Онлайн чтение книги Тысяча осеней Якоба де Зута The Thousand Autumns of Jacob de Zoet
VI. Комната Якоба в Высоком доме на Дэдзиме. Раннее утро 10 августа 1799 г.

Рассвет сочится кровью сквозь частый оконный переплет; Якоб странствует по архипелагу ярких пятен на низком дощатом потолке. На улице рабы д’Орсэ с Игнацием задают корм скотине и болтают между делом. Якоб вспоминает, как незадолго до его отъезда праздновали день рождения Анны. Ее отец пригласил полдюжины весьма завидных женихов. Гостям подали столь изысканное угощение, что курицу на вкус можно было принять за рыбу, а рыбу – за курицу. Глава семьи провозгласил иронический тост: «За успех Якоба де Зута, купеческого принца Обеих Индий!» Анна вознаградила Якоба улыбкой за терпение; пальчики девушки погладили ожерелье из шведского белого янтаря, которое Якоб ей привез из Гётеборга.

На дальнем краю мира Якоб вздыхает с печалью и тоской.

Вдруг слышится крик Хандзабуро:

– Господин Дадзуто надо что?

– Ничего не нужно. Совсем рано, Хандзабуро, можешь еще поспать. – Якоб показывает, что храпит.

– Копать? Надо копать? А-а, супати ! Да-да… Супати , это я люблю!

Якоб встает, отпивает воды из щербатого кувшина, потом взбивает мыльную пену.

Из рябого зеркала на него смотрят зеленые глаза, чуть ниже – россыпь веснушек.

Тупое лезвие бритвы скребет по щетине, цепляет ямочку на подбородке.

Капелька крови, алая, как тюльпаны, смешивается с мылом, и пена становится розовой.

Не отрастить ли бороду, с ней хлопот меньше…

…Но тут Якоб вспоминает слова сестрицы Гертье, когда он вернулся из Англии с усами: «Ой, братец, ты их в ваксу обмакни – и можно башмаки чистить!»

Он трогает свой нос, недавно подправленный презренным Сниткером.

Шрамик возле уха – памятка о том, как его укусила собака.

«Когда мужчина бреется, – думает Якоб, – он перечитывает свои самые подлинные мемуары».

Он проводит пальцем по губам, вспоминая утро своего отплытия. Анна уговорила отца отвезти их в Роттердамскую гавань в своем экипаже.

– Три минуты, – сказал тот Якобу, вылезая из кареты, чтобы поговорить со своим старшим клерком. – И ни мгновением больше!

Анна заранее продумала, что сказать.

– Пять лет – долгий срок, но многие женщины целую жизнь ищут, пока не найдут доброго и честного человека.

Якоб хотел что-то ответить, но Анна знаком остановила его.

– Я знаю, как ведут себя мужчины за морем. Наверное, иначе нельзя. Молчите, Якоб де Зут! Поэтому я прошу только об одном: смотрите, чтобы там, на Яве, ваше сердце осталось моим и только моим. Я не стану дарить вам колечко или медальон – их можно потерять, зато вот это не потеряется…

Анна поцеловала его – в первый и последний раз. Это был долгий печальный поцелуй. Они смотрели в залитое дождем окно на корабли и слюдяное серое море, пока не настала пора подниматься на корабль…

Бритье окончено. Якоб промокает лицо полотенцем, одевается, берет яблоко и обтирает его о рукав.

«Барышня Аибагава, – он вгрызается в яблоко, – ученица врача, а никакая не куртизанка…»

За окном д’Орсэ поливает грядки с фасолью.

«…В здешних краях невозможны тайные свидания и тем более – тайный роман».

Он доедает яблоко вместе с сердцевинкой и сплевывает зернышки, подставив тыльную сторону ладони.

«Я просто хочу с ней поговорить, – уверяет себя Якоб, – узнать ее чуть лучше».

Он снимает с шеи ключ на цепочке, отпирает сундук.

«Дружба между мужчиной и женщиной возможна; вот как у нас с сестрой».

Предприимчивая муха жужжит над мочой в ночном горшке.

Якоб разгребает вещи в сундуке, почти до Псалтири, и находит книгу в тяжелом переплете. Отстегнув ремешки, разглядывает первую страницу чарующей сонаты.

Нотные знаки свисают виноградными гроздьями.

Для Якоба умение читать музыку с листа ограничивается сборником гимнов.

«Может быть, сегодня у меня получится заново навести мосты к доктору Маринусу…»

Якоб отправляется на короткую прогулку по Дэдзиме – здесь все прогулки короткие, – на ходу продумывая свой план и оттачивая заготовленные фразы. На крыше Садового дома сварливо галдят чайки и вороны.

В саду отцветают кремовые розы и алые лилии.

У Сухопутных ворот собрались поставщики с очередной партией хлеба.

На площади Флага, на ступенях Дозорной башни сидит Петер Фишер.

– Де Зут! – окликает он. – Утром час потеряешь, потом весь день ищи – не найдешь!

В окне второго этажа нынешняя «жена» ван Клефа расчесывает волосы.

Она улыбается Якобу. Рядом появляется Мельхиор ван Клеф; грудь у него волосатая, как у медведя.

– Ибо сказано, – кричит он на всю улицу, – не обмакивай перо свое в чернильницу ближнего своего!

И задвигает сёдзи , не дав Якобу времени заверить его в своей невиновности.

Около Гильдии переводчиков сидят в теньке носильщики паланкина. Пристроились на корточках и провожают глазами рыжего иностранца.

Сидящий на Морской Стене Уильям Питт любуется облаками, похожими на китовые ребра.

Когда Якоб проходит мимо кухни, Ари Гроте говорит:

– Вы, господин де Зут, в этой плетеной шляпе похожи на китайца. А вы подумали насчет…

– Нет, – говорит писарь, не останавливаясь.

Комендант Косуги кивает Якобу, стоя возле своего домика на улице Морской Стены.

Иво Ост и Вейбо Герритсзон молча перебрасываются мячом.

– Гав-гав! – кричит кто-то из них, когда Якоб проходит мимо; тот делает вид, что не слышал.

Под сосной курят трубку Кон Туми и Понке Ауэханд.

– В столице какой-то важный начальник помер, – шмыгает носом Ауэханд. – Так на два дня музыку запретили и молотком стучать нельзя. Работа встала, не только у нас, а во всей империи. Ван Клеф клянется, что это нарочно подстроено, дабы пакгауз Лели подольше не восстанавливали и мы спешили бы продать товары за любую цену…

«Никакой план я не продумываю, – признается сам себе Якоб. – Просто трушу…»

Доктор Маринус растянулся на операционном столе и с закрытыми глазами напевает про себя какую-то барочную мелодию.

Элатту с почти женской бережностью расчесывает ему бакенбарды, умащивая их душистым маслом.

От миски с горячей водой поднимается пар; свет дрожит на бритвенном лезвии.

На полу тукан клюет бобовые зерна с оловянного блюдечка.

В глиняной миске горкой лежат словно запотевшие темно-синие сливы.

Элатту вполголоса на малайском наречии объявляет о приходе Якоба.

Маринус недовольно приоткрывает один глаз.

– Что?

– Я хотел бы с вами побеседовать об… одном деле.

– Элатту, продолжай бритье. Ну беседуйте, Домбуржец.

– Мне, доктор, удобнее было бы конфиденциально…

– Элатту и есть «конфиденциально». В нашей маленькой Шангри-Ла его знания в области анатомии и патологии уступают разве только моим. Или это вы тукану не доверяете?

– В таком случае… – Делать нечего, придется положиться на молчание не только Маринуса, но и его слуги. – Меня заинтересовал кое-кто из ваших учеников…

– А какое вам дело… – доктор открывает второй глаз, – до барышни Аибагавы?

– Ровным счетом никакого. Я просто… хотел бы с нею поговорить.

– Тогда почему вы вместо этого со мной здесь разговариваете?

– …Хотел бы поговорить не на глазах у десятка соглядатаев.

– Ага-а. То есть вы желаете, чтобы я устроил вам тайную встречу?

– Это выражение, доктор, слишком отдает интригой, а я бы ни в коей мере не хотел…

– Мой ответ: никогда. Причина первая: барышня Аибагава не какая-нибудь наемная Ева, чтобы успокаивать Адамов, у которых кое-где зачесалось. Она – дочь благородного человека. Причина вторая: даже будь такая возможность, чтобы барышня Аибагава осталась на Дэдзиме временной женой, – а такой возможности, повторяю, нет…

– Я все это прекрасно понимаю и клянусь честью, не для того сюда пришел…

– Но если бы такое и случилось, о вашей связи донесут, не пройдет и получаса, и тогда меня лишат с таким трудом полученного права преподавать, собирать гербарий и заниматься исследованиями в окрестностях Нагасаки. Так что – изыдите! Утоляйте свой зуд как все: прибегните к услугам местных сводниц или к греху Онана.

Тукан постукивает клювом по блюдцу и выкрикивает что-то вроде: «Кро-о!»

– Минеер! – Якоб заливается краской. – Вы меня совершенно неправильно поняли! Я бы никогда…

– И ведь на самом-то деле вы вовсе не барышни Аибагавы возжаждали. Вас увлекает само по себе явление «восточная женщина». Да-да, загадочные очи, камелия в волосах, кажущаяся покорность. Сколько сотен одуревших от страсти белых мужчин на моих глазах увязли в этом приторном болоте!

– Доктор, на сей раз вы ошибаетесь. Нет никакого…

– Натурально, я ошибаюсь! Наш Домбуржец восторгается жемчужиной Востока исключительно из рыцарственных чувств. Вот она, несчастная обезображенная девица, отвергнутая соплеменниками, и вот вам западный кавалер – он один способен разглядеть красоту ее души!

– Позвольте с вами проститься. – Якоб не в силах долее выносить эти издевательства. – Хорошего дня.

– Уже уходите? И даже не предложите взятку, что зажата у вас под мышкой?

– Это не взятка, – отвечает Якоб полуложью. – Просто подарок из Батавии. Я надеялся – как понимаю теперь, глупо и напрасно – подружиться со знаменитым доктором Маринусом, и Хендрик Звардекроне из Батавского научного общества посоветовал мне привезти вам ноты. Но, как видно, простой невежественный писарь недостоин вашего августейшего внимания. Не смею более докучать.

Маринус внимательно смотрит на Якоба:

– Что же это за подарок такой, если его предлагают, только когда от получателя что-то понадобилось?

– Я пытался вручить его при нашей первой встрече. Вы захлопнули крышку люка прямо мне на голову.

Элатту окунает бритву в миску с водой и вытирает листком бумаги.

– Я подвержен приступам раздражительности, – признается доктор и машет рукой в сторону книги. – А кто композитор?

Якоб зачитывает вслух надпись на титульном листе:

– «Доменико Скарлатти, произведения для клавесина или фортепьяно; отобраны из числа рукописей изящного собрания Муцио Клементи… Лондон… Продаются в мастерской мистера Бродвуда, изготовителя клавесинов, Грейт-Палтни-стрит, Гольдн-сквер».

Из-за окна доносится крик петуха. Кто-то шумно топает по Длинной улице.

– Доменико Скарлатти, говорите? Далеко же его занесло.

Равнодушие Маринуса слишком беспечно, чтобы быть непритворным.

– Как занесло, так и унесет. – Якоб поворачивается к двери. – Не смею долее беспокоить.

– Постойте, не дуйтесь, Домбуржец, вам не идет. Барышня Аибагава…

– Не женщина легкого поведения, знаю. Я и не смотрю на нее в таком свете. – Якоб рассказал бы Маринусу про Анну, но недостаточно доверяет доктору, чтобы раскрыть перед ним душу.

– В каком же тогда свете, – осведомляется Маринус, – вы на нее смотрите?

– Как на… – Якоб ищет подходящее сравнение. – Как на книгу, чья обложка способна заинтересовать и в которой хотелось бы прочесть несколько страниц. Ничего больше.

Сквознячок приоткрывает скрипучую дверь лазарета на две койки.

– Тогда я вам предлагаю вот какую сделку: возвращайтесь сюда к трем часам и сможете в течение двадцати минут в лазарете ознакомиться с теми страницами, какие барышня Аибагава сочтет нужным вам показать. Однако все это время дверь будет открыта, и если вы проявите к ней хоть на йоту меньше уважения, чем оказали бы своей сестре, месть моя будет иметь библейские масштабы.

– По тридцать секунд за сонату – не слишком-то щедрая цена.

– А тогда вы с вашим будто бы подарком знаете, где дверь.

– Значит, не договорились. Всего наилучшего!

Выйдя на улицу, Якоб моргает от яркого света.

Останавливается около Садового дома и ждет.

В горячем воздухе звенит яростная первобытная песня цикад.

Невдалеке, под соснами, хохочут Ауэханд и Туми.

«Боже милосердный, – думает Якоб, – как здесь одиноко».

Элатту так и не приходит с поручением. Якоб возвращается в операционную.

– Значит, договорились. – Маринус уже закончил бритье. – Только нужно отвести глаза шпиону из числа моих учеников. Сегодня намечена лекция о дыхательной системе человека, и я намерен сопроводить ее наглядной демонстрацией на живом примере. Попрошу Ворстенбоса одолжить мне вас для этой цели.

Якоб слышит себя как будто со стороны:

– Согласен…

– Вот и славно. – Маринус вытирает руки. – Вы позволите – маэстро Скарлатти?

– Но плата после доставки товара.

– Ах так? Моего честного слова недостаточно?

– Всего хорошего, доктор. Встретимся без четверти три.

Когда Якоб входит в помещение архива, Фишер и Ауэханд мгновенно замолкают.

– Приятно и прохладно, – замечает вновь прибывший. – По крайней мере, здесь.

– А по-моему, – Ауэханд обращается к Фишеру, – здесь жарища и духота.

Фишер фыркает, как конь, и удаляется к своей конторке – самой высокой в комнате.

Якоб нацепляет на нос очки и рассматривает полку с бухгалтерскими книгами за последние десять лет.

Вчера он вернул на место записи с 1793 по 1798 год, а сейчас они куда-то делись.

Якоб смотрит на Ауэханда; Ауэханд кивает на согбенную спину Фишера.

– Господин Фишер, вы, случайно, не знаете, где книги с девяносто третьего по девяносто восьмой?

– Я у себя в конторе обо всем знаю, где что лежит.

– Не будете ли так добры сказать мне, где я могу их найти?

– А вам зачем? – оглядывается Фишер.

– Чтобы выполнять свои обязанности, которые мне определил управляющий Ворстенбос.

Ауэханд нервно напевает мелодию карнавальной песенки.

– Вот здесь, – Фишер стучит пальцем по стопке гроссбухов, – попадаются ошибки, – цедит он сквозь зубы, – не потому, что мы зажуливаем Компанию, – он словно вдруг разучился грамотно говорить по-голландски, – а потому, что Сниткер запретил нам вести записи как положено.

Дальнозоркий Якоб снимает очки, чтобы лучше видеть Фишера.

– Разве кто-нибудь вас обвинял в нечестности, господин Фишер?

– Мне надоело… Слышите, вы? Надоело! Что в наши дела без конца лезут все кому не лень!

За Морской Стеной тихо плещут сонные волны.

– Почему, – гневно вопрошает Фишер, – управляющий не поручил мне исправить записи?

– Логично поручить проверку человеку, который не был в подчинении у Сниткера, вы согласны?

– Значит, меня тоже в мошенники записали? – У Фишера раздуваются ноздри. – Вы признаете! Это заговор против нас всех! Посмейте только отрицать!

– Управляющий, – возражает Якоб, – всего только хочет получить одну версию правды.

– Моя неумолимая логика, – Фишер воздевает кверху указательный палец, – сокрушит вашу ложь! Предупреждаю, в Суринаме я застрелил столько черных, что вам, де Зут, не пересчитать на ваших счётах! Только троньте меня – растопчу! Держите, вот. – Пруссак сует в руки Якобу стопку бухгалтерских книг. – Вынюхивайте «ошибки»! А я иду к господину ван Клефу, обсудить… как получить в этом году прибыль для Компании!

Фишер удаляется, на ходу нахлобучив шляпу и хлопнув дверью.

– В своем роде комплимент, – комментирует Ауэханд. – Он из-за тебя нервничает.

«Я всего лишь хочу выполнять свою работу», – думает Якоб.

– По какому поводу нервничает?

– По поводу отгруженных в девяносто шестом и девяносто седьмом десяти дюжин ящиков с пометкой «камфора Кумамото».

– А на самом деле там была не камфора?

– Камфора, но в наших бухгалтерских книгах на странице четырнадцать указано: «ящики по двенадцать фунтов»; а у японцев, как вам Огава может сообщить, в записях отмечено: «по тридцать шесть фунтов». – Ауэханд подходит налить себе воды из кувшина. – Излишек продает в Батавии некто Иоханнес ван дер Брук, зять председателя ван дер Брука из Совета Обеих Индий. Чистейшее надувательство! Водички?

– Да, пожалуйста. – Якоб отпивает из чашки. – И почему вы мне об этом рассказываете?

– Исключительно в собственных интересах. Господин Ворстенбос приехал к нам на целых пять лет, правильно?

– Да, – лжет Якоб, потому что иначе нельзя. – Я буду отрабатывать свой контракт под его началом.

Жирная муха не спеша описывает дугу, переползая из света в тень.

– Когда Фишер наконец сообразит, что обхаживать нужно не ван Клефа, а Ворстенбоса, он не задумываясь воткнет мне нож в спину.

– И какой же это нож? – задает Якоб напрашивающийся вопрос.

– Ты можешь пообещать, – Ауэханд потирает шею, – что со мной не обойдутся как со Сниткером?

– Обещаю, – ощущение власти оставляет неприятный привкус во рту, – довести до сведения господина Ворстенбоса, что Понке Ауэханд ему помогает, а не противодействует.

Ауэханд взвешивает сказанное Якобом.

– В записях о частной торговле за прошлый год можно прочесть, что я привез с собой пятьдесят штук индийского ситца. Между тем в японских отчетах о частной торговле указано, что я их продал сто пятьдесят. Половину излишка забрал себе капитан «Октавии», господин Хофстра, хотя доказать это я, конечно, не смогу и сам он тоже не подтвердит – упокой, Господи, его утопшую душу.

– Вы помогаете, господин Ауэханд. – Жирная муха усаживается на пресс-папье. – Помогаете, а не противодействуете.

* * *

Ученики доктора Маринуса прибывают ровно в три.

Дверь в лазарет распахнута, но Якобу не видно, что происходит в операционной.

Четыре мужских голоса, хором:

– Добрый день, доктор Маринус!

– Сегодня, студиозусы, – говорит доктор Маринус, – мы проведем практический опыт. Мы с Элатту все подготовим, а вам пока я раздам тексты на голландском – каждому свой. Прочтите и переведите на японский язык. Мой друг доктор Маэно согласился на этой неделе проверить результат ваших трудов. Отрывки я выбирал близкие вашим интересам: господину Мурамото, нашему главному костоправу, – из работы Альбинуса Tabulae sceleti et musculorum corporis humani ; господину Кадзиваки – отрывок из сочинения на тему рака, автор – Жан-Луи Пети; в его честь возникло наименование trigonum Petiti . Что это и где расположено?

– Просвет между мышцами спины, доктор.

– Вам, господин Яно, – доктор Олоф Акрель, мой наставник в Упсале; я перевел с шведского его работу о катаракте. Господину Икэмацу – страничку из сочинения Лоренца Гейстера «Хирургия», о кожных болезнях… И наконец, барышня Аибагава будет работать с трактатом достойнейшего доктора Смелли. Однако этот отрывок довольно трудный. В лазарете сейчас ожидает доброволец, который вызвался нам помочь с наглядной демонстрацией. Он может объяснить особенно сложные голландские обороты…

Из-за двери высовывается шишковатая голова доктора Маринуса.

– Домбуржец! Позвольте вам представить барышню Аибагаву. И я вас всячески призываю: Orate ne intretis in tentationem [7] Молитесь, чтобы не впасть в искушение ( лат .; Лука, 22: 40)..

Барышня Аибагава сразу же узнает рыжего зеленоглазого чужестранца.

– Добрый день, – у Якоба пересохло в горле, – барышня Аибагава.

– Добрый день, – отвечает она ясным голоском, – господин… Домбу-рожец?

– Домбуржец… Это у доктора шутка такая. Мое имя – де Зут.

Она ставит перед собой подставку для письма: поднос на ножках.

– «Домбу-рожец» – смешная шутка?

– Доктор Маринус считает, что да: мой родной город называется Домбург.

Она с сомнением произносит: «Хммм».

– Господин де Зут болен?

– Э-э… Да, немного. У меня вот здесь болит… – Он хлопает себя по животу.

– Стул как вода? – деловито спрашивает акушерка. – Плохой запах?

– Нет… – Якоб теряется от такой прямоты. – У меня болит… печень.

– Болит… – она очень тщательно выговаривает звук «л», – печень?

– Да-да, печень. А вы, надеюсь, в добром здравии?

– Да, я здорова. Надеюсь, ваш друг-обезьяна тоже здоров?

– Мой… А-а, Уильям Питт? Мой друг-обезьяна… Его больше нет.

– Простите, я не понимать. Обезьяна… Что нет?

– Нет в живых. Я… – Якоб показывает жестами, как будто сворачивает курице шею, – убил мерзавца, а из шкуры сделал себе кисет для табака.

Девушка приоткрывает рот, глаза полны ужаса.

Якоб готов застрелиться на месте, будь у него пистолет.

– Шучу, шучу! Уильям Питт жив, здоров и счастлив, безобразничает где-нибудь в свое удовольствие…

– Верно, господин Мурамото, – слышится из-за двери голос Маринуса. – Вначале нужно вытопить подкожный жир, а потом ввести в кровеносные сосуды цветной воск…

– Что ж… – Якоб проклинает свою неудачную шутку. – Приступим к изучению текста?

Барышня Аибагава пытается сообразить, как сделать это, оставаясь на безопасном расстоянии.

– Вы можете сесть сюда. – Он указывает на дальний край кровати. – Читайте вслух, а если попадется трудное слово, мы его обсудим.

Она удовлетворенно кивает, садится и начинает читать.

Куртизанка ван Клефа говорит высоким пронзительным голосом – видимо, считается, что это женственно. У барышни Аибагавы голос ниже, негромкий и успокаивающий. Якоб, пользуясь благовидным предлогом, рассматривает ее обожженное лицо и губы, старательно выговаривающие слова.

– «Вскоре после этого про-ис-шест-вия»… Простите, что это есть?

– Происшествие – это… случай, событие.

– Спасибо. «…Я изучил все, что Рюйш пишет о женском организме… Он высказывается против преждевременного извлечения плаценты. Его ученое мнение подтверждает мои выводы… и потому я избрал путь ближе к природе. Разрезав funis… [8] Пуповина (лат.) . и передав ребенка в руки помощников… я ввожу палец во влагалище…»

Якоб впервые в жизни слышит, чтобы это слово произносили вслух.

Барышня Аибагава, уловив его изумление, вскидывает голову:

– Я ошибаться?

«Доктор Лукас Маринус, – думает Якоб, – вы бесчеловечное чудовище».

И отвечает:

– Нет.

Нахмурившись, она ищет в тексте место, на котором остановилась.

– «…С целью убедиться, что плацента располагается неподалеку от os uteri… [9] Зев матки (лат.) . В этом случае, я уверен, она сама выйдет наружу… Нужно лишь подождать и, как правило, через десять-пятнадцать минут… начинаются последовые схватки… Матка сокращается и выталкивает плаценту… Если слегка потянуть за funis , плацента опускается… – барышня Аибагава бросает взгляд на Якоба, – во влагалище, и я извлекаю ее через os externum »[10] Наружный зев матки (лат.) .. Все. Я закончить отрывок. Печень сильно болит?

– Доктор Смелли очень… – Якоб с трудом проглатывает комок в горле, – прямолинейно изъясняется.

Барышня Аибагава сводит брови.

– Голландский – чужой язык. В словах нет такая… сила, кровь, запах. Помогать при родах – мое… «признание» или «призвание»?

– Полагаю, «призвание».

– Помогать при родах – мое призвание. Если акушерка бояться крови, от нее никакая польза.

– Дистальная фаланга, – доносится из соседней комнаты голос Маринуса. – Средняя и проксимальная фаланги…

– Двадцать лет назад, – решившись, начинает Якоб, – когда родилась моя сестра, повитуха не смогла остановить у матери кровотечение. Мне поручили греть воду в кухне.

Он боится, что барышня Аибагава заскучает, но она слушает спокойно и внимательно.

– «Если только я смогу нагреть довольно воды, – так я думал, – мама не умрет». К сожалению, я ошибался.

Якоб хмурится. Он сам не знает, для чего затронул настолько личную тему.

В изножье кровати садится огромная оса.

Барышня Аибагава достает из рукава кимоно квадратный листок бумаги. Якоб, зная о восточных верованиях в перерождение души от насекомого до святого, ждет, что она выгонит осу в окно. Но акушерка давит осу бумажкой и, скомкав плотный шарик, выбрасывает его в то самое окошко.

– У вашей сестры тоже рыжие волосы и зеленые глаза?

– Волосы у нее еще рыжее моих, к большому смущению нашего дяди.

– Сму-зе-нию? – повторяет она незнакомое слово.

«Надо бы потом спросить Огаву, как это будет по-японски», – думает Якоб.

– «Смущение», стыд.

– Почему дядя испытывать стыд от рыжие волосы у сестры?

– В народе верят… Суеверие, понимаете?

–  Мэйсин по-японски. Доктор это называть «враг разума».

– Так вот, согласно суеверию, женщины легкого поведения… то есть проститутки… всегда рыжеволосые.

– «Легкого поведения»? «Проститутки»? То же, что «куртизанки» и их помощницы?

– Простите меня за эти слова. – Якоб ничего не слышит из-за шума в ушах. – Теперь уже мне стыдно.

Ее улыбка – и крапива, и подорожник.

– Сестра господин де Зут – честная девушка?

– Гертье… очень мне дорога. Она добрая, умная и терпеливая.

– Пястные кости, – разъясняет доктор, – а вот здесь – хитро соединенные кости запястья…

– У барышни Аибагавы, – отваживается спросить Якоб, – большая семья?

– Была большая, теперь маленькая. Отец, новая жена отца, сын новой жены отца. – Короткая заминка. – Мать, братья и сестры умер от холеры. Много лет давно. Тогда много умер. Не только моя семья. Много, много горя.

– Однако ваше призвание… то есть акушерство… Это… Это искусство жизни.

Черная прядка выбилась из-под платка. Так и тянет дотронуться.

– В старые времена, – говорит барышня Аибагава, – когда еще не построить большие мосты через широкие реки, путники тонуть часто. Люди говорить: «Умер, потому что речной бог сердитый». Не говорить: «Умер, потому что большие мосты построить не умеем». Не говорить: «Люди умирать, потому что много невежество». Однажды мудрые предки наблюдать паутина, плести мосты из гибкая лоза. Или еще, видеть, как дерево упал через река, строить каменный островок посреди широкая река и соединить островок к островку. Строить такие мосты. Люди больше не тонуть в этот опасный река, много меньше люди тонуть. Мой плохой голландский понимать?

– Прекрасно понимаю, – уверяет Якоб. – Каждое слово.

– Сегодня в Японии, когда мать или ребенок умирать при родах или мать и ребенок вместе, люди говорить: «Ах, они умер, потому что боги так решить». Или: «Потому что плохая карма». Или: «Умер, потому что мало платить за о-мамори – магия из храма». Господин де Зут понимать, это как мост. На правде – много, много смерть из-за невежество. Я хотеть построить мост от невежество, – тонкая рука рисует в воздухе мост, – к знание. Это, – она с почтением поднимает вверх листок с текстом доктора Смелли, – кусочек для мост. Когда-нибудь я учить этот знание… Создать школа… Ученики учить другой ученики… И тогда, потом, в Японии много, много меньше матерей умирать из-за невежество. – Несколько мгновений она созерцает свою мечту, потом опускает глаза. – Глупый план.

– Нет-нет-нет! Более благородных устремлений и представить невозможно.

– Простите… – Она хмурится. – Что есть «благородных утомлений»?

– «Устремление». Я хотел сказать – план. Цель в жизни.

– А-а… – На ее ладонь садится белая бабочка. – Цель в жизни…

Она сдувает бабочку; та летит к свече в бронзовом подсвечнике.

Бабочка складывает и раскрывает крылышки; складывает и раскрывает.

– По-японски зовут монсиро , – говорит барышня Аибагава.

– У нас в Зеландии таких бабочек называют «капустница». Мой дядя…

– «Жизнь коротка, а путь искусства долог». – В лазарет прихрамывающей седовласой кометой врывается доктор Маринус. – «Удобный случай скоропреходящ. Опыт…» Ну что, барышня Аибагава? Продолжите наш первый гиппократовский афоризм?

– «Опыт обманчив». – Она встает и кланяется. – «Суждение трудно».

– Истинная правда!

Он жестами подзывает других учеников, смутно знакомых Якобу по встрече в пакгаузе.

– Домбуржец, знакомьтесь, мои студиозусы: господин Мурамато из Эдо…

Самый старший и унылый на вид учтиво кланяется.

– Господин Кадзиваки, его прислали из княжества Тёсю, из Хаги…

Кланяется, улыбаясь, еще один ученик, еще не переросший юношескую худобу.

– Далее, господин Яно из Осаки…

Яно разглядывает зеленые глаза Якоба.

– И наконец, господин Икэмацу, истинный сын Сацумы.

Икэмацу бодро кланяется; его лицо испещрено следами перенесенной в детстве золотухи.

– Студиозусы, Домбуржец отважно вызвался помочь нам сегодня. Поздоровайтесь с ним, пожалуйста!

От беленых стен лазарета отдается дружное:

– Здравствуйте, Домбуржец!

Якоб никак не может поверить, что отведенные ему минуты уже истекли.

Маринус держит в руках металлический цилиндрик около восьми дюймов в длину, с поршнем на одном конце и заостренным рыльцем – на другом.

– Господин Мурамото, что это?

Старообразный ученик отвечает:

– Это называется «клистир», доктор.

– Клистир. – Маринус цепко ухватывает Якоба за плечо. – Господин Кадзиваки, как применяют клистир?

– Ввести в прямую кишку, затем впрай… нет, впрас… а-а-а, нан’даттака ?[11] Как это будет? (яп.) Впрос…

– Впрыснуть, – комически-театральным шепотом подсказывает Икэмацу.

– Впрыснуть лекарство от запор, или кишечные колики, или многий другой заболевание.

– Именно-именно. Господин Яно, в чем преимущество ректального введения лекарств по сравнению с оральным ?

После того как ученики-мужчины разобрались со значением слов «ректальный» и «оральный», Яно отвечает на вопрос:

– Организм быстрее усвоить лекарство.

– Хорошо! – Маринус улыбается чуточку угрожающе. – Кто знает, что такое «дымовой клистир»?

Ученики-мужчины совещаются, не включая в свой разговор барышню Аибагаву.

Наконец Мурамото отвечает за всех:

– Мы не знать, доктор.

– Вам и неоткуда об этом узнать, господа. В Японии до сего дня не видели дымового клистира. Элатту, будьте так добры!

Входит помощник Маринуса. Он несет сшитую из кожи кишку длиной в человеческую руку, а также раскуренную трубку. Кишку вручает хозяину, и тот размахивает ею, словно ярмарочный фигляр.

– На нашем клистире, господа, вот здесь, посередине, имеется клапан, в который вставляется кожаный рукав – вот так, – и через него цилиндр наполняется дымом. Прошу вас, Элатту!

Уроженец Цейлона вдыхает табачный дым из трубки и выдыхает в кожаный рукав.

– Заболевание, которое излечивают при помощи этого орудия, называется «интуссусцепция». Давайте все вместе повторим это название, господа студиозусы, ибо кто сумеет излечить то, чего не умеет произнести? Ин-тус-су- сцеп -ция! – Маринус взмахивает указательным пальцем, как дирижерской палочкой. – И раз, и два, и три!

– Ин-тус-су- сцеп -ция! – запинаясь, выговаривают ученики. – Ин-тус-су- сцеп -ция!

– При этом заболевании верхняя часть кишечника погружается в нижнюю, примерно таким образом…

Доктор берет в руки кусок полотна, сшитый трубой, вроде штанины.

– Это – толстая кишка. – Зажав один конец «штанины» в кулаке, он пропихивает ее внутрь, к другому концу. – Диагноз поставить трудно, поскольку симптомы – классическая триада, связанная с пищеварительным трактом. А именно… Господин Икэмацу?

– Боли в животе, вздутие живота… – Он трет виски, вспоминая третий признак. – А! Кровь в фекалиях.

– Прекрасно! Смерть от интуссусцепции, – он оглядывается на Якоба, – или, в просторечии, «высрать собственные потроха», как вы легко можете себе представить, весьма мучительна. По-латыни это называют miserere mei , то есть «пощади, Господи». Однако дымовой клистир позволяет справиться с этой бедой.

Доктор вытягивает наружу конец «штанины».

– Если закачать внутрь достаточно дыма, кишечник под давлением расправится до своего первоначального состояния. Домбуржец, в отплату за оказанную любезность, предоставит в распоряжение медицинской науки свой gluteus maximus [12] Большая ягодичная мышца (лат.) ., чтобы я мог вам продемонстрировать, как дым проходит «сквозь мглу пещер», от анального отверстия до пищевода, и в конце концов просачивается наружу через ноздри, словно фимиам из каменного дракона, хотя, увы, не столь благоуханный, учитывая пройденный путь…

Якоба постепенно настигает осознание.

– Вы же не намерены…

– Снимайте штаны. Все мы здесь люди науки, закаленные мужчины… ну и одна дама.

– Доктор! – В комнате промозглый холод. – На такое я не соглашался!

– Лучшее средство от нервов… – Маринус с неожиданной ловкостью опрокидывает Якоба на койку, – не обращать на них внимания. Элатту, дайте студиозусам осмотреть инструмент, а затем приступим!

– Отличная шутка, – хрипит Якоб, придавленный тушей врача, – но…

Маринус отцепляет подтяжки своей извивающейся жертвы.

– Доктор, нет! Прекратите! Комедия зашла слишком далеко!..