Онлайн чтение книги Трое за границей Three Men on the Bummel
Глава XI

Ферма в Шварцвальде: ее коммуникабельное общежитие. — Ее благоухание. — Джордж наотрез отказывается валяться в постели после четырех утра. — Дорога, с которой не собьешься. — Мое особенное шестое чувство. — Неблагодарная компания. — Гаррис как ученый. — Его бодрая уверенность. — Деревня: где она была, и где она должна была быть. — Джордж: его план. — Променад «а-ля франсе». — Немецкий кучер спит и бодрствует. — Человек, который распространяет английский язык за границей.

Один раз мы очень устали, до ближайшего населенного пункта было далеко, и мы заночевали на ферме. Немалое очарование здешней фермы заключается в ее коммуникабельном общежитии. Коровы проживают в соседней комнате; лошади обретаются наверху; гуси и утки обитают в кухне; дети, цыплята и поросята населяют всю остальную площадь.

Вы одеваетесь и вдруг слышите за спиной хрюканье:

— Доброе утро! У вас не найдется картофельных очистков? Нет, вижу что нет. До свидания.

Затем раздается кудахтанье; из-за угла тянется шея старой курицы.

— Хорошее утро, да? Я тут со своим червячком, вы не против? А то в целом доме угла не найти, где можно спокойно позавтракать. Я с цыпляческих лет не люблю глотать абы как. А теперь у самой двенадцать, хоть вешайся. Всем кусок подавай. Я к вам на постель залезу, вы ведь не против? Может, хоть здесь меня не найдут.

Пока вы совершаете свой туалет, в дверь просовывается масса разнообразных голов; они очевидно считают, что в комнате разместился передвижной зверинец. Вам непонятно, мальчики это или девочки, и остается надеяться, что все-таки мальчики. Дверь закрывать бесполезно, потому что запереть ее нечем; стоит вам отойти, дверь толкают и она отворяется снова.

Ваш завтрак похож на трапезу Блудного сына: пара свиней забегают составить компанию; у порога вас неодобрительно обсуждает стайка пожилых гусей (они так шушукаются, вдобавок к возмущенному виду, что вам ясно, это сплетни чистой воды). Случается, в дверь снисходительно заглядывает корова.

Эта обстановка Ноева ковчега, я полагаю, как раз и сообщает здешней ферме ее характерный запах. Этот запах сравнить ни с чем другим невозможно. Возьмите роз, сыра лимбург, бриолина, немного лука с вереском, персиков, грязной воды после стирки, добавьте немного морского воздуха и трупного запаха, и все это перемешайте. Конкретного запаха не различить, но чувствуешь, что все это здесь присутствует — все ароматы, когда-либо обнаруженные на земле. Сами фермеры этот букет обожают; окон они не открывают, и он сохраняется; он у них тщательно закупорен. Захотите отвлечься, идите на улицу и вдыхайте аромат сосен или лесных фиалок; дом есть дом. А спустя какое-то время, как мне говорили, к этому привыкаешь; этого не хватает, без этого невозможно уснуть.

На следующий день нам предстоял долгий путь, и мы, таким образом, хотели встать пораньше — даже в шесть, если не перебудим весь дом. Мы справились у хозяйки, можно ли так будет сделать. Она сказала, что, скорее всего, можно. Ее самой, наверно, в это время не будет; в этот день она обыкновенно отправляется в город, а это миль восемь, и раньше семи назад обычно не возвращается, но, наверно, муж или кто-нибудь из сыновей вернется домой пообедать, приблизительно в это время. Так или так, но кого-нибудь, конечно, пришлют, чтобы нас разбудили и собрали на стол.

Получилось так, что будить нас не пришлось. Мы проснулись в четыре сами по себе. В четыре мы встали, чтобы сбежать от шума и грохота, от которого у нас заболела голова. Во сколько встают крестьяне Шварцвальда летом, я сказать не могу; нам показалось, они вставали всю ночь. А первое, что делает житель Шварцвальда, когда встает — надевает пару тяжелых башмаков на деревянной подошве и совершает восстановительный моцион по дому. Пока раза три он не пройдется вверх-вниз по лестнице, он не чувствует, что проснулся. Наконец, проснувшись как следует, он поднимается в конюшню и будит лошадь. (Дома в Шварцвальде обычно строятся на склоне крутой горы, так что конюшня и хлев получаются наверху, а сеновал внизу.) Затем, как представляется, лошадь также совершает восстановительный моцион по дому; проследив за этим, хозяин спускается в кухню и начинает колоть дрова. Наколов достаточное количество, он, довольный, затягивает песню. Взвесив все обстоятельства, мы пришли к заключению, что ничего лучше нам не придумать, как последовать такому замечательному примеру. В то утро валяться в постели не захотелось даже Джорджу.

В полпятого мы разделили скромный завтрак, а в пять уже вышли. Наш путь лежал через перевал; по сведениям, добытым в деревушке, это была одна из таких дорог, с которых сбиться положительно невозможно. С такими дорогами, я полагаю, знаком всякий. Такая дорога, как правило, приводит вас точно туда, откуда вы вышли (а если не приводит, то вы об этом жалеете, потому что, по крайней мере, хочется знать, где находишься).

Я предвидел несчастье еще в самом начале, и не успели мы одолеть двух миль, как оно произошло. Дорога разделилась на три рукава. Изъеденный червями указательный столб сообщал, что левый рукав ведет в некое место, о котором мы никогда ничего не слышали — на карте его не было. Второй стрелки, которая должна была указать, куда ведет средний рукав, не было. Дорога направо однозначно вела, в чем мы были единодушны, назад в деревню.

— Старикан сказал ясно, — напомнил Гаррис, — держитесь горы.

— Какой горы? — уместно поинтересовался Джордж.

Перед нами было с десяток гор самой разнообразной величины.

— Он сказал, — продолжил Гаррис, — что мы должны выйти к лесу.

Густым лесом, собственно говоря, поросли все горы вокруг.

— А еще он сказал, — пробормотал Гаррис, — что до вершины мы доберемся часа через полтора.

— Вот здесь, — отозвался Джордж, — я ему как-то не верю.

— Как же нам быть? — сказал Гаррис.

Надо сказать, я хорошо ориентируюсь на местности. Это не добродетель, этим я не горжусь. Это обычный животный инстинкт; я здесь ни при чем. Если на пути случайно попадается всякая ерунда — горы, пропасти, реки, тому подобные препятствия — я не виноват. Мое чутье меня не обманывает; виновата планета. Я повел Джорджа и Гарриса по средней дороге. Да, у дороги не хватило мужества не сворачивать каждые четверть мили. Да, спустя три мили, петляя то в гору то под гору, она вдруг закончилась осиным гнездом. Но это не повод бросать камень в мой огород. Если бы дорога пошла куда было положено, она привела бы нас куда надо, в чем я совершенно уверен.

Но даже в такой ситуации я продолжил бы эксплуатировать этот свой гений в поисках новой дороги, будь к нему проявлено должное отношение. Я не ангел — признаю это положа руку на сердце — и отказываюсь выкладываться наизнанку в пользу неблагодарных богохульников. К тому же я сомневаюсь, что Джордж с Гаррисом в любом случае пошли бы за мной дальше. Таким образом получилось, что я умыл руки, а вакансию принял Гаррис.

— Ну что, — сказал он, — Надо полагать, доволен работой?

— Вполне, — отвечал я, присев на груду камней. — Пока что вы живы-здоровы. Я бы повел вас и дальше, но артисту требуются аплодисменты. Вам не нравится моя работа, потому что вы не знаете куда попали. Почем, кстати, знать, может быть мы уже на месте? Впрочем, довольно слов, я не жду благодарностей. Идите куда хотите, ну вас обоих к черту.

В моей речи, должно быть, звучала горечь, с которой я не смог совладать. За весь наш утомительный путь я не услышал от них ни одного доброго слова.

— Пойми нас правильно, — вздохнул Гаррис. — Мы с Джорджем оба осознаем, что без твоей помощи нас бы здесь сейчас не было. Кто бы спорил. Но чутье, бывает, подводит. Что я предлагаю сделать, заменить его строгой Наукой. Итак, где у нас Солнце?

— А вам не кажется, — сказал Джордж, — что если мы вернемся обратно в деревню и возьмем за марку мальчишку, то будет быстрее?

— Потеряем не один час, — решительно сказал Гаррис. — Я все сделаю сам. Я об этом читал, я этим вообще увлекаюсь.

Он достал часы и стал крутиться на месте.

— Это просто как раз два три, — продолжил он. — Часовую стрелку направляешь на солнце, затем берешь угол между часовой стрелкой и двенадцатью, вычисляешь биссектрису и получаешь север.

Он повозился еще немного и, наконец, определился.

— Север готов, — сообщил он. — Вот он, север, где осиное гнездо. Теперь дайте мне карту.

Мы вручили ему карту и он, устроившись лицом к осам, стал ее изучать.

— Тодтмоос отсюда на юго-юго-запад.

— Откуда отсюда? — спросил Джордж.

— Отсюда, где мы находимся.

— А где мы находимся? — спросил Джордж.

Гаррис было заволновался, но наконец просиял.

— Это не имеет значения. Неважно где мы, но Тодтмоос на юго-юго-западе. Пошли, мы только теряем время.

— Я что-то не совсем понимаю, как ты это узнал, — сказал Джордж, поднимаясь и закидывая за плечи рюкзак. — Хотя, может быть, это и правда не имеет значения… Мы здесь поправляем здоровье, да и черт с ним.

— Все будет нормально, — заверил Гаррис с бодрой уверенностью. — К десяти будем в Тодтмоосе, не переживай. А там что-нибудь перекусим.

Он сказал, что не отказался бы от бифштекса на первое и омлета на второе. Джордж сказал, что лично он о еде предпочитает не думать, пока не увидит сам Тодтмоос.

Мы шли полчаса, затем вышли на открытое место и увидели внизу под собой, милях в двух, деревню, через которую проходили утром. Там была причудливая церковь с наружной лестницей — довольно странная конструкция, вид которой поверг меня в уныние. Мы брели уже три с половиной часа, а сделали, как видно, мили четыре. Но Гаррис был в восхищении.

— Ну наконец-то! Теперь мы знаем где мы.

— Ты вроде как говорил, что это не важно? — напомнил Джордж.

— В сущности да. Но пригодится, для верности. Теперь я еще больше уверен.

— Только толку от этого, — пробурчал Джордж.

Гаррис, я понял, его не расслышал.

— Сейчас мы, — продолжил Гаррис, — от солнца к востоку, а Тодтмоос от нас к юго-западу. То есть если… — Он запнулся. — Кстати… Куда, я сказал, указывала биссектриса? На север, или на юг?

— Ты сказал, она указывала на север, — ответил Джордж.

— Точно? — не отставал Гаррис.

— Точно. Только не заморачивайся. По всей вероятности, ты ошибся.

Гаррис задумался, затем лицо его прояснилось.

— Все правильно. Конечно на север. И должно быть на север. Как оно могло быть на юг? Значит, нам надо идти на запад. Вперед!

— С радостью пойду на запад, — сказал Джордж. — Мне что запад, что восток, что север, что юг… Хочу только заметить, что в настоящий момент мы идем строго на восток.

— Нет, — возразил Гаррис. — Мы идем на запад.

— Мы идем на восток, говорю тебе.

— Слушай, лучше заткнись, а то ты меня собьешь.

— Да и слава Богу. Лучше сбить тебя, чем заблудиться. Говорю тебе, мы идем строго на восток.

— Что за ерунда! — разозлился Гаррис. — Вот оно, солнце!

— Ну да, вот оно, сияет как днем. На месте, или не на месте, по твоей строгой Науке. Но я только знаю, что когда мы были внизу в деревне, вот этот вот пригорок вот с этим вот каменюкой был на севере. То есть, в данный момент мы идем на восток.

— Вообще-то ты прав, — сказал Гаррис. — Я забыл, мы делали разворот.

— Я бы на твоем месте научился не забывать развороты, — проворчал Джордж. — Этот маневр придется делать, возможно, не раз.

Мы сделали разворот «кругом» и пошли в другую сторону. Сорок пять минут мы карабкались в гору, затем снова вышли на открытое место, и снова деревня лежала у нас под ногами. Только на этот раз она была с юга.

— Вот тебе раз, — сказал Гаррис.

— Ничего особенного, — сказал Джордж. — Когда ходишь вокруг деревни кругом, то, разумеется, иногда ее видно. Лично я рад, что ее видно… Это значит, что мы еще не совсем потерялись.

— Но она должна быть с другой стороны!

— Она там будет, через час-полтора, — сказал Джордж. — Нам нужно только идти на запад.

Сам я помалкивал. Я был сердит на них обоих и был рад, что Джордж явно начинал злиться на Гарриса. Гаррис, безусловно, проявил глупость, воображая что может найти дорогу по солнцу.

— Хотелось бы все-таки знать, — произнес Гаррис задумчиво, — куда должна показывать биссектриса, на север или на юг.

— На этот счет, конечно, стоит подумать, — сказал Джордж, — такой пустяк.

— На север это быть не может. И я объясню почему.

— Не заморачивайся. Я готов поверить и так.

— А только что говорил, что на север? — сказал Гаррис с укором.

— Ничего подобного, — огрызнулся Джордж. — Я сказал, что ты сказал, что на север, это большая разница. Если ты думаешь, что не на север, пошли в другую сторону. Все не одно и то же.

Тогда Гаррис вычислил все сначала, только наоборот, и мы снова нырнули в лес, и через полчаса ожесточенного карабканья в гору снова вышли к этой же деревушке. Правда, теперь мы были чуть выше, и на этот раз деревня оказалась между нами и солнцем.

— Я думаю, — сказал Джордж, глядя вниз на деревню, — пока это самый красивый вид. Остается только одна сторона света, с которой мы ее не видели. Потом предлагаю спуститься и передохнуть.

— Не может быть, — сказал Гаррис. — Это другая деревня. Не может быть.

— Но церковь та же самая. Хотя, может быть, повторяется случай с той пражской статуей. Возможно, местные власти изготовили несколько макетов этой деревни, в натуральную величину, и расставили их по всему Шварцвальду. Чтобы посмотреть где будет лучше. В общем, куда сейчас?

— Не знаю. И знать не хочу. Я сделал все что мог, а ты всю дорогу только ворчал и сбивал меня с толку.

— Ну да, может быть, я придирался, — признал Джордж. — Но посмотри на вопрос с моей точки зрения. Первый говорит, что у него чутье, и заводит меня в осиное гнездо, в самых дебрях.

— Не могу же я запретить осам строить в лесу гнезда, — огрызнулся я.

— А я и не говорю, что можешь. Я не спорю. Я только констатирую неопровержимые факты. Второй, который, по всем правилам науки, день напролет таскает меня вверх-вниз по горам, не знает чем отличается север от юга, и не всегда может сказать, менял курс или нет. Лично я не претендую на экстрасенсорные способности, ни на академические равным образом. Но вон на третьем лугу я вижу крестьянина. Я предложу ему денег за сено, которое он не скосит… Полторы марки, как я прикину… Чтобы он бросил свою работу и довел меня до Тодтмооса. Можете пойти со мной, если хотите. Не хотите, можете разрабатывать новую систему ориентирования на местности. Только без меня.

План Джорджа не отличался ни полетом фантазии, ни дерзостью мысли, но в тот момент нам приглянулся. К счастью, мы забрели совсем недалеко оттуда, где сбились с пути в самом начале. Таким образом, с помощью рыцаря сеновала мы выбрались на дорогу, и были в Тодтмоосе отстав от расписания только на четыре часа, с аппетитом, на утоление которого потребовалось сорок пять минут упорной молчаливой работы.

Из Тодтмооса мы собирались спуститься к Рейну пешком, но, по причине утреннего перенапряжения, решили совершить, как говорят французы, «променад на колесах», для какой цели наняли живописный экипаж, движимый лошадью, которую я бы сравнил с бочкой, если бы не кучер, в контрасте с которым она была просто кожа да кости.

В Германии все повозки делаются для двух лошадей, но впрягают в них обычно одну. Экипажи таким образом смотрятся, по нашим понятиям, кривобоко, но здесь так делается чтобы обозначить широкую ногу. Идея заключается в том, что обычно у вас в упряжи пара, но сегодня вторая лошадь просто куда-то делась.

Немецкого кучера нельзя назвать мастером экстра-класса. Высший пилотаж он проявляет когда спит. Тогда, во всяком случае, он никому ничего не делает, а лошадь, которая в общем умна и опытна, коротает путь в сравнительной безопасности. Если в Германии научат лошадь брать плату в конце поездки, извозчик будет не нужен вообще. Пассажиру станет тогда намного легче, ибо когда немецкий извозчик не спит и не хлещет своим кнутом, он главным образом суется в неприятности и выпутывается из них. Причем лучше у него получается первое.

Помню, как-то раз в Шварцвальде мы спускались с крутой горы с парой сударынь. Это была как раз такая дорога, которые вьются серпантином: склон под углом семьдесят пять градусов уходил кверху справа, склон под углом семьдесят пять градусов уходил книзу слева. Ехали мы очень спокойно; глаза кучера, как мы радостно отмечали, были закрыты, как вдруг что-то, дурной сон или приступ несварения желудка, его разбудило. Он схватился за вожжи и искусным движением загнал левую лошадь за бровку, где она повисла на постромках. Наш извозчик нимало не встревожился и не удивился; обоим лошадям, как я заметил, ситуация также показалась обыкновенной. Мы вышли, он слез, вытащил из-под сиденья огромный складной нож (который очевидно хранился там для этой цели) и ловко перерезал постромки.

Лошадь, освободившись таким образом, покатилась кубарем вниз и катилась пока не грохнулась на дорогу футах в пятидесяти под нами. Там она поднялась на ноги и стала нас ждать. Мы снова залезли в повозку, и спускались на правой лошади пока не добрались до левой. Затем, используя какие-то обрывки веревки, наш возница перезапряг левую лошадь, и мы продолжили путь.

Что меня впечатлило: ни извозчику, ни лошадям к подобному методу спуска с горы было явно не привыкать. Явным образом метод представлялся им очень удобным способом срезать дорогу. Я бы не удивился, предложи извозчик нам привязаться ремнями и скатиться кубарем, вместе с повозкой, всем скопом, до самого дна.

Другая особенность немецкого извозчика: он никогда даже не пробует осадить лошадь. Скорость движения он регулирует не ходом лошади, а манипуляцией с тормозами. Если требуется восемь миль в час, он жмет на тормоз слегка, так что колодки только царапают колесо, отчего раздается постоянный звук, какой бывает когда точат пилу. Если требуется четыре мили в час, он крутит тормоз сильнее, и вы передвигаетесь под аккомпанемент оркестра свиней, которых режут. Когда ему нужно остановиться, он жмет до упора и, если тормоз хороший, рассчитывает уложить тормозной путь (если, кончено, лошадь у него не элитный тяжеловоз) менее чем в два корпуса своей тележки.

В Германии ни извозчик, ни лошадь, по всей видимости, не представляют, что тележку можно остановить каким-то иным способом. Немецкая лошадь продолжает тянуть во всю мощь, прока тележку можно сдвинуть хотя бы на дюйм, и только тогда остановится. В других странах лошади, когда им дают понять, останавливаются вполне охотно. Я знал лошадей, которым не зазорно было пойти даже шагом. Но германские лошади, как представляется, производятся из расчета на какую-то определенную дискретную скорость, нарушать которую не в состоянии. Я видел, как немецкий извозчик, отшвырнув поводья на крыло повозки, жал тормоз в обе руки, в страхе пытаясь избежать столкновения, и это действительно голый, неприкрашенный факт.

В Вальдзхуте, одном из этих маленьких городков шестнадцатого столетия, по которым в своем верхнем течении проходит Рейн, нам попался весьма характерный континентальный типаж: британский турист, удивленный и опечаленный незнакомству иностранных подданных с тонкостями английского языка.

Когда мы появились на станции, он, на чистейшем английском (хотя и с легким сомерсетширским акцентом) разъяснял носильщику в десятый, по его словам, раз, что — хотя билет у него до Донаушингена, и ему самому нужно в Донаушинген, посмотреть на исток Дуная (которого, хотя говорят что он там, там нет) — хотел бы, чтобы велосипед его переправили в Энген, а чемодан в Констанц до востребования. От был злой и потный от напряжения. Носильщик, человек молодой, казался несчастным и старым.

Я предложил помощь. Теперь я жалею, что предложил помощь, но не так страстно как, следует полагать, наш бессловесный соотечественник впоследствии пожалел, что ее принял. Все три маршрута, как объяснил носильщик, были транзитными, с неоднократными пересадками. Чтобы спокойно во всем разобраться, времени не было — наш поезд отходил через пять минут. Сам британец был многословен, а это всегда не в пользу проблемы, которую нужно решить, притом что носильщику не терпелось поскорее с этим покончить и дышать снова спокойно.

Десять минут спустя, когда я размышлял над этим эпизодом в поезде, я вдруг сообразил — согласившись с носильщиком, что велосипед лучше отправлять через Иммендинген, и договорившись, что он отправит туда велосипед багажом — я забыл распорядиться насчет того, что делать с велосипедом дальше. Будь я человеком пессимистичным, я и сегодня терзался бы мыслью, что данный велосипед покоится в Иммендингене до сих пор. Но хорошая философия, как я считаю, — всегда стремиться взирать на вещи только в солнечном свете.

Возможно, носильщик догадался исправить мое упущение сам; возможно, случилось просто небольшое чудо, и велосипед вернулся к владельцу, пока тот еще находился в Германии. Чемодан мы послали в Радольфцелль, но здесь я утешаюсь соображением, что на бирке был указан Констанц; когда, спустя какое-то время, на станции в Радольфцелле обнаружат, что багаж невостребован, его, без сомнения, переправят в Констанц.

Но все это помимо морали, которую я хочу вывести из данного случая. Настоящая соль ситуации заключалась в негодовании нашего британца, когда он обнаружил, что немецкий железнодорожный носильщик не в состоянии понимать по-английски. Когда мы с ним заговорили, степень его возмущения измерить было невозможно.

— Я вам крайне признателен, — сказал он, — это совсем несложно. До Донаушингена я хочу доехать на поезде. Оттуда собираюсь пройти пешком до Гайзенгена, оттуда сесть на поезд до Энгена, а оттуда до Констанца поехать на велосипеде. Только чемодан я брать с собой не хочу, пусть он будет в Констанце, когда я туда доберусь. Пытаюсь объяснить этому болвану уже десять минут, но ничего не могу.

— Просто постыдно, — согласился я. — Некоторые из этих немцев-рабочих почти не знают иностранных языков.

— Я ему и в расписание тыкал, — продолжил англичанин, — и жестами объяснял. И все равно, не смог ничего вдолбить.

— Вам трудно поверить, — заметил я снова. — Ведь все и так ясно!

Гаррис на англичанина разозлился; он хотел его выбранить за такую глупость: забраться, в чужой стране, в какую-то тмутаракань и решать железнодорожные головоломки, не зная по-местному ни одного слова. Но я сдержал возбужденный порыв Гарриса, показав, как этот человек, сам того не подозревая, содействует важному, полезному делу.

Шекспир и Мильтон, в меру своих скромных возможностей, пытались приобщить к английской культуре менее цивилизованных европейцев. Ньютон и Дарвин смогли сделать так, что их язык среди образованных и мыслящих иностранцев превратился в необходимость. Диккенс и Уида (те из вас, кто воображает, что литературный мир зиждется на предрассудках Нью-Граб-стрит, будут удивлены и раздосадованы тому положению, которое занимает за границей эта дома-всем-курам-на-смех писательница) также внесли свою лепту. Но человек, который распространил знание английского языка от мыса Св. Винсента до Уральских гор — это британец, который, не желая или не имея способностей выучить хотя бы слово на каком-то другом языке, вояжирует, с кошельком в руке, по всем уголкам Европы.

Можно поражаться его невежеству, раздражаться его глупости, беситься его самомнению. Но факт остается фактом — он-то и англизирует Европу. Это для него швейцарский крестьянин топает зимним вечером по снегам в английскую школу, открытую в каждой деревне. Это для него извозчик и контролер, горничная и прачка сидят над английской грамматикой и сборниками разговорных фраз. Это для него лавочники и торговцы тысячами посылают сыновей и дочерей учиться во всякий английский городишко. Это для него владельцы отелей и ресторанов пишут в конце своих объявлений: «Свободное знание английского обязательно».

Если англоязычные народы возьмут за правило говорить не только по-английски, триумфальное шествие английского языка по планете прекратится. Англичанин стоит в толпе иноземцев и звенит своим золотом:

— Плачу, — кричит он, — всем, кто говорит по-английски!

Вот кто великий просветитель. В теории мы можем презирать его. На практике мы должны снять перед ним шляпу. Он миссионер английского языка.