Онлайн чтение книги Школьные годы Тома Брауна Tom Brown’s Schooldays
Глава VII Дилеммы и решения Гарри Иста

На следующее утро, после завтрака, Том, Ист и Гаувер встретились, как обычно, чтобы вместе готовиться ко второму уроку. Том размышлял, как бы предложить остальным отказаться от шпаргалки, и не нашёл ничего лучшего (так как ничего лучшего просто не бывает), чем просто рассказать им, что случилось; как он ходил навестить Артура, и как Артур говорил с ним об этом, и что именно он говорил; и что лично он больше пользоваться шпаргалками не собирается. Будучи не вполне уверен в своей позиции, он заговорил в патетическом и высокопарном тоне, что «они учили уроки вместе в течение стольких лет, и ему очень не хочется, чтобы это прекратилось, и он надеется, что, даже если они не присоединятся к нему, то, по крайней мере, останутся друзьями и смогут уважать мотивы друг друга, но…»

Но тут его перебили двое других, слушавших с разинутыми ртами:

— Чушь собачья! — закричал Гаувер. — Ист, давай сюда подстрочник и ищи место.

— Эх, Томми, Томми, — сказал Ист, делая, как было велено, — вот до чего дошло! Я так и знал, что Артур погубит тебя когда-нибудь, а ты — меня. И вот этот час настал, — и он сделал скорбное лицо.

— Не знаю, как начет гибели, — ответил Том, — зато знаю, что, если бы не он, нас с тобой давно бы уже отсюда выставили. И ты знаешь это не хуже меня.

— До того, как он пришёл, мы с тобой действительно были не подарки, я признаю это. Но эта его новая фантазия не лезет ни в какие ворота.

— Давай попробуем, Гарри; ты ведь знаешь, как часто он оказывался прав, а мы — не правы.

— Эй, вы двое, хватит трепаться про этого юного педанта, — вмешался Гаувер. — Он, конечно, великий всезнайка, что и говорить, но у нас мало времени, мне в полдесятого нужно быть во дворе для игры в мяч!

— Слушай, Гаувер, — просительно сказал Том, — будь другом, давай попробуем, может, получится и без шпаргалки.

— Что?! В этом хоре? Да мы и десяти строчек не переведём!

— Слушай, Том, — закричал Ист, которому пришла в голову новая идея, — помнишь, когда мы были в старшем четвёртом, старый Момус[146]Момус (Мом) — в античной мифологии бог насмешки и злословия. Здесь — прозвище учителя. поймал меня, когда я переводил со шпаргалки? Я вырвал лист и вложил его себе в книгу, а он взял и вывалился прямо на пол, меня ещё за это высекли?

— Конечно, отлично помню.

— Так вот, когда Доктор высек меня, он сам сказал, что это не за то, что я пользовался переводом, а за то, что принёс его в класс и пользовался им на уроке, хотя до этого ни слова не учил. Он сказал, что нет ничего страшного в том, чтобы посмотреть перевод, если не можешь понять трудное место, и если до этого ты сделал всё, что мог, чтобы перевести его самостоятельно.

— Правда? — сказал Том. — Тогда Артур, наверное, не прав.

— Конечно, не прав, зануда несчастный, — сказал Гаувер. — Мы будем пользоваться шпаргалкой, только если не сможем обойтись без неё. Давай, Ист.

На том и порешили: Том был доволен тем, что сделал своё признание, и при этом не совсем лишился своего старого и преданного друга — шпаргалки.

Ребята взялись за дело как обычно, переводя по предложению по очереди, и шпаргалка передавалась по кругу тому, чья очередь была переводить. Том не мог, конечно, против этого возражать, ведь она лежала на столе просто на случай, если предложение окажется слишком трудным для переводящего. Но нужно признать, что Гаувер и Ист не делали особенно грандиозных усилий, чтобы справиться с предложением без её помощи. Зато Том набрасывался на своё предложение с поистине геройской отвагой и, преисполнясь возвышенных чувств, искал форму именительного падежа и глагол и яростно рылся в словаре в поисках каждого трудного слова. В конце концов, Гаувер, который твёрдо решил не опоздать на игру в мяч, потихоньку заглядывал в шпаргалку и говорил:

— Тебе не кажется, что здесь значение такое-то?

Или:

— Я думаю, Браун, здесь надо перевести так …

И, поскольку Том не видел возможности пропускать эти замечания мимо ушей, приготовление урока шло с той же скоростью, что и обычно, и Гаувер смог отправиться во двор за пять минут до назначенного срока.

Когда Том и Ист остались одни, они с минуту смотрели друг на друга: Том озадаченно, а Ист — с трудом удерживаясь от смеха. Наконец, он не выдержал и расхохотался.

— Ну, Том, — сказал Ист, понемногу приходя в себя, — у меня больше нет возражений против нового метода. Он ничем не хуже старого, кроме того, у него есть одно преимущество — он даёт возможность чувствовать себя добродетельным и свысока смотреть на своих ближних.

Том почесал в затылке.

— Я совсем запутался, — сказал он. — Вы вдвоём сбили меня с толку. По-моему, мы и одного предложения не попробовали перевести как следует. А ты точно помнишь, что Доктор тебе говорил?

— Да. И могу поклясться, что сегодня я не мог ни одного предложения перевести самостоятельно. Да и никогда не могу. Я в самом деле не помню, — медленно и с чувством сказал Ист, — чтобы мне в этом полугодии попалось хотя бы одно латинское или греческое предложение, которое я смог бы вот так взять и перевести без посторонней помощи. А посему считаю, что само Провидение позаботилось о том, чтобы у нас были шпаргалки.

— Вот бы узнать, сколько нужно пытаться перевести предложение без шпаргалки, — задумчиво сказал Том. — Вообще-то я думаю, что, если посмотрел в словаре все слова, которых не знаешь, и всё равно не выходит, — этого уже достаточно.

— Конечно, Томми, — сказал Ист как будто бы серьёзно, но с весёлым блеском в глазах. — Кроме того, твоя новая доктрина, старина, — добавил он, — если как следует разобраться, подрывает самые основы школьной морали. Ты призываешь отказаться от взаимовыручки и братской любви, то есть, говоря вульгарным языком, от передачи шпаргалок, а я считаю это одной из наивысших наших добродетелей. Ведь вряд ли есть разница между использованием подстрочника из книги и подстрочника, переведённого товарищем. Чёрт побери, Том, если ты собираешься лишить своих школьных товарищей возможности проявлять христианское милосердие и быть добрыми самаритянами,[147]Новый Завет, Евангелие от Луки, глава 10. я просто умываю руки!

— Не надо этим шутить, Гарри. Не так-то просто разобраться, как нужно поступать. Намного труднее, чем казалось мне вчера. Конечно, во всем есть свои плюсы и минусы, но всё же ты не сможешь доказать, что мы имеем право пользоваться сборниками вулгусов и старыми тетрадками.

— Пожалуйста, Гарри, хватит шуток. Я серьёзно.

— А кроме того, разве наш долг не заботиться о благополучии ближних больше, чем о нашем собственном, и в первую очередь — о благополучии наших учителей? Представь, как они просматривают вулгус, который уже неоднократно и заботливо проверялся и ими, и другими, и который навевает на них сладкие воспоминания, как будто что-то подобное они где-то уже встречали — возможно, ещё до своего рождения… А теперь представь, как им придётся исправлять наши с тобой ошибки, одну чудовищнее другой, так что на вулгусе живого места не останется. Неужели ты настолько жесток, что способен лишить старину Момуса удовольствия снова встретиться с “O genus humanum” и сидеть, озадаченно разглядывая его сквозь очки, а потом с улыбкой поставить за него три лишних балла — просто ради старого знакомства, как я полагаю?

— Ладно, — сказал Том, раздражаясь настолько, насколько он вообще был к этому способен, — очень досадно, что, когда человек пытается поступать так, как должен, его лучшие друзья только зубоскалят и пытаются сбить его с толку.

Он взял свои книги под мышку, надел шляпу и собирался отправиться во двор, чтобы там в одиночестве предаться размышлениям о вероломстве дружбы.

— Не будь ослом, Том, — сказал Ист, хватая его за руку, — ты же меня знаешь — я лаю, но не кусаюсь. Если уж ты оседлал своего нового конька, то будь готов к тому, что кто-нибудь попробует пощекотать его под хвостом пучком крапивы, чтобы он тебя сбросил, особенно если все, кроме тебя, ходят пешком. А теперь садись и давай обсудим это снова. Я буду совершенно серьёзен.

Тогда Том снова уселся на стол и пустился в красноречивые рассуждения о правильности и преимуществах нового метода, в соответствии со своей всегдашней привычкой браться за что-то новое с таким жаром, как будто от этого зависела его жизнь, и ругал, как мог, старый метод, называя его и трусливым, и лживым, и подлым, и недостойным джентльмена, и Бог знает как ещё. «Во Том даёт, — подумал Ист, хотя и не сказал этого вслух, — особенно если учесть, что на него самого это озарение снизошло не далее как вчера вечером.»

— Видишь ли, Том, — сказал он, наконец, — когда мы с тобой попали в школу, таких понятий просто не существовало. Возможно, ты и прав — я даже думаю, что так оно и есть. Только мы всегда чувствовали, что между нами и учителями идёт что-то вроде состязания, ну, там, футбольного матча или сражения. В школе мы естественные враги, и тут ничего не попишешь. Мы должны учить столько-то латыни и греческого и сочинять столько-то стихов, а они должны следить, чтобы мы это делали. Если нам удаётся перехитрить их и сделать меньше так, чтобы они нас не поймали, одно очко в нашу пользу. Если им удаётся нас поймать или заставить сделать больше, очко получают они. На войне как на войне. Допустимо всё, кроме вранья. Если я считаю нужным рискнуть и прихожу в школу, в глаза не видав урока, и меня не вызывают, то почему же я сноб или подлец? Я же не говорю учителю, что я его выучил! Он должен сам выяснить, учил я или нет, ведь за это ему и платят! Если он меня вызовет, а я ничего не знаю, он заставит меня написать весь урок по-латыни и по-английски. Очень хорошо, он меня застукал, и я не жалуюсь. Вот если я пойду и начну плакаться ему в жилетку, что я старался, учил, только это очень трудный отрывок, и я не смог без подстрочника, или скажу, что у меня зубы болели, или ещё какую-нибудь чушь в этом роде, — вот тогда я сноб. Вот это и есть моя школьная мораль. Она служила мне — да и тебе тоже, Том, если уж на то пошло, — все эти пять лет. Всё честно и ясно как Божий день. Нам она известна, и им тоже, и я не понимаю, зачем нам какая-то другая.

Том смотрел на него обрадованно и слегка озадаченно. До сих пор ему ещё не приходилось слышать, чтобы Ист серьёзно высказывал своё мнение. Кроме того, он не мог не признать, что Исту удалось очень точно сформулировать теорию и практику, которой он и сам следовал вплоть до последнего времени.

— Спасибо тебе, старина, — сказал он, — за то, что ты относишься к этому серьёзно и не злишься на меня. Наверно, я наговорил лишнего, только, понимаешь, я знаю, что я прав. И что бы ни делали вы с Гаувером и все остальные, я буду стоять на своём. Я должен. Только всё это так ново для меня и очень нелегко, вот и приходится цепляться изо всех сил и рубить сплеча.

— Отлично, — сказал Ист, — цепляйся и руби, только не сук, на котором сидишь.

— Но я должен переубедить тебя, Гарри, а то мне покоя не будет. Я признаю всё, что ты сказал. Мы с учителями всегда были достойными противниками. Когда мы пришли сюда, то обнаружили школу в состоянии войны и, конечно, тоже в неё включились. Только не кажется ли тебе, что с тех пор многое изменилось? Сейчас я отношусь к учителям не так, как раньше. По-моему, и они теперь относятся к нам совсем по-другому.

— Да, пожалуй, — сказал Ист, — сейчас у нас много новых, они не совсем ещё уверены в себе. Не хотят идти в бой, пока не разведают местность.

— Нет, не думаю, что только из-за этого, — сказал Том. — А потом, ведь есть ещё Доктор. Он со всеми обращается как джентльмен, прямо и открыто, и как будто мы делаем с ним одно общее дело.

— Что правда, то правда, — сказал Ист, — он отличный парень, и, когда я перейду в шестой, я буду вести себя соответственно. Только, ты сам ведь знаешь, сейчас он к нашим урокам не имеет никакого отношения, разве что экзаменует. Слушай, — сказал он, взглянув на часы, — уже четверть. Пойдём.

Выходя из корпуса, они услышали, что Артур сейчас уезжает и хочет попрощаться. Поэтому они подошли к служебному входу Школьного корпуса и обнаружили там открытую коляску, в которой сидел Артур, обложенный подушками со всех сторон. Том подумал, что выглядит он уже лучше.

Они вскарабкались на подножку, чтобы пожать ему руку, и Том смущённо пробормотал слова благодарности за подарки, которые нашёл у себя в кабинете, и с беспокойством огляделся в поисках матери Артура.

Ист, который уже успел вернуться в своё обычное расположение духа, загадочно посмотрел на Артура и сказал:

— Опять ты взялся за своё, через этого своего новообращённого приспешника. Он сегодня всё утро нам жить не давал насчёт шпаргалок. Если меня вызовут на втором уроке, я пропал, как пить дать.

Артур покраснел и опустил глаза. Том быстро вмешался:

— Всё в порядке, он уже на нашей стороне. Он, хотя и ворчит, всегда идёт за нами, несмотря ни на что.

Тут часы начали бить, и они пошли на урок, пожелав Артуру хорошо отдохнуть; Том задержался на мгновение, чтобы передать привет и благодарность матери Артура.

После второго урока Том возобновил обсуждение и преуспел настолько, что Ист пообещал ему испробовать новый метод всерьёз.

Том был настолько окрылён этим успехом, что вечером у себя в кабинете, куда Ист переселился на время отсутствия Артура, после того, как они исследовали новую удочку и нашли её отличной («достаточно упругая, чтобы забрасывать мушку против ветра, и такая крепкая, что и дельфина выдержит»), завёл разговор об Артуре. Он всё ещё был переполнен впечатлениями вчерашнего вечера и тем, о чём думал на прошлой неделе; ему хотелось всё это упорядочить и разложить по полочкам, а для этого ему нужно было сначала с кем-нибудь всем этим поделиться, поэтому он неожиданно для самого себя заговорил о болезни Артура и о том, что он сказал насчёт смерти.

Ист предоставил ему желаемую возможность: поворчав полушутя, полусерьёзно, что «не стоит жить на свете, если связался с типом, который вечно «повышает свой стандарт»; и что он, Ист, уподобился ослу пророка, который должен следовать за погонщиком, который, в свою очередь, следует за пророком; и что лично он не получает никакого удовольствия от всех этих новых штучек и толком не понимает, к чему они, зато на его долю достаются пинки, и он должен тащить багаж, а радуются другие», — он положил ноги на диван, а руки за голову, и сказал:

— Хотя нужно признать, что он самый удивительный малый из всех, с кем мне приходилось встречаться. Другого такого тихого и скромного парня не найдешь во всей школе. Провалиться мне, Том, если он не думает, что он намного хуже, чем ты или я, и что у него не больше влияния в корпусе, чем у Дота Боулза, который пришёл к нам пару месяцев назад, и которому нет ещё и десяти лет. Но он делает из нас с тобой всё, что хочет, в этом сомнений быть не может, — и он с проницательным видом кивнул Тому.

«Теперь или никогда!» — подумал Том и, зажмурившись и сжав кулаки, повторил всё, что говорил Артур, настолько точно, насколько смог, теми же словами, а потом и свои собственные мысли по этому поводу. Пока он говорил, ему казалось, что рассказ получается лишённым жизненной силы, и несколько раз ему хотелось бросить это и переменить тему. Но всё же он продолжал; ему необходимо было выговориться. Закончив, он с тревогой посмотрел на Иста и тут же с радостью заметил, что этот юный джентльмен сидит задумчивый и сосредоточенный. На том этапе внутренней жизни, к которому подошёл сейчас Том, его дружба с Истом не могла бы продолжаться, если бы он не посвятил его в те мысли, которые стали волновать его самого. Не смогла бы она продолжаться и в том случае, если бы он не нашёл понимания со стороны Иста; поэтому для него было большим облегчением и то, что он излил душу, и то, как его друг его выслушал.

Том всегда инстинктивно чувствовал, что легкомыслие Иста очень поверхностное, и инстинкт его не обманывал. Исту не занимать было уважения к тому, в истинности чего он не сомневался. Но он принадлежал к числу тех натур, которые в тот самый миг, когда на них, ради их же блага, начинают изливать нравоучения, не отвечающие их врождённому чувству того, что правильно, или, как им кажется, рассчитанные на то, чтобы возбудить в них корыстный интерес, ударяются в поведение, которое обычно называют безрассудным и безбожным. Отважный и честный по натуре и пугающе откровенный в высказываниях, с большим запасом животного здоровья и ничем не сдерживаемой энергии, он заработал себе репутацию человека, с которым опасно водить близкое знакомство, среди лучшей части школы (включая как действительно хороших ребят, так и тех, которые только хотели такими казаться). Что же касается остальных, то их отпугивала его ненависть к жестокости, подлости и фальши, и искреннее уважение к тому, что сам он считал хорошим и правильным.

Том по характеру был во многих отношениях очень похож на Иста, но, кроме того, ему в значительной мере была присуща склонность становиться на сторону слабых. И это ещё не достаточно сильно сказано; для него это была такая же жизненная необходимость, как еда или питьё. Он никогда не мог от души играть в футбол или крикет за более сильную команду и всегда завязывал дружбу с теми ребятами, которые были непопулярны или которым не везло.

Ист был не то, что обычно называют непопулярным, но, по мере того, как они взрослели, Том с каждым днём всё сильнее и сильнее ощущал, что он одинок, что у него нет друзей среди сверстников, и поэтому тянулся к нему. Сам Том был намного популярней, чем Ист, потому что чувствительность к фальши у него была куда менее острой, и, кроме того, он был гораздо общительнее по натуре. В тот период своей жизни он был очень склонен принимать людей за тех, за кого они сами себя выдают; но его прямодушие, бесстрашие и честность были как раз теми качествами, которые ценил Ист, поэтому дружба между ними становилась всё более тесной.

Она не прекратилась и после того, как Том начал заботиться об Артуре.

Как уже говорилось, Ист часто присоединялся к ним, когда они читали Библию; но их обсуждения касались, в основном, характеров библейских персонажей и не переходили на личные темы. Собственно говоря, оба они уходили от обсуждения личного отношения к религии, так как не знали, чем это может кончиться. Им не хотелось рисковать дружбой, которая была так дорога обоим, потому что они чувствовали, сами не зная как, что, чем бы этот разговор ни кончился, она уже никогда не будет прежней, а либо в десять раз сильнее, либо, наоборот, окажется подорванной у самого основания.

Как долго приходится всё это объяснять! Хотелось бы без этого обойтись, но это невозможно. Когда-нибудь вы все поймёте, а может быть, уже поняли, что во всякой человеческой дружбе наступает момент, когда вам приходится заглянуть внутрь себя и показать то, что найдёте там, своему другу, и в страхе ждать его ответа. Несколько мгновений могут решить дело; и возможно (да так оно, скорее всего, и будет, поскольку вы английские мальчики), что вам предстоит сделать это всего лишь раз. Но это должно быть сделано, а иначе такая дружба не достойна своего названия. Вы должны узнать, что лежит в глубине души каждого из вас, и, если уж это случилось, ничто на земле не сможет или, по крайней мере, не должно разлучить вас.

Всё время, пока Том говорил, Ист лежал неподвижно, как будто боясь перебить его; теперь он сидел за столом, подперев голову рукой, а в другой руке держал карандаш, которым протыкал в скатерти маленькие дырочки. Через какое-то время он поднял глаза на Тома, оставил в покое скатерть и сказал:

— Спасибо тебе, старина. Никто во всём корпусе не сделал бы этого для меня, только ты и Артур. Я ведь прекрасно вижу, — продолжал он после небольшой паузы, — что все хорошие ребята из старших смотрят на меня с подозрением, думают, что мне всё на свете трын-трава и на всё наплевать. Да так оно и есть одиннадцать часов из двенадцати, но только не двенадцатый. А все наши сверстники из тех, с кем стоит водить знакомство, берут пример со старших; нет, мы, конечно, прекрасно ладим в играх и всё такое, но ни одна душа, кроме тебя и Артура, никогда не пыталась заглянуть, что там у меня внутри, под этой верхней коркой. А что касается плохих, то я их не выношу, и они знают это.

— А может быть, тебе это кажется, Гарри?

— Ничего подобного, — с горечью ответил Ист, продолжая дырявить скатерть, — я всё это ясно вижу. Бог с тобой, ты думаешь, что все вокруг такие же добрые и честные, как ты сам.

— Да, но в чём причина? Должна же быть какая-то причина! Ты играешь во все игры не хуже других, ты отлично поешь, и вообще ты отличный товарищ. Тебе только кажется, что тебя не любят, Гарри. Это всё твое воображение.

— Хотелось бы мне, чтобы это было так, Том. Я знаю, что вполне мог бы быть популярным среди плохих, но это мне не подходит. А хорошим не подхожу я.

— Но почему? — настаивал Том. — Ты ведь не пьёшь и не ругаешься, не уходишь из корпуса по ночам, ни на кого не наезжаешь, не жульничаешь на уроках. Если бы ты только показал, что тебе этого хочется, все хорошие ребята сразу же прибежали бы к тебе!

— Нет, — сказал Ист и с усилием продолжил, — я скажу тебе, в чём дело. Я не остаюсь на причастие. И я вижу по всем, начиная с Доктора, что это говорит против меня.

— Да, я тоже это замечал, — сказал Том, — и мы говорили об этом с Артуром. Я всё собирался с тобой об этом поговорить, но ты же знаешь, как трудно начинать разговор на такие темы. Я очень рад, что ты первый начал. Так почему же ты не причащаешься?

— Я не конфирмовался,[150]Конфирмация — христианское таинство. У православных совершается сразу же после крещения младенца, у католиков и протестантов — позже, по достижении ребёнком сознательного возраста. В англиканской церкви принимать причастие могут только те, кто конфирмовался. — ответил Ист.

— Не конфирмовался! — в изумлении повторил Том. — Я и не подумал об этом. Почему же ты не конфирмовался с нами со всеми почти три года назад? Я всё время думал, что ты конфирмовался дома.

— Нет, — печально сказал Ист, — понимаешь, как получилось… Последняя конфирмация у нас была вскоре после того, как появился Артур, и ты был так занят им, что я вас обоих практически не видел. Ну, и когда Доктор предупредил нас об этом, я водился в основном с компанией Грина — ты сам знаешь, какие они… Они все решили конфирмоваться — наверно, так и было нужно, и, наверно, это пошло им на пользу, я не хочу осуждать их. Только те причины, по которым они пошли на это, подтолкнули меня совсем в другую сторону. «Потому что Доктор этого хочет», «если не будешь причащаться, не переведут в следующий класс», «так все делают»… В общем, для них это было что-то вроде покупки новой воскресной шляпы, а мне это было отвратительно. Да я и не чувствовал, что хочу жить как-то по-другому, мне и так было хорошо, и я не собирался притворяться религиозным, чтобы подлизаться к Доктору или к кому угодно.

Ист замолчал и стал делать карандашом дырки в скатерти ещё старательней, чем прежде. Том готов был заплакать. Сначала он даже почти пожалел, что конфирмовался сам. Оказалось, что он бросил на произвол судьбы своего самого старого друга, да ещё тогда, когда был больше всего ему нужен за все эти долгие годы. Он подошёл к Исту, сел рядом с ним и положил руку ему на плечо.

— Какой же я легкомысленный эгоист! — сказал он. — Но почему же ты ничего не сказал об этом нам с Артуром?

— Теперь я жалею об этом, — сказал Ист, — я был дурак. Но теперь уже поздно об этом говорить.

— Почему поздно? Ты же хочешь теперь конфирмоваться, правда?

— Наверное, — сказал Ист. — Я много думал об этом. Только иногда мне кажется, что я изменился, потому что хочу, чтобы это улучшило моё положение здесь, а ведь именно это и остановило меня в прошлый раз. И тогда я думаю, что лучше уж пусть всё будет по-старому.

— Я тебе скажу, как это было со мной, — горячо заговорил Том. — Если бы не Артур, я поступил бы так же, как ты. То есть, я на это надеюсь. Я уважаю тебя за это. Но он представил это так, как будто это значит встать на сторону слабых перед всем миром, раз и навсегда, — против сильных, богатых, гордых, респектабельных; маленькая кучка братьев против всего мира, понимаешь? И Доктор тоже похоже говорил, только намного больше.

— А-а! — простонал Ист. — Вот в этом ещё одна моя проблема. Я не хочу быть одним из ваших святых, или избранных, или как их там. Я-то как раз сочувствую другим, тем, которых много, тем бедолагам, которые бродят по улицам и не ходят в церковь. Не смотри на меня так, Том. Учти, я говорю тебе всё, что у меня на сердце, то есть, как я сам это понимаю, потому что у меня там сплошная неразбериха. Не дави на меня, если хочешь добиться толку. Видал я такую религию, я был в ней воспитан, и я терпеть её не могу. Если девятнадцати двадцатым человечества остаётся только полагаться на милость Божью, что на простом языке означает, что они попадут в ад, а оставшаяся двадцатая часть будет радоваться, то почему…

— Но, Гарри, это же не так! — перебил его Том, потрясённый до глубины души. — Как жаль, что Артур уехал! Я в этих вещах дурак дураком. Но это то, что тебе нужно, правда, Ист! Там всё это каким-то образом сходится, я имею в виду причастие и конфирмацию. Ты чувствуешь, что ты на стороне и хороших, и плохих, на стороне всех в мире! Есть только какая-то большая тёмная сила, которая хочет раздавить всех нас. Это то, что победил Христос, и мы тоже должны с этим бороться. Какой же я дурак! Не могу объяснить. Если бы Артур был здесь!

— Кажется, я начинаю понимать, — сказал Ист.

— Вот послушай, — горячо продолжал Том, — помнишь, как мы с тобой ненавидели Флэшмена?

— Ещё бы, — сказал Ист, — я и теперь его ненавижу. Ну и что?

— Так вот, когда я пошёл принимать причастие, это не давало мне покоя. Я пытался выбросить его из головы, а когда не смог, пытался думать о нём как о зле, как о чём-то таком, что Господь, который любит меня, ненавидит, а значит, и мне можно. Но это у меня не получалось, и я сломался. Думаю, это сам Христос сломал меня, и когда Доктор дал мне хлеб и вино и стал молиться надо мной, я молился за беднягу Флэшмена так же, как за тебя и Артура.

Ист закрыл лицо руками, облокотившись на стол. Том почувствовал, что стол дрожит. Наконец он отнял руки от лица.

— Спасибо тебе, Том, — сказал он, — ты сам не знаешь, что сделал для меня сегодня. Кажется, теперь я вижу, что такое настоящее сострадание.

— И ты останешься на причастие в следующий раз, правда? — сказал Том.

— А можно, если я не конфирмовался?

— Спроси у Доктора.

— Спрошу.

В тот вечер после молитвы Ист последовал наверх за Доктором и старым служителем, который нёс свечу. Том следил за ними и видел, как Доктор, услышавший шаги сзади, обернулся и сказал:

— А-а, Ист! Вы хотите со мной поговорить?

— Если позволите, сэр.

Дверь квартиры Доктора закрылась за ними, а Том в большой тревоге вернулся к себе.

Ист не возвращался почти час; зато потом он вихрем ворвался в кабинет.

— Всё в порядке, — закричал он, схватив Тома за руку, — я чувствую, как будто целая тонна свалилась у меня с души!

— Ура, — сказал Том, — я знал, что так и будет. Давай, рассказывай!

— Ну, я просто рассказал ему обо всем. Ты не поверишь, каким он оказался добрым и мягким, а ведь всегда такой суровый, и я боялся его больше всех на свете. Когда я останавливался, он подсказывал мне, как будто я маленький. И он как будто знал всё, что я чувствовал, как будто сам прошёл через это. И я разрыдался, впервые за пять лет, а он сидел рядом и гладил меня по голове. И я рассказал ему всё, даже вещи в сто раз хуже, чем рассказывал тебе. А он вовсе не был шокирован, и не выговаривал мне, и не говорил, что я дурак, и что всё это просто гордыня и грех, хотя, наверно, так оно и есть. И не говорил, чтобы я выбросил это из головы, и не давал никаких готовых объяснений. А когда я закончил, он просто поговорил немного — я не могу точно вспомнить, что он говорил, но для меня это было как лекарство, и сила, и свет, как будто меня вытащили из трясины на твёрдое место, где я могу найти опору и сам постоять за себя. Я до того счастлив, что не знаю, что мне делать. И всё это благодаря тебе, старина! — и он опять пожал руку Тома.

— И он разрешил тебе прийти на причастие? — спросил Том.

— Да, а на каникулах я конфирмуюсь.

Том и сам был в не меньшем восторге. Но он ещё не высказал всё, что хотел, и решил воспользоваться удобным случаем, чтобы развить теорию Артура насчёт того, что не следует сожалеть о смерти своих друзей, — о ней он ещё не упоминал, хотя именно это и произвело на него наибольшее впечатление. Просто он считал, что будет нечестно рассказать о том, что понравилось ему больше всего, и выбросить всё остальное. Теперь он изо всех сил старался убедить себя в том, что хотел бы, чтобы все его лучшие друзья умерли на месте.

Но Ист уже исчерпал свою способность оставаться серьёзным, и через пять минут шутил и смеялся, как обычно, так что Том чуть не рассердился на него снова.

И всё же он против собственной воли рассмеялся и сам, когда Ист сказал ему умоляюще:

— Знаешь, Том, я всё-таки настаиваю на том, что буду грустить, когда ты отправишься к праотцам. Надеюсь, ты не набьёшь мне за это морду?

На этом их разговор и закончился, и они предприняли попытку подготовиться к первому уроку; не очень успешную, как выяснилось на следующее утро, когда их обоих вызвали, и они еле-еле смогли связать пару слов. Но эта неудача не особенно их огорчила.