый дождь стрел, но панцирь у него был добрый, стрелы не пробивали доспехи, ни одна стрела в щелки между пластинами не попала — Канэхира оставался неуязвимым.

Меж тем Ёсинака, один-одинешенек, мчался к соснам Авадзу. А дело было в двадцать первый день первой луны, уже пали ранние сумерки, земля подернулась тонким льдом. Не заметив, что впереди раскинулось глубокое заливное поле, он направил туда коня и провалился в жидкую грязь так глубоко, что конь погрузился в воду чуть ли не с головой. Привстав на стременах, Ёсинака понукал и хлестал коня, но тот не двигался с места. Тревожась о судьбе Канэхиры, Ёсинака оглянулся, и в этот самый миг скакавший за ним вдогонку Тамэхиса Исида, самурай из клана Миуры, с силой натянув тетиву, послал стрелу прямо ему в лицо. Тяжко раненный, Ёсинака поник, рухнул вперед, уткнувшись головой в конскую шею. Тут к Ёсинаке подскочили два челядинца Исиды и в конце концов сняли ему голову с плеч.

Исида надел голову Ёсинаки на кончик меча, вскинул высоко вверх и громовым голосом возгласил:

— Я, Тамэхиса Исида, одолел Ёсинаку из Кисо, чья слава давно гремела по всей Японии!

Тем временем Канэхира все продолжал сражаться, но, услышав голос Исиды, воскликнул:

— Зачем же мне теперь биться, кого теперь защищать?! Глядите же сюда, восточные витязи! Глядите, как принимает смерть первый храбрец Японии! — И, вложив кончик меча в рот, он прыгнул с коня вниз головой, так что меч пронзил его насквозь, и Канэхира пал мертвый.

Так закончилась битва у Сосновой рощи, Авадзу.

5. Казнь Канэмицу

Канэмицу Хигути, старший брат Канэхиры, отправился в край Кавати, в крепость Нагано, чтобы разгромить Юкииэ, но упустил врага — оказалось, что Юкииэ уже покинул Нагано и укрылся в селении Нагуса, в краю Кии. Канэмицу бросился было за ним вдогонку, но по пути узнал, что в столице идет война, и поспешил обратно. У реки Ёдо, возле моста Оватари, повстречался ему челядинец его младшего брата Канэхиры, сказавший: «О горе, господин, куда же ты скачешь? Наш военачальник Ёсинака убит, а Канэхира Имаи сам лишил себя жизни!»

Заплакал Канэмицу, услышав эти слова, и сказал, обращаясь к своим вассалам:

— Слушайте меня, воины! Все, любившие господина нашего Ёсинаку, ступайте отсюда куда глаза глядят! Примите постриг, возьмите чашу для подаяний, умерщвляйте плоть постом и молитесь за упокой души нашего господина! А я, Канэмицу, поеду в столицу и приму смерть в бою, дабы снова повстречаться с господином Кисо в царстве мрака, да заодно и с братом там повидаться! — И когда он сказал так, пятьсот его воинов, один за другим, постепенно покинули Канэмицу, и к тому времени, как проехал он Южные ворота в Тобе, осталось при нем не больше двадцати человек.

Меж тем самураи из восточных земель — и знатные, и рядовые воины кланов, — прослышав, что Канэмицу сегодня возвратится в столицу, и в надежде перехватить его, поскакали к воротам Красной Птицы, Сусяку, к Ёцудзуке и на Седьмую дорогу. Завидев их, Мицухиро, один из вассалов Канэмицу, пустил коня вскачь, вклинился в их ряды и громким голосом закричал:

— Есть среди вас вассалы Тадаёри, жители земли Каи? Услышав такой вопрос, воины громко засмеялись.

— Почему ты желаешь сразиться непременно с кем-нибудь из вассалов Тадаёри? Выбирай любого из нас! — сказали они.

В ответ Мицухиро объявил свое имя:

— Я — Мицухиро Тино, сын Мицуиэ Тино, жителя селения Сува Каминомия, в краю Синано! Я не ищу противника только среди воинов Тадаёри — дело вовсе не в этом: просто мой младший брат Ситиро служит в его дружине. В Синано, на родине, осталось у меня двое сыновей. Они будут горевать, не зная, какой смертью пал их отец, почетной или бесславной. Вот почему хотелось бы мне вступить в смертельную схватку на глазах у брата, дабы он рассказал моим сыновьям, что отец их принял смерть с честью! А противника я вовсе не выбираю и готов сразиться с любым и каждым!

Вперед и назад, влево и вправо скакал Мицухиро и зарубил насмерть трех вражеских всадников, а когда поравнял коня с четвертым и схватился с ним, оба упали с коней на землю. Здесь, на земле, они насквозь пронзили друг друга мечами, и оба скончались.

В прошлом Канэмицу водил дружбу с воинами клана Кодама. Теперь, собравшись вместе, они сказали:

— Уж так повелось у нас, воинов, посвятивших себя бранному делу, что мы всегда стремимся заручиться друзьями, ищем товарищей повсюду на белом свете, дабы, полагаясь на узы дружбы, в роковую минуту уберечься от Смерти и продлить краткую нашу жизнь… Канэмицу тоже, наверное, уповал на это, когда в минувшие годы заключил с нами союз… Давайте же вымолим ему жизнь в награду за наши заслуги в недавней битве! — И они послали Канэмицу письмо, гласившее:

«В прошлом братья Канэмицу и Канэхира славились верной службой у Ёсинаки, ныне) однако, Ёсинака уже погиб, и, стало быть, теперь ты волен в своих поступках! Сложи оружие, и мы спасем тебе жизнь, ссылаясь на наши заслуги в недавней битве, за кои положена нам награда! Ты сможешь тогда вступить на путь Будды и молиться за упокой души твоего господина!»

И уж на что храбрым, могучим воином был Канэмицу, да, видно, счастье от него отвернулось, и он сдался на милость клана Кодамы. О его пленении доложили Ёсицунэ, и тот, в свою очередь, обратился к государю Го-Сиракаве с просьбой помиловать Канэмицу.

Но приближенные государя, вельможи, царедворцы и придворные дамы, дружно воспротивились этой просьбе:

— Когда воины Ёсинаки ворвались во дворец государя, дикими воплями устрашив августейшего властелина, повсюду только и раздавались имена Канэхиры и Канэмицу! Они подожгли дворец, превратили его в настоящий огненный ад, загубили много людей… Нет, было бы слишком досадно даровать жизнь такому злодею!

В двадцать второй день той же луны нового канцлера Мороиэ лишили сана и вернули звание прежнему канцлеру — Мотомити. Всего лишь шестьдесят дней занимал Мороиэ высокую должность — точь-в-точь внезапно прерванный сон, да и только! Правда, во время оно тоже случилось однажды, что канцлера Митиканэ лишили должности спустя всего лишь семь дней после того, как он приезжал во дворец благодарить за высокое назначение… А Мороиэ, за недолгие шестьдесят дней своего правления, удалось, как-никак, участвовать и в новогодних празднествах, и в церемонии раздачи новых званий и должностей, так что на старости лет ему все-таки было что вспомнить!

В двадцать четвертый день той же луны головы Ёсинаки и четырех его ближайших соратников доставили в столицу и напоказ носили по улицам. Канэмицу был в заключении, но он так настойчиво просил позволить ему сопровождать в этом шествии покойного господина, что просьбу уважили и вели его, в синем кафтане, в высокой шапке, позади, за отрубленными головами. Назавтра его казнили. Говорят, что Нориёри и Ёсицунэ всячески заступались за Канэмицу, но государь Го-Сиракава не внял их просьбе, сказав:

— Канэмицу, так же как Канэхира, Нэнои и Татэ, один из четырех богов-защитников[549] …один из четырех богов-защитников…  — Вассалов Ёсинаки сравнивают с богами-вассалами бога Индры, так наз. четырьмя небесными царями (яп. Си-тэнно). Ёсинаки… Пощадить его — все равно что выкормить тигра..[550] Пощадить его — все равно что выкормить тигра…  — парафраз высказывания из «Исторических записок» Сыма Цяня: «Выкормить тигра, чтобы потом навлечь на себя несчастье». Эту пословицу приводили советники Пэйского гуна (князя Лю Баня), будущего первого ханьского императора Гао-цзу убеждая его покончить со своим главным противником, чуским правителем Сян Юем.

Оттого его и казнили.

В давние времена, когда пошла на убыль мощь жестокого Циньского государства и по всей стране, как потревоженный пчелиный рой, восстали князья, Пэй-гун первым вошел в столицу и занял Сяньянский дворец. Но, зная, что ему еще предстоит схватка с Сян Юем, он отказался от встреч с красавицами, не жаждал золота, серебра и драгоценных каменьев[551] …не жаждал золота, серебра и драгоценных каменьев…  — парафраз текста «Исторических записок» Сыма Цяня (раздел «Основные записи», гл. «Основные записи (о деяниях) Сян Юя»), Пэй-гун первым вступил со своим войском в г. Сяньян, столицу поверженной Циньской империи, но, по словам одного из его сподвижников (Фань Цзэна), «…он ничего не берет себе из ценностей, не интересуется ни одной из женщин…» (цит. по переводу Р. В. Вяткина и В. С. Таскина; Сыма Цянь. Исторические записки, т. II. М, 1975, с. 131, 132)., а помышлял лишь об укреплении заставы Ханьгу. Благодаря такой предусмотрительности, он сумел разбить одного за другим всех своих недругов и подчинить себе всю страну. Ёсинака тоже первым вступил в столицу, и, если бы только повиновался велениям князя Ёритомо, мог бы сохранить и жизнь, и власть, как Пэй-гун!

Меж тем Тайра еще зимой минувшего года покинули берег Ясимы в краю Сануки, переправились морем в край Сэтцу, в заливе Нанива, и снова обосновались в своей старой вотчине Фукухара. Здесь, в местности, именуемой Ити-но-тани, они построили крепость: на западе воздвигли укрепления, защищавшие тыл, а с востока поставили главную оборону у рощи Икута. Сюда, в эту крепость — в Фукухару, Итаядо, Хёго и Суму, — Тайра собрали воинов из всех восьми земель, входящих в область Санъёдо, из всех шести краев, составляющих область Нанкайдо. Сто тысяч воинов насчитывало их войско!

В Ити-но-тани с севера высились горы, на юге простиралось море. Вход в залив был узким, зато побережье — просторно, отвесный берег высок и крут, словно ширма. От самых гор и вплоть до дальних отмелей в море Тайра нагромоздили огромные камни; нарубив большие деревья, изготовили из них заостренные колья. А в заливе, на взморье, щитом-заслоном поставили в ряд большие суда. На вышках, вдоль укрепления, разместились воины с островов Сикоку и Кюсю, все в полном вооружении, с луками и мечами наготове — каждый равнялся тысяче; словно грозовые тучи, теснились они на башнях, так много их было! Внизу, под башнями, стояло видимо-невидимо оседланных коней. Непрерывно звучал грохот боевых барабанов, раздавались воинственные, громкие клики! Каждый боевой лук походил на полумесяц, упавший в руки, а сверкание мечей у бедра напоминало блеск инея осенней порой… На возвышении установили множество алых стягов — словно языки пламени, трепетали они в небе под дуновением весеннего ветра…

6. Шесть сражений

После того как Тайра переправились в Фукухару, многие самураи Сикоку им изменили. В числе этих изменников были чиновники, служившие в управе земель Сануки и Ава. «До вчерашнего дня мы были слугами Тайра, а сегодня переходим на сторону Минамото, но вряд ли те нам поверят. Докажем же нашу искренность, хоть разок выстрелив в Тайра!» — решили они. И вот, сведав, что князь Норимори, по прозванию Тюнагон у Ворот, с сыновьями Митимори и Норицунэ пребывают в краю Бидзэн, в гавани Симоцуи, они поплыли туда на более чем десяти боевых ладьях, дабы с ними покончить.

— Негодяи! — воскликнул Норицунэ, правитель Ното, услышав об их измене. — До вчерашнего дня эти мужланы довольствовались тем, что косили траву на корм нашим коням. Быстро же они предали нас! Коли так, ни один не уйдет живым! — И в небольших челнах он с дружиной поплыл навстречу изменникам.

— Не пропустите, не упустите, молодцы! — крикнул своим воинам Норицунэ и так яростно обрушился на врагов, что самураи Сикоку, намеревавшиеся лишь для вида выпустить одну-две стрелы и затем убраться подобру-поздорову, почуяв, что им несдобровать, не приняли бой и поспешили назад, признав свое поражение и решив укрыться в столице. По пути прибыли они в гавань Фукура, в Авадзи. Здесь обитали два родича Минамото — Ёсицугу, младший сын покойного Тамэёси, и Ёсихиса, один из его младших братьев. Самураи Сикоку встали под их начало, построили укрепление и приготовились к бою. И в самом деле, правитель Ното нагрянул сюда без промедления. Целый день длилась битва. Ёсицугу был убит, а Ёсихиса ранен, всех их триста воинов перебили. Правитель Ното приказал отрезать головы всем убитым и, составив список своих вассалов, отличившихся в битве, возвратился в Фукухару с победой.

Князь Норимори, Тюнагон у Ворот, остался на сей раз в Фукухаре, а оба его сына снова поплыли на остров Сикоку — теперь собрались они проучить самурая Митинобу Кавано, ибо тот, несмотря на призывы Тайра, так и не явился к ним на подмогу. Первым прибыл в край Ава, в крепость Ханадзоно, старший брат Митимори. Младший, Норицунэ, поплыл в Ясиму. Услышав об этом, Митинобу поспешил в край Аки, к Дзиро Нуте, дяде своему по материнской линии, дабы общими силами отразить наступление Тайра. Узнав об этом, Норицунэ тотчас покинул Ясиму и устремился следом за Митинобу. Быстро миновав Миносиму, что в краю Бинго, он на следующий день подступил к укрепленной усадьбе Нуты. Дзиро Нута вместе с племянником упорно оборонялись. Весь день, всю ночь длилась битва. В конце концов Дзиро Нута, поняв, наверное, что ему не осилить Тайра, добровольно снял шлем и сдался на милость правителя Ното. А Митинобу Кавано, его племянник, все еще не желая покориться, продолжал сражаться, так что из пятисот его воинов осталось не больше пяти десятков. Покинув крепость, они обратились в бегство, но воины Тайра во главе с Тамэкадзу, вассалом правителя Ното, окружили беглецов, и после схватки осталось их всего семеро — сам Митинобу и шестеро его воинов. Тогда поскакали они к морю, надеясь спастись на лодках, но тут погнался за ними Ёсинори, сын Тамакадзу, могучий стрелок из лука, и застрелил пятерых всадников. Уцелели лишь двое — сам Митинобу и один из самых любимых его вассалов. Увидев, что Ёсинори догнал этого вассала, схватился с ним, прижал к земле и уже готов снять ему голову, Митинобу повернул коня вспять, зарубил Ёсинори, швырнул его голову в грязь заливного поля и громовым голосом возгласил:

— Так воюет Митинобу из Кавано, двадцати одного года от роду! Кто из вас считает себя могучим и храбрым? Пусть попробует задержать меня! — И, взвалив своего вассала на спину, ускакал прочь, сел в лодку и переправился в край Иё. А правитель Ното, хотя и упустил Митинобу, все же возвратился в Фукухару с пленником — Дзиро Нутой.

И еще была битва — житель земли Авадзи, Тадакагэ Ама, тоже изменил Тайра и переметнулся на сторону Минамото. Погрузив на два больших судна провиант для воинов и много оружия, он отплыл в столицу. Услышав об этом, правитель Ното, пребывавший в то время в Фукухаре, в небольших челнах погнался за ним вместе со своей дружиной. Бой закипел на взморье близ Нисино-мии. Обороняясь, Тадакагэ сражался отчаянно, но так свиреп был натиск правителя Ното, что Тадакагэ, поняв, что ему несдобровать, повернул назад и укрылся в бухте Фукэи, в краю Кии. Там примчался ему на помощь житель земля Кии, самурай Тадаясу Сонобэ, и привел с собой сотню всадников. Но правитель Ното вскоре настиг их в бухте Фукэи. И опять весь день и всю ночь длилась битва. В конце концов Тадакагэ и Тадаясу, не в силах противостоять правителю Ното, обратились в бегство и оба укрылись в столице, оставив сражаться своих вассалов. А правитель Ното, перебив двести человек и приказав всем им отрезать головы, возвратился с победой в Фукухару.

И еще была битва: сговорились трое — Митинобу Кавано из края Иё, Корэтака Усуки и Корэёси Огата из края Бунго — и, переправившись с двухтысячным войском в край Бидзэн, затворились в крепости Имаки. Услышал об этом правитель Ното и осадил крепость с трехтысячной дружиной.

— У этих негодяев — большая сила! Пришлите нам подкрепление! — попросил тут правитель Ното, и на помощь ему из Фукухары выслали десятки тысяч воинов. Долго и упорно сражались защитники крепости, проявляя чудеса храбрости, но в конце концов сказали:

— У Тайра — великая сила, а у нас войска мало. Нам не выдержать их осады. Надо бежать отсюда, чтобы перевести дух хотя бы на короткое время!

Усуки и Огата погрузились на корабли и уплыли на остров Кюсю, а Митинобу Кавано переправился в Иё.

— Теперь у нас врагов не осталось! — воскликнул правитель Ното и возвратился в Фукухару с победой.

Все вельможи и царедворцы Тайра, во главе с князем Мунэмори, собрались вместе и, радуясь, дружно восхваляли многократную доблесть Норицунэ, правителя Ното.

7. Войско у горы Микуса

В двадцать девятый день первой луны Нориёри и Ёсицунэ явились во дворец государя-инока доложить, что выступают на запад, дабы покончить наконец с Тайра.

— При нашем дворе, — соизволил обратиться к ним государь, — начиная с эры богов, из поколения в поколение передавались три священных сокровища — яшма, меч и зерцало. Верните же их в целости и сохранности обратно, в столицу!

Почтительно выслушав высочайшее повеление, Нориери и Ёсицунэ удалились.

А в Фукухаре, в четвертый день второй луны того же года, отмечали годовщину смерти Правителя-инока и отслужили скромную заупокойную службу. В непрерывных сражениях и битвах незаметно промчались дни и луны, и вот уже целый год миновал со дня его смерти, и в положенный срок наступил новый… Но то было печальное обновление! Если бы в мире все шло заведенным порядком, как повелось исстари, какие храмы, какие пагоды воздвигли бы в память Правителя-инока! Теперь же вся поминальная служба свелась к тому, что собрались вместе его потомки, мужчины и женщины, и не было других приношений, кроме проливаемых ими слез…

По случаю поминок состоялась раздача новых званий и должностей. Всем — и мирянам, и духовенству — пожаловали новые почетные звания. Говорят, что князю Норимори, Тюнагону у Ворот, хотели пожаловать второй придворный ранг, но, когда князь Мунэмори, его племянник, сказал ему об этом, Норимори ответил стихотворением:

Ужели я дожил

до этих прискорбных времен?

Все годы былые

мне кажутся призрачным сном,

и днесь вижу сон наяву… —

и отказался от нового ранга.

Мородзуми, правитель земли Суо, сын Моронао, Главного придворного летописца, получил теперь отцовское звание. Масаакира, помощник Главы Оружейного ведомства, получил звание летописца пятого ранга.

В стародавние времена, когда Масакадо захватил власть в Восьми землях востока и учредил столицу в уезде Сома, в краю Симоса, он провозгласил себя принцем крови из рода Тайра и завел двор с доброй сотней придворных, однако на должность Главного летописца и составителя календарей все-таки никого не назначил… Не в пример Масакадо, Тайра были вправе жаловать новые почетные звания в своей вотчине Фукухара, ибо император, хоть и вынужденный покинуть столицу, пребывал с ними и три священные императорские регалии тоже хранились здесь, в Фукухаре.

Когда прошел слух, что Тайра вернулись в Фукухару и вскоре, наверное, проложат себе мечом путь обратно, в столицу, их семьи, оставшиеся дома, снова воспрянули духом и преисполнились надежды. Преподобный Сэнсин[552] …преподобный Сэнсин, покинувший столицу вместе с Тайра — происходил из рода Фудзивара, был приемным сыном Ниидоно, вдовы Киёмори Тайра., покинувший столицу вместе с Тайра, издавна дружил с настоятелем храма Кадзии[553] …с настоятелем храма Кадзии…  — Речь идет о Сёдзине, сыне императора Го-Сиракавы. Храм Кадзии находился в Сакамото, на восточном склоне горы Хиэй. и при каждом удобном случае посылал ему вести. Настоятель тоже постоянно писал Сэнсину. «Сердце сжимается от боли, как подумаешь о вашей скитальческой доле, — писал он. — У нас, в столице, тоже не стало покоя…» Письмо заканчивалось стихотворением:

Заветные думы поведаю полной луне, что в позднюю пору на запад по небу плывет и ваш озаряет ночлег.

Прочитав письмо, Сэнсин прижал бумагу к лицу и долго не мог унять горючие слезы.

По мере того как проходили дни и луны, князь Корэмори Комацу все сильнее тосковал по супруге и малым детям, которых покинул в столице. Хотя ему нет-нет да и удавалось обменяться весточкой с супругой, посылая письма со странствующими купцами, но всякий раз, с болью в сердце убеждаясь, как тяжко живется в столице его любимым, он думал: «Нет, лучше взять их сюда и жить всем вместе, а там будь что будет!» Но тут же думалось ему по-другому: «Я-то уж как-нибудь стерплю все лишения, а каково будет ей, бедняжке?» — и в этих душевных муках сказывалась вся глубина горячей любви Корэмори к жене и детям.

Меж тем Минамото намеревались дать бой Тайра в четвертый День второй луны, но, услыхав, что в этот день исполняется годовщина смерти Правителя-инока, отложили наступление, дабы не мешать поминальной службе. Пятый день тоже пришлось пропустить — направление на запад сулило неудачу. В шестой день и вовсе не следовало предпринимать каких-либо начинаний. Так случилось, что первую перестрелку решено было начать в седьмой день, в час Зайца, ударив на крепость Тайра в Ити-но-тани одновременно с запада и с востока.

Но все же четвертый день считался счастливым, и потому Минамото, разделив свое воинство на главную и вспомогательную дружины, в тот же день выступили из столицы. Главную дружину вел Нориёри, и с ним шли многие славные витязи, всего больше пятидесяти тысяч всадников; в четвертый день, в час Дракона, выступили они из столицы. Вспомогательную дружину, которой предстояло обойти Тайра с тыла, возглавлял Куро Ёсицунэ и с ним — многие славные витязи, всего же воинов было у Ёсицунэ больше десяти тысяч: они выступили в поход в тот же день, в тот же час, что и главное войско. Продвигаясь по дороге, ведущей в Тамбу, в один день преодолели они двухдневный путь и подступили с востока к горе Микуса, на границе между землями Харима и Тамба, где и раскинули боевой стан в местности Онохара.

8. Битва у горы Микуса

Тайра, в свой черед, раскинули боевой стан к западу от горы Микуса, в трех ри от Онохары. Войско их насчитывало больше трех тысяч всадников; возглавляли войско сыновья покойного князя Сигэмори — Сукэмори, Аримори и Моромори, старшими самураями были Киёиэ и Мориката.

В эту ночь, около часа Пса[554] …около часа Пса…  — 8 часов вечера., Куро Ёсицунэ призвал Санэхиру Дои и сказал:

— Тайра стоят наготове в трех ри отсюда, на западном склоне горы Микуса. Как думаешь, что лучше — ударить ли нам сегодня же ночью или отложить сражение на завтра?

Тут выступил вперед юный Тасиро и сказал:

— Завтра к Тайра подойдут подкрепления. Сейчас у них всего три тысячи воинов, у нас же более десяти тысяч! На нашей стороне великое преимущество. Сдается мне, нужно дать им бой ночью!

— Хорошо сказано, господин Тасиро! — воскликнул Дои. — Надо начинать сражение немедля! — И, сказав так, он двинул вперед свою дружину. — Темно хоть глаз выколи! — взроптали тут воины, и Куро Ёсицунэ спросил:

— Где же наши привычные факелы?

— И то правда! — воскликнул Дои и поджег крестьянские хижины в долине Онохара, а потом пустил огонь и в горы, и на поля. Загорелись трава и деревья, да так ярко, что войско смогло продвигаться столь же быстро, сколь и во время дневных походов, — в один миг преодолели воины путь через гору длиной в три ри.

Этот юноша Тасиро был сыном тюнагона Тамэцуны, прежнего правителя земли Идзу. Его мать, дочь Мотимицу Канэноскэ, происходила из сословия самураев, но муж-тюнагон так любил ее, что, когда она родила ему сына, отдал мальчика деду с материнской стороны, чтобы тот воспитал его самураем. Однако истинное свое происхождение по отцовской линии Тасиро вел от принца Сукэхито, третьего сына императора Го-Сандзё, иными словами, был потомком этого принца в пятом колене, а значит, не только отличался в ратном деле, но мог гордиться благородным происхождением.

А Тайра, вовсе не ожидая, что Минамото ударят на них этой ночью, думали: «Наверное, битва начнется завтра. Нет ничего хуже, чем идти в бой полусонным! Надо хорошенько выспаться перед боем и тогда уже воевать!»

Разумеется, сторожевой дозор не дремал, но остальные воины, опустив голову кто на шлем, кто на колчан или на рукав панциря, погрузились в глубокий сон.

Около полуночи внезапно грянул громовой клич и на спящих обрушились десять тысяч всадников Минамото. Воины Тайра так испугались, так растерялись, что схвативший лук позабыл стрелы, взявший стрелы позабыл лук, и, чтобы не попасть под копыта вражеских коней, все они бросились врассыпную, открыв путь в крепость Ити-но-тани. А воины Минамото преследовали, догоняли бегущих, так что войско Тайра потеряло убитыми более пятисот человек, раненых же было без счета…

Военачальники князья Сукэмори, Аримори и Тадафуса — уж не от великого ли стыда? — бежали к бухте Такасаго, в краю Харима, сели там на корабль и укрылись в крепости Ясима, в краю Сануки. А младший из братьев, Моромори, правитель Биттю, вместе с самураями Киёиэ и Морикатой бежали в крепость Ити-но-тани.

9. Старый конь

Князь Мунэмори послал Ёсиюки Абэ к вельможам Тайра, велев сказать им: «Куро Ёсицунэ сломил нашу оборону в Микусе и уже вторгся в наши пределы. Под угрозой наш боевой стан в предгорье. Выходите все на битву, дабы воинство Ёсицунэ отбросить!» Но никто не согласился выступить против Ёсицунэ, все отказались. Тогда Мунэмори отправил посланца к Норицунэ, правителю Ното, велев сказать: «Прости, что всякий раз призываю тебя на помощь, но не выйдешь ли против Ёсицунэ?» И правитель Ното ответил: «Каждый должен считать ратное дело своим главным, первейшим долгом! Разве можно добиться победы, если перебирать, словно на охоте или на рыбной ловле: „Туда не пойду, там улова не будет!“ или: „Это место сулит удачу, туда — согласен!“… Я, Норицунэ, повинуясь приказу готов сражаться в самом трудном месте! Ручаюсь, мы отразим врага и обратим его в бегство!» Возликовал Мунэмори, услышав такой ответ, и прислал правителю Ното десять тысяч воинов во главе с Моритоси, прежним правителем земли Эттю. Норицунэ вместо со старшим братом своим Митимори встали обороной у подножья перевала Хиёдори, защищая крепость Тайра в Ити-но-тани со стороны горного кряжа.

Князь Митимори вызвал в боевой стан свою супругу, чтобы в последний раз свидеться с нею в хижине, служившей временным пристанищем правителю Ното. Узнав об этом, разгневался Норицунэ.

— Я послан сюда, потому что здесь трудное, опасное место! Нам и впрямь предстоит нелегкая битва! Того и гляди, мы опомниться не успеем, как сверху, с гор, обрушатся на нас воины Минамото! Даже если схватим лук, да не успеем вложить стрелу, много ли будет проку? А вложим стрелу, да не успеем натянуть тетиву — что с. того толку? Мыслимое ли дело миловаться с супругой в такое время? На что же ты будешь годен? — так упрекал он старшего брата, и Митимори, как видно, рассудив, что он прав, поспешно облачился в доспехи, а жену отослал обратно.

На закате пятого дня Минамото покинули равнину Кояно и подступили совсем близко к роще Икута. Поглядели Тайра в ту сторону и увидали — повсюду Минамото встали боевыми заслонами и зажгли сигнальные костры. По мере того как сгущалась ночная тьма, свет костров казался лунным сиянием, как будто луна поднималась из-за горной вершины. Тайра тоже решили, по обычаю, зажечь сторожевые огни и тоже развели костры в роще Икута, по мере того как приближался рассвет, их огни казались звездами, угасающими на светлеющем небе. И невольно вспоминались им строчки старинной песни:

…что это — звезды

во мгле предрассветной

иль светляки над рекой?

Куда ни глянь — повсюду раскинули стан боевые дружины Минамото; воины кормили коней и, казалось, вовсе не торопились. А Тайра с замиранием сердца ожидали: вот сейчас, вот сейчас враги начнут наступление! — и тревожно было у них на сердце.

На рассвете шестого дня Куро Ёсицунэ разделил свое войско надвое: Санэхира Дои и с ним семь тысяч всадников он отправил к западным пределам долины Ити-но-тани, а сам во главе более трех тысяч всадников двинулся в обход, по дороге Тамба, чтобы ударить на Ити-но-тани с тыла, через перевал Хиёдори.

— Эти горы славятся крутизной! — говорили друг другу воины. — Если все равно умирать, так уж лучше сложить голову в честном бою с врагом! А погибнуть, сорвавшись в пропасть, — незавидная доля!

Тут выступил вперед Суэсигэ Хираяма, уроженец земли Мусаси.

— Я, Суэсигэ, хорошо знаю эти горы! — сказал он.

— Ты родился и вырос в восточных землях и сегодня увидал эти горы впервые в жизни. Как же ты говоришь, что они тебе хорошо известны? Никак невозможно тебе поверить! — отвечал ему Ёсицунэ.

— Господин, тебе не подобают такие речи! — дерзостно возразил ему Хираяма. — Как любому поэту известно о цветении сакуры в Хацусэ или в Ёсино, так и воину, искусному в ратном деле, Должна быть известна обстановка в тылу вражеских укреплений!

Вслед за Хираямой выступил вперед Киёсигэ Бэппу, юноша восемнадцати лет.

— Мой отец, монах Ёсисигэ, — сказал он, — учил меня: «Заблудившись в горах, на охоте ли, на войне ли, пусти вперед старую лошадь и ступай за ней следом! Она обязательно выведет тебя на Дорогу!»

— Хорошо сказано! — воскликнул Ёсицунэ, — Недаром существует предание о том, как старый конь отыскал дорогу на засыпанном снегом поле![555] Недаром существует предание о том, как старый конь отыскал дорогу на засыпанном снеговом поле!  — В древнекитайском философском трактате «Хань Фэй-цзы» имеется рассказ о том, как старый конь помог заблудившимся на снежной равнине воинам отыскать дорогу. — И с этими словами он поставил вперед старого мышастого коня под легким золоченым седлом, надел ему серебристую уздечку, закинул повод за переднюю луку и двинулся за конем в неведомую горную глушь.

Уже наступила вторая луна, белый снег на вершинах местами растаял, кое-где зацветали цветы, птицы уже пели в долинах. Пробираясь сквозь весеннюю дымку, воины то поднимались к вершинам, сиявшим ослепительной белизной, то спускались в ущелья, где стеной стояли крутые скалы и громады гор поросли густыми лесами. Здесь снег, одевший сосны, еще не растаял; чуть заметно вилась среди мхов тропинка, и, как сливовый цвет под порывами бури, сыпались с неба снежные хлопья… Нахлестывая коней, поспешали воины по дороге, петлявшей то на восток, то на запад, а тем временем застала их ночь, и, сойдя с коней, встали они на ночлег в горах. Тут Мусасибо Бэнкэй привел в стан какого-то старца.

— Кто таков? — спросил Ёсицунэ.

— Я охотник, живу здесь в горах, — отвечал тот.

— Стало быть, ты хорошо знаешь эти горы. Отвечай без утайки!

— Как не знать, знаю конечно!

— Мы хотим спуститься отсюда вниз, к укреплениям Тайра в долине Ити-но-тани. Что скажешь на это?

— Ох, боюсь, это вам никак не удастся! Здесь ущелья глубоки, а скалы высоки, человеку не осилить такие преграды! А верхами — тем паче, этого и вообразить невозможно! К тому же Тайра вырыли вокруг своих укреплений ямы-ловушки, вбили в землю раздвоенные рогатины-колья. Наверное, там уже приготовились к обороне! — отвечал старый охотник.

А олени по этим кручам проходят?

— Да, олени проходят. С наступлением тепла олени из Харимы приходят в край Тамба подкормиться на густых травах, а ударят холода — снова уходят в поисках корма туда, где снег лежит неглубоко, убегают обратно из Тамбы в край Харима, на равнину Инами.

— Вот и будет славное ристалище нашим коням! Где олени проходят, почему бы не пройти коням? А ты будешь нам провожатым! — сказал Ёсицунэ, но старик пояснил, что по преклонным своим летам в проводники уже не годится.

— А нет ли у тебя сыновей?

— Есть! — отвечал старый охотник и прислал к Ёсицунэ сына, юношу восемнадцати лет по имени Кумао. Тотчас завязали ему волосы на макушке, как подобает взрослому мужчине, нарекли Есихисой, по отцу Такэхисе Васио, дали ему коня и двинулись за ним следом. Это и был тот самый Ёсихиса Васио, который годы спустя принял смерть вместе с Ёсицунэ, когда, уже после победы над Тайра, между Ёсицунэ и его старшим братом, властелином Камакуры Ёритомо, возникла распря и Ёсицунэ пал в сражении в северных землях Осю.

10. Спор о первенстве

Накануне шестого дня перед решающей битвой Наодзанэ Кумагай и Суэсигэ Хираяма до полуночи оставались в дружине Куро Ёсицунэ. Назавтра им предстояло обрушиться на стан Тайра с тыла. Глубокой ночью Кумагай призвал сына своего Наоиэ и сказал:

— Когда наше войско ринется вниз с крутизны, все смешается и никто не сможет сказать, кто был первым, а кто последним… Вот я и думаю — давай поскачем в дружину Дои, что наступает на Ити-но-тани по дороге Харима, и оттуда первыми ударим на крепость Тайра!

— Превосходно! — отвечал Наоиэ. — Я и сам хотел сказать вам о том же! Так не будем же терять время, едем!

— Здесь вместе с нами Суэсигэ Хираяма. Он тоже не из тех, кто любит сражаться в куче… — сказал Кумагай и послал слугу на разведку, наказав ему: «Ступай погляди, что он?»

А Хираяма и впрямь собрался в путь еще раньше, чем Кумагай.

— Пусть другие поступают, как им угодно, — бормотал он себе под нос, — а я никому не уступлю ни на шаг первенства в битве!

Тем временем челядинец Хираямы задавал коню корм, приговаривая при этом:

— Чертова скотина, жрет и жрет и никак не насытится… — и в сердцах ударил коня.

— Не бей коня, — сказал слуге Хираяма. — Ведь и для него эта ночь тоже, может быть, будет последней!

Челядинец Кумагая поспешно вернулся к господину и доложил обо всем, что видел и слышал.

— Так я и знал! — воскликнул Кумагай и без промедления пустился в путь. В темно-синем кафтане, в панцире, скрепленном красным кожаным шнуром, с алым защитным капюшоном, ехал он на прославленном гнедом скакуне по кличке Гонда. Его сын Наоиэ облачился в кафтан из ткани, сплошь затканной круглыми гербами с изображением стрелолиста, панцирь его был скреплен пестрым, синим с белым, кожаным шнуром, а ехал он на чалом коне, по кличке Сэйро — Западный Терем. Вассал, державший фамильный стяг отца и сына Кумагая, надел зеленоватый кафтан и панцирь, на пластинах коего были выбиты желтенькие цветочки сакуры, а конь под ним был каурый. Оставив слева обрыв, куда назавтра предстояло спуститься воинам Ёсицунэ, все трое поскакали направо, миновали заброшенную дорогу Юинохата, по которой давно уже никто не ходил и не ездил, и выехали туда, где волны бились о побережье Ити-но-тани.

Стояла глухая полночь; семь тысяч воинов под началом Санэхиры Дои в ожидании рассвета остановились в Сиое, неподалеку от Ити-но-тани. Никем не замеченный в темноте, Кумагай проехал мимо вдоль берега, у самой кромки воды, к западной стороне крепости Тайра. Было еще совсем темно, и в крепости царила глубокая тишина. Кроме трех всадников, кругом не было ни души.

— Не думай, будто только мы с тобой стремимся быть первыми в битве! — сказал Кумагай сыну. — Многие мечтают о том же и где-нибудь поблизости тоже ожидают рассвета. Так давай же не будем медлить, назовем свои имена! — И, сказав так, он подъехал к самому заграждению и громовым голосом крикнул: — Наодзанэ Кумагай и сын его Наоиэ, уроженцы земли Мусаси, первыми вышли на битву в Ити-но-тани!

— Пусть кричат… Не отвечайте! — сказали друг другу воины Тайра. — Пусть уморят своих коней и понапрасну истратят стрелы! — И на вызов Кумагая никто не ответил.

В это время сзади показался еще одни всадник.

— Кто таков? — спросил Кумагай.

Суэсигэ Хираяма, — ответил тот. — А ты кто таков?

— Наодзанэ Кумагай!

— Что я слышу! Господин Кумагай? Давно ли ты здесь?

— С вечера! — отвечал Кумагай.

— Я тоже не отстал бы от вас, — сказал Хираяма, — но Горо Нарита обманул меня, из-за него я так запоздал! Он клялся мне в верности, говоря: «Если придется умирать, умрем вместе!» Я дал согласие. Но по дороге он сказал мне: «Господин Хираяма, ты хочешь во что бы то ни стало быть первым в битве, но не надо чересчур горячиться! Хорошо быть первым, когда сзади уже подошло свое войско, тогда все увидят твой подвиг и о славе твоей узнают! А в одиночку врезаться в гущу врагов и пасть убитым — много ли в этом толку!» «В самом деле!» — подумал я и, заметив на пути невысокий холм, направил туда коня и стал поджидать, когда подоспеет наша дружина. Тут следом подъехал и Горо Нарита. Я думал, что он тоже остановится рядом и, наверное, захочет посоветоваться со мной о предстоящем сражении, но оказалось совсем другое — бросив на меня равнодушный, холодный взгляд, он вскачь пронесся мимо. «Негодяй! Ты вознамерился обмануть меня и быть первым? Нет, этому но бывать!» — подумал я, и хоть он, обогнав меня, умчался вперед на пять или на шесть танъов, конь у него был как будто послабей моего; я помчался следом, изо всех сил нахлестывая коня, догнал Нариту и крикнул: «Низкий обманщик! Кого ты отважился обмануть? Суэсигэ не проведешь!» — и вот я здесь, перед вами, а он остался далеко позади. Наверное, изрядно отстал, пожалуй, и след-то мой потерял! — так поведал им Хираяма.

Тем временем стало светать. Пятеро всадников во главе с Кума-гаем и Хираямой ожидали начала битвы. Кумагай уже посылал противникам вызов, но теперь решил снова объявить свое имя, чтобы и Хираяма услышал, и, подъехав к заграждениям поближе, громовым голосом крикнул:

— Давеча я уже называл себя — мы, уроженцы земли Мусаси, Наодзанэ Кумагай с сыном Наоиэ, — первыми вышли на битву в Ити-но-тани! Эй, самураи Тайра! Кто из вас считает себя могучим и храбрым? Выходи, и сразимся!

— Ладно же, притащим их сюда, этого Кумагая и его сына, что всю ночь орут здесь, выкликая свои имена! — воскликнули самураи Тайра. Кто ж из них принял вызов? Морицугу из края Эттю, Тадамицу из Кадзусы, Акуситибёэ Кагэкиё, Садацунэ Готонай — больше двадцати отборных витязей Тайра выехали из крепости, отворив проход в заграждении.

Навстречу им поскакал Хираяма в пестром — темном с белым — кафтане, в панцире, скрепленном алым кожаным шнуром, с полосатым защитным капюшоном, на прославленном чалом коне по кличке Светлоокий. За ним следовал его знаменосец в панцире, скрепленном черным кожаным шнуром, в слегка сдвинутом набок шлеме с длинными защитными пластинами, прикрывавшими шею, а конь под ним был чубарый.

— Перед вами Суэсигэ Хираяма, уроженец земли Мусаси, первый в битвах минувших лет Хогэн и Хэйдзи! — назвал он свое имя и, поравняв своего коня голова к голове с конем своего знаменосца, ринулся вперед с воинственным криком. Кумагай стремился вперед, Хираяма скакал за ним следом, Хираяма вырывался вперед, Кумагай мчался следом; оба соперника, не уступая друг другу, обгоняли одни другого, состязались в первенстве, напрягая все силы, и оба обрушились на врага с такой яростью, что только искры посыпались! Столь сокрушительный натиск заставил самураев Тайра поспешно укрыться в крепости; как видно, решив, что им не устоять, они не приняли боя, а стали изо всех сил поливать врагов дождем стрел из-за ограды.

Коню Кумагая стрела угодила в брюхо, конь взвился на дыбы, и Кумагай, перекинув ногу через седло, спрыгнул на землю. Меж тем его сын Наоиэ, объявив врагам свое имя и возраст, — а было ему в ту пору шестнадцать лет, — бился так храбро, что его конь почти упирался мордой в ограду крепости, но тут стрела ранила Наоиэ в левую руку. Тогда он соскочил с коня и, обнажив меч, стал биться плечом к плечу с отцом в пешем строю.

— Что с тобой, Наоиэ? Ты ранен?

— Да.

— Осторожней, следи, чтоб стрела не поразила тебя в спину! Непрерывно встряхивай панцирь, чтоб пластины сошлись плотнее! И нагни защитную пластину, берегись, чтоб стрела не попала в темя! — поучал Кумагай сына. Потом, рывком выдернув стрелы, застрявшие в панцире, он бросил свирепый взгляд на крепость и громовым голосом крикнул:

— Зимой минувшего года, покидая Камакуру, я, Наодзанэ, поклялся отдать жизнь за князя Ёритомо и теперь готов лечь костьми здесь, в Ити-но-тани! Нет ли среди вас Дзиробёэ из Эттю, что прославился в битвах при Мурояме и Мидзусиме? Нет ли среди вас Горобёэ из Кадзусы или, может быть, Акуситибёэ? Не здесь ли находится господни Норицунэ, правитель Ното? Только победа над достойным противником приносит славу! Я не намерен сражаться с любым и каждым! Отвечайте же на вызов Наодзанэ, выходите на битву!

Услышав эти слова, из крепости выехал Дзиробёэ из Эттю, верхом на мышастом коне, в излюбленном своем облачении — пестром темно-синем кафтане и панцире, скрепленном красным кожаным шнуром. Отец и сын Кумагай приложили кончик меча ко лбу и, тесно прижавшись плечом к плечу, чтобы противник не вклинился между ними, не дрогнув, двинулись навстречу врагу, ни на шаг не отступая назад, и Дзиробёэ из Эттю, убоявшись, быть может, что не сумеет их одолеть, повернул коня вспять.

— Я узнал тебя, Дзиро Эттю! — закричал Кумагай. — Разве, по-твоему, я недостоин с тобой сразиться? Подъезжай сюда, померься силами с Наодзанэ!

— Нет, нечего понапрасну время терять! — ответил тот и возвратился обратно в крепость.

— Позор! Глаза бы не глядели! — воскликнул Акуситибёэ, увидев, что товарищ вернулся, и уже готов был броситься в бой, но Дзиро Эттю схватил его за нарукавник панциря и сказал:

— Оставь! Тебе предстоит еще не раз биться за нашего господина! — И Акуситибёэ на бой не вышел.

А Кумагай сел на подменного коня и с громким криком ринулся вперед. Хираяма, конь которого отдохнул, пока сражались Кумагай с сыном, тоже снова бросился в бой. Среди воинов Тайра лишь немногие умели сражаться верхом на конях. Зато на башнях их воины дружно обрушили на противника целый дождь стрел. Однако нападавших было всего лишь пятеро, а своих — великое множество, в свалке и тесноте трудно было целиться точно, и стрелы не причиняли вреда.

— Садитесь верхом, поравняйте коней, схватитесь с ними! — гласил приказ, но кони у Тайра устали, кормили их скудно, к тому же они застоялись на кораблях и теперь не двигались с места, точно изваянные из камня. А Кумагай с Хираямой кормили коней досыта, да и от природы столь могучи были их кони, что способны были смять, затоптать любого; немудрено, что ни один из воинов Тайра не решался вступить в поединок с таким противником.

У Хираямы застрелили знаменосца, которого он любил больше жизни; верхом на коне Хираяма врезался в гущу врагов и вскоре вернулся назад с головой стрелка, убившего его друга. Кумагай тоже перебил многих. Кумагай первый вышел на битву, но перед ним ворота не распахнули, и ему не удалось проникнуть за ограду. Хираяма прибыл на поле брани позже, чем Кумагай, но для него ворота открыли, и ему удалось проникнуть за заграждение. Вот почему впоследствии Кумагай и Хираяма оспаривали друг у друга честь первенства в этом сражении.

11. Два подвига Кадзихары

Меж тем подоспел и Горо Нарита, а затем и Санэхира Дои с дружиной — семью тысячами воинов, все верхами. Высоко вскинув разноцветные боевые знамена, с воинственным криком ударили они на крепость Ити-но-тани.

В роще Икута, откуда предстояло начать главную битву, стояли наготове пятьдесят тысяч всадников Минамото. Были среди них братья Кавара, из клана Сино, старший Таканао и младший Моронао, уроженцы земли Мусаси. Подозвал тут Таканао младшего брата и сказал ему:

— Владетельные витязи-даймё, даже не вступая сами в сражение, славятся подвигами своих вассалов. А худородным, таким, как мы, приходится добывать славу только собственными руками! Противник перед нами, а мы стоим в ожидании, не смея послать хоть бы одну стрелу. Это слишком досадно! Ныне я, Таканао, решил ворваться в крепость и хотя бы раз выстрелить в неприятеля — пусть это послужит началом битвы… Навряд ли я уцелею. Поэтому ты оставайся здесь, чтобы после моей смерти засвидетельствовать мой подвиг!

Заплакал младший брат Моронао.

— Обидны твои речи! — сказал он. — Нас всего двое братьев. Как же могу я, младший, допустить, чтобы на моих глазах убили старшего брата? Что скажут обо мне люди? Зачем нам погибать порознь, далеко друг от друга? Лучше сразимся вместе, а там будь что будет! — И, подозвав челядинцев, братья велели им рассказать женам и детям об их последних минутах, а затем, не садясь на коней, обулись в соломенные сандалии и, опираясь вместо шеста на лук, перелезли через раздвоенные колья и проникли внутрь вражеских укреплений. Было еще темно: в неясном свете звезд не различить было даже цвета их панцирей. Старший Кавара громовым голосом возгласил:

— Мы, братья Кавара, старший Таканао и младший Моронао, уроженцы земли Мусаси, первыми из воинов главной дружины Минамото начинаем сражение у рощи Икута!

— Поистине в целом свете нет никого страшнее воинов из восточных земель! — воскликнули воины Тайра, услышав эти слова. — Они отважились всего лишь вдвоем проникнуть в стан врага в гущу воинов Тайра, и могут натворить здесь немало бед! Ладно же, давайте некоторое время позабавимся с ними! — И ни один воин Тайра не стал стрелять в них. А братья между тем были знатными стрелками из лука и стреляли дружно и метко.

— Нет, долго забавляться с ними опасно! Убейте их! — раздался приказ.

Были среди воинов Тайра два могучих лучника, прославленные в западных землях, братья Сиро и Горо Манабэ, жители земли Биттю. Сиро находился среди защитников крепости в Ити-но-тани, а Горо — у рощи Икута. Прицелясь в братьев Кавара, он что было сил натянул тетиву и послал стрелу. Со звоном полетела стрела и пробила насквозь защитную пластину на груди старшего из братьев Кавара. Пошатнулся Таканао и, чтобы не упасть, оперся вместо шеста на лук. Тут подбежал к нему младший брат Моронао, взвалил старшего брата на спину и хотел было перебраться через колья назад, к своим, но вторая стрела, посланная Манабэ, угодила прямо в щелку между защитными пластинами панциря Моронао, и он рухнул на землю рядом со старшим братом. Тут подбежали челядинцы Манабэ и сняли головы обоим братьям Кавара.

— Славные, храбрые воины! — сказал князь Томомори, когда ему показали эти головы. — О таких-то и говорят: «Один равен тысяче!» Жаль, что не удалось спасти доблестных воинов!

Меж тем в боевом стане Минамото челядинцы братьев сообщили: «Братья Кавара пали смертью храбрых в крепости Тайра!» Эти слова услыхал Кадзихара.

— По нерадивости клана Сино погибли братья Кавара! Время приспело! Вперед! — воскликнул он, и пятьдесят тысяч воинов Минамото, мгновенно подхватив его приказ, разом издали боевой клич. Пешим воинам приказано было убрать заграждения-колья, и пятьсот всадников Кадзихары с криком и воплями помчались вперед. Кагэтака, младший сын Кадзихары, стремясь быть первым, оказался слишком далеко впереди, и отец послал к нему челядинца, велев сказать:

— Помни приказ нашего главного полководца: «Кто стремится быть первым, не получит награды за доблесть, если сразу же вслед за ним не вступит в бой вся дружина!»

Кагэтака на мгновенье придержал коня и произнес:

В руках самурая

из дерева Адзуса лук,

наследие предков, —

кто сумеет вспять повернуть

к цели мчащуюся стрелу?!

Так и передай отцу! — И с громким криком вновь поскакал вперед.

— Охраняйте Кагэтаку, молодцы! Скачите следом! Не дайте ему погибнуть! — закричал Кадзихара и помчался вдогонку вместе с сыновьями — старшим сыном-наследником Кагэсуэ и самым младшим Сабуро. Пятьсот дружинников Кадзихары врезались в самую гущу врага и бились отчаянно, когда же отступили назад, в живых осталось не больше пяти десятков. Глядь, а Кагэсуэ среди них нет!

— Где Кагэсуэ, молодцы? Что с ним случилось? — спросил Кадзихара.

— Он слишком глубоко вклинился в стан врага и, наверное, пал в бою!.. — ответили воины.

— Я живу на свете только ради моих детей, — промолвил Кадзихара, услышав такой ответ. — Если Кагэсуэ погиб, зачем мне оставаться в живых? Вернемся! — И, сказав так, он снова ринулся в бой.

— Мое имя — Кагэтоки Кадзихара, я один равен тысяче! — громовым голосом крикнул он. — Я потомок Кагэмасы Гонгоро из Камакуры! Когда в давние времена, во Второй Трехлетней войне[556] …во Второй Трехлетней войне…  — Такое название получили в официальной японской истории военные действия, которые вел Ёсииэ Минамото против могущественных феодалов Киёхара на северо-востоке Японии, на территории земель Муцу и Дэва (современная префектура Аомори) с 1083 по 1087 г. (т. е. фактически в течение не 3, а почти 5 лет). Война закончилась победой Ёсииэ, сумевшего после длительной осады разгромить укрепления Иэхиры и Такахиры Киёхара и Канадзавэ и тем самым положить конец самоуправному владычеству рода Киёхара в этом районе Японии., Ёсииэ Минамото по прозванию Таро Хатиман взял приступом твердыню Канадзаву в краю Дэва, предок мой Кагэмаса в том сражении был первым! Стрела, пробив шлем, вонзилась ему в правый глаз, но он, не дрогнув, ответной стрелой поразил насмерть ранившего его стрелка и прославился воинской доблестью в грядущих веках! Кто из вас считает себя могучим и храбрым? Выходи, и сразимся! Поднесите голову Кагэтоки вашему господину! — И, сказав так, он с громким криком погнал вперед своего коня.

— Слава Кадзихары гремит повсюду в восточных землях, — сказал князь Томомори. — Не пропустите, не упустите, убейте его, молодцы! — И, повинуясь приказу, воины Тайра напали на Кадзихару огромной силой, но Кадзихара, не заботясь о своей жизни, один, окруженный тысячами врагов, думал только о том, чтобы отыскать Кагэсуэ, и, размахивая мечом, рубил вдоль, поперек, «паучьей лапой», крест-накрест, скакал вперед и назад, кружился и возвращался, стараясь отыскать сына. Меж тем у Кагэсуэ застрелили коня, ослабли завязки шлема, пришлось ему соскочить на землю и сражаться в пешем строю. Прижавшись спиной к скале, он вместе с двумя челядинцами отражал натиск пятерых вражеских воинов, бился отчаянно, не на жизнь, а на смерть, не пытаясь уйти и чувствуя, что близок последний час. Кадзихара заметил сына. «Слава богам, он еще жив!» — подумал он и поспешил соскочить с коня.

— Я здесь! — закричал он. — Эй, Кагэсуэ, даже под страхом смерти не показывай врагу спину! — Тут отец вместе с сыном зарубили троих и ранили двоих из нападавших на них пятерых врагов. Затем, воскликнув: «Самурай и наступает, и отступает, смотря по обстоятельствам! Эй, идем, Кагэсуэ!» — Кадзихара обнял сына и вывел его из вражьего стана.

Таковы два подвига Кадзихары.

12. Спуск в пропасть

И закипела битва! В бой вступили воины Титибу, Асикага, Ми-ура и Камакура, самураи всех семи кланов востока — Иномата, Кодама, Ноиё, Ёкояма, Ниси, Судзуки, Сино; сошлись, беспорядочно смешались дружинники Тайра и Минамото, все новые воины вставали на смену павшим, заменяли убитых, возглашали свои имена, и от криков и воплей содрогались окрестные горы, а топот коней, во все стороны скакавших по полю битвы, походил на раскаты грома! Иные, взвалив на спину раненых, отступали назад, Другие, поравнявшись конями, вместе падали наземь и умирали, пронзив друг друга мечами, иные, сдавив противника, снимали ему голову с плеч. Оба воинства отвагой не уступали друг другу; и было видно, что без подмоги главному войску Минамото не удастся сломить оборону Тайра.

Тем временем Куро Есицунэ, зайдя в тыл Тайра, на рассвете седьмого дня поднялся на перевал Хиёдори, нависший над равниной Ити-но-тани, и уже готовился к спуску, как вдруг два оленя и лань, как видно, вспугнутые конским топотом и голосами людей, прыгнули с утеса прямо вниз, в укрепленный стан Тайра у подножья горного кряжа. Воины Тайра увидали животных.

— Странно! — зашумели они в тревоге. — Даже привычные к Человеку олени и те убежали далеко в горы, испугавшись шума сражения, а тут олени бегут вниз, прямо в гущу военного стана! Как бы Минамото тоже не обрушились на нас сверху!

Тут выступил вперед самурай Киёнори из края Иё.

— Все, что приходит из вражьего стана, подлежит истреблению! — сказал он и застрелил обоих оленей, а лань прогнал.

Увидал это Моритоси, прежний правитель Эттю, и молвил с упреком:

— Безрассуден поступок твой, господин Киёнори! Зачем понапрасну губить оленей? Этой стрелой ты мог бы задержать десять вражеских воинов! И грех сотворил, и стрелу зря истратил!

Поглядел Куро Ёсицунэ на лежавшую внизу крепость и сказал:

— Сперва на пробу попытаемся спустить коней! — И погнал вниз несколько оседланных лошадей. Иные, поломав ноги, скатились вниз; другие благополучно спустились с крутизны. Два или три коня свалились прямо на крышу хижины Моритоси, прежнего правителя Эттю, и стояли там, содрогаясь всем телом. Увидев это, опять сказал Ёсицунэ: — Пусть всадники внимательно смотрят под ноги коням, и все обойдется благополучно, кони не расшибутся! Садитесь же верхом, и — вперед! Берите пример с меня!

Первые тридцать всадников ринулись вниз, за ними все остальные. Так крут был спуск, что стремена ехавших позади касались шлемов тех, кто был впереди! Ноги коней скользили по песку и гальке, покрывавших утесы; в одно мгновенье всадники пролетели почти два те и задержались на небольшом плоском выступе. Отсюда, на глубине четырнадцати-пятнадцати дзё, взору открылись островерхие, одетые мхами отвесные скалы. Назад путь уже был отрезан, но и вперед, казалось, двинуться невозможно… «Тут нам конец!» — думали воины, стоя в немом оцепенении. Тогда выступил вперед Ёсицура Сахара и молвил:

— Мы, люди клана Миура, целыми днями скачем и лазаем точь-в-точь по таким же кручам, охотясь хотя бы за одной-единственной птицей! Эти скалы для нас всего лишь конское ристалище, и не более! — И, не слезая с коня, первым ринулся вниз, а за ним и все остальные. Приглушенным голосом ободряя коней, летели они вниз, зажмурив глаза, — такая страшная была крутизна! Казалось, не смертным людям, а только демонам и богам под силу прыгнуть в такую пропасть! И не успели они спуститься, как громом грянул боевой клич! Всего три тысячи всадников было у Ёсицунэ, но горное эхо подхватило их голоса, и казалось, будто разом издали клич больше десяти тысяч воинов!

Самурай Мураками высек огонь и поджег все строения в крепости Тайра — все хижины, шалаши. А день выдался ветреный, и клубы черного дыма мгновенно заволокли все вокруг. Перепуганные воины Тайра в поисках спасения бросились к побережью. У берега качалось на волнах множество судов Тайра, но так велик был испуг, такая началась тут неразбериха, что в одну ладью набивалось четыреста, пятьсот человек, все в тяжелых доспехах, — мудрено ли, что напрасно было надеяться на спасение! Три больших судна затонули прямо на глазах, даже на три те не успев отойти от берега. Тогда стали брать на суда только благородных и знатных, рядовых же дружинников не принимали, отталкивали алебардами и мечами. А те хоть и видели это, хоть и знали, что их все равно не посадят, все-таки хватались за лодки, цеплялись за борт, и многим отрубили тут руки, кому по плечо, а кому по локоть, и кровь их алым цветом окрасила все побережье Ити-но-тани.

Норицунэ, правитель Ното, во многих битвах еще ни разу не ведал горечи поражения, но на сей раз — кто знает, отчего так случилось? — предпочел обратиться в бегство и умчался в западном направлении на своем коне Сером. В краю Харима, в бухте Акаси, сел он на корабль и отплыл в край Сануки, в крепость Ясима.

13. Гибель Моритоси

Там, где кипела главная битва, и на морском побережье — повсюду воины Минамото, уроженцы земель Мусаси и Сагами, рвались вперед, бились свирепо, не щадя своей жизни. Князь Томомори Тайра мечом прокладывал себе путь к востоку, когда воины клана Кодамы, теснившие Тайра со стороны горной цепи, прислали к нему гонца, сказавшего:

— Господин, в минувшие годы ты был правителем края Мусаси. Памятуя о старой дружбе, самураи Кодамы велели предостеречь тебя: «Оглянись, посмотри, что у тебя в тылу!»

Князь Томомори и его воины оглянулись — позади все заволокло черным дымом.

— О ужас, наша оборона на западе рухнула! — воскликнули воины и в тот же миг сломя голову обратились в бегство, торопясь обогнать друг друга.

Моритоси, прежний правитель Эттю, был старшим самураем в Дружине, защищавшей стан Тайра у горного перевала. Решив, то бежать все равно уже поздно, он остановил коня в ожидании противника; тут его и заметил Норицуна Иномата. «Вот достойный противник!» — подумал он и, нахлестывая коня, поскакал к Моритоси. Поравнявшись, они схватились, и оба грузно рухнули наземь. Иномата славился силой во всех Восьми землях востока. Говорили, что он с легкостью ломает оленьи рога у самого основания. Моритоси, в свой черед, был такой богатырь, что способен был в одиночку столкнуть на воду или поднять на берег ладью, сдвинуть с места которую могли бы разве что шестьдесят или семьдесят человек! Он сгреб Иномату в охапку и сдавил его с такой силой, что тот не мог шевельнуться. Прижатый к земле, Иномата старался дотянуться рукой до меча, но пальцы онемели и ему не удавалось сжать рукоять. Он пытался вымолвить слово, но Моритоси давил его мертвой хваткой, и слова застревали в горле. Иномата уже приготовился к тому, что сейчас ему снимут голову, но хоть он и уступал Моритоси в силе, зато духом был тверд, и потому, через силу набрав в грудь воздух, хладнокровно промолвил:

— Разве ты слыхал, чтобы я назвал тебе свое имя? Прежде чем убить врага, положено и самому назваться, и противнику позволить объявить свое имя. Только при этом условии победа приносит славу! А отрезать голову неведомо чью — какая в том доблесть!

«В самом деле, он прав», — как видно рассудил Моритоси, услышав эти слова.

— Раньше я был членом семейства Тайра, — ответил он, — но по своему нерадению ныне стал простым самураем, вассалом. Зовут меня Моритоси, я прежний правитель Эттю. А ты кто таков? Назовись, послушаю!

И тот назвался:

— Мое имя — Норицуна Иномата… Присмотрись-ка получше, как идут дела в нашем мире… Разве ты не видишь, что превосходство на стороне Минамото, а Тайра, по всему видать, клонятся к упадку? Что с того, что ты отрежешь мне голову и поднесешь ее своему господину? Все равно награда тебе выйдет только в том случае, если господин твой будет опять благоденствовать, как в прежние времена! Смени гнев на милость и пощади Норицуну! За это я выпрошу пощаду тебе и твоим вассалам, даже если их наберется много десятков!

Великим гневом загорелся Моритоси, услышав такие речи.

— Пусть я человек недостойный, но все же принадлежу к роду Тайра и не собираюсь полагаться на милости Минамото! — отвечал он. — Да и Минамото навряд ли ожидают, что я стану просить у них снисхождения! Подлые речи твои противны слуху! — И сказав так, он уже хотел было отсечь голову Иномате, но тот воскликнул:

— Погоди! Разве пленника убивают?!

— Так и быть, оставайся в живых! — сказал Моритоси и с этими словами поднял Иномату с земли. Оба сели перевести дух на межу, разделявшую поле. Перед ними тянулась сухая, твердая пашня, но позади поля были заливные, покрытые глубокой водой и грязью.

Вскоре вдали показался всадник — воин в черном панцире на коне игреневой масти. Моритоси, насторожившись, взглянул на всадника, но Иномата промолвил:

— Это мой закадычный друг Сиро Хитоми. Он едет узнать, что со мной приключилось. Не бойся, тебе нечего опасаться! — а сам подумал: «Когда Хитоми подъедет ближе, я схвачусь с Моритоси, и, уж конечно, Хитоми мне подсобит!» — И он стал ждать, а всадник тем временем уже приблизился на расстояние примерно одного тана.

Сперва Моритоси не спускал глаз с обоих своих врагов, но по мере того как всадник, скакавший во весь опор, все приближался, он только на него и смотрел и невольно упустил из вида сидевшего рядом Иномату. А тот, улучив мгновение, когда Моритоси отвернулся, внезапно вскочил и с громким криком изо всех сил толкнул Моритоси в грудь, прямо в защитную пластину панциря, так что Моритоси кувырком полетел назад, в жидкую грязь заливного поля. Не успел он подняться, как Иномата с размаха прыгнул на него сверху, выхватил меч, висевший у пояса Моритоси, трижды ударил его — глубоко, насквозь! — и мощным ударом снял-таки голову Моритоси. В это время подъехал Сиро Хитоми. «Как бы он не стал оспаривать у меня этот подвиг!» — подумал Иномата и, надев голову Моритоси на кончик меча, высоко вскинул меч и громовым голосом возгласил:

— Я, Норицуна Иномата, победил Моритоси, самурая Тайра, прежнего правителя земли Эттю, не уступавшего силой ни демонам, ни богам! — И в списке отличившихся, заслуживших награду за особую доблесть в битве этого дня, имя Иноматы поместили на первом месте.

14. Гибель Таданори

Таданори, правитель Сацумы, возглавлял оборону Тайра с западной стороны. В синем парчовом кафтане и в черном панцире, верхом на могучем вороном коне, в седле, украшенном золотыми блестками по черному лаку, скакал он прочь с поля битвы под охраной сотни своих вассалов и, ничуть не поддавшись страху, то горячил, то сдерживал поводьями бег своего коня, как вдруг его заметил Тададзуми Окабэ из клана Иноматы. «Вот славный противник!» — подумал Тададзуми, помчался вдогонку, подгоняя коня хлыстом, колотя стременами, и, приблизившись, крикнул:

— Что за человек, кто таков? Назовись!

— Свой! — оглянувшись, отвечал Таданори, но в этот миг Тададзуми заметил блеснувшие из-под шлема покрытые чернью зубы. «Среди наших воинов нет ни одного, кто чернил бы зубы. Это вельможа Тайра!» — подумал он и, поравнявшись, схватился с правителем Сацумы. Увидев это, все воины Таданори врассыпную бросились наутек, ни один не пришел на помощь своему господину, ибо все они были наемниками, взятыми из разных земель.

— Негодяй! Сказано было — свой! Неужели тебе этого мало?! — воскликнул Таданори, молниеносно обнажил меч и знаменитым своим ударом, которому его обучили в Кумано, дважды поразил Тададзуми, когда тот еще сидел на коне, а третий удар нанес, когда Тададзуми уже свалился на землю. Два первых удара пришлись по панцирю, но не пробили насквозь доспехи, а третий проник под пластины, но не глубоко, рана оказалась пустячной, и Тададзуми остался жив. Таданори сдавил противника, прижал к земле и уже хотел было снять ему голову, но в этот миг подоспел другой всадник — паж Тададзуми, выхватил короткий меч и одним взмахом отрубил правителю Сацумы правую руку по самое плечо.

Понял тут, видно, Таданори, что настал его смертный час, потому что, сказав: «Погоди, я прочитаю молитву!» — оттолкнул Тададзуми прочь от себя на расстояние длины лука. Потом, обратившись лицом к закату, произнес: «О, лучезарным сиянием озаряющий мир! Прими, не отринь все живое, взывающее тебе!» Не успел он договорить эти слова, как Тададзуми, зайдя сзади, снес ему голову с плеч. «Славного воина я победил!» — подумал он, но кто убитый — не знал. Развязав свиток, привязанный к колчану, он увидел стихотворение. Оно называлось «Ночлег в пути под сенью цветущей вишни».

Если в дальнем пути

мне приютом послужит под вечер

сень вишневых дерев, —

о цветы, скитальца примите,

эту ночь проведу я с вами!

Стихотворение было подписано: Таданори.

Так узнал Тададзуми, что убитый — правитель Сацумы.

Тогда он высоко поднял меч с надетой на кончик лезвия отрубленной головой и громким голосом возгласил:

— Я, Тададзуми Окабэ, сразил Таданори, правителя Сацумы, чья слава давно гремела среди родичей Тайра!

«Несчастный! — сказали и друзья, и враги, услышав эти слова. — Он равно блистал талантами и в ратном деле, и в стихотворном искусстве! Жаль доблестного витязя!» — и не было ни единого человека, кто не пролил бы о Таданори слезу.

15. Пленение Сигэхиры

Князь Сигэхира был младшим военачальником в битве у рощи Икута, но все его воины погибли или рассеялись, на поле боя остались двое — князь и его вассал. В тот день Сигэхира облачился в темно-синий кафтан — по синему фону белой и желтой нитью были вышиты летящие стаи чаек и куликов, — поверх кафтана надел лиловый панцирь, вверху светлый, книзу — темно-пурпурный, а сидел он на прославленном буланом коне по кличке Малыш. Его молочный брат Моринага в пестром кафтане и алом панцире ехал на прекрасном коне игреневой масти, тоже принадлежавшем князю. Кадзихара и Такаиэ заметили всадников. «Это знатный военачальник!» — решили они и помчались вдогонку, горяча коней хлыстом, колотя стременами.

На взморье виднелось множество судов Тайра: казалось, спасение близко, но добраться до них времени уже не осталось — сзади настигали враги. Тогда Сигэхира и его спутник пересекли речки Минато и Карумо, миновали Итаядо и Суму и поскакали на запад. Кони у них были отменные, и Кадзихара понял, что усталым коням нипочем не догнать беглецов. Привстав на стременах, он с силой натянул тетиву и, понадеявшись на удачу, послал стрелу. Стрела глубоко вонзилась в заднюю ногу княжеского коня. Конь стал слабеть. И тут Моринага, испугавшись, как бы князь не отнял у него коня, ударил своего жеребца хлыстом и вскачь понесся вперед. «Моринага, постой! — увидев это, закричал ему Сигэхира. — Ведь мы клялись друг другу в верности навсегда и повсюду! Куда же ты скачешь и бросаешь меня?» Но Моринага, не слушая, сорвал с себя красный герб Тайра и продолжал мчаться во весь опор, подгоняя коня.

Конь под князем слабел, враги приближались… Тогда, решив покончить с собой, Сигэхира въехал в воду, но, как на грех, в этом месте тянулась отмель, и утонуть было невозможно. Сигэхира соскочил с коня, разрезал верхний пояс у панциря, развязал шнуры, сбросил доспехи, но в тот самый миг, когда он уже готовился распороть себе живот, Тякаиэ, подгоняя коня хлыстом, колотя стременами, обогнал Кадзихару, первым подскакал к Сигэхире и крикнул: «Не надо, постой!.. Я отвезу тебя, куда скажешь!» Затем, усадив Сигэхиру на своего коня, он привязал его к передней луке седла, а сам пересел на подменного коня и вместе с пленником вернулся к своим.

У Моринаги конь был отличный, и он без труда ушел от погони. Потом он приютился у некоего Онаки, одного из жрецов в Кумано. Впоследствии, когда сей Онака скончался и его вдова, монахиня, отправилась с челобитной в столицу, Моринага прибыл туда с ней вместе. Но многие — и знать, и простой народ — помнили, что он приходился князю Сигэхире молочным братом, и, указывая на него пальцем, говорили: «Бессовестный! Князь так любил его, а он даже умереть вместе со своим господином и то не смог и теперь явился сюда с какой-то монашкой! Какой позор!» — так что Моринага в конце концов все-таки устыдился и, говорят, закрывался со стыда веером.

16. Гибель Ацумори

Когда не осталось сомнений, что Тайра проиграли сражение, Наодзана Кумагай рассудил: «Витязи Тайра побегут к берегу, дабы спастись на кораблях. Вот бы сразиться с кем-нибудь из их прославленных полководцев!» С этой мыслью он пустил своего коня к побережью и вдруг увидел: какой-то воин на скаку бросился в воду вместе с конем и уже проплыл несколько танъов, направляясь к судну, плававшему поодаль. На всаднике светло-зеленый панцирь, книзу переходящий в темно-зеленый, на кафтане вышиты журавли, на голове двурогий шлем, у пояса меч с золотой насечкой и серый в яблоках конь под седлом, украшенным позолотой. «Несомненно, это знатный военачальник!» — подумал тут Кумагай. — Эй, вернись! Стыдно показывать врагу спину! — крикнул он и, развернув веер, стал махать им, призывая беглеца возвратиться. И тот принял вызов, повернул коня и вернулся. Едва он поднялся на берег, как противники поравняли коней, схватились и оба рухнули наземь. Кумагай сдавил врага, прижал к земле и уже сдвинул с него шлем, чтобы снять голову, как вдруг видит: перед ним юноша не старше семнадцати лет, лицо слегка набеленное, зубы покрыты чернью, почти ровесник Наоиэ, его собственному родному сыну… Потемнело в глазах у Кумагая, дрогнула рука, ударить он не решился.

— Кто ты, кто таков? Назовись! Я пощажу тебя! — сказал он, но юноша на вопрос ответил вопросом:

— Сам-то ты кто таков?

— Я человек незнатный, зовут меня Наодзанэ Кумагай, я житель земли Мусаси! — назвал себя Кумагай.

— Стало быть, я вправе не объявлять тебе свое имя! А для тебя — великая честь сразиться со мной! Снимай мне голову, хоть и не ведаешь, кто я! После спросишь у людей, они скажут!

«Доблестный витязь! — подумал Кумагай. — Убить одним врагом больше, — этим не спасти проигранной битвы, а пощадив одного врага — победы не умалишь! Как я сокрушался, когда ранили Наоиэ, хотя рана была пустячной! Велико же будет горе отца этого юного господина, когда он узнает о смерти сына! О, если бы я мог пощадить его!» — С этой мыслью он оглянулся и увидел, что к ним приближаются Кадзихара и Дои во главе полусотни всадников.

— Мне хотелось бы пощадить тебя, — утерев слезу, сказал Кумагай, — но ты видишь — наших воинов много, целые тучи! Раз Уж все равно тебе погибать, лучше умри от моей руки, а я буду молиться за твою душу!

— Не медли же, рази поскорей! — отвечал юноша.

От великой жалости сердце Кумагая, казалось, остановилось; не в силах собраться с духом, он не знал, куда направить удар. Но бесконечно медлить было нельзя, — и, обливаясь слезами, он снял юноше голову.

— Увы, нет доли прискорбней, чем удел самурая! Разве пришлось бы мне испытать столь горькую муку, родись я не в семье самурая? Какое безжалостное убийство я совершил! — так изливал он горе, переполнявшее сердце, и, закрыв лицо рукавом, проливал горючие слезы.

Но что толку без конца плакать. Немного погодя, он снял шлем с отрезанной головы и хотел уже завернуть ее в кусок ткани, как вдруг заметил флейту в парчовом футляре, заткнутую за пояс убитого.

«Несчастный! Это он играл сегодня утром на флейте в крепости Тайра! Велико наше войско, десятки тысяч воинов, но не сыщешь ни одного, кто взял бы с собой флейту в боевой стан! У знатных вельмож и впрямь нежная, утонченная душа!» — подумал Кумагай. Потом он показал эту флейту Ёсицунэ, и все, кто был при этом, пролили слезы. И узнал тогда Кумагай, что убитый — юный Ацумори, семнадцатилетний сын Цунэмори, главы Ведомства построек.

Эту флейту получил Тадамори, дед убитого юноши, искусный игрок на флейте, в дар от императора Тобы. Затем ее унаследовал Цунэмори и отдал в собственность сыну, ибо Ацумори отличался особым талантом к музыке. Называлась та флейта «Веточка». И внезапно в душе Кумагая созрела решимость уйти от мира.

Спору нет, и музыка, и стихи суть пустые звуки, вздорные, суетные забавы[557] …и музыка, и стихи суть пустые звуки, вздорные, суетные забавы…  — Буддийская религия категорически запрещала своим служителям участвовать в таких «суетных и греховных» занятиях, как светская музыка, танцы, пение и сочинение светских стихов и прозы., но все же случается иногда, что они способны подвигнуть человека на путь служения Будде. Звуки флейты, на которой играл Ацумори в утро той битвы, привели Кумагая к прозрению. При мысли об этом волнение объемлет душу!

17. Гибель Томоакиры

Наримори, младший сын Тюнагона у Ворот Норимори, сразился в поединке с Сигэюки Дои, уроженцем земли Хитати, и пал в бою. Цунэмаса, старший сын Цунэмори, главы Ведомства построек, устремился к берегу, чтобы спастись на лодке, но на пути его перехватили вассалы Сигэфусы Кавагоэ, и в сражении с ними он был убит. Его младший брат Цунэтоси, правитель земли Вакаса, вместе с князьями Киёфусой, правителем Авадзи, и Киёсадой, правителем Овари, втроем врезались на конях в гущу вражеских воинов, бились храбро, сразили многих, но вскоре все трое вместе приняли смерть и пали мертвые друг подле друга.

Князь Томомори возглавлял дружины Тайра в роще Икута, но все его воины рассыпались кто куда; при князе остался только старший сын и наследник Томоакира, правитель земли Мусаси, а из самураев — Ёриката Кэммоцу. Тогда князь Томомори обратился в бегство и, в поисках спасения, поскакал к берегу, чтобы укрыться на корабле. Но тут заметили его всадники, — судя по всему, дружинники клана Кодама, — и с криками, воплями помчались за ним вдогонку, высоко подняв стяг, украшенный гербом-веером; было их никак не меньше десятка.

Самурай Кэммоцу славился искусством стрельбы из лука; со свистом вонзилась его стрела прямо в голову скакавшего впереди знаменосца, и тот навзничь свалился с коня на землю. Но другой воин, по виду — старший в отряде, желая сразиться с князем, догнал Томомори и уже поравнял коня с княжеским скакуном. В этот миг Томоакира, правитель земли Мусаси, стремясь заслонить отца, вклинился между ними и схватился с врагом. Оба тяжко рухнули наземь. Томоакира сдавил недруга, прижал к земле, снял ему голову, но не успел вскочить на ноги, как подоспел вражеский челядинец и ударом меча срубил правителю Мусаси голову с плеч долой…

Самурай Кэммоцу обрушился на убийцу, снес ему голову, а потом стрелял по врагам из лука, пока не кончились стрелы. Тогда он обнажил меч и продолжал сражаться, перебив многих, но вскоре сам был тяжко ранен в колено и уже не мог стоять на ногах. Так, сидя на земле, он и пал смертью храбрых.

Пока шла эта схватка, князь Томомори, сидевший на отличном скакуне, проплыл вместе с конем больше двадцати те и сумел добраться до корабля брата своего Мунэмори. Там уже собралось великое множество воинов, места для коня не осталось, и Томомори прогнал его прочь.

— Ваш конь достанется неприятелю! — сказал тут Сигэеси из Авы. — Лучше я пристрелю его! — И, взяв в руки лук, уже собрался было стрелять.

— Пусть достается кому угодно! — отвечал князь Томомори. — Нельзя губить создание, которому я обязан жизнью! — И Сигэеси пришлось нехотя подчиниться.

А конь, тоскуя о разлуке с хозяином, долго плыл вслед за судном в открытое море, но корабль уплывал все дальше, и конь вернулся назад на опустевший, безлюдный берег. Но и коснувшись ногами дна, он все еще поворачивал голову в сторону уплывавшего судна, несколько раз огласив воздух тоскливым ржанием, после чего вышел на берег и стоял как вкопанный, отдыхая. Там и нашел его Сигэфуса Кавагоэ и преподнес государю Го-Сиракаве, а тот велел поместить коня в дворцовой конюшне.

В прошлом этот конь принадлежал государю и считался первейшим сокровищем на его конном дворе. В былые годы Го-Сира-кава пожаловал его князю Мунэмори, когда тот прибыл во дворец изъявить благодарность за назначение Средним министром, а Мунэмори подарил коня брату своему Томомори, и тот так полюбил коня, что в первый день каждого месяца молился за его здравие богу-повелителю Великой горы Тайшань[558] …молился за его здравие богу — повелителю Великой горы Тайшань.  — С древнейших времен в Китае существовало поверье, что бог — повелитель горы Тайшань (в современной провинции Шандунь) управляет жизнью и смертью людей. Считалось, что после смерти душа человека отлетает к горе Тайшань. Согласно апокрифической Сутре Десяти царей, созданной в Японии в конце XII в., бог — повелитель горы Тайшань входит в число десяти божественных судей подземного мира, которые судят покойников за совершенные при жизни грехи. Японские гадатели Инь-Ян (яп. онъёси) приносили ему жертвы и молились о ниспослании долгой жизни и всяческого благополучия.. Кто знает, может быть, благодаря сей молитве конь все время оставался здоровым и резвым и в конце концов спас жизнь своему господину. Взрастили коня в Синано, в селении Иноуэ, отчего и прозвали его Черныш-Иноуэ, но с тех пор, как его поймал и привел Кавагоэ, коня переименовали и дали кличку Черныш-Кавагоэ.

— Я пережил сына моего Томоакиру, правителя земли Мусаси! — сказал князь Томомори, представ пред братом своим Мунэмори. — Кэммоцу, вассал мой, тоже погиб. Тоска терзает мне душу! Какой же я отец после этого?! На моих глазах сын, спасая мне жизнь, сразился с врагом, а я… Да разве я отец после этого? Я обратился в бегство, даже не попытавшись спасти сына, гибнущего в бою, и вот я здесь, целый и невредимый!.. О, если бы кто-нибудь другой совершил подобный поступок, как бы я презирал его! Но лишь теперь я впервые понял, сколь драгоценна жизнь, как она дорога, когда дело идет о собственной жизни! Что скажут обо мне люди? Стыд жжет меня при мысли об этом! — И, закрыв лицо рукавом, он горько заплакал.

— Правитель Мусаси ради отца пожертвовал жизнью! — выслушав брата, сказал князь Мунэмори. — Беспримерный, прекрасный подвиг! Это был доблестный, славный воин, храбрый и твердый духом! Ему было шестнадцать лет, так же, как моему Киёмунэ! — И он бросил взгляд туда, где стоял его сын, и на глаза навернулись слезы. И множество сидевших тут в ряд самураев Тайра — и суровых, и добрых сердцем, — все увлажнили слезами рукава боевых доспехов.

18. Бегство

Моромори, правитель Биттю, младший сын покойного князя Сигэмори Комацу, вместе с шестью вассалами спасался бегством в маленькой лодке, когда их заметил Сэйэмон Киннага, вассал князя Томомори, тоже искавший спасения на берегу. «Это лодка князя Моромори, — подумал он и закричал: — Возьмите меня!» Тогда Моромори приказал снова направить лодку поближе к берегу, в мелководье. Рослый мужчина, к тому же в тяжелых доспехах, с размаху соскочил с коня прямо в лодку — понятно, что к добру это привести не могло! Лодка была мала и сразу перевернулась вверх дном. Правитель Биттю боролся с волнами, то всплывая, то вновь погружаясь в воду, а в это время появилось десятка полтора всадников во главе с Дзиро Хондой, вассалом Хатакэямы; Хонда подцепил князя Моромори боевой железной рогатиной, вытащил на берег и отсек ему голову. Моромори исполнилось всего лишь четырнадцать лет.

Митимори, правитель земли Этидзэн, возглавлял дружины Тайра в предгорье. В красном парчовом кафтане, в панцире с китайским узором, ехал он на кауром коне, в седле, украшенном серебром. Митимори был ранен в голову; враги оттеснили его от остальных дружин Тайра. Своего младшего брата Норицунэ, правителя Ното, он потерял из вида. Тогда, обратившись в бегство, он поскакал на восток, чтобы покончить с собой где-нибудь подальше от людских глаз, но тут его окружили семеро вражеских воинов, среди них — Сасаки из края Оми и Таманои, житель земли Мусаси, — и в сражении с ним князь Митимори в конце концов был убит. При князе находился один из его вассалов, но в решающий миг он не успел прийти на помощь своему господину; так случилось, что никто из своих не видел, как погиб Митимори.

Битва все продолжалась, и убитых с обеих сторон стало так много, что и не счесть! Перед башнями, между кольев, трупы людей и коней громоздились горой. Зелень в долине Ити-но-тани стала багровой. В роще Икута, у подножья горного кряжа, на морском берегу — всюду валялись тела убитых. Одних лишь голов, отрезанных рукой дружинников Минамото, и то насчитали потом больше двух тысяч!

В битве этого дня погибло больше десяти самых знатных витязей Тайра — князь Митимори, правитель Этидзэн, его младший брат Наримори, Таданори, правитель Сацумы, Томоакира, правитель Мусаси, Моромори, правитель Биттю, Киёсада, правитель Овари, Киёфуса, правитель Авадзи, и трое сыновей Цунэмори, главы Ведомства построек, — Цунэмаса, Цунэтоси и Ацумори, самый младший из братьев.

Так завершилась для них

эта битва великим разгромом.

Все, кто спасенья искал,

слепо вверились лодкам, влекомым

Силою ветра и волн

прочь от кровью пропитанной суши.

Горечь сжигала сердца,

и отчаянье полнило души.

Мерно качались ладьи,

путь держа к полуострову Кии.

К Асии вдоль берегов

в беспорядке стремились другие.

Много из бухты Сума

храбрых Тайра в Акаси отплыло.

Ложем избравших корабль,

изголовьем неверным — кормило.

Тускло светила луна.

Рукава орошая слезами,

Воины стражу несли

и не ведали, живы ли сами…

Те, кто направил свой бег

наугад через воды пролива,

Отмели и острова

созерцали теперь сиротливо.

Чаек печальный призыв

уносился в морские просторы.

«Видно, кружиться и нам

без пристанища и без опоры»,

— Тяжко вздыхали мужи,

а иных, кто, устав от скитаний,

Бросил руля рукоять,

снова вынесло к Ити-но-тани.

Только один переход

от столицы до Ити-но-тани,

Но и его одолеть

не у каждого силы достанет…

Из-под укрытия скал

выбираясь ночною порою,

Медленно плыли ладьи…

Об утратах скорбели герои:

Было четырнадцать их,

областей, роду Тайра покорных.

Было сто тысяч бойцов

в самурайских дружинах отборных.

Были богатство, и власть,

и удача в сраженьях, а ныне

Все обратилось во прах,

и последняя пала твердыня!

19 Утопленница Кодзайсё

У Митимори, правителя земли Этидзэн, служил самурай по имени Токикадзу. Явившись на корабль, к супруге князя, он сказал ей:

— Возле устья реки Минато господина моего окружили семеро вражеских всадников, и в сражении с ними он в конце концов пал убитый. Из числа этих семерых смертельные удары нанесли ему двое — Нарицуна Сасаки, житель земли Оми, и Сукэкага Тама-нои, житель земли Мусаси, — так они себя называли… Я, Токикадзу, всей душой стремился разделить участь моего господина, вместе с ним сойти в обитель смерти, но еще задолго до битвы он приказал мне: «Что бы ни случилось со мной, — сказал он, — ты должен сохранить жизнь! Любой ценой оставайся в живых и разыщи мою жену!» Вот почему моя жизнь все еще не прервалась, и вот почему я здесь, перед вами!

Ни слова не сказала в ответ супруга князя, закрыла лицо рукавом и упала ничком на ложе.

И хоть услыхала она верную весть, что муж убит, но в первые дни ее все еще не покидала надежда — вдруг это неправда, и муж вернется целый и невредимый. Но день проходил за днем, надежда постепенно угасла, и глубокая скорбь переполнила ее сердце. Вместе с госпожой горевала ее кормилица, единственная близкая ей родная душа.

С того самого вечера, в седьмой день, когда впервые дошла до супруги Митимори страшная весть, и вплоть до ночи тринадцатого числа не поднималась она с постели. Так лежала она до наступления сумерек. Назавтра судну предстояло прибыть в Ясиму. Сгущалась ночь, и когда жизнь на корабле постепенно затихла, супруга Митимори сказала, обратившись к кормилице:

— Давеча я узнала, что муж убит, и не могла поверить, что это правда, но теперь, увы, убедилась, что его, как видно, и впрямь уже нет на свете. Говорят, многие полегли возле устья той речки — Минато, что ли, ее название — и с тех пор никто из них не вернулся… Накануне сражения я свиделась с мужем, мы встретились в убогой лачуге. Он был необычно печален и казался таким удрученным! Он сказал мне: «Чует сердце — меня ждет гибель в завтрашней битве. Что станет с тобой, бедняжка, когда меня не будет на свете?» Но я уже привыкла, что война идет постоянно, и никак не ждала, что сбудется его предсказание, — вот о чем я сейчас больше всего горюю! О, почему я не знала, что то последняя наша встреча! Почему не обменялась с ним клятвой снова соединиться навеки в будущей жизни? Как вспомню сейчас об этом, нет сил терпеть сердечную муку! С недавних пор у меня под сердцем шевельнулся ребенок, но от мужа я это скрывала. Но в тот час, опасаясь, как бы он не подумал, будто у меня могут быть какие-то тайны, я открылась ему, и как же велика была его радость! «Мне уже тридцать лет, — сказал он, — а детей до сих пор не имею! Вот хорошо, если б родился мальчик! Пусть он станет живой памятью обо мне в нашем неверном и бренном мире!.. Но давно ли ты в тягости? Сколько месяцев? Вполне ли здорова? Сможешь ли благополучно разрешиться от бремени в бесконечных скитаниях на корабле по безбрежным морским просторам — вот что меня тревожит!» И в самом деле, ведь родами умирает множество женщин, и страшно мне думать, что смерть настигнет меня в столь безобразном, постыдном виде… О да, мне тоже хотелось бы спокойно родить младенца, лелеять его и видеть в нем облик покойного мужа! Но ведь всякий раз, как я взгляну на ребенка, тоска по ушедшему будет с новой силой терзать мне душу! Нет, дитя никак не станет мне утешением! Значит, кроме смерти, нет для меня исхода! Но даже если б чудом я уцелела, укрывшись где-нибудь в глуши, подальше от людских взоров, кто знает, какой позор, быть может, мне уготован? Ведь так уж повелось в нашем мире, что все вершится здесь не по собственной воле… Как помыслю об этом, мне и страшно, и больно! Стоит мне задремать — я вижу мужа во сне; проснусь — он и наяву призраком стоит предо мною! Вот я и решила — лучше броситься в воду, на дно морское, чем жить в такой тоске, в такой муке! Мне жаль тебя, ты останешься здесь одна, будешь горевать обо мне, но все же прошу — возьми все мои одеяния, отдай какому-нибудь монаху, и пусть он молится за спасение души моего покойного мужа, да и мой скорбный путь на том свете пусть облегчит молитвой! А письмо, что я написала, отправь в столицу… — так говорила она, подробно и долго.

— Как же ты бросаешь меня? — обливаясь слезами, отвечала кормилица. — Ради тебя я покинула престарелых родителей, малых деток и последовала за тобой сюда, в эту даль! Подумай, разве ты одна горюешь и плачешь? Многих женщин постигла такая же злая участь! К тому же помни — ты теперь не одна; придет срок, ты благополучно родишь младенца, взрастишь его — пусть в расщелине скалы, в лесной чаще — и, приняв монашеский сан, станешь молиться, взывая к Будде, за упокой души твоего супруга. Как бы ты ни стремилась повстречаться с ним в новом перерождении, как бы ни мечтала вновь соединиться с ним на вечные времена в едином венчике лотоса, в обители рая, кто знает, по какому из Шести путей и Четырех превращений суждено пойти человеку в загробном мире? Кто поручится, что ты непременно встретишь мужа после твоей кончины? Ты утопишься, но, может статься, смерть твоя будет совсем напрасной! А твои родные в столице? Кому же ты собираешься поручить заботу о них, что заводишь такие речи? Горько и больно мне слышать эти твои слова! — так, рыдая, причитала она, в три ручья заливаясь слезами, и тогда госпожа, пожалев, наверное, в душе, что поведала ей свои думы, сказала:

— Ах, сама посуди, каково у меня на сердце! Когда женщина теряет супруга, жизнь становится не мила и на ум невольно приходят мысли о смерти, так уж повелось в нашем мире. На самом же деле редко кто кончает с собою. Если б я и впрямь задумала утопиться, я бы ничего тебе не сказала… Час уж поздний; усни и ни о чем не тревожься!

Кормилица вспомнила, что вот уж несколько дней, как госпожа даже маковой росинки не проглотила, а теперь заводит такие речи — стало быть, и впрямь задумала утопиться.

— Как ни дорога мне столица, — сказала она со скорбью, — но если ты утвердилась в мысли о смерти, я тебя не оставлю, вместе с тобой сойду в бездонную пучину морскую! Без тебя я ни единого часа, ни единого мгновения не останусь жить в этом мире!

Не отходя от госпожи, она ненадолго забылась сном. В тот же миг госпожа тихонько поднялась с ложа и приблизилась к краю судна. Кругом расстилалось безбрежное море, и непонятно было, где восток, а где запад, но, наверно, ей показалось, что запад там, где луна опускалась за далекие горные цепи; обратившись туда лицом, она тихо прочитала молитву, стократно повторив имя Будды.

Уныло поскрипывал руль, и на отмели в море стонали чайки, как бы вторя ее печали. «Славься, о будда Амида, учитель, обитающий на закате в обители рая! Да исполнится твоя священная клятва, — отведи меня прямо в твои пределы! Вновь навсегда соедини безвременно разлученных супругов! Сподобь снова повстречаться с любимым в едином венчике лотоса!» — так, в слезах, она жалобно причитала. «Славься!» — в последний раз прозвучал ее голос, и в тот же миг, обливаясь слезами, она погрузилась в морскую пучину.

Стояла глухая полночь, на корабле все уснуло, затихло, и никто не заметил ее падения в воду. Не спал лишь один из кормчих на соседнем судне. «Что это, с того корабля какая-то красавица женщина сейчас бросилась в воду!» — закричал он. Вздрогнула, пробудилась кормилица, в испуге стала шарить вокруг руками, но рядом никого не было. «Ох! Ох!» — только и стонала она бессвязно. Многие бросились в воду, стараясь найти и вытащить госпожу, но стояла глубокая ночь, и к тому же, как обычно весной, над водой стелилась туманная дымка, и облака заволокли небо. Один за другим бросались ныряльщики в воду, но луна скрылась в тучах, и густая тьма нависла над морем.

Вскоре госпожу все же отыскали и подняли на корабль, но жизнь уже почти отлетела. Вода струилась с ее волос и одежды — белых хакама и двойного атласного платья, и хоть удалось вытащить ее из воды, все усилия вернуть ее к жизни были, увы, напрасны. Кормилица схватила госпожу за руки, прижалась лицом к лицу, повторяя в отчаянии: «Если уж такова была твоя воля, почему ты не взяла и меня с собой? Зачем покинула меня здесь, жестокая? Вымолви же хотя бы одно словечко, дай еще хоть раз услышать твой голос!» Но ни звука не донеслось в ответ на эти мольбы, и слабое дыхание вскоре совсем угасло.

Тем временем закатилась за тучи луна короткой весенней ночи, мало-помалу посветлело туманное небо, и, как ни скорбно было расставание с усопшей, ничего другого не оставалось; чтобы тело не всплыло на волнах, надели на нее панцирь, принадлежавший Митимори, ее покойному мужу, и опять погрузили в море.

— Уж на сей-то раз я тебя не покину! — вскричала кормилица и хотела броситься следом, но ее удержали, и ей пришлось покориться. Чтобы как-нибудь облегчить неизбывное горе, она в бессильной тоске сама отрезала себе волосы, а преподобный Тюкай, брат покойного князя, обрил ей голову, посвятив в монашеский сан. Плача, принесла она священный обет и стала молиться за упокой своей госпожи.

С древних времен многим женщинам случалось терять супруга, но обычно они принимали постриг, а чтобы с горя топиться — такое бывает редко! «Верный вассал не служит двум господам: честная женщина двух мужей не имеет!» — о таких верных женах сложена эта старинная поговорка.

Эта госпожа, дочь Норикаты, сановника Сыскного ведомства, служила при дворе принцессы Сёсаймонъин и слыла первой красавицей во дворце. Звали ее Кодзайсё. Как-то раз, весной, в годы Ангэн, когда Кодзайсё было шестнадцать лет, принцесса отправилась в храм Торжества Веры, Хоссёдзи, любоваться цветением сакуры. Князь Митимори, в ту пору служивший при дворе принцессы, сопровождал ее выезд. С первого взгляда он без памяти влюбился в Кодзайсё. Ее образ постоянно витал в его воображении, ни на мгновение не мог Митимори позабыть о красавице, тосковал и томился, непрерывно слал ей любовные письма, слагал стихи, но все напрасно — Кодзайсё не внимала его признаниям. Так продолжалось целых три года, и вот, отчаявшись, князь Митимори решил написать Кодзайсё в последний раз.

Случилось так, что посланец князя не нашел во дворце никого из женщин, чтобы передать письмо госпоже Кодзайсё, и уже возвращался назад, так и не выполнив поручения, как вдруг повстречал карету Кодзайсё, как раз в это время ехавшей во дворец на службу. Чтобы не возвращаться к господину, не исполнив приказа, слуга быстро пробежал мимо кареты и бросил письмо за плетеную штору. «Кто этот человек?» — спросила Кодзайсё у сопровождавших ее людей, но те отвечали: «Не знаем!» Тогда она развернула письмо, взглянула — то было послание Митимори. Оставить письмо в карете было неудобно, выбросить на дорогу — тем более невозможно; она засунула бумагу за пояс хакама и так приехала во дворец.

День проходил, как обычно, но, как на грех, Кодзайсё обронила письмо прямо на глазах у принцессы — и надо же было потерять его в столь неподобающем месте! Принцесса заметила бумагу, тотчас велела поднять и спрятала в складках широкого Рукава.

— Взгляните, какая удивительная находка! — сказала она, — Кто хозяйка этого письма? — Но дамы, клянясь всеми богами, твердили в ответ: «Не знаем!» — и только Кодзайсё, залившись краской смущения, не проронила ни слова. Принцесса давно уже знала о любви князя Митимори. Она развернула письмо, оно было написано изысканным почерком на бумаге, пропитанной несказанно дивным благоуханием. «Ты слишком жестока, но теперь я, напротив, даже радуюсь этому…» — так начиналось послание, а заканчивалось оно стихотворением:

Любовь моя схожа

с дощечкою над ручейком

в лощине тенистой.

Опрокинется утлый мостик —

и в слезах рукава намокнут…

— Это письмо — жалоба на безответную любовь, — сказала принцесса. — Чересчур жестокое сердце никогда не ведет к добру! — И она рассказала о некоей женщине по имени Комати из рода Оно, жившей в старые времена. То была первая красавица на свете, наделенная к тому же редкостным поэтическим даром. Никто не мог устоять перед ее красотой и талантом, все изнывали от любви к ней. Но молва недаром прозвала ее жестокой — слишком многим людям причинила она сердечные муки и, может быть, по этой причине в конце концов осталась одна-одинёшенька. Сквозь слезы глядела она на луну и звезды, светившие сквозь прохудившуюся кровлю ее жилища, и негде было ей укрыться от дождя, защититься от ветра; а чтобы кое-как поддерживать жизнь, хрупкую, как росника, собирала она травы в полях и съедобные корни в болотах…

— На это письмо непременно надо ответить! — закончила свой рассказ принцесса и, приказав подать тушь, сама милостиво начертала ответ:

Поверь, оступиться

на мостике через ручей

не так уж опасно —

ведь тебя поддержат с любовью

и уберегут от паденья…

…Огонь любви, пылавший тайно в сердце, открылся взору, неугасимый, как дымок, что вьется над вершиной Фудзи; слеза любви, упав на рукава, волною страсти стала, неизменной, как те волны, что непрерывной чередой о берег плещут у заставы Киёми… Красота — залог счастья в брачном союзе; князь Митимори получил Кодзайсё в супруги, и они любили друг друга искренне и глубоко. Оттого он и взял ее на запад, в странствия по морям, и она, в свой черед, последовала за ним в обитель смерти.

Норимори, Тюнагон у Ворот, разом потерял двух сыновей — старшего сына и наследника Митимори и самого младшего Наримори. Теперь единственной опорой в жизни остались у него второй сын Норицунэ, правитель Ното, и третий — преподобный Тюкай. Кодзайсё была для него живой памятью о погибшем наследнике-сыне, но вот и ее не стало, и не было предела его отчаянию.


Читать далее

СВИТОК ДЕВЯТЫЙ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть