Онлайн чтение книги Том седьмой: Очерки, повести, воспоминания
ПОЕЗДКА ПО ВОЛГЕ. I

Лет двенадцать тому назад, в конце мая, я собрался поехать от Твери по Волге до Нижнего, до Самары, и если станет охоты, то и далее: словом, куда глаза глядят. Не то чтобы мне было нужно ехать туда или сюда, а просто нужно было уехать куда-нибудь, потому что наставала пора, когда в Петербурге становилось тепло, светло, хорошо, когда в нем можно жить – и когда никто в нем не живет.

Перед отъездом я съездил проститься с некоторыми знакомыми и однажды, в тихий и ясный вечер, возвращался на пароходе из Петергофа. На палубе сидели и толпились пассажиры обоего пола всяких званий. Снизу из каюты и буфета слышался говор и смех многих голосов. Я только было нагнулся, чтобы с трапа посмотреть, кто там есть, не найду ли знакомых, как оттуда навстречу мне выпрыгнул господин. Я еще не успел разглядеть его, как он назвал меня по имени и схватил за обе руки.

– Иван Иваныч! – сказал и я, с удовольствием отвечая на его радостный привет.

– Вы были в Петергофе – и я тоже, – заговорил он и в то же время бросал зоркие взгляды кругом, в толпе, – как досадно, что я не видал вас. Какие там есть прелестные места – я и не знал. Я бы показал вам. Я нарочно поеду туда и возьму с собой кисти. Там можно кое-что срисовать – сейчас раскупят, здешние же, мне уж намекали, почти заказали… А это кто?467 Он вдруг оборвал речь, оставил меня и бросился к ближайшей группе дам, сидевших отдельно от других пассажиров. Две пожилые женщины и одна молодая – и сколько позволяла видеть приспущенная зеленая вуаль – очень красивая. Все три одеты были просто, но с строгим вкусом.

Иван Иваныч потолкался там около них, делая вид, будто смотрит на море, потом сунулся назад ко мне.

– Одна прехорошенькая, – сказал он, как будто сделал находку, – как хороша!

– Ну так что ж?

– Как «что ж»: я сейчас опять пойду, пойдемте, сядем подле них, может быть, удастся заговорить, познакомиться!..

Он опять ушел без меня, опять потолкался, потолкался, присел около них, встал и воротился ко мне. Ни одна из них даже не обернулась к нему.

– Пробовал зацепить, да никак нельзя, – сказал он, – все вон туда отворачиваются: что это там: Лахта, что ли?

Иван Иваныч Хотьков – художник, талантливейший живописец и приятнейший из людей – наблюдательный, всегда веселый, резвого, кипучего ума и такого же характера. Встреча с ним – настоящий праздник. На все он отзовется, все поймет, всему посочувствует, печально задумается над вашим горем – и поможет, если (в рифму) может, но он редко может, – зато непременно разделит ваше удовольствие. Когда он подойдет и поговорит с вами минут пять, вы чувствуете, что как будто и не расставались с ним, а когда он уйдет – и все с ним уйдет, как будто никогда не знавали его. Пользуйтесь им, когда он тут, берите от него все, что можете, он все отдаст – и сам возьмет все, что может, у вас, у другого. Но не надейтесь, что он сохранит и вас самих и все, что вы дали, – в памяти, – он растеряет все тут же по дороге. Друзей у него не бывает, но приятели все: вы отойдете, думая, что вот он, разделив, унес с собой какую-нибудь вашу мысль, намерение или дал обещание, или взял с вас, что вы обеспечили его себе прочно, что мысль и обещание пустят в нем корни – нет: все это до встречи – с другим. Этот другой сейчас заменит вас. Кажется, сколько мне удалось вскользь заметить, к женщинам он относится так же весело, любезно, как и к приятелям, и – как истинный,468 впечатлительный художник – сверх того, был с ними любезен и игрив, и также непрочен. На беду он хорош собой – и потому на женской половине его знакомства нрав его обрисовывается рельефнее. Это в нем ни худо, ни хорошо, тут нет никакого принципа, никаких убеждений, а просто натура, темперамент: нервный, чуткий и тонкий организм художника, никогда почти не остающийся в покое. Говорит с кем-нибудь, а сам переступает с ноги на ногу, глаза бегают вокруг, как будто ищут кого или что – нарисовать.

Мастерская его выражает вполне его живой и впечатлительный темперамент. Чего там нет: заглядишься, залюбуешься, тронешься до умиления или засмеешься, глядя на его бесчисленные, едва начатые или полуоконченные, редко конченные картины, эскизы, наброски кистью, акварелью, en pastel

, карандашом – в рамах, на мольбертах, на стенах, на окнах, на полу. Не знаешь, куда глядеть, на чем остановиться, тянет подойти к той стене, посмотреть характерную голову какого-то героя или мифологического полубога, а по дороге остановит улыбающийся ребенок или старуха за прялкой, а из-за нее глядит группа нищих, – и какие знакомые лица! Тут прелестная голова итальянской красавицы, сколько блеску, роскоши, как колоритно. А рядом ‹голова› купца и подле роскошный южный пейзаж, далее Прометей, еще далее огромный эскиз плафона – потом вакханка – потом святой и т. д.

Но не ищите глубин жизни – измученного мыслью лица или убитого отчаянием горя, или головы гения, или психической черты – Иван Иваныч морщится от одних намеков на эти сюжеты, затопчет живо ногами и запоет из , из , а то так и из ее ответ.

Беспечный, веселый – он беспечно и весело смотрит на жизнь и природу, почти всегда смеется и почти не огорчается, а только ненадолго морщится при неудачах и так называемых «треволнениях». Хозяйство у него в голове и в сердце, в кармане и в квартире – в хаотическом состоянии. И с искусством своим он обращается так же беспечно. Любимые его задачи – женские головы. Он смотрит на женщину как мужчина и как художник – в одно и то же время. Вглядываясь в красавицу в салоне, в блестящей469 обстановке, он прежде всего мучится желанием написать ее, а потом что бог даст. Точно так же, встретив какую-нибудь замарашку-девчонку на улице, на кухне, в деревне, он – в грязи и лохмотьях – заметит черты, просящиеся на полотно, и где можно – там или тут – добудет себе натуру, путем любезности, ухаживанья в первом случае и – просто деньгами во втором.

С этюдами женских голов, вообще тела, он возится с любовью. К другим сюжетам он равнодушнее. Придет любитель в его мастерскую, заметит ту или другую картину в углу, в пыли, заброшенную, и пожелает иметь. Он сейчас вытащит ее, вытрет, сам хорошенько вглядится, как будто в первый раз видит, и если в эту минуту у него нет денег или подвернулась женская «натура», а любитель предложит порядочный куш и тут же даст задаток, – И‹ван› Иван‹ович› все остальное забудет и бросится на труд с жаром, с увлечением, напишет скоро и блистательно. Тут и надо ловить его. Если любитель замедлит, охладеет на время, – охладеет и он. Всех денег не надо отдавать вперед, – тоже охладеет…

Таков мой и многих-многих других приятель Иван Иваныч Хотьков. Когда встретишься с ним, как будто в жаркий летний день утолишь жажду стаканом шампанского – свежо, игриво, приятно; а расстанешься – некоторое время газ еще играет, будто продолжаешь видеть не то ряд картин, слышишь музыку, точно стоишь в толпе среди живого говора и смеха.

Побольше бы таких людей, веселее и легче было бы жить на свете!

– А вы знаете, я еду в Испанию! – вдруг обратился он ко мне. Я молчал. – Что ж вы молчите: вам все равно?

– В самом деле все равно.

– Экой вы какой! А я еще думал забежать к вам…

– И не забежали. А я заходил и не застал вас! Это прежде всего неправда, я думаю, ваша Испания… – начал я.

– Ах, почем вы знаете, уж решено!

– А если правда, – продолжал я, – то мы видимся так редко, что вы для меня всегда как будто в Испании… От этого и все равно. Я думаю, и вам тоже.

– Ах, нет: я думаю часто о вас!470 Я поглядел на него. Он засмеялся.

– Что смеетесь: я правду говорю! А вот вы обо мне не думаете, а обязаны думать: да-с!

– Я люблю думать о вас, как обо всем, что приятно, но обязан…

– Обязаны, должны! – подтвердил он.

– Еще и должен!

– Да, на вас такой же священный долг против меня, как в картах: вам ли и мне напоминать о долгах?

Он сказал это почти серьезно, так что и я серьезно стал припоминать и вдруг вспомнил об этом «долге».

– Давность прошла! – сказал я.

Хотьков однажды, в минуту артистического отдыха, на даче предложил мне сделать мой портрет. Я решительно уклонился, не желая занимать его собою и не зная, что делать с своим портретом. «Ну, так я без спросу сделаю!» – заметил он вскользь, и я забыл этот разговор. Недели через две после того он вдруг однажды утром принес мне мой портрет, превосходно набросанный им, украдкой от меня, разноцветными карандашами в два сеанса и обделанный в хорошенькую рамку с надписью. Это был день моих именин, следовательно о каком-нибудь контрпрезенте и думать нельзя.

– Однакож, – сказал я ему за обедом, – вы дали мне портрет на память о себе; мне хотелось бы тоже оставить вам память и о себе: на это я имею право. Но какую? Портретов я рисовать не умею…

– А вы попробуйте, пером! – подсказал он.

– Не умею, никогда не рисовал.

– Начните вот хоть мой, – и расквитаемся…

Я молчал.

– Идет? Выпьем шампанского!

Мы чокнулись бокалами.

– Когда хотите, я вас не стесняю! Только не забудьте, за вами долг!

– Хорошо! – сорвалось у меня.

И вот об этом именно долге напомнил мне Хотьков при встрече на пароходе, напоминал и прежде, и потом мы забывали оба, считая его шуткой.

– Когда же начнете? – прибавил он шутя.

– Сейчас же! – шутя и я отвечал. – Меня удивляет не каприз ваш, чтоб я сделал ваш портрет пером: выражая471 в свое время этот каприз, вы только хотели любезно отклонить всякую благодарность за ваш подарок.

Он замотал головой:

– Ах, нет, нет, – я требую портрета непременно! Обещали, так делайте!

– А я удивляюсь, что вы с вашим характером могли вспомнить что-нибудь.

– Так спустимтесь вниз и выпьем опять шампанского, как тогда, и возобновим договор! Теперь жарко, мне пить хочется – и поговорим.

– С зельтерской водой, пожалуй, – сказал я, – да и некогда: мы через полчаса приедем…

– Однако все-таки… – говорил он, уже сбегая с лестницы. У буфета мы продолжали разговор. Тут приходили и уходили разные лица: кто спрашивал лимонад-газёз, кто пива, больше водки. Хотьков, как всегда, быстро вонзит глаза в идущего вверх – вниз, в каждого, схватит какую-нибудь выдающуюся или смешную черту и, как штрихом карандаша, одним словом назовет его: или только «нос-нос», или «ноги», взгляните «глазки-глазки!» и отмечал уродливость или красоту; невольно засмеешься, прибавишь сам что-нибудь – да к этому еще он подливал шампанское в стаканы, дал выпить глоток чужой девочке, шедшей мимо, и живо смотрел кругом, нет ли чего заметить, зацепить, – сделать что-нибудь.

– Кто бы это такая была, хорошенькая, там наверху? Я дознаюсь, – говорил он, – когда будем сходить с парохода.

– Оставьте ее, а скажите лучше, что вы теперь делаете? – спросил я, – вы знаете, как меня интересуют ваши работы?

– Спасибо вам, знаю, – сказал [он], положив мне обе руки на плеча и весело, дружески глядя мне в глаза. – Я пропасть наработал, приходите посмотреть. Я расскажу вам. Вот прежде всего в Испании: там надо купить несколько картин и снять копии с трех больших. Граф Г. дом отделывает на набережной; он там был и видел, одна в , а две в Мадрите, и хочет заказать. Славно, если б удалось, – поездка даром, – да тысяч шесть-семь за работу. А я между тем посмотрю там, погляжу типов, поработаю с натуры. У меня родилась мысль написать большую картину – бой быков.472 Я махнул рукой.

– Право! Денег кучу привезу, вот тогда… – Он закачал ногой и запел живой мотив. – Поедемте-ка, – прибавил он, – в самом деле, а?

– Нет, мне незачем туда, я на Волгу… – сказал я.

Хотьков так и встрепенулся:

– На Волгу? Вы не шутите? в самом деле? – да нет, вы так только…

– Вот вы, может быть, с Испанией шутите, – заметил я, – а я нет…

– И я нет: вот только граф воротится из Москвы, я сейчас же… через неделю и паспорт возьму. Я уж готовлюсь… А вы – на Волгу! Правда это?

– Конечно, правда: я на той неделе в четверг.

– В четверг, а сегодня у нас вторник, – рассчитывал он про себя. – Значит, через девять дней. Ведь и меня звали на Волгу…

– Ну вот: я знал – вас куда кто потянет, – перебил я, – вот вам и Испания! Хотите, я угадаю программу вашего лета: я думаю, что вы узнаете, кто та красавица наверху, и если познакомитесь с ней, то и будете искать Эскуриала в Павловске или напишите бодающихся коров на Обуховском шоссе вместо боя быков.

– Как же это: и от графа и по Волге – задаток взял, да на Черную речку…

– Задаток можно возвратить, передать другому, – почти про себя говорил я, – что и бывало не раз, а?

– Вот еще! Что мне красота: натура, больше ничего! Главное – поездить, поработать, нажить побольше денег…

– Что это вы все о деньгах: послушать вас, вы как будто только для денег и работаете. Что за жадность?

– Век, век такой! – припрыгивая, оправдывался он. – Это в ваше время работали просто «для звуков чистых и молитв», а теперь таких дураков не найдешь…

– Спасибо, молодое поколение.

Мы оба засмеялись.

– Деньги, конечно, нужны, – сказал я, – и все их любят – но у вас, милый Иван Иваныч, деньги как-то чудятся вам на палитре, в виде краски, и вы слабостью к ним страх как похожи на… Рембрандта…

– Спасибо, старое поколение! – сказал он, – неправда однако. Вы знаете, что у меня никогда денег нет, – прибавил473 он и с подавленной скромностью, как девушка, потупил глаза, – вот как я их люблю! Смотрите! – Он выворотил пустые карманы.

– А долги есть?

– Всегда! – Он вздохнул с сокрушением. И я тоже.

– А у вас нет?

– Нет.

– Как это вы делаете?

– Что?

– Как это вы долгов не делаете?

– Не умею. – Он опять вздохнул.

– Хотите я вас научу – но прежде пойдемте вверх, посмотреть, что делает красавица, – сказал он и вдруг оживился, запел.

– Вот, например, – дорогой говорил он, – посмотреть, познакомиться с ней – это ничего не стоит, дешево, а потом, когда сойдетесь покороче, понадобится, например, поехать на острова вместе, ведь экипаж понадобится: как же вы сделаете?

– Никак! Не возьму, – сказал я.

– А потом, если дело окажется подходящее… в театр, что ли ехать: ложу тоже не возьмете?

– Не возьму, – сказал я.

– А она захочет пикник устроить, за город или летом в Финляндию съездить на Иматру? А то, пожалуй, и за границу: осмотреть, например, вместе галлереи Дрезденскую, Луврскую, Антверпенскую? Или в Италию? Вы не поедете? Не всегда же в руках наготове держать кучу? Как же без долга? По-вашему, не ехать?

– Не ехать, – сказал я.

– А если у ней… положим, еще ближе сойдетесь… явится у ней желание порядочно одеваться, понравится ей какой-нибудь браслет…

– Потом карета, – подсказал я.

– И лошадь, грум… Как же без долга?

Мы вышли на палубу. Пароход входил в Неву. Хотьков пошел к дамам, потолкался опять около и опять ко мне.

– На Волге мне заказано запрестольный образ написать в церковь, а может, закажут и еще. Я еще в апреле триста рублей получил задатку, а ответа не написал, когда приеду. А вот теперь и напишу и с вами уеду в четверг. Где вы там будете?474 – Я заеду на родину, а потом поезжу, так, где случится, посмотрю…

– Так вот вместе, отлично: идет? И я с вами на родину, а потом вы туда, со мной… И поживем, да? – Он обнял меня за плечи рукой.

– Да полноте, милый Иван Иваныч: ведь вы сами знаете, что не попадете ни в Испанию, ни на Волгу, а куда-нибудь в третье место, как бывает всегда!

Хотьков не дослушал меня и бросился к выходу, к которому подбирались все пассажиры. Пароход подходил к пристани, Мы были сзади всех, я там и остался, а Хотьков через минуту был уже впереди всех и втерся почти в группу трех дам. Он совался вперед. «Позвольте, позвольте!» – отстранял его матрос.

Наконец, вышли. У самой пристани стояла карета и дожидался лакей. Дамы прямо шагнули в нее и поехали.

Я с парохода видел, как Хотьков сел и поехал за коляской. Он отыскал в толпе глазами меня и кивнул.

– Не забудьте же мой портрет! – крикнул он мне, сложив руки трубочкой около губ, и поехал. В толпе на меня оглядывались с любопытством, принимая меня за живописца.

«Не делайте долгу!» – хотел я крикнуть, но удержался.

Я далеко видел, как тряслась его маленькая кокетливая шляпа, как силилась извозчичья лошаденка догонять карету и все отставала, и, наконец, все скрылось за углом дома.