Онлайн чтение книги Три билета до Эдвенчер Three Singles to Adventure
Глава восьмая. Жаба с кармашками

Уж так получилось, что по крайней мере половину всех часов, прожитых нами в краю ручьев, мы провели на плаву. Фактически мы и жили на острове, окруженном со всех сторон сетью проток, различных по ширине и глубине, но образующих вместе замысловатую систему водных путей. Таким образом, исследовать окружающую местность можно было только на лодке. Днем мы уплывали в дальние походы к забытым Богом индейским поселениям, а по ночам обшаривали протоки вокруг нашей деревни в поисках представителей здешней ночной фауны.

Очень скоро мы сделали открытие, что водные дороги вокруг нас кишат детенышами кайманов, и притом трех различных видов. Они достигали в длину от шести дюймов до трех-четырех футов, особых проблем с их содержанием не было — а чего нам еще желать? Мы обнаружили, что ловятся они лучше всего ночью с помощью фонаря: днем они сохраняют бдительность и не подпускают к себе, а ночью их легко ослепить сильным пучком света. Выходили Мы в такие экспедиции обычно предвечерней порой — одно наслаждение плыть в каноэ по тихим, безмолвным протокам, вода в которых еще хранит солнечное тепло! На корме восседает гребец-индеец, а мы с Бобом балансируем на носу Наше вооружение состоит из сильного фонаря, нескольким прочных мешков и длинной палки с петлей на конце. Суденышко скользит по водной глади, а мы напряженной всматриваемся в даль. Но вот пучок света выхватывает пару огромных рубинов в оправе из водных растений и листьев лилий. Жестом мы показываем гребцу направление движения, и он, бесшумно вонзая в воду весло, медленно, плавно ведет каноэ к цели по неподвижной поверхности воды; так улитка ползет по оконному стеклу. Чем ближе к паре светящихся как угли глаз, тем тише ход; вот уже считанные футы отделяют нас от водяных растений, из которых высовывается голова каймана. Направляя пучок света ему прямо в глаза, мы дюйм за дюймом опускаем петлю, осторожно накидываем ему на шею — маневр, требующий солидной практики, но, раз освоенный, удается без труда. Но вот петля надета кайману на шею, заведена дальше выпученных глаз — теперь не зевай, рывком поднимай палку, и вот кайман зеленой ракетой взвивается в воздух, бьется в петле, бешено извивается и хрюкает как поросенок! Правда, не каждая такая атака завершается успехом — порою пилот не рассчитывает скорость, и каноэ врезается в кромку водяных растений. Тогда раздается громкий всплеск, голова каймана исчезает, и на поверхности в переплетении водорослей остается лишь рваная прореха с блестящей водой.

Однажды ночью мы особенно отличились в ловле кайманов — наши мешки быстро наполнились, и со дна суденышка раздавался такой хор хрюкающих и пыхтящих голосов, что все непойманные кайманы на много миль вокруг были распуганы и продолжать ловлю стало невозможно. Поскольку время было еще, как говорится, детское, мы решили отправить каноэ с уловом в деревню и подождать его возвращения. Итак, мы высадились на подходящем травянистом берегу, каноэ под аккомпанемент хрюканья и пыхтенья взяло курс на деревню, а мы с Бобом медленно побрели вдоль воды в поисках лягушек.

Вижу ваше удивление: что тут особенного, лягушки они и в Южной Америке лягушки и едва ли чем отличаются от своих собратьев в Англии. Но это далеко не так. Лягушки, как и другие животные, разнятся от местности к местности, являя богатейшее разнообразие форм, размеров, расцветок, не говоря уже о повадках. Например, в Азии родятся так называемые «летающие лягушки» — крупные древесные лягушки с очень длинными, соединенными перепонками пальцами. Когда такая лягушка прыгает с дерева на дерево, она широко растопыривает пальцы, и перепонки, растягиваясь, превращаются в подобие крыльев. В Западной Африке встречаются лягушки-голиафы — они достигают двух футов в длину и могут за милую душу слопать крысу; зато в Южной Америке есть такие крохотные лягушки, которые свободно умещаются на ногте вашего мизинца. Бока и ноги самца волосатой лягушки, обитающей, как и вышеупомянутая лягушка-голиаф, в Западной Африке, покрыты неким подобием густой шерсти, однако в действительности это не шерсть, а тончайшие, словно нити, выросты кожи. Эта лягушка отличается еще и тем, что может выпускать когти, словно кошка. Что же касается всего калейдоскопа расцветок, то лягушки, пожалуй, единственные создания, способные в этом отношении серьезно потягаться с птицами. Каких красок тут только нет — и красные, и зеленые, и золотые, и голубые, и желтые, и черные, а если бы отыскался такой художник по тканям, чья фантазия создала бы узоры, которыми природа щедро наделила лягушек, он сделал бы себе целое состояние. Но даже эти чудеса бледнеют перед теми, которые лягушки демонстрируют в пестовании своего потомства. Так, европейская жаба-повитуха не мечет икру в первом попавшемся водоеме, бросая таким образом свое потомство на произвол судьбы, а поручает заботу о нем своему кавалеру, который наматывает икру на задние лапы, да так и скачет с нею, пока из икринок не вылупятся головастики. Есть такой вид древесной лягушки, который для выведения потомства склеивает вместе два листа, и, когда в такую чашу наберется вода, лягушка откладывает туда икру. Другие сооружают на верхушке дерева гнездо из пены, напоминающее гнездо одного из известного англичанам видов насекомых, называемое «кукушкин плевок». Нелишне отметить, что к выбору момента для икрометания такая лягушка подходит со всей ответственностью: момент для этого священнодействия выбирается такой, чтобы внешний слой пены успел затвердеть, а внутренность оставалась влажной. Как только головастики станут достаточно большими и смогут сами добывать себе пищу, твердая внешняя оболочка исчезает, и они падают с дерева прямо в воду.

Гвиана изобилует лягушками, демонстрирующими редкую изобретательность в том, что касается заботы об икре и головастиках, и край ручьев оказался как нельзя более подходящим местом. Первые два открытия мы сделали той же ночью, ожидая возвращения каноэ из деревни. Каждый из нас избрал свой метод поиска — Боб развлекался тем, что волочил по дну ручья сачок на длинной рукоятке, а я с надеждой всматривался в переплетающиеся друг с другом полузатопленные корни росших вдоль берега деревьев, (я помощью фонаря мне удалось изловить трех крупных темно-зеленых древесных пучеглазых лягушек. Это оказались Even's tree frogs — у этого вида самка носит икринки на спине уложенными в ряды, отчего спина выглядит как участок булыжной мостовой. Правда, ни одной самки с икрой я так пока и не поймал, но все равно поздравлял себя со столь интересной находкой. Тут раздался восторженный крик Боба:

— Джерри, поди-ка посмотри, что я подцепил!

— Что там? — крикнул я, сунул своих лягушек в мешок и помчался по берегу ему навстречу.

— А черт его знает, — удивленным тоном ответил Боб. — Не иначе какая-то рыба.

Боб держал сачок наполовину погруженным в воду, и в нем плавало некое странное существо, на первый взгляд действительно напоминающее какую-то необычную рыбу. Я присмотрелся внимательнее.

— Это не рыба, — сказал я.

— А что же это?

— Головастики, — ответил я, еще раз оглядев находку Боба.

— Да неужели? — переспросил Боб. — Смешно, ей-богу! Если головастик такой огромный, какая же лягушка из него вырастет?

— Говорю тебе, головастик, — настаивал я. — Вот взгляни.

Я запустил руку в сачок и извлек оттуда странное существо. Боб посветил на него фонарем. Да, это действительно был головастик — самый крупный, самый жирный из всех, каких мне когда-либо доводилось видеть. Он был дюймов шести в длину и с крупное куриное яйцо в обхвате.

— Да не может это быть головастиком! — возражал Боб. — Это что угодно, только вовсе не головастик.

— Ей-богу, головастик. Вопрос вот в чем — у какой амфибии бывают такие?!

Мы стояли, вылупившись на небывалого головастика, который резво плавал в стеклянной банке, куда мы его посадили. Я усиленно напрягал свою память, — ей-богу, я; где-то читал о столь чудовищных головастиках! Я ломал голову в течение нескольких минут, и вдруг меня осенило:

— А, вспомнил! — сказал я. — Это «удивительная лягушка»!

— Какая-какая?!

— Удивительная лягушка. Помнится, я где-то читал о ней. Ее так называют потому, что у нее головастик, развиваясь, делается не из маленького большим, как у других амфибий, а наоборот.

— Каким образом? — спросил Боб, окончательно сбитый с толку.

— Очень просто: большой головастик делается все меньше и меньше и превращается в среднего размера лягушку.

— Ха-ха-ха, ну не смешно ль? — сказал Боб. — Должно же быть наоборот!

— Вот то-то и оно-то! Потому ее и называют «удивительной», а то и «парадоксальной»[12]Речь идет о виде псеудис (Pseudis paradoxa ), иначе удивительная лягушка. См. Жизнь животных. М., Просвещение, 1969. Т. 4, ч. 2. С. 87.!

Боб на секунду задумался.

— Сдаюсь, — в растяжку произнес он. — Ну, а как выглядит сама-то лягушка?

— Ну, помнишь тех маленьких зеленоватых лягушек, которых мы с тобой ловили еще в Эдвенчер? Тех, размером с наших английских? Ну так вот, по-моему, это они и были, только мне это тогда и в голову не приходило.

— Нечего сказать! — выдавил Боб, задумчиво косясь на сногсшибательного головастика. — Ну что делать, придется поверить тебе на слово!

Мы с новой силой принялись орудовать сачком, и к тому времени, когда каноэ вернулось, у нас в банке плавали еще два столь же огромных головастика, что давало нам повод несказанно гордиться собою. Вернувшись в хижину, мы хорошенько рассмотрели нашу добычу при ярком свете. Головастики как головастики. Если не брать во внимание огромную величину — ничем не отличаются от тех, которых по весне в любом английском пруду сколько душе угодно. Только они не черные, а зеленовато-серые, в крапинку. Хвосты у них с прозрачными краями, словно тронутое ледком окно, а надутые губки до того забавно выпячивались вперед, будто хотели одарить нас поцелуями! И все-таки при мысли о том, что странные штуковины, которые так резво плещутся у нас в банке, — всего-навсего головастики, становится как-то не по себе. Представьте-ка что, гуляя по лесу в один прекрасный день, вы столкнетесь носом к носу с букашкой величиной с терьера или со шмелем размером с черного дрозда! Душа ведь уйдет в пятки правда? Они вроде бы и самые обыкновенные, но оттого, что они фантастических размеров, у вас глаза на лоб лезут от изумления и вы невольно спрашиваете себя, не сон ли это.

Так или иначе, но эти, как хотите назовите — удивительные, парадоксальные ли — лягушки вызвали в нас столько энтузиазма, что мы, с трудом дождавшись ночи, рванули на прежнее место. Чего только не набрали с собой — и сачки, и банки, и прочие снасти. Ловись, амфибия, большая и маленькая. В первые же полчаса поймали еще двух Even'x frods, потом — после длительного ковыряния сачком по дну — еще одного гигантского головастика, а дальше дело что-то застопорилось. Боб закинул сачок — одна тина и трава. Итак три часа кряду! Тем не менее Боб на теряя надежды на успех рьяно прочесывал сачком дно протока, я же счел за лучшее поменять место дислокации. Пройдя вниз по течению, я набрел на неглубокий притом чуть пошире дренажной канавки, сплошь засыпанный листвой. Решив попытать счастья здесь, я позвал Боба, но чем дальше мы шли вверх по течению, тем больше убеждались, что живность тут еще большая редкость, чем там, откуда мы ушли. Отчаявшись, я устроил перекур, а Боб упрямо продолжал работать сачком, словно землечерпалка. Вот он в очередной раз вытащил сачок, как всегда полный размякших от воды листьев, вытряхнул их на берег. Но что это? Вместо того чтобы снова погрузить сачок в воду, он уставился на кучу листьев и вдруг, отшвырнув сачок, с радостным визгом начал в них копаться.

— Что у тебя там? — спросил я.

Боб схватил что-то в пригоршню и принялся скакать от радости.

— Вот это да! — кричал он. — Вот это да!

— Так что же это?

— Жаба пипа.

— Да ну! — недоверчиво сказал я.

— Не веришь — поди посмотри, — сказал Боб, сияя от гордости.

Он раскрыл ладони, и тут я увидел его находку. Странное, безобразное, плоское как блин существо, вроде обычной бурой жабы, по которой прокатился паровой каток, морда острая, глазки миниатюрные, короткие тонкие лапы торчат, будто прутики, по одной в каждом углу квадратного тела, с виду окоченевшего, словно труп.

Боб не ошибся — это и в самом деле оказался крупный самец пипы, пожалуй, самой экстравагантной амфибии на свете. Волнение и гордость Боба были не напрасны — с нашего первого дня в Гвиане мы пытались их раздобыть, но безуспешно. И вдруг здесь, в самом, казалось бы, неподходящем месте, когда мы и думать забыли о пипах, отыскали-таки одну! Любой сторонний наблюдатель счел бы нас за блаженных, глядя, как мы, найдя такую уродину, сияем от радости и поздравляем друг друга. Всякий другой на нашем месте счел бы подобную находку дурным предзнаменованием и с отвращением выкинул бы вон. Когда наше возбуждение чуть улеглось, мы ревностно взялись за работу и принялись протраливать каждый дюйм маленького протока, перебирая, словно старатели, гниющие листья и наваливая их кучами на берегу. Наше усердие было вознаграждено с лихвой — в какой-нибудь час мы поймали еще четырех таких уродин. Но больше всего радости доставила нам самка с икрой — этой находке не было цены, потому что самое необыкновенное в пипе — это способ выведения потомства.

Брачный период у большинства видов лягушек и жаб проходит так. Самец и самка сходятся вместе; кавалер в порыве страсти обхватывает самку «под мышками» и продолжительное время остается у нее на спине, сжимая в брачном объятии. Впоследствии самка мечет икру, а самец оплодотворяет ее. У пип же этот процесс происходит несколько иначе. Кавалер забирается на спину дамы и обхватывает поперек груди, как у всех. Но перед самым моментом, как произойти процессу икрометания, самка выпускает из ануса длинный трубкообразный яйцеклад и загибает его себе на спину, просовывая под брюшко самца. Последний принимается елозить по спине самки, выдавливая икру из яйцеклада так, что икринки неровными рядами укладываются на спину самки и застывают на ее коже, как приклеенные. В начале брачного периода кожа на спине самки становится мягкой и пористой, так что после оплодотворения икринки словно бы вдавливаются в кожу, образуя углубления в форме чаши. Затем верхняя часть икринок, выступающая над поверхностью кожи, затвердевает, и на первый взгляд кажется, будто жабе поставили банки. Фактически самка пипы носит свое будущее потомство в крохотных кармашках на спине. В этих-то кармашках икринки становятся головастиками, а головастики — жабами. По завершении этой последней стадии развития крохотные жабы откидывают крышку — и выскакивают из мамашиного кармашка на свободу в огромный опасный мир.

Самка, которую мы поймали, по всей видимости, лишь недавно отложила икринки, так как крышки были еще мягкими; но шли неделя за неделей, кожа на спине становилась все более пористой, словно пораженная проказой, а кармашки стали еще более выпуклыми. Вполне естественно, мы с Бобом ждали с большим нетерпением того исторического момента, когда крохотные жабы смогут покинуть материнскую спину — и вот этот момент настал, когда мы возвращались на пароходе в Англию и находились где-то посредине Атлантики.

…Жабы были размещены в банках из-под керосина и находились, как и вся коллекция, в трюме. Первое указание на то, что среди амфибий назревает счастливое событие, я получил в одно прекрасное утро, когда пришел сменить им воду. Крупная самка возлежала, тяжелая и разбухшая, в своей обычной позе, распластавшись по поверхности воды. По первому впечатлению могло показаться, что она уже несколько недель как сдохла и начала разлагаться. Я внимательно осмотрел ее — как делал всякий раз, чтобы убедиться, что она и взаправду не сдохла — и вдруг заметил у нее на спине некое странное шевеление. Я пригляделся — и вот что мне открылось: прямо из спины жабы высовывается и помахивает, будто в знак приветствия, крохотная лапка. Я понял: вот и настал великий момент! Я пересадил явно безразличную ко всему происходящему мамашу в отдельную банку и поставил ее так, чтобы иметь возможность не спускать с нее глаз во время работы. Я был необычайно взволнован и не простил бы себе, если бы хоть минута этого уникального процесса родов прошла мимо моих глаз.

Все утро, постоянно заглядывая в жестянку, я отмечал величайшее оживление в кармашках: крохотные лапки высовывались из них под самыми невероятными углами, легонько помахивали — и поспешно втягивались назад. Один раз я увидел, как из одного кармашка показались и передние лапки, и голова детеныша, как будто кто-то высовывался из люка; но стоило мне приблизить к себе жестянку, чтобы получше разглядеть новорожденного, тот засмущался и живо спрятался обратно в кармашек. Ну а что касается мамаши, то она, казалось, совершенно не замечала всей этой возни и оживления на своей просторной спине — она лежала в воде как мертвая.

Только на следующую ночь детеныши оказались готовыми покинуть материнское убежище, и я мог бы и пропустить этот удивительный исход, если бы случайно не заглянул в жестянку около полуночи. Я только что завершил последнее на сегодня неотложное дело — разложил броненосцам водяные грелки: погода становилась холоднее, а броненосцы, как оказалось, реагировали на это заметнее, чем другие животные. Прежде чем выключить лампы и вернуться к себе в каюту, я заглянул в жабью родильную палату — и, к своему удивлению, увидел миниатюрную копию мамаши, плавающую бок о бок с нею на поверхности воды. Очевидно, великий час рождения настал. Хотя последние два часа я мечтал только об одном — скорее бы завалиться в свою уютную койку, но вид этой странной, уродливой маленькой амфибии мгновенно придал мне бодрости. Я протащил через весь трюм мощную дуговую лампу и повесил прямо над жестянкой, а затем сел на корточки и стал наблюдать.

…В разное время мне приходилось быть свидетелем великого множества самых разнообразных рождений. Я видел, как распадается надвое амеба, словно шарик ртути; наблюдал кур, на взгляд легко и без усилий откладывающих яйца; трудный и длительный отел коровы — и быстрое, исполненное грации появление на свет олененка; небрежное, как бы беспечное метание икры рыбами — и исполненное патетики рождение обезьяньего детеныша, на удивление сходное с появлением на свет крохотного человечка. Все это было захватывающим и одновременно трогательным зрелищем. Есть в природе масса и других явлений, зачастую вполне обыденных, которые я тем не менее не могу наблюдать иначе как исполнившись чувства благоговения. Ну взять, скажем, утрату головастиком хвоста и жабер и превращение его в полноценную лягушку или фантастическое зрелище, когда паук выходит из собственной шкурки и удаляется, оставив прозрачную, микроскопически точную копию самого себя — эфемерную, как древесный пепел, который вот-вот будет унесен ветром; а разве можно без волнения наблюдать, как разрывается нелепый и уродливый кокон, высвобождая бабочку или мотылька самой удивительной расцветки — превращение, достойное разве что волшебной сказки! Но редко, когда увиденное поглощало и изумляло меня так, как в ту памятную ночь посреди Атлантики, когда появлялись на свет детеныши пипы.

Поначалу, если не считать движения крохотных лапок, особой активности в жестянке не наблюдалось. Решив, что новорожденных смущает яркий свет дуговой лампы, я приглушил его — так в театре затеняют огни на сцене перед началом развязки.

И представьте себе, действо развернулось с новой силой. Приглядевшись к одному из кармашков, я увидел, как из него отчаянно рвется наружу крохотный обитатель, вращаясь будто штопор — сперва в отверстии показались его лапки, а затем уже голова. После этого он ненадолго успокоился, а отдохнув, продолжил проталкивать в отверстие голову и плечи. Затем он снова передохнул — было ясно, что выбраться из толстой эластичной мамашиной шкуры вовсе не легко. Потом он стал извиваться, словно рыба на крючке, мотая головой из стороны в сторону — и его тело стало медленно вывинчиваться из кармашка, вроде неподатливой пробки, вытягиваемой штопором. Вскоре он, замученный, выбрался на спину мамаши, лишь одной лапкой застряв в ячейке, долго служившей ему родным домом. Затем он пополз по неровной, будто лунная поверхность, материнской спине, соскользнул в воду — и неподвижно застыл на ее поверхности. Еще одна жизнь появилась на этом свете! Он и его братец, плававший рядом с ним, могли бы уютно уместиться на шестипенсовой монете[13]Маленькая никелевая монета размером с гривенник., и еще осталось бы сколько хочешь места, — и все-таки это были хоть и крохотные, но самые настоящие пипы. С первой минуты, как они попали в воду, они уже могли плавать и нырять с поразительной энергией и скоростью.

Я зафиксировал появление на свет уже четырех пип, когда ко мне присоединились два члена судовой команды. Возвращаясь с вахты, они увидели в трюме свет и спустились посмотреть, не случилась ли беда какая. Вполне естественно, их интересовало, с чего это я сижу в два часа ночи на корточках и пялюсь на банку из-под керосина. Я вкратце растолковал им, кто такие пипы, как они совокупляются, как выводят потомство и что я как раз наблюдаю за финальным актом, разыгрывающимся в жестянке из-под керосина. Матросы заглянули в жестянку, и как раз в этот момент еще один детеныш стал выкарабкиваться на свет — это их явно заинтриговало, и они остались понаблюдать. Затем явились еще три члена экипажа — выяснить, с чего это их товарищи тут застряли, а те зашикали на них. Я шепотом разъяснил вновь прибывшим тайну происходящего, и кружок наблюдателей пополнился еще тремя членами.

Теперь мое внимание разделялось между жабами и людьми: мне были в равной мере любопытны и процесс появления на свет Божий первых, и реакция на это последних. Еще бы — здесь, в банке, продираясь сквозь отверстия в материнской коже, боролись за право на существование крохотные плоские существа, а вокруг сидели мы — простые матросы, закаленные суровой прозой морской жизни, не оставившей в их душах места для сантиментов. И вот эти-то люди, у которых каждое слово перемежало с отборнейшими многоэтажными выражениями, чьи интересы (судя по их разговорам) замыкались на пьянках, карточных играх и бабах, — эти отнюдь не утонченные натуры сидели в два часа ночи после утомительной вахты в холодном и неуютном трюме на корточках перед жестянкой и под керосина и с совершенно неправдоподобным изумлением наблюдали за появлением крохотных жабят, боясь проронить хоть слово, а если и говорили, так только шепотом будто в церкви! Какие-нибудь полчаса назад они и слыхом не слыхивали, что есть такая штука — пипа, а теперь переживали за ее крохотных детенышей, как за собственных детей! Они с озабоченным видом следили за тем, как извиваются в своих кармашках детеныши, прежде чем начать выбираться на волю. Потом они смотрели с напряженным беспокойством, как они тужатся и вертятся, прокладывая себе путь наружу и время от времени останавливаясь, чтобы восстановить силенки. Когда путь на волю одного из них — самого слабого — чересчур затянулся, суровые мужчины не на шутку встревожились, а один даже спросил меня сочувственным тоном, нельзя ли помочь ему спичкой. Я ответил, что лапы детеныша тонкие, как ниточки, а тельце нежное, как мыльный пузырь, так что при самых благих намерениях его можно жестоко покалечить. Когда же наконец отстающему удалось выбраться из кармана, раздался всеобщий вздох облегчения, а тот матрос, который вызвался на роль жабьего акушера и предлагал спичку, обратился ко мне с такими словами:

— Каков чертяка! Мал да удал! Не правда ли, сэр? Часы летели незаметно — над серым морем уже занимался рассвет, а мы все еще сидели на корточках, любуясь на жаб. От такого долгого сидения ныла спина и затекли ноги. Наконец все встали и отправились в камбуз выпить чашку чаю. Весть об удивительных жабах мигом распространилась по всему пароходу, и в течение двух следующих дней ко мне в трюм шел бесконечный поток посетителей, жаждавших полюбоваться этим чудом. В какой-то момент вокруг собралась такая толпа, что меня охватил страх, как бы невзначай не опрокинули жестянку; и что бы вы думали? Мне на помощь пришли те пятеро суровых матросов, которые вместе со мною всю ту памятную ночь не отходили от постели (точнее говоря, жестянки) нашей роженицы. В свободное от вахты время они по очереди приходили дежурить возле банки, следя, чтобы жабам не причинили вреда. Носясь как белка в колесе, занятый то чисткой клеток, то кормежкой животных, я слышал, как эти суровые стражи сдерживали толпу:

— Тс-с! Чего топочешь сапожищами! Хочешь напугать их до смерти?

— Да, да, все из мамашиной спины… Вон, видишь дырки? Вот в них-то они и сидели, свернувшись клубочком. Эй, ты, чего толкаешься! Так ведь и банку опрокинуть недолго.

Я совершенно уверен, что этим людям с закаленными сердцами было жаль расставаться с жабами, когда я сошел на берег в Ливерпуле.

Но позволю себе еще раз напомнить, что все это чудо произошло только благодаря усилиям Боба, решившего во что бы то ни стало тщательно прочесать сачком этот, казалось бы, крохотный и пустой проток. Убедившись, что в размякшей преющей листве, устилавшей дно, не прячется больше ни одной жабы, мы таким же манером прочесали другой столь же безжизненный проток. Но небесный покровитель звероловов, видимо, решил, что с нас хватит, так что больше мы не поймали ни одной пипы. Усталые и перемазавшиеся в грязи, мы бережно подхватили нашу драгоценную добычу и вернулись назад, к основному протоку. И что же обнаружилось — оказывается, мы опоздали на целый час! Все это время Айвен, сбившись с ног, носился по берегу, разыскивая нас. Он уже отчаялся искать, думая, что нами уже поужинали ягуары. Мы гордо продемонстрировали наши сокровища, сели в каноэ и отплыли в деревню.

Скажу прямо — немного найдется занятий столь же любопытных, как ремесло зверолова. Правда, будет нелишним напомнить — уже в который раз! — что оно по большей части состоит из многотрудной черновой работы, порою на твою долю выпадает столько неудач и разочарований, что начинаешь думать, не бросить ли это неблагодарное занятие и не выбрать ли себе работенку поспокойнее. Но скрепя сердце выйдешь в очередной раз на ловлю — точь-в-точь как в ту ночь, когда мы поймали пипу — и в твоих руках оказывается любопытнейший экземпляр, о котором ты мечтал месяцами. Немедленно жизнь видится розовом свете, мир снова кажется прекрасным, а все прошлые неудачи и разочарования забываются. Больше даже — ты немедленно решаешь, что никакое другое занятие не могло бы доставить тебе такого же удовольствия и радости, как ремесло зверолова, и не можешь иначе как с сочувственной усмешкой на лице думать о представителях всех других профессий и ремесел. Когда счастье струится по твоим жилам, ты готов простить не только друзей за обиды и ошибки, но и всю ту родню, которая тычет в тебя пальцем.

…Мы плыли в деревню по безмолвным протокам. Черная вода столь сказочно мерцала отраженными в ней звездами, что нам казалось, будто мы перепутали, где верх, а где низ, и мы плывем в бескрайнем космосе среди светил. Из тростников доносилось фырканье кайманов, к поверхности воды поднимались какие-то странные рыбы и хватали бледных мотыльков, мириадами плывших вниз по течению. А на дне каноэ, распластавшись в банках, лежали амфибии, доставившие нам столько радости в этот вечер. Каждые несколько минут мы заглядывали вниз и довольно улыбались. Казалось бы, что за странность — радоваться поимке невероятно уродливой жабы? А зверолов счастлив! И из таких мелких радостей состоит святая святых его жизни.