Онлайн чтение книги Тысяча акров A Thousand Acres
10

Кэролайн исполнилось шесть, когда умерла мама. Поначалу планировалось, что ее заберет к себе мамина кузина Эмма из Росчестера в Миннесоте. Та работала старшей медицинской сестрой в частной больнице, и ни мужа, ни детей у нее не было. Этот вариант активно обсуждался во время маминой болезни, и многие прихожанки, любившие читать про сироток, считали его весьма романтичным. Тетя Эмма отлично зарабатывала, так что красивая одежда и городское образование были бы Кэролайн обеспечены. Но папа, вопреки всем разговорам, заявил, что мы с Роуз достаточно взрослые, чтобы позаботится о сестре, – и Кэролайн осталась на ферме.

Она росла послушной и некапризной: играла с нашими старыми куклами, ела все, что давали, убирала за собой игрушки и не пачкала одежду. Сельскохозяйственная техника ее не интересовала. Сеялки, буры, тракторы, кукурузные жатки, грузовики совершенно не занимали ее, как и домашние животные. Ей не было дела ни до свиней, ни до кошек и собак, которые иногда у нас появлялись. Она никогда не убегала за дорогу и не отходила далеко от дома. Никогда не забиралась на решетки дренажных колодцев. Идеальный ребенок, воспитывать которого одно удовольствие: мы только шили одежду для ее кукол, пекли пироги, читали книги вслух и учили ее быть аккуратной, хорошо кушать, вовремя ложиться спать, обращаться к взрослым на «вы» и делать домашнюю работу. Ничего особенного, все то же самое, чему и нас учили в детстве. Однако – папа не уставал это повторять – в отличие от нас она была само совершенство: не упрямилась и не сторонилась людей, как я, не хулиганила и не грубила, как Роуз, всегда мила и ласкова. Целовала своих кукол и отца, когда тот просил. Стоило ему сказать: «Дочка, поцелуй меня» (то ли приказывая, то ли выпрашивая), как Кэролайн тут же залезала к нему на колени, обхватывала ручонками и чмокала прямо в губы. Смотреть на это спокойно я не могла. Внутри меня будто начинал ворочаться огромный тяжелый булыжник. Несговорчивость или отвращение, видимо, настолько явно проявлялись у меня на лице, что ко мне отец с подобной просьбой не обращался.

К девятому классу принципы воспитания Кэролайн немного изменились, но все же мы не ограничивали ее строгостью, наоборот, считали, что у сестры должна быть нормальная жизнь, как у всех старшеклассников: с танцами, свиданиями и прогулками. Никто не заставлял ее возвращаться домой на школьном автобусе сразу после уроков – пусть гуляет, ходит в гости к городским подругам и даже иногда остается у них ночевать, если зовут. Роуз, которая к тому времени уже работала, давала ей деньги на наряды, а я не возражала. Если сестру приглашали на день рождения, мы вручали ей деньги на подарок. Таковы были наши принципы, и они резко отличались от взглядов отца, который считал, что нет места лучше дома, покупать вещи – неоправданное расточительство и раз мы платим за школьный автобус, то Кэролайн обязана на нем ездить. Мы покрывали сестру и выгораживали ее перед отцом. В старших классах мне даже удалось уговорить его разрешить ей пригласить своего парня на школьные танцы. Роуз подарила сестре подписку на журнал «Гламур» и даже научилась копировать простенькие модные наряды, которые в округе Зебулон не продавались.

Мы отлично ладили с Кэролайн. Подростком она была такой же покладистой, как и в детстве. Школу закончила с отличием и поступила в университет, как мы и планировали. Не стала ни женой фермера, ни фермером, а выбрала другой, более яркий и перспективный путь. Иногда она спрашивала нас с Роуз (без всякой задней мысли):

– Не понимаю, почему вы не уехали с фермы. Неужели вам никогда не хотелось другой жизни?

Такие вопросы безумно раздражали Роуз, а мне нравились. Они доказывали, что мы превосходно справились со своей задачей.

Забросив Роуз домой, я решила позвонить Кэролайн, но проезжая мимо папиного дома, увидела, что его пикап оставлен на подъездной дорожке, а сам он неподвижно сидит в мягком кресле перед окном в гостиной и, не отрываясь, смотрит на улицу. Один его вид моментально вытеснил у меня из головы все прочие мысли. Мне не хватило духу тут же развернуться и пойти к нему, однако, приехав домой, я не смогла заставить себя выйти из машины и уже представляла, какие заголовки появятся в окружной газете: «Местный фермер найден мертвым в собственном кресле». Если бы Роуз спросила не о том, что для меня самое сложное, а какая у меня самая дурная привычка, то я бы ответила: представлять всегда наихудшее.

Я вышла из машины и захлопнула дверь. И тут же ее открыла, села обратно и завела мотор. Проезжая, я видела, что папа все так же прямо сидит на прежнем месте, но, возможно, это ручки кресла не дают телу сползти. Вдруг отец поднял ладонь к подбородку. Я выдохнула и повернула к дому. Когда я вошла, он сказал:

– Что нужно?

– Ничего.

– Ты два раза проехала мимо окон.

– Я вернулась посмотреть, что ты делаешь.

– Читаю журнал.

Ни рядом с креслом, ни на столике никаких журналов не было.

– Смотрю в окно, – бросил он.

– Ну и отлично.

– Отлично, да.

– Тебе что-нибудь нужно?

– Я обедал. Разогрел еду в микроволновке.

– Хорошо, – кивнула я.

– После микроволновки еда остывает быстрее. Не успел доесть, как все уже стало холодным как лед.

– Никогда о таком не слышала.

– Это так.

– Я возила Роуз в больницу.

Отец отодвинулся. Я проследила за его взглядом и увидела Тая, пахавшего западное поле. В тишине был слышен отдаленный гул трактора.

– Она в порядке? – спросил отец.

– Да. Врач сказал, что все хорошо.

– Случись с ней чего, девчонкам ее будет несладко.

Что на это ответить? Выражал он таким образом недовольство Питом? Или сомневался, что я смогу заменить девочкам мать? Вспоминал нашу жизнь после смерти мамы? Напоминал об ответственности Роуз? Или просто делился общими наблюдениями из опыта животноводства? Тай бы наверняка сказал, что за этой грубоватой фразой отец хотел спрятать собственные чувства: это нам всем, и ему в первую очередь, будет несладко, ведь Роуз все-таки – его дочь. Но мне кажется, отцу подобные переживания были совершенно не свойственны. Никогда.

– С Роуз все хорошо. Волноваться не о чем, – сказала я.

– Волноваться тут действительно не о чем. И так дел хватает.

– Да, конечно.

Я оглянулась по сторонам: может, надо сделать что-нибудь по дому, тогда мое появление не будет выглядеть так нелепо. Я всегда боюсь, что люди догадаются о моей привычке ждать худшего. Не очень-то приятно, когда тебя навещают только потому, что решили, будто ты умер. Однако отец и сам отлично справлялся с домашними делами, кроме готовки, стирки и генеральной уборки. Посуда была вымыта и расставлена на сушилке, кухонный стол вытерт, пол подметен. Отец всегда неукоснительно выполнял правило «Убирай за собой». Я перевела взгляд на отца. Он опять уставился в окно.

– Я испекла пирог с ревенем и клубникой. Занесу тебе кусок на ужин. Клубника уже пошла. Я не говорила?

– Почему он пашет это поле? Бобы уже посеяли?

– Не знаю. Наверное.

Отец молча следил за трактором.

– Папа? Приходи к нам сегодня на ужин, если хочешь. Сам и спросишь у Тая.

Отец не отрывал глаз от окна, лицо его багровело.

– Папа?

Он не повернулся и не ответил. Я стала нервничать. Мне хотелось немедленно уйти, сбежать.

– Папа? Тебе что-то нужно? Я ухожу.

У кухонной двери я оглянулась; отец сидел, не оборачиваясь, все так же прямо. Не пошевелился он, и когда я отъезжала от дома. Меня напугало то, с каким остервенением он следил за Таем, невинным пахарем, искренне старающимся никогда не отклоняться от борозды. Зеленый трактор медленно полз от одного конца поля к другому, а отец следил за ним будто через прицел винтовки.

Где-то через полтора часа мне позвонила Роуз.

– Почему папа сидит перед окном в гостиной и пялится на ваше южное поле?

– Все еще сидит?

– Да. Я увидела его, когда поехала в Кэбот за хлебом, и когда вернулась, он все еще сидел. Остановилась напротив окна, вышла посмотреть, а он даже не пошевелился.

– Где Пит?

– Ремонтирует сеялку. Возится с ней с самого утра.

– Тай еще пашет? Мне из дома не видно.

– Когда я проезжала мимо, он начинал крайнюю борозду рядом с дорогой.

– Значит, папа следит за ним. Что-то не так. Он был ужасно зол и даже не обратил на меня внимания, когда я зашла к нему.

– Ну и хорошо. Ничего не просит – и ладно.

– Тебе не кажется это странным?

– А ты что хотела? Он сам отошел от дел, теперь будет следить за Питом и Таем. Думала, он увлечется рыбалкой? Или во Флориду переедет?

– Я вообще об этом не думала.

– Теперь ему только и остается, что пялиться на всех помертвевшим взглядом. Так что лучше нам к этому привыкнуть, – бросила Роуз и положила трубку.

Я улыбнулась, представив, как Роуз смотрела на отца: наверняка вышла из машины, встала руки в боки и уставилась на него. Как перед дракой. Они сто́ят друг друга.

Я нажала на телефоне отбой и тут же занесла руку, чтобы набрать номер Кэролайн, но остановилась, почувствовав неожиданную робость, будто мне предстояло преодолеть пропасть. Внезапно мне стало ясно: звонить надо было сразу, в воскресенье вечером, а не теперь, по прошествии четырех дней. Роуз я бы начала названивать тут же, раз за разом набирая номер, пока не возьмет трубку, а про Кэролайн я просто забыла. Все эти дни я думала только о папе, Роуз и, если уж быть честной, о Джессе Кларке. Мы с Кэролайн никогда не были особенно близки, а последнее время общались не чаще одного раза в три недели, когда она приезжала на ферму на выходные. Да и вообще, сельские жители в 1979 году все еще побаивались междугородних вызовов и не доверяли телефонной связи. В 1973 году нас подключили к спаренной абонентской линии, так что обсуждать по телефону конфиденциальные вопросы считалось рискованным. А кроме того, я настолько привыкла советоваться с Роуз обо всем, что касалось папы и Кэролайн, что теперь делать то же самое с самой Кэролайн казалось необычным и даже пугающим. Да еще эта ее привычка докапываться до всего, все подвергать сомнению и задавать неудобные вопросы. Вдобавок начальство Кэролайн не поощряло личные телефонные разговоры в рабочее время. Все линии прослушивались, потому что клиенты платили деньги за консультации по телефону. Я еще раз нажала отбой и положила трубку. Воскресенье – крайний срок. Если Кэролайн к этому времени не объявится, я точно ей позвоню.