Онлайн чтение книги Убийца нужен…
XXIII

Франсис вырвался из оцепенения, как вырывается из моря обессилевший пловец. Его измучил гипс, голова гудела, лоб был словно налит свинцом. Точно припомнить свой сон он не мог, но у него осталось ощущение, будто по дороге он потерял что-то важное. И тут он вспомнил — он обещал Лиз встретиться с ней сегодня вечером. Реальность ставила его в тупик. Еще утром он не думал об этом. Парни болтали о том, как будет отпразднован День Победы, а он никогда не говорил Лиз, как много значит для него этот праздник. Быть может, не хотел вызывать призрак отца? О том, как Франсис дрался в маки, Лиз знала, он сам рассказал ей. Он не боялся, что тень отца станет между ними, и поэтому рассказывал так же свободно и естественно, как Лиз о своем детстве. Это была победа, его победа. Такого праздника начинаешь ждать накануне, хотя он отмечается лишь на следующий день. Давно не приходилось ему возвращаться к хорошим воспоминаниям, всегда их заслоняли другие, более поздние и в корне их отрицающие. В сорок пятом он был победителем, а в пятьдесят четвертом вернулся искалеченным и разбитым. Но он не перебегал в другой лагерь! Подумать только, в сорок пятом они вместе с вьетами праздновали победу над гитлеризмом!.. Так о чем он думал?.. Ах, да. Как ее звали, ту девчурку из Тонкина, которая плакала у него на груди после того, как ее изнасиловал Людо? В памяти Франсиса опять воскресла эта чужая страна с ее рисовыми полями, плотинами и разливами неподвижной воды…

Теперь история этой девочки неразрывно связывалась у него с историей Лиз. Почему же он не вспомнил о ней, когда Лиз рассказывала ему о своих бедах? Ведь даже внешне та девчурка была похожа на Лиз, несмотря на различие рас, на то, что их разделяла половина земного шара. Обе одинаково трясли головой, точно пытаясь сбросить непосильный груз, обе были изящны и хрупки и одинаково всхлипывали, прерывая себя рыданиями. Франсис знал, что Людо мерзавец. Однако они шли дальше и задерживаться в той деревне не собирались. Конечно, можно было заявить о Людо начальству, но это означало бы почти наверняка, что в первом же бою Франсис получит шальную пулю в затылок. Людо пользовался в полку большим авторитетом. Это был профессиональный убийца, отличная боевая машина, исправно работавшая еще в предыдущую войну. Как-то раз Людо грубо окликнул его: «Что там у вас не получается, лейтенант?» — Франсис смолчал. Впрочем, Людо тоже убит. Его застрелили в Ханое, прямо в центре города, когда он был в отпуске. Франсис вспомнил имя девушки, он никак не мог отделаться от образа растрепанной, рыдающей Ву. Когда это случилось, в пятидесятом? Или в пятьдесят первом? За три года он ни разу не вспомнил о маленькой Ву. А сколько лет он не вспоминал об августовском вечере сорок четвертого года, когда взорвал гранатами два набитых дарнановцами грузовика, которые заехали в тыл их лагеря в зарослях?

Упорнее всего держался в памяти подросток, ожидавший смерти в бревенчатой хижине. Бедняжка Лиз! Все удары по ней отзывались в душе Франсиса. Немыслимо соединить его страшное прошлое с его настоящим. Чтобы стать еще ближе к Лиз, надо рассказать ей слишком много ужасного. Да и поймет ли она?

Совесть раскрыла перед ним новую, чистую страницу, и его угрызения обострились. Он открыл глаза, чтобы разогнать черный туман, в котором тонул. Хорошо хоть, что следующую ночь он сможет провести вне этого ада. Впрочем, он унесет его в себе…

Он услышал, что вокруг него кричали, и поднялся. Обращались к нему:

— Слыхал, Рувэйр? Дьен-Бьен-Фу пал!

Он подскочил, но боли не ощутил. Как при местной анастезии, когда видишь, как в твое тело входит ланцет. Чувствуешь толчок, а боли нет. Он только проворчал: «Мерзавцы…»

Но вряд ли он смог бы ответить, кто именно мерзавцы. Во всяком случае, не вьеты. Быть может, Плевен, которому на площади Этуаль набили морду ребята из экспедиционного корпуса. А быть может, Бао-Дай и разные Лавердоны, все те, кто состряпали эту мясорубку и засунули его туда… Он сейчас же улегся. Еще вчера он спорил бы до хрипоты. Сегодня он хотел покоя, чтобы подумать и разобраться. Уже давно, читая ежедневные сводки, он чувствовал, что ребятам в Дьен-Бьен-Фу — крышка. Теперь он должен понять, почему так получилось, почему их позволили захлопнуть в этой ловушке. Он быстро утомился и мысленно махнул рукой: он давно жил по приказам и уставам, давно стал машиной, выполняющей, что ей положено. Все держалось только на дисциплине. Он хотел лишь знать, почему это известие причинило ему такую боль. Не потому ли, что и сам он не знал, как спастись, как выбраться?

В тот день, когда он подорвался на мине, он еле проснулся в госпитале после операции. Сосед поздравил его с «удачным ранением». Будь Франсис в силах подняться, он тут же сломал бы ему челюсть. А тот настаивал: «Да ты послушай меня, чего ты бесишься? Дурак, тебя же репатриируют!» Бывают слова, которые слышишь постоянно. И сам повторяешь их бездумно, механически. Но вот приходит день, когда такое слово начинает звучать непривычно, как новое, ранее неизвестное. В нем открывается смысл, который прежде скрывался за рутиной и не доходил до сознания, и тогда это слово бьет вас, как камнем по голове. Оно или восхищает, или ранит: середины нет. Слово «репатриация» глубоко вонзилось в душу Франсиса как мрачный символ его поражения. Репатриировать — то есть отправить, вернуть на родину. Значит, он расстался с родиной, покинул ее, дезертировал. Эта сумасшедшая мысль заставила его потребовать у сиделки энциклопедический словарь. Вечером ему принесли старое издание Ларусса, измятое, с недостающими страницами. Он потихоньку раскрыл книгу, и если бы вы его спросили, что он ищет, то услышали бы заранее готовый ответ, придуманный, чтобы не выдать истинной цели. Он листал словарь здоровой рукой, слишком нервничал, чтобы аккуратно переворачивать страницы. Слова «репатриируемый» в словаре не было, сердце его сильно забилось: казалось, наваждение кончается. Он дочитал столбец до конца и в самом низу увидел: «Репатриирование, разговорн. репатриация — возвращение на родину через посредство консульств моряков, солдат или путешественников, задержавшихся в чужой стране…»

ЗАДЕРЖАВШИХСЯ В ЧУЖОЙ СТРАНЕ… Это было страшнее, чем он думал. Все говорили о репатриации, но никто не понимал, что означает это слово, и никто не задумывался над ним.

Он завербовался специально для того, чтобы покинуть метрополию. Нет, покинуть Родину. Довольно играть словами. Только теперь он перестал злиться на себя и обратил свой гнев против покойного отца. Сколько раз в осажденных враждебной ночью зарослях или проходя патрулем по улицам непокорного города, он чувствовал в себе этот гнев. Но, если одна мысль о репатриации вызвала такой сумбур в его голове, значит, не один он и не только его отец повинны во всем. Причина была в чем-то несравненно большем, всеобъемлющем. Это оно изломало и загадило его жизнь, а теперь, когда он вышел из строя, когда он беззащитен, оно взялось за его сестренку… Долго, механически, как фонограф, он повторял: «Мерзавцы! Мерзавцы!» Наконец принялся считать минуты, отделявшие его от счастливого мгновения: сегодня он сбежит из госпиталя и освободится от своих кошмаров.

* * *

Ночь пришла не сразу. Она сгущалась и темнела в тех местах, где дома стояли плотнее, а улицы были уже. Это часто бывает в мае, когда зеленоватый отблеск сумеречного неба встречается с тенями, распростертыми на земле. Мертвецки пьяный Даниель вытолкнул из такси Дору и маленькую женщину. Они остановились на площади Этуаль, потому что Даниель решил, что здесь он будет чувствовать себя вольготнее; у него были полные карманы денег, и он с упорством пьяного держался за свою идею: на Елисейских полях не придется тереться о всякую сволочь.

— Ну а уж насчет веселья… — пропела женщина. Она сказала, что ее зовут Ритой, хотя от знаменитой кинозвезды в ней не было решительно ничего. Даниель с высоты своего роста рассматривал людей еще презрительнее, чем обычно. Рядом с ним женщина казалась упрощенным вариантом Вероники Лэйк. Почувствовав, Что ее замечание повисло в воздухе, она подождала немного, а затем упрямо повторила:

— Ну а уж насчет веселья… Придется зайти в другой раз…

Дора поддержала ее громким и глупым хохотом. Даниель хотел было ответить, но в этот момент они огибали станцию метро Ваграм. В зеленоватом, зловещем полумраке казалось, что на лицах толпы написаны отвращение и гнев. В них словно отражалась подавленность мужчин, идущих за гробом ребенка, и ярость женщин, не знающих, кого обвинить в его смерти. Люди выходили огромными гроздьями, цеплявшимися одна за другую. Они бежали, шушукались, гудели — живой поток унес с собой всех троих. В пьяном тумане, окутавшем голову Даниеля, ему померещилось, что он шагает с батальоном, который движется неизвестно куда. Они маршировали под опостылевшую песню из трех нот — две глухие, низкие и одна звонкая, высокая. Труба, труба, рожок, труба, труба, рожок — и барабан, барабан… Как колокольный перезвон, как музыкальный салют над могилой, который непрерывно начинают и не кончают никогда. Уши Даниеля полны этим треском, он готов взвыть. Совсем как в чужой стране или в чужом городе, когда вокруг говорят, а вы не понимаете ни слова. И они видят это. А вам начинает казаться, что говорят о вас. Замелькали обрывки воспоминаний… Германия, Польша…

Даниель тащил на обеих руках по женщине, его бешенство нарастало. Этот сброд, сволочь на сволочи, и он угодил в самую середку. По улицам двигался поток задержавшихся на работе служащих или первых зрителей, устремившихся в кино и театры на авеню Ваграм, а Даниелю казалось, что он увяз в людской толпе, что он убегает от нее и чувствует, как она смыкается все плотнее. Он почти бежал, подхлестываемый проклятым мотивом. Это было наваждение, в котором он улавливал какой-то смысл, но никак не мог его понять. Рита оступилась, она не могла быстро идти на своих каблуках. Даниель схватил ее за плечо так грубо, что она застонала и заторопилась пуще прежнего. Главное, бить нельзя. Среди этой сволочи, этих подонков приходилось молчать и вести себя тихо. Ему казалось, что толпа строго и осуждающе смотрит на него, и это общее порицание было еще страшнее, потому что оставалось невысказанным. Почему они так ненавидели его? Он не сделал ничего плохого всем им, тем, кто уцелел. Может быть, где-то здесь тащится на своих костылях старуха Метивье? Но нет, он бы увидел ее… Конечно, он кое-кого потряс в свое время, но это были изменники, плохие французы. Скоро за них возьмутся вторично, хотя, кажется, уже поздно. Зато теперь ясно, что он был прав, и ему воздадут должное… Он увидел огромную черную дыру и устремился туда. Это был вход в метро. Даниель резко остановился. Дора ударилась о кого-то плечом и пронзительно завопила:

— Осторожнее, болван! Вы толкнули женщину!

Она заржала своим грубым смехом, и все посмотрели на нее с выражением осуждающего высокомерия. Обруганный тип призывал прохожих в свидетели. Даниель понял, что подонки берут верх, и, струсив, повернул обратно. Женщины покорно пошли за ним. Даниелю показалось, что гнев толпы устремился за ним вдогонку. Он прорвался сквозь вереницу людей, стоявших в очереди, и увидел газету, пришпиленную к стулу, ту самую газету, которую держали перед глазами почти все вокруг. Прямо какие-то читающие автоматы, что ему за дело до них. Но его внимание привлек заголовок, набранный большими буквами. В полумраке Даниель не мог его разобрать, а тут еще старуха газетчица нагнулась над лотком и заслонила все на свете.

— Ну вот! — сказала Рита. — Чего же мы так торопились?

— Замолчи! — крикнул Даниель и в то же мгновение прочел заголовок, увидел его четкие огромные буквы и жирную типографскую краску: ДЬЕН-БЬЕН-ФУ ПАЛ, «Специальный выпуск! Требуйте специальный выпуск!»

Сразу он понял, что принимал за трехнотный припев: Дьен-Бьен-Фу! Дьен-Бьен-Фу! Вот что они говорили. А эта старая крыса продает последний выпуск, хочет на нем заработать. Почему-то эта мысль принесла ему странное облегчение. Он не поехал туда, несмотря на все старания Бебе! Нет, его отъезда хотел не Бебе, а сыщик, но это все равно: все они заодно. Он обрадовался; теперь он понял, о чем говорил Лэнгар. На таких, как он, Даниель, будет большой спрос. Разгром, само собой, отменит полумеры, он снесет к черту этот режим. И Даниель вернется обратно, вернется через парадный вход, как он всегда обещал себе. К нему придут и скажут: «Мы очень сожалеем, мсье Лавердон, что послушались этих каналий. Но теперь мы осознали. Каковы будут ваши условия?» Вот тогда он им покажет! Он выдвинет твердые условия, без всякой торговли. Во-первых, немедленно освободить всех ребят, еще сидящих по тюрьмам! И реабилитировать их, как в Германии, без дураков!.. Если бы все эти тупицы поняли, что происходит!.. Даниель шел теперь совсем медленно, он решил погулять. Над их головами плыла та удивительная вечерняя тишина, когда небо словно опрокидывается в ночь, а люди невольно углубляются в себя. Но зажглись фонари, и волшебство рассеялось.

— Надо выпить! — заплетающимся языком сказал Даниель.

Он все еще был полон мыслей о грядущем триумфе.

— Наконец-то, — вздохнула Рита. — Я совсем без ног!

Навстречу им прошел плотный господин, направляясь к даме, солидной, как манекен провинциальной витрины.

— Они все попали в плен? — спросила дама.

— По газетам — все, — устало ответил мужчина.

— И ты уверен, что Клод…

— Последнее письмо было из Хайфона. Потом поезд…

Он не договорил. Чувствовалось, что спокойный тон давался ему с трудом.

— У меня предчувствие, что наш сын в опасности, — надтреснутым голосом сказала женщина. Она посмотрела на Даниеля, который бесцеремонно остановился, чтобы послушать разговор.

Она пробормотала что-то, кажется: «Сегодня вечером мы не пойдем в кино», — взяла мужа под руку и кивком указала ему на Даниеля и двух девиц.

— Давно пора заключить мир! — очень громко сказал мужчина.

Даниель воспринял эти слова как пощечину. Он хотел броситься на неизвестного, но Дора и Рита, которым было наплевать на все окружающее, сдержали его порыв. Солидная чета затерялась в толпе, запрудившей тротуары авеню Ваграм.

Наверное, это был жид или коммунист — словом, каналья.

— Каналья! — загремел Даниель.

— Успокойся, бэби! — привычно сказала Рита.

— Бебе! Она назвала тебя Бебе! — заржала Дора. Она хохотала, как безумная, и никак не могла остановиться.

Рита потребовала, чтобы ей объяснили, в чем дело, и Даниель сразу вспомнил об особняке Бебе на авеню Фридланд. До него было каких-нибудь сто метров. В день падения Дьен-Бьен-Фу неплохо было бы спросить у Бебе: зачем он посылал туда Даниеля? Интересно, что он ответит? Он или полицейский комиссар, что совершенно одно и то же. Кажется, время сводить счеты. Режим обречен, это ясно. И опять Даниель подумал, что разгром окончательно установит его правоту. Он потащил девок к тому месту, где когда-то поджидал его Джо за рулем «Фрегата». Бебе придется заплатить за Джо, как и за прочие свинства.

Окна особняка были темны. Даниель приказал девицам подождать его и отправился звонить в тяжеленную входную дверь. Он звонил долго. Наконец швейцар в стильной ливрее появился в полураскрытых дверях.

— Мне нужен мсье Ревельон, — сказал Даниель, стараясь придать своему голосу как можно больше высокомерия.

— Мсье Ревельон уехал на все праздники. Если вам угодно оставить вашу визитную карточку, я не премину передать ее мсье.

— Уехал? — глухо переспросил Даниель.

— Все знакомые мсье знают, что мсье собирался уезжать. Это было официально объявлено на приеме, устроенном тестем мсье в честь награждения мсье орденом Почетного Легиона.

Даниель понял, что швейцар издевается над ним. Орден Почетного Легиона? Ну и мерзавец этот Бебе! Больше ничего не спросив, он вернулся к девицам. В свое время они за это заплатят. Несмотря ни на что, Даниель чувствовал себя прекрасно. Он решил позвонить Мирейль, чтобы она присоединилась к ним. Это будет справедливо. Если она делила с ним горе, пусть разделит и удовольствия.