Онлайн чтение книги Трудная любовь
ГЛАВА СЕДЬМАЯ

С утра у Валентина было плохое настроение. Началось с того, что он прочитал гранки своего очерка о свадьбе и почти в каждой строке обнаружил прикосновение руки Копытова. Потом подошла Маро, долго стояла у стола и проговорила словно между прочим:

— Ольга ушла. Одна живет. Она правильно сделала. Я бы убежала. Да.

А Николай ходил радостный, чего-то напевал за своим столом, пренебрежительно, с превосходством поглядывал в сторону Валентина.

Поздно вечером, когда Валентин уже собрался уходить из типографии, позвонил Полуяров и унылым голосом предложил:

— Зайди ко мне, обязательно, дело есть.

Зачем он понадобился Полуярову? Да еще в такое позднее время? Заглянув в кабинет ответственного секретаря, Валентин увидел Олега. Всем своим видом — усталым выражением лица, небрежной позой — он старался подчеркнуть, что оказался здесь против воли. Полуяров был в рубашке с засученными рукавами, без галстука, словно собирался драться.

— Вот папиросы, спички, форточка открыта, курите, сколько душе угодно, — тяжело произнес Полуяров, прошелся по кабинету, видимо, не решаясь начать разговор. — Олег, заранее извиняюсь. Чтобы избежать кривотолков, буду выражать свои мысли прямо.

Олег закурил.

— Я предлагаю вам, — неестественно громко продолжал Полуяров, — искренне, ничего не скрывая, по душам поговорить о том, какими качествами должен обладать журналист.

— Советский журналист, надо полагать? — насмешливо спросил Олег. — Увольте меня от теории. Я есть хочу.

— Теорию мы сейчас же применим на практике. И я хочу есть. И ты, Валентин, наверное не откажешься закусить?

Валентин кивнул, изумленно рассматривая Полуярова. Тот спросил:

— Что же значит — быть советским журналистом?

— Не искажать намеренно фактов, не гнаться за гонораром и прочее, всем известное, — скороговоркой выпалил Олег.

— Всё?

— В основном.

— А ты, Валентин, что на этот счет думаешь?

Валентин подсознательно почувствовал, что разговор идет очень серьезный. Да и Олег судя по всему догадывается об этом.

— Нужно быть убежденным, принципиальным, — негромко проговорил Валентин, не найдя более точных слов.

— Несколько обще, — недовольно отозвался Полуяров.

— Стиль Лесного, — насмешливо вставил Олег.

— Быть журналистом, — спокойно поправился Валентин, — значит писать только о том, о чем не можешь не писать.

— Здесь я бы поставил семь восклицательных знаков, — предложил Олег.

— Нет, предложение сугубо повествовательное, — сказал Валентин. — Писать не потому, что об этом надо писать, не потому, что за это платят деньги, а потому, что это тебя волнует, что ты высказываешь свои убеждения, отдаешь душу…

— Ты напрасно пошел в газету, Лесной, — с комической серьезностью произнес Олег, — шел бы ты лучше в мелодекламаторы.

— Я согласен с тобой, — и Полуяров жестом попросил Валентина молчать. — У меня только маленькое добавление. Честным может считаться тот журналист, который имеет моральное право, повторяю, моральное право писать о том, о чем пишет.

Олег встал, поклонился и сказал:

— Я предпочитаю работать, а не философствовать. А на болтовню, извините, у меня нет времени.

— Ты изменил Ларисе? — тихо спросил Полуяров.

— Что?! — вырвалось у Валентина.

— Это наглость, — сквозь зубы проговорил Олег, — это бестактно. Вы не имеете права… Вы имеете право уродовать мои статьи, но не смейте…

— Не кричи, — устало сказал Полуяров, сел, обхватил голову руками.

— Вы вообразили, что если являетесь моим начальником, то можете позволить себе что угодно? — бормотал Олег. — Вы хотите сделать вид, что заботитесь о людях! Наглость!

— Это правда, Павел Павлович? — спросил Валентин.

— Правда, — Полуяров дышал тяжело, будто после физической работы. — Может быть, это наглость, Олег. Может быть, я не имел права так разговаривать с тобой да еще при постороннем человеке. Может быть. Но надо. Всей редакции понравился твой фельетон «Сорняк». Ты удачно написал о мерзавце, бросившем жену с детьми… Жаль, что фельетонист ведет себя не лучше.

Олег справился с волнением, сел и нервно рассмеялся.

— Между прочим, это не первый случай, когда меня пробуют выжить из редакции, — сказал он. — Кому-то я встал поперек дороги. Не проще ли не тянуть, не подкапываться, а сразу? Так, мол, и так: не желаете ли уйти по собственному желанию? Уйду. С удовольствием уйду. Вы удовлетворены?

Полуяров молчал, тер глаза руками, словно хотел спать.

— Был я сегодня у нее, — тихо проговорил он, — жутко…

— У вас нет доказательств!

— Иди, Олег. Не мути душу. Жалко мне Филиппа Владимировича. Мы с ним у Ларисы встретились. Тебе, пожалуй, лучше пока не видеться с ним. У него рука крепкая.

Олег дошел до дверей нетвердым шагом, помедлил, видимо, ожидая, что его окликнут, и вялым движением толкнул дверь.

— Зачем вы меня позвали? — спросил Валентин.

— Не знаю, — ответил Полуяров, — решил почему-то позвать. Да и трудно было бы мне одному разговаривать. А тебе полезно знать о таких вещах. Погулять не хочешь?

С главной улицы они свернули в переулок. Там почти не встречалось прохожих, редкие фонари и тишина делали его таинственным и мрачноватым. Шли молча.

— Олег докатился до точки, — вдруг сказал Полуяров. — Его мне нисколько не жалко. Может, и неверно так думать, но я против нянек при великовозрастных младенцах. Ну их к лешему! Олег мне однажды любопытную историю рассказал. Он-то ей не придал никакого значения, а я запомнил. Он, когда еще в школе учился, написал письмо в редакцию областной газеты о том, что школьники играют в уличную денежную игру «чику». Письмо напечатали, а в день выхода газеты Олег был пойман с поличным — сам играл… Может быть, с этого и началось? Ведь «Сорняк» не первый его фельетон о семье… Кто знает, может быть, вовремя его и удалось бы остановить… Что молчишь?

— А что говорить? — искренне признался Валентин. — Говори не говори — поздно.

— Зайдем ко мне? — спросил Полуяров. — Ты ведь холостяк, свободный человек… Все равно на ум ничего не идет. Да еще забыл жену предупредить, что задержусь, будет баня.

Жил Полуяров в деревянном двухэтажном доме. У дверей на проволоке висела ручка звонка. Полуяров дернул несколько раз. За дверью послышались шаги, и женский голос обрадованно спросил:

— С приятелем, конечно, явился?

— А что, нельзя?

— Твое счастье.

Полуяров пропустил Валентина вперед и, набрасывая щеколду, прошептал:

— Страшны только первые минуты.

— Не храбрись, Павлик, все равно ведь боишься.

В свете неяркой лампочки Валентин, обернувшись, увидел маленькую темноволосую женщину, похожую на девочку. Девочку она напоминала и обиженным выражением круглого, широкоскулого лица. Смотрела она исподлобья, но в узких, чуть раскосых глазах пряталась шаловливая улыбка.

— Виноват, Ли-за, — серьезно сказал Полуяров, — закрутился.

Он протянул руку, чтобы погладить жену по голове, но Лиза отклонилась в сторону, и рука опустилась на плечо.

— Рассчитываешь, что растаю? — быстро проговорила Лиза. — Трудно было позвонить? Снять трубку, сказать «задерживаюсь», и все?

Полуяров подталкивал ее вперед, приговаривая:

— А все-таки ты уже не мечешь молнии. Отошла. На кухне Лиза протянула Валентину руку и предложила:

— Зовите меня просто Лизой, я так с детства привыкла, и не стесняйтесь.

Кухня была маленькая, чистенькая, заставленная вещами. Видно было, что прежде чем их разместить, хозяева основательно подумали. Все стояло на своих местах.

Дома Полуяров казался другим человеком, изменилось даже выражение глаз. Сейчас они были спокойными, чуть рассеянными. Чувствовалось, что человек пришел домой, и дом для него — отдых.

На столе появились тарелки с дымящимся борщом, Лиза все делала легко. Ее руки несколько раз взлетели к полкам с посудой, и на столе улеглись ложки, вилки, хлеб. Она сделала несколько движений — и хлеб оказался мелко нарезанным.

— Питайтесь, — пригласила она. — На работе начальник Павлик, а здесь слушайтесь только меня. Павлик, не смотри на меня грозно, я не с тобой разговариваю. Вы знаете, Валя, он при посторонних старается выглядеть строгим, а на самом деле он веселый.

— Ты замучаешь его разговорами, — сказал Полуяров.

— Я замучаю, я и накормлю.

— Что мне с ней делать, не знаю, — озабоченно произнес Полуяров, когда Лиза ушла. — Устает за день. Бодрится, а глаза сонные.

— Трудно так жить? — спросил Валентин.

— Наверное… — Полуяров усмехнулся. — Тяжеловато бывает. Иногда — очень.

— Я не представляю себя семьянином, — признался Валентин, которого после вкусного обеда одолела истома. Приятно было сидеть и дымить папиросой. — Кажется мне, что никогда у меня семьи не будет. Я, может быть, очень коряво выражусь, но не представляю, не понимаю, что такое жена, чем она от обыкновенной женщины отличается. Не знаю.

Видно было, что Полуярову хотелось рассмеяться, но он переборол желание и ответил серьезно:

— И не узнаешь до срока. Вся беда в том, что мы, пока не женаты, неправильно относимся к женщинам. Не за то их любим, за что надо любить. Не тем поклоняемся, кому поклоняться надо. Что нам в женщинах нравится? Глазки, губки, ножки, легкость в мыслях и прочее. Нравятся те, которые с презрением говорят о кухне и красиво о страсти. Ну и попадаемся, как рыбки на жирных червей, извини за прозаизм. Тянет нас к дамочкам, кои хороши только вне семьи…

Они разговаривали, пока Лиза не позвала из комнаты.

Лиза сидела за чертежным столом, втиснутым между кроватью и книжными полками. Дальше, вдоль стены, стояли письменный стол, шкаф, этажерка. Посередине — круглый стол, рядом — детская кроватка. Вся мебель размерами была чуть меньше обычной, будто подобрана под рост Лизы.

— Скучно мне, — прошептала она, — давайте чай пить здесь.

Домой Валентин возвращался поздно. Хозяйка наказала его за это тем, что не истопила печь. В другой раз он смущенно смолчал бы, но сейчас сказал:

— Сам истоплю. Ключ от дровяника где?

Изумленная старушка без слов отдала ключ, и через некоторое время Валентин уже сидел на полу, глядя на пламя в печи…

* * *

…А вдруг ничего не было? Просто приснился дурной сон, сейчас она проснулась, и Олег вот-вот войдет в комнату. Стучат?.. Нет, тихо. Все это было… Кажется, еще одно усилие, еще раз закусить губы и — будешь уверенной, спокойной. А сердце ноет, оно глупое, оно ничего не понимает.

Здесь, на этом стуле, сидел Полуяров, и она рассказывала ему об Олеге. Потом пришел Филипп Владимирович, целовал ей руки и так разволновался, что Ларисе пришлось успокаивать его.

Стучат?.. Стучат! Лариса бросилась в коридор, толкнула дверь.

— Добрый вечер, — ласково проговорила стоявшая на лестничной площадке Лидия Константиновна. — Как далеко вы живете! Извините, что поздно навещаю вас.

Лариса пропустила ее вперед, а сама задержалась в коридоре, чтобы собраться с силами. Она впервые заметила, как похож Олег на мать.

— Где же вы, Ларочка? — позвала Лидия Константиновна. — У вас уютно, симпатично. Не лучше ли стол переставить сюда? Да, кстати, я ведь по делу. Я хочу забрать вещи. А почему у вас такой больной вид? Вы нездоровы?

— Насморк. Какие вещи?

— Только не пейте стрептоцид: действует на сердце. У вас как с сердцем? Вещи Олега, разумеется.

— А! — Лариса чуть не вскрикнула. — Пусть сам придет.

— Сам?! — с ужасом спросила Лидия Константиновна. — Он не может. Не обижайтесь, но ему неприятно. Дома творится что-то страшное. Отец ударил его… Олег измучился. Довольно с него. Он и так много пережил.

«Плакать я не буду, — подумала Лариса, — скорей бы она ушла», а вслух сказала:

— Вон чемоданы. Я все уложила.

Задержавшись в дверях, Лидия Константиновна заботливо, мягким голосом, совсем, как Олег, попросила:

— Ради бога, ни о чем не беспокойтесь. Деньги вы будете получать абсолютно аккуратно.

— Вот спасибо, — кусая губы, ответила Лариса, — вот хорошо…. А сколько вы будете платить мне?

— Рублей триста-четыреста.

У Ларисы зачесалась правая ладонь. Казалось, разожмись кулак, и рука сама ударит эту даму по щеке. Лариса шагнула назад, прошептала:

— Немного…

— Расходы по разводу мы…

— Идите к черту, — устало сказала Лариса, — убирайтесь.

Несколько дней она пролежала в постели. Иногда ей казалось, что она оглохла, но потом поняла: просто все молчат. Никто не говорит ни слова. И Лариса молчала. Боль бродила по всему телу, чаще останавливаясь в сердце.

— У нее сильное сердце, — услышала она однажды незнакомый голос и поверила в это. Действительно, у меня сильное сердце, доказывала себе Лариса и чувствовала, что оживает. Иногда она видела перед собой Олега, говорила:

— Чудак. До чего ты довел меня. Так умереть можно. Олег плакал, и она боялась протянуть к нему руку.

И все-таки не выдержала, протянула…

— Ей легче, — сказал Филипп Владимирович.

«Неправда! — хотела крикнуть Лариса. — Вы ничего не понимаете! Я умираю…»

Первый раз она вышла из дому вечером тридцать первого декабря.

Падал и падал снег, спешил на землю. Шли шумные, по-праздничному беззаботные люди. Лариса смотрела под ноги, боялась взглянуть в лица встречным: каждый мужчина походил на Олега. Где он сейчас? Что делает? Наверное, завязывает перед зеркалом галстук и напевает. А ей что делать? Какую песню петь?

Домой она вернулась в одиннадцатом часу.

— Идем к соседям? — спросила Александра Яковлевна. — Очень зовут. Новый год. Праздник ведь.

— Да, — печально согласилась Лариса, — весело… Кому я нужна, такая?.. Здесь больно, режет, — она положила руку на сердце. — Болит и болит. Уснуть бы. Я пойду лягу.

Она ушла в комнату, чтобы не смотреть в глаза Александры Яковлевны. Стыдно.

Кто-то стучит. Кого-то несет нелегкая.

— С Новым годом, — услышала она голос Валентина. — И обязательно с новым счастьем. Не выгоните?

— Зачем пришел? — удивленно спросила Лариса, выйдя на кухню.

— Новый год встречать.

— На кладбище сейчас веселее, чем у нас, — усмехнулась она.

— А я не за весельем пришел. Ты посмотри, чего я накупил! — похвастался Валентин, вываливая на стол кульки и пакеты. — Тебе что есть можно?

— Сегодня все, — разрешила Александра Яковлевна.

В дверь забарабанили.

— Это Маро, — сказала Лариса.

Маро ворвалась на кухню, кинулась к подруге, легко и осторожно подняла ее на руки и пропела:

— Баю-баюшки-баю. Роди, душа, пожалуйста, девочку, только ростом меньше, чем я. Нянькой буду. А?

— Сговорились? — Лариса посмотрела на Маро и Валентина. Они отрицательно покачали головами и рассмеялись. Когда сели за стол, Маро вскрикнула:

— Ой, мне страшно! Я забыла! Если он убежал, он правильно сделал! Я дура! Да!

Разбросав стулья с дороги, она выбежала из комнаты. Валентин направился было за ней, но остановился, услышав бой часов.

В дверях показалась Маро. Она тащила за руку Максима Максимова.

— Ух! — облегченно вздохнула она. — Он замерз. Он меня ждал.

Часы били восьмой удар. Рюмки под руками не оказалось, и вино для Максима стали наливать в солонку (соль высыпали прямо на скатерть). Он замотал головой и показал глазами на графинчик с водкой.

— С Новым годом! С новым счастьем!

Выпили точно под двенадцатый удар.

— Вот теперь — здравствуйте, — сказал, сняв полупальто, Максим. — Страху-то я натерпелся. Думал, придется мне из-за Маруси сосульки вместо вина глотать.

— Ты молчи! — возмутилась Маро. — Ты водку пил!

— Я меру знаю, — заверил Максим.

— Пора бы, Маро, представить своего кавалера, — сказала Александра Яковлевна.

— Он не кавалер, он… Максим, — потупив глаза, пробормотала Маро. — Он песни смешные поет. Пой.

— После первой не могу. Голос мерзлый.

— Я тост скажу, — Маро встала. — Пословица есть. Без вина можно жить, без хлеба трудно жить, без воды можно долго жить, без воздуха можно совсем мало жить. А без чего совсем нельзя жить? Выпьем за это!

— А за что? — недоуменно спросил Валентин.

— Ясное дело, — крякнув, ответил Максим. — Само собой, за любовь.

— Ай! — вскрикнула Маро и погрозила ему кулаком. — Никто так не думал. Один ты. Без дружбы нельзя жить. Да!

— Ну, Маруся, кому как. Мне лично…

— Пой! — приказала Маро.

Максим нехотя отодвинул от себя тарелку с винегретом, сделал тоскливое выражение лица и затянул обреченным басом:

Потом Максим скорбно сообщил, что братьев осталось пять, четыре, три, два. Чуть не рыдая, он стонал:

— И такого певца ты хотела заморозить! — воскликнула Александра Яковлевна, увидев впервые за несколько дней улыбку на лице дочери.

— Хорошо спел? — спросил Максим.

— Он сейчас водку просить будет! — Маро всплеснула руками.

— Ага, — подтвердил он, — угадала. И откуда ты все знаешь, Маруся?

Немного опьянели. Маро тормошила и без конца целовала Ларису, рассказывала ей на ухо:

— Он совсем хороший. Он меня Марусей зовет. Только он очень ухаживает.

Посторонний человек не заметил бы, что все сидевшие за столом чувствовали себя одной семьей. И лишь быстрые взгляды в сторону Ларисы говорили о том, что все думают о ней. Вино было на исходе, и Валентин, как тамада, отвергал многочисленные предложения Максима.

— Есть тост, самый важный, — сказал Валентин. — Выпьем за газету, за журналистов, за то, что о них не пишут, за то, что их чаще ругают, чем хвалят. Выпьем за то, чтобы стать журналистами — настоящими, смелыми, беспокойными!

— Правильно, — негромко произнесла Лариса. Она сидела, сложив руки на груди, скорбная, сосредоточенная. — Спасибо вам. Не бойтесь, я не буду плакать. Мне хорошо… Да, мне хорошо, ребята… — Она пересилила себя, выпрямилась. — Будем работать. Будем писать.

Максим взял Маро за руку. Лариса посмотрела на свою руку и сжала ее в кулак.

* * *

Олег пил много и не пьянел, не мог изгнать из памяти неприятные мысли, не мог почувствовать себя веселым и свободным. Лидия Константиновна ободряюще кивала ему, а он отворачивался. В соседней комнате сидел над рукописью отец. Недавно он впервые в жизни ударил своего сына.

Олегу казалось, что на щеке остался след.

Всем было весело. Лидия Константиновна, как обычно, умело подобрала компанию, разношерстную, но быстро столковавшуюся. Вино развязало языки, и никого не интересовало, почему мрачен Олег, а хозяин не выходит из кабинета. На кухне домработница меняла холодные компрессы на горячих лбах двух адвокатов и молодого поэта, который поднял слишком много тостов за свой талант.

Чтобы побороть смутное предчувствие какой-то беды, Олег часто подходил к столу и пил.

Вдруг мозг прорезала ясная мысль — Лариса! Олегу почудился ее голос: «Олик, милый…» Он оттолкнул от себя девушку, с которой танцевал, и, еще не соображая, что делает, выбежал в прихожую, натянул пальто.

— Ты куда? — испуганно вскрикнула Лидия Константиновна.

— Что ты ко мне пристала? — сжав кулаки, Олег повернулся к ней. — Что тебе от меня надо? Отпусти меня!

Но Лидия Константиновна крепко держала его за рукав. Еще мгновение, и сын отшвырнул бы ее от себя, но в дверях появился Филипп Владимирович.

— Пусть идет, — негромко сказал он, — не держи его.

— Он… он упадет где-нибудь, — в страхе проговорила Лидия Константиновна. — Он… ты видишь… упадет.

— Пусть упадет, — спокойно повторил Филипп Владимирович, — хуже не будет.

Олег шел в распахнутом пальто, держа в руках перчатки. «Лариса, Лариса, — твердил он, — прости. Ты лучше их всех». С каждым шагом он все больше пьянел. И чем больше пьянел, тем быстрее шагал. Он не видел ни дороги, ни встречных прохожих.

Очнувшись, Олег догадался, что стоит у дверей в квартиру Ларисы. Попятился назад, осторожно, на цыпочках спустился по ступеням, вышел на улицу.

Мела метель… «Олик, милый…» Он снял шапку, чтобы остудить голову. Стоял долго и, вдруг вздрогнув, снова открыл дверь в подъезд, пошел наверх.

— Лариса, — выговорил он, когда постучал.

На площадку вышел Валентин, взял его за плечи и повернул к лестнице. Олег вырвался и пролепетал:

— Где Лариса?

— Уйди отсюда, — угрожающе сказал Валентин. — Честное слово, сброшу с лестницы.

— Бросай, — с пьяной трагичностью согласился Олег. — Бросай. Мне все равно. Вы все против меня. А она…

— Ладно, ладно, отправляйся назад, откуда пришел.

— Проводи его, Валя.

Из дверей вышла Лариса.

— Проводи, — повторила она, — а то он где-нибудь свалится.

Олег припал к ее плечу. Он лишь сейчас почувствовал, что продрог. Лариса взяла из его рук шапку, надела ему на голову.

— Лариса, — с трудом выговорил Олег, — вот я… к тебе… а они…

— Я знала, что ты придешь, знала, — прошептала Лариса, поцеловав его в лоб, застегнула пальто, надела ему перчатки. — Хорошо, что пришел… — и оттолкнула: — Иди.