Онлайн чтение книги Зима тревоги нашей The Winter of Our Discontent
Глава IX

В понедельник весна предательски вильнула назад, к зиме, разразившись холодным дождем и сырым, резким ветром, который сек молодую листву чересчур легковерных деревьев. Нахальных распутников воробьев, предававшихся блуду на газонах, ветер разгонял куда попало, и они сердитым чириканьем выражали неудовольствие по поводу капризов природы.

Я приветствовал мистера Рыжего Бейкера, который совершал свою утреннюю прогулку, как флажком помахивая хвостом на ветру. Старый мой знакомец, он жмурился от дождя. Я сказал:

— Мы можем казаться добрыми друзьями, но считаю своим долгом заметить вам, что отныне за нашими улыбками скрывается борьба, непримиримое столкновение интересов. — Я сказал бы еще больше, но он спешил кончить свои дела и убраться под надежный кров.

Морфи появился минута в минуту. Может быть, он поджидал меня, наверно даже так.

— Ну и погодка, — сказал он; его дождевик из прорезиненного шелка то вздувался пузырем, то облеплял ему колени. — Вы, говорят, были вчера у моего хозяина с визитом?

— Мне понадобился его совет. Но меня и чаем угостили.

— Не сомневаюсь.

— Знаете, как бывает с советами. Они вас устраивают лишь в том случае, если совпадают с вашими собственными намерениями.

— Ищете, куда бы поместить капитал?

— Моей Мэри захотелось новую мебель. А когда женщине чего-нибудь хочется, она первым делом изображает свою затею как выгодное помещение капитала.

— Это не только женская черта, — сказал Морфи. — Я и сам такой. Деньги-то ее. Вот она и хочет поискать что-нибудь подходящее.

На углу Главной улицы, у входа в игрушечный магазин Раппа ветер сорвал жестяной рекламный щиток и гнал его по мостовой с таким грохотом и звоном, как будто произошла автомобильная катастрофа.

— Скажите, верно я слыхал, будто ваш хозяин собирается в Италию?

— Не знаю. Странно, что он до сих пор ни разу туда не съездил. Итальянцы такие горячие родственники.

— Зайдем, выпьем кофе?

— Мне еще нужно прибрать в лавке. После праздника с утра всегда много народу.

— Ладно уж, ладно. Не будьте мелочным. Личный друг мистера Бейкера может позволить себе не торопясь выпить чашку кофе.

Он это сказал не так ехидно, как оно выглядит на бумаге. Он умел говорить любые слова самым невинным и дружеским тоном.

За все эти годы я ни разу не пил утром кофе в «Фок-мачте» — вероятно, я один из всего города. Пить кофе в «Фок-мачте» — обычай, традиция, это все равно что клуб. Мы взгромоздились на табуреты у стойки, и мисс Линч — я вместе с ней ходил когда-то в школу — пододвинула нам чашки с кофе, ничего не расплескав. Рядом с каждой чашкой стоял крохотный сливочник, а два куска сахару в бумажных обертках она бросила вдогонку, словно игральные кости.

Мисс Линч, мисс Линч. «Мисс» уже стало частицей ее имени, частицей ее самой. Пожалуй, ей уже так и не удастся отделаться от этой частицы. Ее красный носик с каждым годом все красней, но это не алкоголизм, а хронический насморк.

— Доброе утро, Итен, — сказала она. — Что, сегодня какое-нибудь торжество?

— Это он меня затащил, — сказал я и, желая быть добрым, прибавил: — Анни.

Она дернула головой, как от револьверного выстрела, но потом, поняв, в чем дело, улыбнулась и, поверите ли, стала совершенно такой же, как в пятом классе, — и красный носик и все прочее.

— Приятно повидать тебя, Итен, — сказала она и высморкалась в бумажную салфетку.

— А я удивился, когда узнал, — сказал Морфи. Он снимал с сахара обертку. Его ногти блестели лаком. — Вот так, втемяшится тебе что-нибудь в голову, а там привыкнешь к этой мысли, и кажется, иначе и быть не может. Потом трудно поверить, что ты неправ.

— Не понимаю, о чем это вы.

— Я, пожалуй, и сам не понимаю. Черт бы побрал эти обертки. Почему не насыпать просто в сахарницу?

— Из экономии, должно быть, чтобы не брали слишком много.

— Разве что так. Я знал одного типа, он некоторое время только сахаром и питался. Пойдет в «Автомат», возьмет за десять центов чашку кофе, половину выпьет, а потом доверху добавляет сахаром. Все-таки хоть с голоду не умрешь.

И я, как всегда, подумал: не был ли этим типом сам Морфи — странный колючий человек без возраста, с наманикюренными ногтями. Он был как будто интеллигентным, об этом говорила его логика, ход его мыслей. Но язык у него был грубый, простецкий, с налетом вульгарности — язык человека из низов.

— Не потому ли вы пьете кофе с одним куском сахару? — спросил я.

Он ухмыльнулся.

— У каждого есть своя теория, — сказал он. — Самый распоследний голодранец разведет вам теорию, почему он попал в голодранцы. Едешь по дороге и вдруг упрешься в тупик, потому что считался с теорией, а не с дорожными знаками. Из-за этого самого и я, верно, дал маху насчет вашего хозяина.

Давно уж мне не случалось пить кофе не дома. Кофе был неважный. У него даже и вкуса кофе не было, разве что горячий и черный — в последнем я убедился, пролив немножко на свою сорочку.

— Честное слово, не понимаю, о чем вы.

— Хочу сообразить, с чего это мне вообще втемяшилось в голову. Верно, вот с чего: ведь он говорит, что приехал сорок лет назад. Тридцать пять или тридцать семь — это может быть, но не сорок, нет.

— Я, должно быть, очень туп.

— Если сорок, это выходит тысяча девятьсот двадцатый год. Все еще не дошло? Знаете, когда работаешь в банке, нужно уметь сразу раскусить человека, он протянул чек, а ты уже знаешь, что это за птица. Вот и вырабатывается сноровка. Не приходится даже думать. Все само встает на место, но бывает, что и ошибаешься. Может, он и в самом деле приехал в двадцатом. Может, я ошибся.

Я допил кофе.

— Пора, а то не успею прибрать в лавке, — сказал я.

— Вы меня перехитрили, — сказал Морфи. — Стали бы допытываться — ничего бы я вам не сказал. Но вы молчите, придется, значит, сказать. В двадцать первом году прошел первый чрезвычайный закон об иммиграции.

— Ну и что?

— В двадцатом он мог сюда приехать. В двадцать первом — едва ли.

— Ну и что?

— Значит — так подсказывает мне смекалка, — он приехал сюда после двадцать первого, но с черного хода. И, значит, он не ездит на родину потому, что не может получить документа на обратный въезд.

— Слава богу, что я не работаю в банке.

— А от вас бы там было больше проку, чем от меня. Я слишком много болтаю. Словом, если он едет, значит, я ошибся. Погодите, выйдем вместе. За кофе я плачу.

— Привет, Анни, — сказал я.

— Заходи, Ит. Ты никогда не заходишь.

— Зайду.

Когда мы пересекали улицу, Морфи сказал:

— Вы не рассказывайте его макаронному святейшеству, что я прохаживался насчет его отношений с иммиграционными властями, ладно?

— Зачем я стану ему рассказывать?

— А зачем я вам рассказал? Что за драгоценности в этом футляре?

— Шляпа рыцаря-храмовника. Перо пожелтело. Хочу узнать, не возьмут ли его в отбелку.

— Вы масон?

— Семейная традиция. Хоули были масонами еще до того, как Джордж Вашингтон стал Великим магистром.

— Вот не знал этого про Вашингтона. А мистер Бейкер тоже масон?

— У Бейкеров это тоже традиция.

Мы уже вошли в переулок. Морфи полез в карман за ключом от боковой двери банка.

— Может, потому мы и отпираем сейф с такими церемониями, будто это заседание масонской ложи. Только что свечей нет. А так — форменное священнодействие.

— Морфи, — сказал я, — вы что-то сегодня ко всему придираетесь. Пасха не внесла мира в вашу душу.

— Увидим через неделю, — сказал он. — Нет, правда. Когда стрелка подходит к девяти, мы уже все стоим, обнажив голову, перед святая святых. А ровно в девять отец Бейкер преклонит колена, отопрет сейф, и мы все бьем земные поклоны Великому Богу Чистогана.

— Вы псих, Морфи.

— Может, я и псих. А, черт бы побрал этот замок! Его можно открыть чем угодно, только не ключом. — Он долго ворочал ключом в замке и пинал дверь ногами, пока она наконец не отворилась. Потом вытащил из кармана листок туалетной бумаги и затолкал его в замок.

Я едва удержался, чтобы не спросить: а это не рискованно?

Он ответил без моего вопроса:

— А то эта пакость захлопнется, когда не нужно. Понятно, после того, как открою сейф, Бейкер сам проверяет все замки. Смотрите же, не проболтайтесь Марулло о моих подозрениях. С такими клиентами шутить не приходится.

— Ладно, Морфи, — сказал я и пошел через дорогу к своей двери и оглянулся, ища кота, который всегда норовил прошмыгнуть в лавку, но кота не было.

Внутри лавки все как будто изменилось, все было новым для меня. Я видел то, чего никогда не замечал раньше, и не видел того, что меня всегда огорчало и раздражало. Ничего удивительного. Взглянешь на мир другими глазами или даже сквозь другие очки — и сразу перед тобой другой, новый мир.

В уборной из-за неисправного вентиля все время подтекала вода. Марулло не спешил сменить вентиль: расход воды не контролировался, и ему было наплевать. Я прошел в передний угол лавки, где стояли старомодные весы с чашками, и взял оттуда двухфунтовую гирю. Эту гирю я подвесил к цепочке в уборной, поверх деревянной ручки. Вода полилась и стала литься не переставая. Я снова вышел в помещение лавки и прислушался: было слышно, как вода бурлит и клокочет в унитазе. Этот звук не спутаешь ни с чем другим. Я отвязал гирю, положил на место и вернулся за прилавок. Моя паства на полках замерла в ожидании. Бедняги, им некуда было податься. Мне бросилась в глаза маска Микки-Мауса, скалившая зубы с коробки в приделе, отведенном провизии для завтраков. Это мне напомнило про обещание, данное Аллену. Я нашел рогатую палку, которой достают товар с верхних полок, подцепил одну коробку, снес ее в кладовую и поставил там, где висел мой плащ. Вернувшись, я посмотрел на полку: оттуда точно так же скалил на меня зубы следующий Микки-Маус.

Я пошарил за батареей консервных банок и вытащил серый холщовый мешочек с мелочью, потом, вспомнив что-то, стал шарить дальше, пока не нащупал старый замасленный револьвер, валявшийся там с незапамятных времен. Это был «айвер-джонсон» 38-го калибра, когда-то посеребренный, но серебро почти все стерлось. Я открыл барабан и увидел позеленевшие от времени патроны. Барабан, перемазанный загустевшим маслом, вращался туго. Я сунул предательскую и, вероятно, опасную игрушку в ящик под кассой, достал чистый фартук и подвязал его, обведя тесемками вокруг пояса и аккуратно заправив их под отогнутый край.

Кому не случалось задумываться над решениями, поступками и замыслами сильных мира сего? Рождены ли они разумными побуждениями и добрыми намерениями или же в них повинны порой случай, мечта, разыгравшаяся фантазия, сказки, которые мы все любим рассказывать себе? Я хорошо знаю, сколько времени длится игра, которую я веду в своем воображении, — она началась с того дня, когда Морфи перечислял мне условия успешного ограбления банка. Я долго обдумывал его слова с ребяческим удовольствием, в каком взрослые обычно не сознаются. Так началась игра, которая шла параллельно действительной жизни лавки, и все, что происходило на самом деле, словно бы естественно укладывалось в эту игру. Неисправный вентиль в уборной, маска Микки-Мауса, которую просил Аллен, рассказ об отпирании сейфа. Возникали новые подробности и тоже легко находили себе место — например, туалетная бумага, засунутая в дверной замок. Игра постепенно расширялась, усложнялась, но до этого дня в ней участвовало только воображение. Гиря, привязанная к цепочке в уборной, была первой реальностью этого мысленного дивертисмента. Второй реальностью был старый револьвер. А теперь я занялся расчетом времени. Игра обретала точность.

Я до сих пор ношу при себе отцовский серебряный хронометр с толстыми стрелками и большими черными цифрами — вещь редкостная если не по красоте, то по верности хода. Утром, прежде чем взяться за метлу, я сунул его в кармашек сорочки. И размерил время так, что без пяти девять уже успел распахнуть двери и чиркал метлой по тротуару. Удивительно, сколько пыли скапливается за субботу и воскресенье, а от дождя пыль намокла и превратилась в грязь.

До чего же точный механизм — наш банк, под стать отцовскому хронометру! Ровно без пяти девять со стороны Вязовой улицы показался мистер Бейкер. Гарри Роббит и Эдит Олден, вероятно, подстерегали его приход. Они сразу вынырнули из «Фок-мачты» и догнали его на полдороге.

— Доброе утро, мистер Бейкер, — окликнул я. — Доброе утро, Эдит. Доброе утро, Гарри.

— Доброе утро, Итен. Вам сегодня без шланга не управиться. — Они вошли в банк.

Я поставил метлу у входа, взял гирю с весов, подошел к кассе, выдвинул ящик и начал быструю, но методичную пантомиму. Прошел в уборную и подвесил гирю к цепочке. Подобрал фартук, заткнул полы за пояс, надел свой плащ, подошел к боковой двери и осторожно приотворил ее. Когда минутная стрелка хронометра коснулась двенадцати, на башне ратуши начали бить часы. Я отсчитал в уме восемь шагов через дорогу, потом еще двадцать. Я сделал движение рукой — не шевеля губами, — выждал десять секунд, сделал еще движение рукой. Все это я видел мысленно — руки мои делали определенные движения, а я считал: двадцать шагов, быстрых, но размеренных, потом еще восемь шагов. Я затворил дверь, снял плащ, опустил фартук, прошел в уборную, снял гирю с цепочки, прекратив этим спуск воды, подошел к кассе, выдвинул ящик, открыл шляпную коробку, потом опять закрыл и застегнул на ней ремень, вернулся к входной двери, взял метлу и посмотрел на часы. Было девять часов две минуты и двадцать секунд; неплохо, но можно напрактиковаться так, чтобы все занимало меньше двух минут.

Я еще не кончил подметать тротуар, когда из «Фок-мачты» вышел Стони, начальник полиции, и, перейдя улицу, направился ко мне.

— Доброе утро, Ит. Отпустите-ка мне поскорей полфунта масла, фунт бекону, бутылку молока и десяток яиц. У моей супружницы подобрались все припасы.

— Сию минуту, начальник. Как вообще жизнь? — Я раскрыл бумажный пакет и стал складывать туда нужные продукты.

— Спасибо, ничего, — сказал он. — Я заходил минут пять назад, да услышал, что вы в уборной.

— Наешься крутых яиц, вот и сидишь без конца.

— Что верно, то верно, — сказал Стони. — Это уж такое дело.

Сработало, значит.

Уже собравшись уходить, он спросил:

— Что с вашим дружком, Дэнни Тейлором?

— Ничего не знаю. Опять он за свое?

— Да нет, вроде бы он в порядке, почистился даже. Я сижу в машине, а он подходит и просит засвидетельствовать его подпись.

— Для чего?

— Не имею понятия. На двух бумагах, но он держал их сложенными, так что я ничего не мог разглядеть.

— На двух бумагах?

— Точно. Он дважды расписался, и я дважды засвидетельствовал его подпись.

— Он не был пьян?

— По-моему, нет. Подстриженный, при галстуке.

— Хорошо, если так, начальник.

— Да, конечно. Бедняга. Все ведь они надеются на что-то. Ну, мне пора. — И он с места припустил галопом. У Стони жена на двадцать лет его моложе. Я снова взялся за метлу и стал сбрасывать комки грязи в водосточную канаву.

На душе у меня было погано. Может быть, всегда трудно в первый раз.

Я был прав насчет послепраздничного утра. Казалось, все в городе остались без провизии. А нам овощи и фрукты подвозят только после полудня, так что в лавке поживиться было почти нечем. Но и с наличным товаром я только успевал поворачиваться.

Марулло явился около десяти и — удивительное дело! — стал мне помогать, взвешивать, завертывать, выбивать чеки в кассе. Давно уже он не прикладывал рук к торговле. С ним чаще всего бывало так: зайдет, посмотрит и скроется — точно лендлорд, мимоходом заглянувший в свое поместье. Но на этот раз он исправно трудился, помогая мне вскрывать коробки и ящики с вновь полученным товаром. Мне казалось, он чем-то встревожен и внимательно следит за мной, когда я отвернусь. У нас не было времени на разговоры, но я чувствовал на себе его взгляд. Я решил, что его смущает история со взяткой, от которой я отказался. Может быть, Морфи и прав. Есть такие люди — услышав, что кто-то поступил честно, они ищут бесчестных мотивов, заставивших его так поступить. «А какая ему от этого выгода?» — излюбленное рассуждение тех, кто привык собственную жизнь разыгрывать, как партию в покер. Мне стало смешно от этой мысли, но я запрятал смешок поглубже, чтоб даже пузырька не поднялось на поверхность.

Около одиннадцати в лавку заглянула Мэри, прехорошенькая в новом платье из набивного ситца. Вид у нее был радостный и немножко взволнованный, как будто она только что совершила нечто приятное, но опасное, — так оно и было на самом деле. Она подала мне конверт из плотной желтоватой бумаги.

— Я думала, может, тебе это понадобится, — сказала она. И улыбнулась Марулло, по-птичьи склонив набок головку, как она всегда улыбается людям, которые ей несимпатичны. А Марулло с самого начала не внушал ей симпатии, и доверия тоже. Я это объяснял инстинктивной неприязнью, которую всякая жена питает к хозяину мужа и к его секретарше.

Я сказал:

— Спасибо, родная. Ты очень внимательна. Жаль, я не могу сразу же пригласить тебя покататься на яхте по Нилу.

— Я вижу, что тебе некогда, — сказала она.

— Наверно, и у тебя в хозяйстве все подобралось.

— Конечно. Вот список. Захвати, когда пойдешь домой, ладно? Сейчас тебе некогда возиться с этим.

— Только не корми меня больше крутыми яйцами.

— Не буду, милый. Целый год не буду.

— Пасхальная сдоба тоже дает себя знать.

— Марджи просит, чтобы мы сегодня пообедали с ней в «Фок-мачте». Она огорчается, что ей никогда не удается угостить нас.

— Что ж, отлично, — сказал я.

— Она говорит, дома у нее слишком тесно.

— Разве?

— Я тебя отвлекаю от дела, — сказала она.

Глаза Марулло были прикованы к желтоватому конверту, который я держал в руке. Я сунул его под фартук и спрятал в карман брюк. Марулло сразу узнал банковский конверт. И я почувствовал, что он весь насторожился, точно терьер, учуявший крысу на городской свалке.

Мэри сказала:

— Я еще не поблагодарила вас за конфеты, мистер Марулло. Дети были в восторге.

— Я просто хотел поздравить с праздником, — сказал он. — А вы совсем по-весеннему.

— Да, и очень некстати. Видите, промокла. Я думала, дождя больше не будет, а он опять пошел.

— Возьми мой плащ, Мэри.

— Еще чего не хватало. Такой дождь ненадолго. А ты занимайся своими покупателями.

Народу в лавке все прибавлялось. Заглянул мистер Бейкер, но, увидев длинную очередь, не стал входить.

— Зайду попозже! — крикнул он мне.

А народ все шел и шел вплоть до полудня, когда, как это обычно бывает, торговля сразу замерла. Люди завтракали. Движение на улице почти прекратилось. Впервые за это утро настала минута, когда никому ничего не было нужно. Я допил молоко из картонки, которую открыл раньше. Все, что я брал в лавке, я записывал, и потом это вычиталось из моего жалованья. Марулло считал мне по оптовым центам. Так выходило гораздо дешевле. Иначе мы не могли бы прожить на мое жалованье.

Марулло прислонился к прилавку и скрестил руки на груди, но ему стало больно; тогда он заложил руки в карманы, но и это не спасло его от боли.

Я сказал:

— Спасибо, что помогли мне. Такого столпотворения никогда еще не бывало. Впрочем, это понятно — на одних остатках картофельного салата не проживешь.

— Ты хорошо работаешь, мальчуган.

— Я работаю, вот и все.

— Нет, не все. Ты умеешь привлечь покупателей. Они тебя любят.

— Они просто привыкли ко мне. Я ведь здесь спокон веку. — И тут мне пришло в голову пустить маленький, совсем крошечный пробный шарик: — Вы, наверно, ждете не дождетесь жаркого сицилийского солнца. Оно там очень жаркое. Я был в Сицилии во время войны.

Марулло отвел глаза в сторону.

— Я еще не решил окончательно.

— А почему?

— Уж очень много времени прошло — целых сорок лет. Я теперь там и не знаю никого.

— У вас же есть родные.

— Они меня не знают.

— С каким бы удовольствием я провел месяц в Италии без винтовки и вещевого мешка. Правда, сорок лет долгий срок. Вы в каком году приехали сюда?

— В тысяча девятьсот двадцатом. Давно, очень давно.

Кажется, Морфи попал в точку. Чутье у них, что ли, особое, у банковских служащих, таможенников и полицейских? Я решил пустить еще шар, чуть побольше. Я выдвинул ящик, достал револьвер и бросил его на прилавок. Марулло поспешно убрал руки за спину.

— Что это такое, мальчуган?

— Я хотел вам посоветовать — если у вас нет разрешения, выправьте, не откладывая. С актом Салливэна шутить не стоит.

— Откуда взялся этот револьвер?

— Все время здесь лежит.

— Я его никогда не видел. У меня не было револьвера. Это твой.

— Нет, не мой. Я его тоже никогда не видел раньше. Но принадлежит же он кому-то. А раз уж он есть, не мешало бы все-таки выправить разрешение. Вы уверены, что он не ваш?

— Говорят тебе, я его первый раз вижу. Я вообще не люблю оружия.

— Как странно. Мне казалось, члены мафии непременно должны любить оружие.

— При чем тут мафия? Ты что, хочешь сказать, что я член мафии?

Я прикинулся наивным.

— А разве не все сицилийцы состоят в мафии?

— Что за чушь! Я даже не знаю никого, кто бы там состоял!

Я бросил револьвер в ящик.

— Век живи, век учись! — сказал я. — Ну, мне он, во всяком случае, ни к чему. Отдать его разве Стони? Скажу, что случайно наткнулся на него на полке за товаром — так оно, кстати, и было.

— Делай с ним, что хочешь, — сказал Марулло. — Я его никогда в жизни не видел. Он мне не нужен. Он не мой.

— Ладно, — сказал я. — Отдам, и дело с концом.

Требуется целая куча бумаг, чтобы выправить разрешение по акту Салливэна, — немногим меньше, чем для получения паспорта.

Моему хозяину стало явно не по себе. Все это были мелочи, но слишком уж много их накопилось за последнее время.

В лавку, идя в крутой бейдевинд с поставленными кливерами, вплыла престарелая мисс Эльгар, наследная принцесса Нью-Бэйтауна. Мисс Эльгар жила, отделенная от мира двойной стеклянной стеной с воздушной прослойкой. Ее привела в лавку необходимость купить десяток яиц. Она помнила меня маленьким мальчиком и, должно быть, не подозревала, что я за это время успел подрасти. Я видел, что она приятно удивлена моим умением считать и давать сдачу.

— Спасибо, Итен, — сказала она. Ее взгляд скользнул по кофейной мельнице и по Марулло с совершенно одинаковым интересом. — Как здоровье твоего батюшки, Итен?

— Хорошо, мисс Эльгар.

— Будь умницей, не забудь поклониться ему от меня.

— Слушаю, мэм. Непременно, мэм. — Я не собирался корректировать ее чувство времени. Говорят, она до сих пор каждое воскресенье аккуратно заводит стенные часы, хотя они давным-давно электрифицированы. А совсем не плохо жить вот так, вне времени, в бесконечном сегодня, которое никогда не станет вчера. Выходя, она благосклонно кивнула кофейной мельнице.

— Немножко того, — сказал Марулло, покрутив пальцем у виска.

— Для нее никто не меняется. Ни с кем ничего не происходит.

— Ведь твой отец умер. Почему ты не объяснишь ей, что он умер?

— Если ей даже объяснить, она тут же забудет. Она всегда справляется о здоровье отца. Только недавно перестала справляться о здоровье деда. Говорят, она с ним крутила, старая коза.

— Немножко того, — повторил Марулло. Но каким-то образом мисс Эльгар с ее смещенными представлениями о времени помогла ему восстановить свое душевное равновесие. Человек и проще и сложнее, чем кажется. И когда мы уверены, что правы, тут-то мы обычно и ошибаемся. Исходя из опыта и привычки, Марулло усвоил три подхода к людям: начальственный, льстивый и деловой. Вероятно, все три большей частью себя оправдывали в жизни и потому вполне устраивали его. Но на каком-то этапе своих отношений со мной он от первого отказался.

— Ты славный мальчуган, — сказал он. — И ты настоящий друг.

— Старый шкипер — это мой дед — любил говорить: если хочешь сохранить друга, никогда не испытывай его.

— Умно сказано.

— Он был умный человек.

— Так вот, мальчуган: я раздумывал весь воскресный день, даже в церкви я раздумывал.

Я знал — или догадывался, — что у него нейдет из ума не принятая мной взятка, и я решил избавить его от долгих предисловий.

— Наверно, все о том щедром подарке.

— Ага. — Он восхищенно взглянул на меня. — А ты и сам умен.

— Видно, не очень, а то работал бы на себя, а не на хозяина.

— Ты здесь сколько времени — двенадцать лет?

— То-то и есть, что целых двенадцать лет. Не слишком ли долго, как вам кажется?

— И ты ни разу ни цента не положил в карман, ни разу не унес ничего домой, не записав в книжку.

— Честность — мой рэкет.

— Ты не шути. Я верно говорю. Я проверяю. Я знаю.

— Что ж, прицепите мне медаль на грудь.

— Все воруют — кто больше, кто меньше, а ты нет. Я знаю!

— Может, я просто жду случая украсть уж все сразу.

— Брось свои шутки. Я верно говорю.

— Альфио, вам попался бриллиант. Не трите его слишком сильно, а то как бы не обнаружилась подделка.

— Хочешь, я возьму тебя в дело компаньоном?

— А капитал? Мое жалованье?

— Что-нибудь придумаем.

— Тогда я ничего не смогу украсть у вас, не обворовав самого себя.

Он весело засмеялся.

— Ты умен, мальчуган. Но ведь ты и так не крадешь.

— Вы не слыхали, что я сказал. Может, я задумал украсть все сразу.

— Ты честен, мальчуган.

— Вот и я говорю. Чем ты честней, тем меньше тебе верят. Знаете, Альфио, лучший способ скрыть свои настоящие побуждения — это говорить правду.

— Что ты там мелешь?

— Ars est celare artem.[20]Главное в искусстве — скрывать искусство (лат.) .

Он пошевелил губами, повторяя, и вдруг расхохотался.

— Xa-xa-xa! Hic erat demonstrandum.[21]Что и требовалось доказать (лат.) .

— Хотите выпить холодной кока-колы?

— Мне вредно — вот тут! — Он хлопнул себя по животу.

— Не так вы еще стары, чтоб возиться с больным желудком, ведь вам еще нет пятидесяти?

— Пятьдесят два, и желудок у меня в самом деле больной.

— Допустим, — сказал я. — Вы, значит, приехали сюда двенадцатилетним, если это было в двадцатом году. Рано же в Сицилии начинают учить латынь.

— Я был певчим в церкви.

— Я сам участвовал в церковном хоре — носил крест во время богослужения. Ну, как хотите, а я выпью. Альфио, — сказал я, — вы придумайте для меня способ вступить в дело, а тогда я погляжу. Но предупреждаю вас, денег у меня нет.

— Придумаем, придумаем.

— Но у меня будут деньги.

Он смотрел на меня в упор, как будто что-то притягивало его взгляд. И наконец сказал тихо:

— Io lo credo.[22]Я тебе верю (итал.) .

Чувство силы, если не славы, всколыхнулось во мне. Я открыл бутылку кока-колы и, поднося ее к губам, посмотрел поверх стеклянного ствола прямо в глаза Марулло.

— Ты славный мальчуган, — сказал он и, пожав мне руку, направился к выходу.

Что-то вдруг толкнуло меня его окликнуть:

— Альфио, а как ваше плечо?

Он удивленно оглянулся.

— Теперь не болит, — сказал он. И пошел дальше, повторяя самому себе: — Теперь не болит.

Вдруг он вернулся взволнованный.

— Надо тебе взять эти деньги.

— Какие деньги?

— Эти пять процентов.

— Зачем?

— Надо взять. Будешь мне выплачивать свой пай постепенно — сейчас немножко, потом еще немножко. Только требуй не пять, а шесть.

— Нет.

— Как это нет, если я говорю да?

— Мне это не нужно, Альфио. Я бы взял, если бы мне нужно было, но мне не нужно.

Он глубоко вздохнул.

Днем в лавку не так валил народ, как с утра, но все-таки дела было много. Не знаю отчего, но между тремя и четырьмя часами всегда наступает затишье минут на двадцать или на полчаса. Потом идет новая волна покупателей — трудовой люд по дороге с работы или хозяйки, спохватившиеся, что у них ничего нет на обед.

В час затишья явился мистер Бейкер. Он долго разглядывал сыры и колбасы за стеклом холодильника, дожидаясь, когда уйдут два замешкавшихся покупателя, оба из породы нерешительных, таких, которые сами не знают, чего хотят, — возьмут одно, положат, возьмут другое, положат — и точно надеются, что нужная вещь сама вскочит им в руки и попросит купить ее.

Наконец они все-таки что-то купили и ушли.

— Итен, — сказал мистер Бейкер. — Вам известно, что Мэри взяла тысячу долларов?

— Да, сэр. Она меня предупредила об этом.

— А вам известно, зачем ей понадобились деньги?

— Еще бы, сэр. Она уже полгода толкует об этом. Вы же знаете женщин. На мебели разве что немного пообтерлась обивка, но с того дня, как она задумала купить новую, это уже старый хлам, на котором сидеть нельзя.

— А вы не считаете, что сейчас глупо тратить деньги на такие вещи? Я ведь вам вчера говорил, какие намечаются перспективы.

— Это ее деньги, сэр.

— Речь идет не о каких-нибудь рискованных спекуляциях, Итен. Речь идет об абсолютно надежном помещении капитала. С этой тысячей она бы через год и мебель купила и еще бы тысяча у нее осталась.

— Мистер Бейкер, я не могу запретить ей тратить ее собственные деньги.

— Но вы бы могли объяснить ей, вы бы могли ее урезонить.

— Мне как-то не пришло в голову.

— Это ответ в духе вашего отца. Это ответ слюнтяя. Я берусь помочь вам стать на ноги, но только в том случае, если вы не будете слюнтяем.

— Постараюсь, сэр.

— Вдобавок она еще, кажется, не хочет иметь дело с местными фирмами. Польстится на скидку где-нибудь на распродаже и уплатит все наличными. Да еще неизвестно, что ей там всучат. Здесь, может быть, обошлось бы и дороже, но по крайней мере есть с кого спросить, если что не так. Вы должны вмешаться, Итен. Заставьте ее положить деньги обратно. Или пусть доверит их лично мне. Она не прогадает.

— Эти деньги — ее наследство после брата, сэр.

— Знаю. Я попытался ее образумить, когда она пришла за ними. Она сделала голубые глаза и сказала, что хочет поехать посмотреть. Как будто нельзя ездить и смотреть без тысячи долларов в кармане! Если у нее соображения не хватает, так вы-то должны соображать!

— Не разбираюсь я в этих делах, мистер Бейкер, привычки нет. Ведь у нас, с тех пор как мы поженились, никогда не было денег.

— Ну так советую вам разобраться, и как можно скорее, а то у вас их и не будет. У некоторых женщин пристрастие к мотовству все равно что наркомания.

— У Мэри нет такого пристрастия, сэр. Откуда?

— Нет, так будет. Стоит ей раз отведать крови и она почувствует вкус к убийству.

— Мистер Бейкер, вы это не серьезно.

— Совершенно серьезно.

— Мэри — самая бережливая жена на свете, да ей и нельзя иначе.

Тут он неизвестно почему разбушевался.

— От вас я этого не ожидал, Итен. Если вы хотите чего-то добиться, прежде всего сумейте быть хозяином в собственном доме. Можете повременить с новой мебелью еще немного.

— Я-то могу, она не может. — Мне вдруг пришла в голову мысль, что у банкиров особое зрение на деньги, вроде рентгеновских лучей, и он сейчас видит конверт, лежащий в моем кармане. — Попробую ее уговорить, мистер Бейкер.

— Если она уже все не истратила. Где она сейчас, дома?

— Собиралась поехать автобусом в Риджхэмтон.

— Боже мой! Ну конечно, тысячи долларов как не бывало.

— Это ведь не весь ее капитал, сэр.

— Не в том дело. Без денег вам никуда нет хода.

— Деньга деньгу делает, — вполголоса сказал я.

— Именно. Зарубите это себе на носу, иначе вы пропащий человек, так и будете всю жизнь торчать за прилавком.

— Мне очень жаль, что так случилось.

— Чем жалеть, лучше заставьте ее слушаться.

— Женщины чудной народ, сэр. Вы вчера говорили о том, как наживают деньги, и, может быть, ей показалось, что это очень легко.

— Так рассейте ее заблуждение: ведь, если у вас не с чего будет начинать, вам ни о каких деньгах и думать не придется.

— Не хотите ли выпить холодной кока-колы, сэр?

— Да, хочу.

Пить из бутылки он не умел, пришлось открыть пачку бумажных стаканчиков. Зато он сразу поостыл и теперь только глухо ворчал, как гром, замирающий в отдалении.

Вошли две негритянки из дома на перекрестке, и ему оставалось только залпом проглотить свою кока-колу и свое негодование.

— Так не забудьте поговорить с ней! — сердито рявкнул он и пошел из лавки. Я подумал, не оттого ли он так злится, что заподозрил подвох, но тут же откинул эту мысль. Нет, просто он чувствует, что вышло не по его, а он к этому не привык, оттого и злится. Нетрудно прийти в ярость, когда ты советуешь, а твоих советов не слушают.

Эти негритянки — приятные покупательницы. На перекрестке живет целая колония цветных, очень славные люди. Они сюда ходят редко, потому что у них есть своя лавка, но иногда делают у нас кое-какие покупки для сравнения, чтобы выяснить, не слишком ли дорого обходится им расовая солидарность. Эти две не столько покупали, сколько приценивались, но я понимал, в чем дело, и потом на них приятно было смотреть: красивые женщины, с такими длинными, стройными, прямыми ногами. Удивительно, как много значит для человеческого тела относительно сытое детство — да и для духа тоже.

Перед самым закрытием я позвонил Мэри по телефону.

— Я сегодня приду немного позже, пушинка.

— Не забудь, что мы обедаем с Марджи в «Фок-мачте».

— Я помню.

— На сколько ты запоздаешь?

— Минут на десять — пятнадцать. Хочу сходить посмотреть, как работает землечерпалка в гавани.

— Зачем это?

— Я подумываю, не купить ли ее.

— Фу!

— Принести тебе рыбки?

— Разве если попадется хорошая камбала. Больше теперь ничего не найдешь.

— Ладно. Ну, я пошел.

— Только не копайся, пожалуйста. Тебе еще нужно мыться, переодеваться. Все-таки ведь «Фок-мачта».

— Будь спокойна, моя прелесть, моя красавица. И влетело же мне от мистера Бейкера за то, что я позволил тебе истратить тысячу долларов.

— Ах он старый козел!

— Мэри, Мэри! У стен есть уши.

— Скажи ему, пусть он… сам знаешь что.

— Ну, где ему! Кроме того, он тебя считает дурочкой.

— Что-о?

— А меня — слюнтяем, размазней и еще чем-то в этом роде.

Она засмеялась своим переливчатым смехом, от которого у меня сладкие мурашки по сердцу бегут.

— Жду тебя, милый, — сказала она. — Жду-жду-жду…

А каково мужчине слышать такие слова! Повесив трубку, я стоял у телефона весь обмякший, раскисший от счастья — если так бывает. Я пробовал вспомнить, как я жил до Мэри, но память ничего не подсказывала, пробовал вообразить, как бы я жил без нее, но воображение рисовало только какую-то серую неопределенность в траурной рамке.

Солнце уже зашло за кромку холмов на западе, но большое пухлое облако вобрало его лучи и отбрасывало их на гавань, на волнорез, на морскую даль, и от этого гребешки волн заалели, как розы. У самого мола торчат из воды причальные сваи — тройные связки бревен, стянутые наверху железным обручем и стесанные в форме пилонов, чтобы лучше сдерживать зимой напор льда. И на всех неподвижно стояли чайки, большей частью самцы, с ослепительно белой грудью и аккуратными серыми крыльями. Интересно, может, у каждого из них свое место, которое он может продавать или сдавать внаймы.

Несколько рыбачьих лодок были вытащены на берег. Я знаю всех рыбаков, знаю их с тех пор, как помню себя. Мэри оказалась права. Ничего у них не было, кроме камбалы. Я купил четыре штуки получше у Джо Логана и постоял возле него, покуда он разделывал их ножом, входившим в рыбью тушку легко, как в воду. Весной есть одна дежурная тема для беседы: скоро ли пойдет кумжа? Существует поговорка: «Сирень цветет — кумжа идет», но на эту примету положиться нельзя. Сколько я себя помню, всегда бывало так: или кумжа еще не пошла, или она уже прошла. А какая красивая эта рыбка, ладная, как форель, чистенькая, серебристая, как… как серебро. И пахнет хорошо. Так вот кумжа не шла. Джо Логану не удалось поймать ни одной штуки.

— Что до меня, так я люблю морского окуня, — сказал Джо. — Смешно! Когда говоришь «морской окунь», никто на него и смотреть не хочет, а назови его «морской курочкой» — покупатели прямо рвут из рук.

— Как ваша дочка, Джо?

— Да то вроде получше, а то опять словно тает. Горе мне с ней.

— Тяжело, конечно. Сочувствую вам.

— Если б хоть чем-нибудь можно было помочь…

— Я понимаю — бедная девочка. Вот бумажный мешок, Джо. Просто бросьте в него рыбку. Вы передайте дочке привет от меня, Джо.

Он впился в меня взглядом, точно надеялся выжать из меня что-то, какое-то лекарство.

— Ладно, Ит, — сказал он. — Передам.

За волнорезом работала землечерпалка, ее гигантский насос втягивал со дна ил и раковины и по трубе, уложенной на понтонах, гнал все на берег, за просмоленную черную загородку. На землечерпалке зажжены были и ходовые и якорные огни, и два красных шара на высоком шесте указывали, что работа производится. На палубе, опершись голыми локтями на поручни, стоял бледнолицый кок в белом колпаке и переднике, смотрел вниз, в растревоженную воду, и время от времени сплевывал за борт. Ветер дул с моря. Он доносил вонь ила, и мертвых моллюсков, и полусгнивших водорослей, смешанную со сладким запахом яблочного пирога с корицей, который пекли на землечерпалке.

Маленькая яхта сверкнула парусами в последних отсветах зари, но розовую вспышку тотчас же погасила тень берега. Я повернул назад и, минуя старый яхт-клуб и здание Американского легиона с выкрашенными в темную краску пулеметами у входа, пошел налево.

На лодочной пристани, несмотря на поздний час, еще работали — смолили и красили лодки, готовя их к летнему сезону. Необычно поздняя весна задержала эту работу, а теперь нужно было спешно наверстывать упущенное.

Я обогнул лодочную пристань и через заросший сорняком пустырь дошел до конца гавани, а оттуда неторопливым шагом направился к хибарке Дэнни. Я шел и насвистывал старую песенку на тот случай, если Дэнни не расположен со мной встречаться.

Так оно, по-видимому, и было. Хибарка была пуста, но я мог бы дать голову на отсечение, что Дэнни где-то рядом — лежит в зарослях сорняков или прячется за одним из валяющихся кругом толстенных бревен. Не сомневаясь, что он вылезет, как только я уйду, я достал из кармана желтый конверт, стоймя пристроил его на грязной койке около стены и вышел из хибарки, только на минуту прервав свой свист, чтобы сказать вполголоса: «До свидания, Дэнни. Желаю удачи». Так, насвистывая, я и вернулся в город, прошел мимо нарядных особняков Порлока, вышел на Вязовую и наконец очутился у своего дома — старого дома Хоули.

Я застал мою Мэри храбро сражающейся с бурей. Вокруг нее свирепствовали ветры, плыли по волнам обломки крушений, а она, в туфельках и белой нейлоновой комбинации, управляла разбушевавшейся стихией, сохраняя выдержку и мужество. Только что вымытая голова, вся в навернутых на бигуди локонах, очень напоминала большой выводок колбасок-сосунков. Я не упомню, когда мы с ней последний раз обедали в ресторане. Нам это не по карману, и мы давно отстали от этой привычки. Вихрь, закруживший Мэри, прихватил стороной и детей. Она кормила их, умывала, отдавала распоряжения, заменяла эти распоряжения другими. Посреди кухни стояла гладильная доска, и весь мой драгоценный гардероб, тщательно отутюженный, был развешан на спинках стульев. Мэри делала все дела сразу, поминутно подбегала к доске, чтобы провести утюгом по разложенному на ней платью. Дети от возбуждения почти не могли есть, но не смели ослушаться.

У меня пять так называемых выходных костюмов — совсем недурно для продавца бакалейной лавки. Я по очереди потрогал пиджаки на спинках стульев. Каждый костюм имел у нас свое название: синий — Старый, коричневый — Джордж Браун, серый — Дориан Грей, черный — Похоронный и темно-серый — Сивый мерин.

— Какой мне надеть, мой ночничок?

— Ночничок? О-о!.. Погоди, обед не парадный, и сегодня понедельник. По-моему, Джорджа Брауна или Дориана, да, пожалуй, Дориана, это будет не парадно и в то же время достаточно парадно.

— И бабочку в горошек, да?

— Конечно.

Вмешалась Эллен:

— Папа! Нельзя тебе надевать бабочку! Ты слишком старый.

— Вовсе нет. Я молодой, веселый и легкомысленный.

— Над тобой будут смеяться. Очень рада, что я с вами не иду.

— Я тоже очень рад. С чего это тебе вздумалось записать меня в старики?

— В старики не в старики, но для бабочки ты стар.

— Ты противная маленькая доктринерка.

— Ну, если тебе хочется, чтобы все смеялись, пожалуйста.

— Да, мне именно этого хочется. Мэри, тебе разве не хочется, чтобы все смеялись?

— Не приставай к папе, ему нужно еще принять душ. Сорочку я приготовила, лежит на кровати.

Аллен сказал:

— Я уже написал половину сочинения.

— Тем лучше, потому что летом я тебя приставлю к делу.

— К какому делу?

— Будешь работать со мной в лавке.

— Ну-у! — Его явно не воодушевляла эта перспектива.

Эллен открыла было рот, но хотя мы повернулись к ней, так ничего и не сказала. Мэри в сто восемьдесят пятый раз стала объяснять детям, что они должны и чего не должны делать в наше отсутствие, а я пошел наверх, в ванную.

Когда я надевал перед зеркалом свою любимую синюю бабочку в горошек, вошла Эллен и прислонилась к двери.

— Все было бы ничего, если бы ты был помоложе, — сказала она до ужаса по-женски.

— Не завидую я твоему будущему счастливому супругу, моя дорогая.

— Даже мальчики в старших классах не носят бабочек.

— А премьер Макмиллан носит.

— Это другое дело. Папа, списывать из книжки жульничество?

— Не понимаю.

— Ну, если кто-то — например, если я буду писать сочинение и возьму чего-нибудь из книжки, это как?

— Ты хотела сказать — что-нибудь?

— Ну, что-нибудь.

— Зависит от того, как ты это сделаешь.

— Теперь я не понимаю.

— Если ты поставишь кавычки и сделаешь сноску с указанием, кто автор, это только придаст твоей работе солидность и значительность. Пожалуй, половина американской литературы состоит из цитат или подборок. Ну, нравится тебе мой галстук?

— А если без этих самых… кавычек?

— Тогда это все равно что воровство, самое настоящее воровство. Надеюсь, ты не сделала ничего подобного?

— Нет.

— Тогда что же тебя смущает?

— А за это могут посадить в тюрьму?

— Могут — если ты таким образом получишь деньги. Так что лучше ты этого не делай, дочка. Но что ты все-таки скажешь о моем галстуке?

— Я скажу, что с тобой невозможно разговаривать.

— Если ты намерена сейчас спуститься вниз, передай своему милейшему братцу, что я ему принес его дурацкого Микки-Мауса, хоть он этого вовсе не заслужил.

— Никогда ты не выслушаешь серьезно, по-настоящему.

— Я очень внимательно слушал.

— Нет, не слушал. Потом сам пожалеешь.

— До свиданья, Леда. Попрощайся с Лебедем.

Она побрела вниз — олицетворенный соблазн с необсохшим молоком на губах. Девочки ставят меня в тупик. Они оказываются — девочками.

Моя Мэри была просто прекрасна, просто блистала красотой. Сияние струилось из всех пор ее существа. Она взяла меня под руку, и когда мы шли по Вязовой улице под сенью деревьев, пронизанной светом уличных фонарей, честное слово, наши ноги несли нас с величавой и легкой резвостью чистокровок, приближающихся к барьеру.

— Мы с тобой поедем в Рим! Египет слишком тесен для тебя. Большой мир зовет.

Она фыркнула. Честное слово, она фыркнула с непосредственностью, которая сделала бы честь нашей дочери.

— Мы чаще будем выезжать в свет, родная моя.

— Когда?

— Когда разбогатеем.

— А когда это будет?

— Скоро. Я научу тебя носить бальные туфли.

— А ты будешь раскуривать сигары десятидолларовыми бумажками?

— Двадцатидолларовыми.

— Ты мне нравишься.

— Эх, мэм. Постыдились бы говорить такое. В краску меня вогнали.

Не так давно хозяин «Фок-мачты» вставил в окна, выходящие на улицу, рамы с частым переплетом, застекленные квадратиками толстого бутылочного стекла. Это должно было придать и придавало ресторану сходство со старинной харчевней, зато тем, кто смотрел с улицы, лица сидящих за столиками виделись чудовищно искаженными. На одном все заслоняла выпяченная челюсть, от другого оставался только один огромный глаз, но, впрочем, это, как и ящики с геранью и лобелиями на подоконниках, лишь способствовало впечатлению подлинной старины.

Марджи уже ждала нас, вся — воплощение гостеприимства. Она представила нам своего кавалера, некоего мистера Хартога из Нью-Йорка, у которого лицо было покрыто загаром, приобретенным под кварцевой лампой, а рот так тесно усажен зубами, что напоминал кукурузный початок. Мистер Хартог казался хорошо упакованным и завернутым в целлофан и на любое замечание отвечал одобрительным смехом. Это была его форма участия в разговоре, на мой взгляд довольно удачная.

— Очень приятно познакомиться, — приветливо сказала Мэри.

Мистер Хартог засмеялся.

Я сказал:

— Вы, вероятно, знаете, что ваша дама — колдунья.

Мистер Хартог засмеялся. Мы все чувствовали себя непринужденно.

Марджи сказала:

— Для нас оставлен столик у окна. Вон тот.

— Я вижу, вы и цветы заказали, Марджи.

— Должна же я как-то отблагодарить вас, Мэри, за вашу постоянную любезность.

Они продолжали в этом роде, покуда мы рассаживались за столиком и потом, когда все уже заняли свои места по указанию Марджи. А мистер Хартог после каждой фразы смеялся. Как видно, выдающегося ума человек. Я решил, что все-таки вытяну из него хоть слово, но попозже.

Стол выглядел очень нарядно — ослепительно белая скатерть и серебро, которое не было серебром, но казалось более серебряным, чем серебро.

Марджи сказала:

— Вы мои гости, а значит, распоряжаюсь я, вот я и заказала без спроса для всех мартини.

Мистер Хартог засмеялся.

Мартини подали не в рюмках, а в бокалах с птичью ванночку величиной, и в каждом плавал кусочек лимонной корки. Первый глоток обжигал, как укус вампира, и на миг притуплял все ощущения, но потом внутри разливалось приятное тепло и было уже по-настоящему вкусно.

— Сейчас повторим, — сказала Марджи. — Кормят здесь недурно, а после двух мартини покажется совсем хорошо.

Я сказал, что давно мечтаю открыть такой бар, где можно было бы начинать сразу со второго мартини. Верный способ нажить состояние.

Мистер Хартог засмеялся, и не успел я дожевать свою лимонную корку, как на столе появились еще четыре птичьи ванночки.

С первым глотком второго мартини мистер Хартог обрел дар речи. У него оказался низкий, рокочущий баритон, каким говорят актеры, певцы и коммивояжеры, занятые сбытом товара, который никто не хочет покупать. Такой баритон еще называют докторским.

— Я слышал от миссис Янг-Хант, что вы принадлежите к коммерческим кругам Нью-Бэйтауна, — сказал он. — Прелестный, кстати, городок. Такая патриархальная чистота нравов.

Я было вознамерился разъяснить ему, в каком качестве я подвизаюсь на ниве коммерции, но Марджи предупредила меня.

— Мистер Хоули — представитель растущих сил нашего края, — сказала она.

— Вот как? А чем вы занимаетесь, мистер Хоули?

— Всем, — сказала Марджи. — Решительно всем, но, как вы понимаете, не всегда открыто. — В глазах у нее играл хмельной огонек. Я посмотрел на Мэри — у нее еще только чуть затуманился взгляд, и я сделал вывод, что наши компаньоны успели пропустить рюмку-другую до нас, Марджи — во всяком случае.

— Мне остается только промолчать, — сказал я.

Мистер Хартог опять засмеялся.

— У вас очаровательная жена. Такая жена — это уже пятьдесят процентов победы в любой драке.

— Даже сто процентов.

— Итен, мистер Хартог подумает, что у нас с тобой бывают драки.

— А разве нет? — Я сразу отхлебнул полбокала, и теплая волна застлала мне глаза. Бутылочное стекло в одном из квадратиков оконного переплета вспыхнуло отражением свечи и медленно закружилось передо мной. Может, это было самовнушение, потому что я продолжал слышать собственный голос, звучавший как будто откуда-то извне:

— Миссис Янг-Хант — Колдунья с Востока. Ее мартини не мартини. Это отравленное питье. — Сверкающее стекло по-прежнему притягивало мой взгляд.

— А я-то всегда воображала себя Озмой. Ведь Колдунья с Востока была злая колдунья?

— Очень злая.

— Но под конец она, кажется, подобрела?

Мимо окна шел по улице человек. Кривое стекло искажало очертания его фигуры, но я видел, что голова у него немного наклонена влево и ноги он ставит, как-то странно выворачивая их внутрь. Так ходит Дэнни. Я мысленно вскочил и бросился за ним вдогонку. Добежал до угла Вязовой, но он уже исчез, может быть юркнув в боковую калитку соседнего дома. Я закричал: «Дэнни! Дэнни! Отдай мне деньги обратно. Отдай, Дэнни, прошу тебя. Не бери их. Они отравлены. Я их отравил!»

Я услышал смех. Знакомый смех мистера Хартога. Потом Марджи сказала:

— Нет уж, предпочитаю быть Озмой.

Я вытер салфеткой слезы, выступившие у меня на глазах, и сказал:

— Это можно пить, но промывать этим глаза ни к чему. Оно жжется.

— У тебя правда глаза красные, — сказала Мэри.

Но я не мог уже вернуться к ним, хотя слышал свой голос, рассказывавший анекдот, и слышал золотистый, лучезарный смех моей Мэри, так что, должно быть, я рассказывал смешно и даже остроумно, но вернуться к ним я все-таки не мог. И, кажется, Марджи понимала это. Она смотрела на меня с невысказанным вопросом в глазах, черт бы ее побрал. Она и в самом деле колдунья.

Что мы ели за обедом, я не знаю. Наверно, была рыба, потому что мне запомнилось белое вино. Стекло в окне вращалось, точно пропеллер. Потом был коньяк, так что, вероятно, мы пили кофе, — и потом обед пришел к концу.

Когда мы вышли на улицу и Мэри с мистером Хартогом ушли немного вперед, Марджи спросила меня:

— Где вы были?

— Не понимаю, о чем вы?

— Вас не было с нами. Вы только сидели за столом.

— Сгинь, нечистая сила!

— Ладно, приятель, — сказала она.

По дороге к дому я старался все время идти в тени деревьев. Мэри висела у меня на руке, шаг у нее был слегка неровный.

— Какой чудесный вечер, — сказала она. — Я никогда так чудесно не проводила время.

— Да, было очень мило.

— Марджи такая гостеприимная. Просто не знаю, чем и ответить на этот обед.

— Да, она очень любезна.

— А уж ты, Итен! Я всегда знала, что ты умеешь быть остроумным, но сегодня ты просто превзошел самого себя. Мы так смеялись! Мистер Хартог сказал, что у него все болит от смеха, после того как ты рассказал про мистера Рыжего Бейкера.

Я и про это рассказывал? Что именно? Надо же было. О Дэнни, отдай деньги обратно! Прошу тебя!

— С тобой никакого мюзик-холла не нужно, — сказала Мэри. В дверях нашего дома я так крепко прижал ее к себе, что она пискнула: — Ой, милый, ты пьян. Мне больно. Тише, не разбуди детей.

Я думал дождаться, когда она уснет, а потом выскользнуть из дома, пойти к нему в хибарку, разыскать его, натравить на него полицию, если понадобится. Но потом я понял, что это бесполезно. Дэнни уже нет здесь. Я знал, что Дэнни уже нет. И я лежал в темноте и вглядывался в желтые и красные пятна, расплывавшиеся перед моими мокрыми глазами. Я знал, чт о сделал, и Дэнни тоже это знал. Я вспоминал об убитых кроликах. Может быть, это только первый раз трудно. Но нужно пройти через это. В бизнесе и в политике человек должен силой и жестокостью прокладывать себе путь через гущу людскую, если он хочет, как в детской игре, стать Владыкой Горы. Потом он может быть милостивым и великодушным, но прежде надо добраться до вершины.