Онлайн чтение книги Дело Уичерли The Wycherly Woman
Глава 24

Я поехал обратно на Полуостров. Несмотря на «пятнадцатидолларовый» сон, устал я как собака. В голове у меня перемешались люди, события, города, идеи, и я был охвачен тем энтузиазмом, какой испытывает математик, когда ему кажется, что он вот-вот вычислит квадратуру круга — стоит только хорошенько подумать.

Заместитель директора телефонной компании в Пало-Альто после долгих препирательств сообщил в конце концов, что Бобби Донкастеру звонили из телефонной будки, находящейся на заправке в Бейшоре, в Кедровой аллее.

Кедров, как, впрочем, и других деревьев, в Кедровой аллее не было и в помине, зато было много машин, которые неслись через довольно безотрадный жилой массив в направлении шоссе. Перед самым выездом на автостраду, на углу, и находилась заправочная станция Гарри с вывеской «У нас можно приобрести льготные талоны-марки». Я издали увидел телефонную будку, которая, точно часовой, стояла на самом краю заправки.

Я подъехал к колонке, и ко мне из здания выбежал улыбающийся юркий седой человечек с брюшком, выдававшим в нем бывшего боксера второго полусреднего веса или корабельного механика, уволенного с флота по возрасту. На груди его белого комбинезона было вышито имя «Гарри».

— Слушаю, сэр.

— Заправьте полный бак. В него входит галлонов десять.

Пока лился бензин, я подошел к телефонной будке и посмотрел на ее номер — Дейвенпорт 93489. Когда я вернулся к машине, бывший боксер с остервенением тер ветровое стекло.

— Вам мелочь нужна? Позвонить хотите? — осведомился Гарри.

— Нет, благодарю. Я — сыщик, расследую дело об убийстве.

— Надо же, — отозвался он то ли с издевкой, то ли по наивности.

— Вчера вечером, часов в шесть, один из подозреваемых звонил по телефону из этой будки. Вы в это время работали?

— Да, и, кажется, знаю, кого вы имеете в виду. Ею уже и до вас интересовались.

— Значит, это была женщина?

— Еще какая. — Гарри, выронив тряпку, вскинул руки и изобразил в воздухе женскую талию. — Пышная блондинка в лиловом платье. Я ей деньги разменял.

— Зачем?

— Ей позвонить надо было. Она дала мне пятидесятидолларовый банкнот.

— А откуда она приехала?

— Вон оттуда. — И Гарри показал пальцем на ведущую к центру Пало-Альто Кедровую аллею. — Еле шла, ноги у нее, видать, болели.

— Она была пешком?!

— Да, представьте себе. Такая дамочка — и пешком.

— Опиши мне ее.

Он описал — Кэтрин Уичерли, не иначе.

— Ты уверен, что звонила она?

— На все сто. Зашла в будку, разговаривает и вдруг меня подзывает. «Где, — спрашивает, — здесь ближайший мотель?» «„Сиеста“, — отвечаю, — но мотель этот никудышный, вам он, говорю, не подойдет». А она: «Подойдет, не беспокойтесь».

— И туда отправилась?

— Уж не знаю. Позвонила, вышла из будки и заковыляла в ту сторону.

— В какую?

— В сторону Сан-Хосе. «Сиеста» отсюда в десяти минутах ходьбы, вон, видите вывеску? Дыра, надо сказать, жуткая. Я ее предупредил, но она и слушать не стала, рукой только махнула и дальше говорит.

— А ты слышал, о чем она говорила?

— Нет, ни слова не слышал.

— А как она держалась?

— В смысле?

— Пьяная была или трезвая? Отдавала себе отчет в своих действиях?

— Об этом меня и до вас спрашивали. — Гарри поскреб черными ногтями в своей седой шевелюре. — Шла она вроде нормально, не шаталась, говорила связно, но нервничала, это сразу в глаза бросалось. Я об этом и другому джентльмену сказал.

— Какому? Высокому рыжему парню?

— Да нет, он не рыжий и не парень. С виду доктор. У него и на машине красный крест.

— Какая у него машина?

— Голубая двухдверная «импала» 1959 года.

— Он назвался?

— Может, и назвался, только я его имени не запомнил — не до него было.

— В котором это было часу?

— Пару часов назад. Я рассказал ему то же, что и вам, и он поехал в сторону «Сиесты».

— Можешь его описать?

— Нет, пожалуй. Но похож на врача. Все ведь они одинаковы, осматривают с ног до головы, как будто ты к нему лечиться пришел. Сильные очки, одет хорошо, коричневое твидовое пальто — такое больших денег стоит.

— Какого он возраста?

— Лет сорока пяти, может, пятидесяти. Усы у него с проседью. Старше меня. И повыше.

В это время на заправку с автострады въехал пыльный автофургон с орегонским номером. Трое детей на заднем сиденье таращили уставшие глазенки и во все стороны вертели головами, ожидая увидеть Диснейленд. Водитель заглушил мотор и метнул в сторону Гарри недовольный взгляд.

— С вас пять долларов девяносто центов, — заторопился Гарри. — Марки возьмете?

Я расплатился.

— Марки не нужны, сдачу оставь себе. Спасибо за информацию.

— Вам спасибо. — И Гарри, размахивая тряпкой, побежал к фургону.

Мотель «Сиеста» располагался на выжженном солнцем пустыре поблизости от стоянки грузовиков. Перед входом красовалась реклама домашней утвари. По штукатуренным стенам коттеджей разбегались глубокие трещины, как будто чья-то рука загребла их и изо всех сил стиснула. «Сиеста» была на порядок хуже отеля «Чемпион», а ведь и тот фешенебельностью не отличался.

Я остановил машину у коттеджа с вывеской «Контора» и уже направился, скрипя подошвами по гариевой дорожке, к входу, но тут заметил, что за соседним коттеджем стоит старенький «форд» первой модели. Я подошел к «форду» и заглянул за ветровое стекло: на регистрационном талоне значилось имя Бобби Донкастера и его адрес в Болдер-Бич. Тогда я бросился к коттеджу, за которым стоял «форд», и подергал дверь — заперта. Окно было задернуто измятой зеленой занавеской.

У меня за спиной хлопнула дверь. Из конторы вышла и, раскачиваясь, поплыла в мою сторону очень толстая женщина в надетом поверх пестрого платья мужском свитере. В ушах у нее болтались серьги величиной с медные кольца, на которые надеваются занавески. Волосы были густо-черные, и только из челки выбивалась издали похожая на шрам седая прядь.

— Проваливай отсюда! — гаркнула она низким хриплым голосом. — А то получишь пулю в лоб.

И она, тяжело дыша, подняла свою огромную, покрытую веснушками лапу, в которой был зажат маленький, точно игрушечный, пистолет.

— Я не грабитель, мэм.

— А мне наплевать, кто ты такой. Говорю, проваливай.

— Я — сыщик. Убери свою пушку.

И я показал ей полицейский жетон, доставшийся мне от шерифа Лос-Анджелеса, который был недоволен моим поведением. Жетон, видимо, произвел на толстуху впечатление, ибо пистолет мгновенно исчез в недрах ее необъятной груди.

— Чего ты здесь забыл? — поинтересовалась она. — Заведение у нас солидное, тихое. А к прошлогодней истории мы отношения не имеем — тогда здесь другой управляющий был.

Я покосился на дверь коттеджа, у которой стоял «форд»:

— Рыжий там?

— Он тебе нужен?

— И не только мне.

— Мы за постояльцев не отвечаем, — стала оправдываться она, изобразив на лице траур.

— Я не о том. Он у себя?

— Вряд ли. По-моему, еще не возвращался.

Я подошел к двери коттеджа и громко сказал:

— Выходи, Бобби! Выходи, а то войду я.

Ответа не последовало, и я поддал плечом тонкую дверь.

— Ты что, спятил?! — крикнула толстуха. — Не вздумай высаживать дверь. Погоди, я сейчас.

Вскоре толстуха вернулась, гремя ключами. Она открыла дверь, а я достал пистолет. Сегодня, похоже, мне без него не обойтись. Внутри было темно, душно и пахло потом. В зеленоватом полумраке мебель напоминала лежащие на морском дне обломки затонувшего корабля.

Толстуха дернула за шнур и под похожим на луну, засиженным мухами белым стеклянным колпаком зажглась лампочка, осветившая бледным светом фанерный платяной шкаф, какого-то бурого цвета ковер и незастеленную двуспальную постель. Простыни на ней были скомканы и перекручены — казалось, два арестанта всю ночь сплетали из них веревки для неудавшегося побега. На полу рядом с кроватью валялась незастегнутая сумка с инициалами Р. Д., в которой я обнаружил смену белья, мужские рубашки, носовые платки, зубную щетку, пасту, бритву, а также чековую книжку на несколько сот долларов в банке Болдер-Бич.

Заглянул я и на кухню. На раковине на бумажной тарелке лежал недоеденный гамбургер с розовой сердцевинкой, из-под которого ласковыми, с поволокой глазами на меня пялился таракан, такой огромный, что непонятно было, почему он до сих пор не доел гамбургер. Стрелять в него я не стал.

Толстуха плюхнулась на кровать, и пружины под ее весом жалобно заскрипели. В унисон им заскрипел и ее голос:

— Не знаю, вернулся он или нет. Но по идее должен был. Он ведь и сумку свою тут оставил, и машину. И за жилье они еще не платили.

— Он здесь не один?

— С женой. — Она не сумела сдержать сальную улыбочку. — Так они записались, хотя я-то сразу поняла, что никакая она ему не жена. Но не отказывать же им из-за этого? Если бы я у всех свидетельство о браке и реакцию Вассермана проверяла, то давно бы уж разорилась. — Улыбка у нее была грубая и ехидная, под стать уму. — В чем же он подозревается?

— В убийстве.

— Плохо дело, — совершенно спокойно сказала толстуха. — А по его виду не скажешь. Может, это она во всем виновата? Он что, ее мужа убил?

— Вроде бы. Когда они сюда приехали?

— Она — вчера, часов в шесть, сказала, муж позже будет, а он — в одиннадцать вечера, где-то так.

— Как она назвалась?

— Смит. Мистер и миссис Смит.

— Они ушли отсюда пешком?

— Нет, за ними — вернее, за ней — приехал пожилой джентльмен на новеньком голубом «шевроле».

— Как этот джентльмен выглядел?

— Пожилой, с усами. — Она провела пальцем по верхней губе. — Усики не как у Чарли Чаплина, а как у Адольфа Менжу[13]Адольф Менжу (1890-1963) — американский актер.. Хоть и в очках, а видный мужчина. И с ней он, как ни странно, ласково обращался.

— Что ж тут странного?

Толстуха покосилась на перекрученные простыни и смятые подушки, взяла одну, положила ее себе на колени, взбила и сказала:

— Он ведь ее муж?

— Нет. А кто он, я как раз и пытаюсь выяснить.

— Кого же тогда убили?

— Ее дочь.

Толстуху проняло:

— То-то у блондинки вид такой грустный. Уж я-то знаю, что такое потерять близкого человека. У меня у самой на войне муж погиб. С тех пор я и начала есть. А когда замуж за Сперлинга вышла, еще больше растолстела.

Она положила руку на грудь. Пальцы белые и толстые, как сардельки. Все тело заплыло жиром: кажется, ткнешь пальцем — и останется вмятина. Ноги и руки налитые, словно воском покрыты.

— Скажите, миссис Сперлинг, а что спрашивал у вас джентльмен с усами?

— Спросил, живет ли здесь пышная блондинка в фиолетовом платье. Я ответила — живет. Тогда он постучался к ним в коттедж, они его впустили и стали все втроем шушукаться. Минут двадцать шушукались, не меньше.

— Не слышали, о чем?

— Нет, но, похоже, у них разлад вышел. Блондинка не желала ехать с усатым, хотела со своим рыжим дружком остаться. Я сама видела, как она упиралась, когда усатый ее к машине вел.

— Она вырывалась?

— Нет-нет, волоком ее тащить не пришлось, но она все время права качала. Спор у них до самого отъезда продолжался. И что самое интересное, рыжий был на стороне усатого.

— Как вы думаете, усатый увез их в полицию?

— Нет, не похоже. А вы приехали рыжего арестовать?

— Да. Должен же парень вернуться за своей машиной, поэтому я, если не возражаете, здесь его подожду.

— Мне главное, чтоб стрельбы не было.

— Надеюсь, не будет.

Она встала, и кровать облегченно вздохнула. Но в дверях толстуха остановилась, в ее неповоротливом, заплывшим жиром мозгу никак не укладывалась одна мысль:

— Господи помилуй, по-вашему выходит, он убил маленькую дочку блондинки?

— Этот вопрос я и собираюсь ему задать, миссис Сперлинг.

— И она еще легла с ним в постель? Кто же она такая после этого?!

— А об этом я спрошу ее.

Закрыв за толстухой дверь, я выключил свет, и вскоре мои глаза настолько привыкли к зеленоватому полумраку, что видно было, как на меня из всех углов надвигается целая армия тараканов.

Когда по гариевой дорожке заскрипели шаги, тараканы, словно на улице у них были выставлены часовые, мгновенно обратились в бегство. Я встал за дверью с пистолетом в руке. Бобби вошел, увидел направленный на себя пистолет и молча остановился. Глаза у него провалились, за эти два дня он постарел вдвое.

— Садись, Бобби, надо поговорить.

Видно было, что Бобби хочет убежать, только не знает куда.

— Садись, дружок, и поскорей.

— Да, сэр, — отозвался Бобби, обращаясь не ко мне, а к моему пистолету.

Я включил свет и обыскал его. От моего прикосновения Бобби брезгливо вздрогнул, словно боялся заразиться, и почти машинально, позабыв про пистолет, размахнулся, чтобы ударить меня в челюсть. Я перехватил его правую руку своей левой и с силой толкнул его назад. Он отшатнулся и, потеряв равновесие, рухнул наискось на кровать.

— У тебя уже нет алиби, — сказал я ему. — Твоя мать рассказала мне всю правду. Теперь мы знаем, что в Сан-Франциско ты поехал вместе с Фебой.

Бобби молча лежал и не отрываясь смотрел на меня из-под простыни широко раскрытым неподвижным зеленым глазом.

— Ты этого не отрицаешь?

— Нет, но мать не могла знать, что я еду с Фебой. Я соврал, что в тот день у меня рано начинаются занятия, поехал в колледж, а там уже пересел в машину к Фебе.

— Зачем ты решил ехать с ней? Отвечай!

— Вас это не касается.

— Теперь это всех касается.

— Хорошо, я отвечу, — с вызовом сказал юноша. — Мы хотели пожениться. После проводов ее отца мы собирались поехать в Рино и там расписаться. Мы ведь уже совершеннолетние, что ж тут плохого?

— Плохого в этом ничего нет, только вы ведь не расписались.

— Верно, но это не моя вина. Я-то хотел ехать в Рино, но у Фебы изменились планы — помешали какие-то семейные неурядицы. Какие — не спрашивайте, сам не знаю. Я плюнул, сел в автобус и вернулся домой.

— Из Сан-Франциско?

— Да.

— Врешь. В тот вечер или утром следующего дня тебя видели за рулем машины Фебы в приморском городке Медсин-Стоун, ты ведь это место знаешь. Вчера эту машину нашли в воде, под скалой, откуда ты ее столкнул. А в машине — тело Фебы. Так что ты пойман с поличным, дружок.

Он даже не пошевелился, мои обвинения лишили его, по-видимому, дара речи.

— Зачем ты убил Фебу? Ты же любил ее.

Бобби поднялся на локте и, повернувшись ко мне лицом и пряча глаза, сказал:

— Ничего вы не понимаете, все было совсем не так.

— А как?

— Наговаривать на себя — не мужское дело.

— А ты считаешь себя мужчиной?

Бобби уставился в потолок и, проведя пальцем по своим редким рыжим усикам, ответил:

— Я имею право считать себя мужчиной.

— Мужчина и убийца — не одно и то же.

Он смерил меня не по годам суровым, недоверчивым взглядом:

— Не убивал я ее. Никого я не убивал. Но я готов взять на себя ответственность за то, что я действительно сделал.

— Что же ты сделал?

— Я приехал на «фольксвагене» в Медсин-Стоун, сбросил машину со скалы в море, вернулся пешком на шоссе и автобусом уехал домой.

— Зачем ты это сделал?

Он не знал, куда девать глаза:

— Сам не знаю.

— Скажи правду.

— Какой смысл? Никто мне все равно не поверит.

— А вдруг? Ты же не пробовал.

— Повторяю, я ее не убивал.

— Кто же, если не ты? Кэтрин Уичерли?

Бобби прыснул. Смеялся он негромко и недолго, но у меня не выдержали нервы.

— Загадочные у тебя отношения с Кэтрин Уичерли! Никак только не пойму, как ты к ней относишься: как к будущей теще или как к соучастнице?

— Ничего-то вы не понимаете, — повторил он. — И не поймете.

— Расскажи мне, что произошло второго ноября.

— Лучше пойти в газовую камеру, — произнес Бобби высоким, срывающимся голосом и затравленно осмотрелся по сторонам, как будто сквозь трещины в стене коттеджа уже был пущен газ. Снаружи послышались тяжелые шаги, в дверь тихонько постучали.

— Все в порядке? — с трогательным участием спросила толстуха.

— Все в порядке, миссис Сперлинг, — успокоил ее я. — Скоро мы уже отсюда уедем.

— Вот и хорошо. Чем скорее, тем лучше, — обрадовалась толстуха.

— Даю тебе одну минуту, — сказал я Бобби, когда хозяйка мотеля удалилась. — Если будешь и дальше отнекиваться, мы продолжим разговор в полиции. А если я доставлю тебя в полицию, да еще с отягчающими уликами, — имей в виду, почти наверняка пойдешь под суд. Это не угроза, это жизнь. А в жизни, судя по всему, ты разбираешься еще неважно.

По его глазам видно было, как он лихорадочно соображает.

— Вам только кажется, что вы что-то знаете. Я Фебу не убивал. Она жива.

— Не валяй дурака. Мы нашли ее тело.

— Я могу доказать, что она жива. Я знаю, где она, — выпалил он, не успев даже зажать рот рукой.

— Раз ты знаешь, где она, отвези меня к ней.

— И не подумаю. Вы ведь будете ее допрашивать, а она очень слаба. Феба и без того уже много перенесла. С нее хватит, и я не позволю, чтобы к ней приставали.

— Я не могу к ней не приставать. В машине ведь было найдено тело. Ты говоришь, что Феба жива. Кого же мы тогда нашли?

— Ее мать. Феба убила в ноябре свою мать, а я уничтожил следы преступления, поэтому виноват я не меньше Фебы.

Выпалив все это, он распрямился, словно избавившись от непосильной ноши. Теперь бремя этой ноши ощутил на себе я.

— Где она, Бобби?

— Этого я не скажу. Делайте со мной, что хотите, но вам ее не видать.

Дон Кихот, одно слово. Идеалист, истерик, пылкий влюбленный. Впрочем, может, не такой уж и пылкий. Я спрятал пистолет и сел.

— Послушай, Бобби, — сказал я, подбирая каждое слово. — Пойми, при всем желании я не могу поверить тебе на слово. Мне необходимо увидеть Фебу — целой и невредимой. Увидеть и поговорить с ней.

— Знаю я, к чему вы стремитесь. Сцапать ее хотите, вот что.

— "Сцапать"?! — Я развел руками. — Ты тоже скажешь. Я ведь на ее стороне независимо от того, что она сделала. Вспомни, меня нанял ее отец, и я, рискуя жизнью, гоняюсь за ней по пятам. А ты еще говоришь «сцапать»!

— Она в надежных руках, — упрямо повторил он. — И я не хочу, чтобы ее из этих рук вырвали.

— Как зовут доктора?

Он вздрогнул от неожиданности:

— От меня вы этого не узнаете.

— Обойдусь и без тебя. Если я сообщу полиции все, что знаю сам, они найдут ее в два счета. Давай все-таки попробуем обойтись без полиции, а?

Бобби сидел понурившись. Было трудно сказать, что в это время творилось в его молодой, горячей голове. Наконец он заговорил — короткими, отрывочными фразами:

— Это нечестно... ее нельзя наказывать... она не виновата... Она действовала неумышленно...

— Ты был с ней, когда она убила свою мать?

Он резко вскинул голову, лицо посерело.

— И был, и не был. Я ждал ее на улице, в машине. Феба не хотела, чтобы я шел с ней. Она сказала, что должна поговорить с матерью без свидетелей.

— Это произошло в Атертоне?

— Да. В тот вечер я отвез Фебу из Сан-Франциско в Атер-тон. Сама она сесть за руль не решилась — ужасно нервничала.

— В котором это было часу?

— Около восьми вечера. В тот день она встретилась на пароходе с матерью и обещала вечером к ней приехать. Они давно не виделись. Феба сказала, что до нашей свадьбы она обязательно хочет с матерью помириться. Но ничего не вышло. Ничего не получилось...

Он умолк. Я ждал.

— В доме она пробыла минут двадцать, и я решил, что все идет хорошо. Потом она вышла с... в руках у нее была испачканная кровью кочерга. Она попросила меня эту кочергу уничтожить. Я спросил ее, что произошло. Тогда она повела меня в дом. Перед камином с окровавленной головой лежала ее мать. Феба сказала, что мы с ней должны во что бы то ни стало избавиться от трупа и скрыть всю историю. — В глазах у него стоял ужас. Он закрыл их и продолжал говорить, как слепой, с закрытыми глазами: — Я хотел спасти ее от наказания. Вы не должны ее наказывать. Она сама не знает, что делает.

— Я не наказываю, Бобби. Наказывают другие. Но я сделаю для нее все, что смогу. Обещаю тебе.

— Если я скажу вам, где она, вы не пойдете в полицию?

— Нет, но ее отцу мне об этом рассказать придется. И полиции рано или поздно — тоже.

— Почему?

— Потому что совершено преступление.

— Ее посадят?

— Это будет зависеть от ее состояния, а также от разряда преступления. Ведь убийство убийству рознь. Бывает непреднамеренное убийство, убийство с отягчающими обстоятельствами, убийство при самозащите. Кроме того, Фебу могут признать невменяемой.

— Так оно и есть. Этой ночью я сам убедился, в каком она плохом виде. Несла что-то невразумительное, смеялась, плакала.

— А что говорит доктор, Бобби?

— Мне он ничего толком не сказал, ведь он думал, что это я подбил ее убежать из клиники. А было все наоборот: уйдя из больницы, Феба сама позвонила мне из автомата и попросила приехать в этот мотель. — И он оглядел комнату с таким отвращением, словно в этих стенах ему предстояло провести всю оставшуюся жизнь. — Увидев эту дыру, я решил немедленно увезти ее отсюда, но она боялась, что ее выследят. Целую ночь я уговаривал ее вернуться, а сегодня доктор сам ее разыскал, и мы с ним увезли ее обратно.

— Ты еще не сказал мне, где эта больница находится.

— И не скажу.

И Бобби в который уже раз подозрительно посмотрел на меня. Как и многие подростки, даже самые примерные, в обществе взрослых он чувствовал себя очень неуютно.

— Не упрямься, Бобби. Мы теряем драгоценное время.

— Ерунда. Я бы, например, с удовольствием сейчас принял снотворное, чтобы проснуться через десять лет.

— А я бы с удовольствием принял такое снотворное, чтобы проснуться десять лет назад. Впрочем, может, и к лучшему, что это нереально, ведь тогда бы я по второму разу совершил все те же ошибки. Или почти все.

Как видно, я попал в точку.

— Я тоже совершал непоправимые ошибки, — признался Бобби.

— В твоем возрасте это простительно. Но сейчас самое время, по-моему, остановиться.

— А что с нами будет?

— Не будем загадывать. Сейчас многое зависит от тебя. Отвези меня к ней, Бобби.

— Ладно, — согласился наконец он, в последний раз оглядевшись по сторонам. — Давайте поскорей уедем отсюда.

Я запер свою машину и пересел в «форд». Перекрикивая шум мотора, Бобби сообщил мне, что больница отсюда недалеко и что возглавляет ее психиатр Шерилл из Пало-Альто, тот самый, у кого консультировалась Феба, когда еще училась в Стэнфордском колледже.

— Она легла в больницу по собственной инициативе?

— Наверно. С ней ведь никого не было.

— А как она попала сюда из Сакраменто?

— Я даже не знал, что Феба в Сакраменто. Она так мне и не рассказала, чем занималась последние два месяца.

— Когда она вернулась на Полуостров?

— Вчера утром. По словам доктора Шерилла, в больнице она была в восемь утра.

— А когда сбежала из больницы?

— Вчера же, во второй половине дня. Впрочем, сейчас это уже не имеет значения — она в безопасности.

Бобби остановился на светофоре, свернул направо в сторону Бейшора, и я вспомнил, что недалеко отсюда еще совсем недавно Стэнли Квиллан, зажмурившись от удовольствия и застыв в кресле, слушал у себя в магазине эстрадную музыку.

— У Фебы был с собой пистолет?

— Господь с вами! У нее нет оружия.

— Ты в этом уверен?

— У нее вообще ничего с собой не было. Только то, что на себе. Да и это чужое.

— Откуда ты знаешь?

— Платье висело на ней, как на вешалке. За последнее время она очень потолстела, но платье все равно было ей велико.

Оно Фебе не шло, старило ее очень. В нем она была похожа на свою мать, когда...

Машина дернулась. В это время мы ехали по тихой тенистой улочке, названной в честь поэта Каупера[14]Уильям Каупер (1731-1800) — английский поэт.. Бобби съехал на обочину и так резко затормозил, что я вынужден был оставить на ветровом стекле отпечатки пальцев.

— Ее мать лежала перед камином совершенно голая, — проговорил он срывающимся шепотом. — Толстая, белая... Мы завернули ее в одеяло и положили на заднее сиденье «фольксвагена». Мне пришлось согнуть ей ноги... — Он уронил голову на руль и стиснул его обеими руками с такой силой, что побелели суставы. — Вспомнить страшно...

— Зачем ты это сделал?

— Они сказали... Феба сказала, что иначе тело в машину не влезет. Нам ведь нужно было увезти труп. Не могла же она все это делать одна.

— А разве она была одна?

Он повернул склоненную на грудь голову в мою сторону:

— Нет, с ней был я.

— А еще кто?

— Больше никого. В доме мы были одни.

— Ты же сам сказал «они». Не могла же убитая посоветовать тебе согнуть ей ноги.

— Я просто оговорился.

— Так я тебе и поверил. Скажи лучше, кого еще ты пытаешься выгородить?

— Только не его.

— Значит, это был мужчина. Назови его.

На лице Бобби опять застыло упрямое выражение.

— Хочешь, я сам тебе его назову, — предложил я. — Уж не забрел ли в атертонский дом Бен Мерримен?

— Он не сказал, как его зовут.

Я порылся в кармане и достал изрядно помятую фотографию Бена Мерримена на блокноте.

— Этот?

— Да.

— Почему же ты раньше его не назвал?

— Вчера вечером Феба предупредила меня, чтобы я этого не делал.

— И даже не объяснила почему?

— Нет.

— И ты послушался невменяемую, даже не спросив ее, чем она руководствуется?

— Если честно, то мне и без всяких вопросов все было ясно, мистер Арчер. Я ведь во вчерашней газете видел фотографию этого человека. Его избили до смерти в том же самом доме. А теперь получится, что во всем виновата Феба.