Онлайн чтение книги Убийство в музее восковых фигур
Глава 12

Бульвар Клиши, Монмартр.

Фонари блестками рассыпают по мокрой мостовой свои изломанные отражения. Шум моторов и гудки такси, шарканье множества ног, гул толпы. Уличные оркестры пытаются перекричать сотни радиоприемников. Кофейные блюдца позвякивают о мраморные столешницы в кафе с грязными окнами и еще более грязными завсегдатаями, и сквозь немытые стекла пробиваются цветные огни. Полы пахнут опилками, везде зеркала, разбавленное пиво, невероятной пышности бакенбарды… Сквозь шум города пробиваются голоса уличных торговцев, расхваливающих под неверным светом газовых фонарей галстуки по пять франков за штуку. Отправляющиеся в гости молодые дамы в белых пелеринках и жемчугах осторожно переступают через бурлящие сточные канавы. Проститутки с серьезными лицами и неподвижными черными глазами, сидящие перед чашками кофе, кажутся особенно задумчивыми. Жалобно бренчит чахоточная шарманка. Охрипшие от уговоров лоточники демонстрируют картонные игрушки, которые кукарекают петухом, если потянуть за веревочку, и бумажные скелеты, танцующие канкан, стоит только положить перед ними спичку. Неоновые вывески, красные и желтые, с удручающей веселостью сверкают огнями во все стороны; в ночном небе крутится багряно-красное колесо «Мулен-Руж».

Бульвар Клиши, Монмартр. Центр вращения, сердце города, средоточие множества крошечных улочек, где прижимаются к холму знаменитые ночные клубы. Улица Пигаль, улица Фонтэн, улица Бланш, улица Клиши – все они вертятся на этой ослепительно сверкающей оси, и обалдевшие гуляки скатываются сюда по вымощенным булыжником спускам. От грохота джаза голова идет кругом. Вы пьяны или собираетесь напиться. У вас есть или скоро будет женщина. Конечно, верхогляды будут утверждать, что ночной Париж утратил свою прелесть. На фоне огромных сверкающих храмов веселья Берлина и Нью-Йорка, скажут они, парижские увеселительные заведения выглядят дешевыми и неопрятными; они будут так настаивать на своем мнении, словно доказывают преимущества электрического холодильника перед студеным родником – как будто эти вещи можно сравнить! Как будто ради повышения производительности труда люди пьют, занимаются любовью или просто валяют дурака. Спаси вас Боже, веселые джентльмены; если ваша цель – получить максимум удовольствий за единицу времени, вы никогда не поймете прелести той чудесной небрежности, с которой все делается в Париже. У вас никогда не закружится голова от всей этой ребяческой таинственности, шума толпы, влажного запаха опилок, ненавязчивой легкости и брызжущего многоцветья, и в старости вам нечего будет вспомнить.

В ту ночь я смотрел на бульвар Клиши трезвыми глазами, и все же его неистовое биение уже вошло в мою плоть и кровь. Мысль о том, что в кармане моего белого жилета лежит серебряный ключик, а под жилетом спрятана маска, добавляла к этому холодное предчувствие приключений.

В последний момент планы Бенколина переменились. Он получил от своего первого комиссара план, показывающий расположение комнат в Клубе Цветных масок; такие чертежи обязаны представлять все заведения подобного рода. В клубе был только один вход; окон в большинстве комнат не было, а в остальных они были заделаны. Номера были расположены по периметру прямоугольника, образующего внутренний двор. В центре прямоугольника, подобно отдельному зданию, высится внушительное строение с имеющей форму купола стеклянной крышей. Это огромный зал для прогулок, соединяющийся с главным зданием двумя проходами – одним в передней части, он ведет в гостиную, и одним в задней части, откуда можно попасть в контору управляющего. Для ясности я прилагаю план первого этажа.

Замечу, что все персональные комнаты на первом этаже выходят дверью или окном в узкий коридор, одну сторону которого составляет стена большого зала. Замечу также, что в эти комнаты можно попасть через четыре двери, по одной в каждом углу большого зала, так что хозяева кабинетов могут проходить в них, не возвращаясь в гостиную. Те же, чьи комнаты расположены на втором и третьем этажах, должны подниматься в них по лестнице из гостиной, которая отмечена на плане черным квадратом рядом с баром. Взглянув на план второго этажа, мы обнаружили, что комната номер 18, где Галан должен был встретиться с Джиной Прево, находится прямо над комнатой номер 2 на приведенном чертеже, а комната Робике – номер 19 – над комнатой под номером 3.

Первоначально у Бенколина была мысль установить в комнате номер 18 диктофон. Но сам по себе план здания, не говоря уже об информации, которую мы получили, сделал бы эту операцию слишком опасной. Из окна пришлось бы вывести провода на крышу, а принимая во внимание особую бдительность клубной обслуги и тот факт, что в клубе нет окон, выходящих на улицу, и любое подозрительное движение во дворе вряд ли останется незамеченным, от этого плана пришлось отказаться. Бенколин был вне себя. Он не думал, что столкнется с такими серьезными препятствиями, а подкупать персонал клуба было поздно.

В конце концов было решено, что я отправлюсь в клуб и постараюсь как-нибудь спрятаться в восемнадцатой комнате и подслушать разговор Джины с Галаном. Это было нелегкое задание: ведь речь шла о совершенно неисследованной территории. Если меня поймают, я окажусь в самой настоящей западне, без малейшей возможности связаться с внешним миром. Мне нельзя было взять с собой и оружия: мы предполагали, что, дабы обезопасить гостей от необузданного темперамента отдельных ревнивых жен, которые могут, надев маску, пробраться в клуб, всех входящих вежливо осматривают несколько стоящих у входа обходительных детин во фраках.

Если бы я только дал себе труд задуматься, я понял бы, что вся эта затея была чистейшим идиотизмом. Но перспектива казалась мне слишком заманчивой. Кроме того, рано было еще чувствовать в груди то учащенное и не очень приятное биение, которое появляется с приближением опасности… Итак, без нескольких минут десять я неторопливо шагал по бульвару Клиши в сторону «Мулен-Руж». Мы удостоверились, что номер мадемуазель Прево начинается в одиннадцать и продолжается, по меньшей мере, до четверти двенадцатого; еще минут пять, должно быть, займут аплодисменты и поклоны. После этого ей еще нужно будет переодеться, прежде чем ехать в клуб. Поэтому я вполне мог зайти в «Мулен-Руж», послушать начало ее выступления и спокойно уйти, имея в запасе достаточно времени, чтобы спрятаться в номере 18 до ее прихода. Ее телефон прослушивался, поэтому мы знали, что сегодня она начнет свое выступление как обычно; всякие изменения в программе исключались.

Итак, я поднялся по устланной красным ковром и залитой ярким светом лестнице в «Мулен-Руж», купил билет, сдал пальто и шляпу гардеробщику и пошел на звук гремящего джаза. «Мулен-Руж» – давно уже не театр, хотя сцена с красным занавесом еще блистает небольшими ревю; теперь это преимущественно навощенная танцевальная площадка с кричащими декорациями и прожекторами, пробивающими с галерки сизые и белые дыры в облаках табачного дыма. Ныне здесь визжат и топают под конвульсии негритянского джаз-банда, в котором преобладают цимбалы, большой барабан и непереносимое, похожее на кошачьи вопли, медное завывание. Это, кажется, и называется зажигательной музыкой, не понимаю почему – разве что из-за потного экстаза музыкантов. Правда, мне совершенно непонятна прелесть негритянского искусства, включая спиричуэлс, так что могу рассказать только про то, как дрожали стропила, пол содрогался от топающих ног, пыль забивала прожектора, в баре звенела каждая бутылка, по залу кругами носились пульсирующие вскрики отплясывающей публики, а я уселся в ложе у танцевальной площадки, заказав бутылку шампанского.

Стрелки на моих часах ползли еле-еле. Становилось все более жарко, людно и дымно. Выкрики перешли в неумолкающий визг, аргентинский оркестр заставил танцующих дергаться в бешеном ритме танго, все больше подруг на час, спрыгнув с высоких табуретов, дефилировали по залу, окидывая ложи блуждающими зовущими взглядами. С каждым тиканьем часов приближалось время, когда мне нужно будет уходить… Наконец свет притушили, вопли перешли в негромкий говор, и конферансье объявил выход Эстеллы. Перед тем как погас свет, в одной из лож напротив, с другой стороны танцевальной площадки, я заметил человека. Это был капитан Шомон. Он сидел неподвижно, положив локти на перила, устремив взгляд на сцену…

В потной, пахнущей пудрой темноте белый луч прожектора нашел Эстеллу, стоящую перед ярко-красным занавесом. Она была в белом платье, в волосах – жемчужная диадема. Я сидел слишком далеко, чтобы разглядеть выражение ее лица, но мне представлялась синеглазая девушка с встревоженным лицом, розовыми губками и хрипловатым голосом, которая так неуловимо переменила все сегодня днем в доме на бульваре Инвалидов. И даже сейчас можно было уловить влажный блеск ее глаз, оглядывающих публику. Между ней и залом был такой жаркий, живой, интенсивный контакт, что пересыхало во рту. Это было как электрический заряд, который распространялся по залу теплыми волнами; в напряженной тишине раздавалось чуть слышное поскрипывание стульев, и зрители отвечали певице единой волной затаенного дыхания. Скрипки затянули мечтательную мелодию; они играли все трепетней, уводили нас все дальше от действительности…

Эта девушка умела петь! Нежность ее голоса хватала за душу, будила забытые печали, заставляла вспомнить о боли, жалости и сострадании. Она пела с увлеченностью Мистенгет, теплой беззаботностью Меллер; роняла слова, будто стряхивала пепел с сигареты. Но рекламировать ее как американскую певицу было настоящим безумием. Джина Прево пела песенки старого доброго Парижа, в мелодиях которых звучит не только любовь, но и полет мысли. Они рассказывают о драках, и трущобах, подвалах, самозабвенности, и холодном дожде. Горе кричит в каждой струне коварной скрипки, в каждой паузе, обрывающей хрипловатый голос. Горе впивается в сердце, словно затупившийся нож, не в силах пронзить его до конца. Поднимаясь, как только затрепетала и оборвалась последняя высокая нота и Джина Прево, вздрогнув, расслабилась всем телом, я чуть не перевернул кресло. Я хотел незаметно уйти под аплодисменты, которые бурей прокатились по залу, но обнаружил вдруг, что у меня дрожат руки. Сунув официанту несколько банкнотов, я стал в темноте проталкиваться к выходу. Я все еще слышал, как от рева публики сотрясаются стропила, слышал, как поднялась, спала и снова взвилась к потолку волна аплодисментов. Не помню, как забирал свои пальто и шляпу.

Интересно, думал я, как все это воспринял Шомон. Я спрашивал себя еще, какая доля собственных страхов звучала в песне Джины и не тряслись ли ее колени, когда она потерянно взирала на восторги публики. В этой женщине таились такие глубины, которые трудно было заподозрить сегодня утром, – горестное очарование ее глаз, печальный излом полных, чуть припухлых губ могли свести с ума. «О, роза, загадка вонючих болот!…»

Порыв холодного ветра хлестнул меня по лицу, когда я вышел на улицу и увидел, как в тумане, служащего «Мулен-Руж», который поднял руку в белой перчатке, подзывая такси. Сквозь мысли о Джине всплыли слова Бенколина: «Возьмите там такси, как сделал Галан, и засеките время до клуба». Алиби Галана…

Я машинально посмотрел на дом напротив и увидел невзрачный ювелирный магазинчик, в витрине которого были часы с освещенным циферблатом; стрелки показывали пять минут двенадцатого. Я сел в такси, бросил: «Арка Сен-Мартен, побыстрее» – и, захлопывая дверцу, сверил свои часы с часами в витрине. Пять минут двенадцатого.

«Побыстрее» – это слово, брошенное парижскому таксисту, способно творить чудеса. По сгорбившейся спине шофера, по жуткому рывку, которым он подал назад, а потом развернулся, чтобы бросить машину, подпрыгивавшую по булыжной мостовой, на улицу Фонтэн, я понял, что меня ждет. Меня подкидывало и швыряло из стороны в сторону; проносившиеся мимо вывески магазинов слились в одну сплошную линию. Но теперь в моих жилах колотилась самая настоящая жажда приключений. Стекла такси страшно дребезжали, пружины сиденья, сжимаясь, выстреливали в меня, и я затянул французскую застольную песню, к которой присоединился шофер. Когда мы, наконец, вывернули на бульвар Пуазонье, я снова взглянул на часы. Девять минут, даже при такой скорости, и добрых двенадцать, пока мы добрались до арки Сен-Мартен. О да, алиби Галана доказано. Доказано – и, что уж там, даже с лихвой.

Когда я зашагал по Севастопольскому бульвару, в горле у меня немного першило, а в ногах появилась странная легкость. Дальше, за мерцающими фонарями на углу, бульвар погружался во мрак. У плохо освещенного входа в кино торчало несколько зевак, и все они, казалось, наблюдали за мной.

Вот и дверь, почти не заметная в тени домов. Я не думал, что меня там будет кто-нибудь подстерегать, но внутренне собрался на случай, если все же на кого-нибудь наткнусь. До тех пор, пока я не выудил из кармана серебряный ключ, я не замечал, что у меня дрожат руки. Я вставил ключ в замочную скважину, и он легко и беззвучно повернулся в ней.

Меня охватил влажный спертый воздух. Было совершенно темно, и мне казалось, что от всего этого места несет убийством. Я знал, что здесь нет больше освещенного зеленым светом призрака с ножом в руке, но все равно мне было как-то не по себе… До меня не долетало ни звука. Я подумал, не бродит ли сейчас старый Августин по музею… Ну, ладно. Интересно, имеют ли члены клуба обыкновение зажигать свет в проходе, нажимая кнопку справа от двери? Вероятнее всего, да: ведь когда дверь на бульвар захлопывалась, в коридоре наступала кромешная тьма. По всей вероятности, выключался свет изнутри самого клуба. Я нажал на кнопку.

Льющийся откуда-то из-под потолка мягкий свет упал на выложенный каменными плитами пол. В одном месте, как раз напротив двери в музей, его сильно выскребли, и это светлое пятно угнетало еще больше, чем если бы здесь остались пятна крови. Черт побери! Почему же здесь так тихо? Мои шаги гулко отдавались от стен, пока я шел к дальнему концу коридора, прилаживая на ходу маску. Маска прекрасно подходила ко всему этому… Я невольно взглянул на дверь в музей; она была закрыта. Я мысленно прошел через зеленые гроты музея до этого безвкусного входа с буквой "А" из электрических лампочек на крыше. Музей сейчас, наверное, почти пуст. Но мадемуазель Августин, скорее всего, все еще сидит в своей стеклянной будочке; одета она в унылое черное платье, у локтя – рулончик билетов, ее руки – сильные, белые, умелые руки – лежат на ящике с деньгами. Не исключено, что весь сегодняшний день музей наводняла толпа психопатов, падких до сенсаций, и девушка устала. Что за мысли прячутся за этими непроницаемыми глазами? О чем она думает?…

Кто-то тронул ручку двери в музей! Я не сводил с нее глаз, пока шел по проходу, но только сейчас увидел, что ручка тихо повернулась взад и вперед.

Ничто не вызывает у меня такого ужаса, как скрип дверной ручки в ночной тишине. На секунду я задумался, не подождать ли. Нет; смешно было думать, что это мог быть убийца. Просто кто-то из членов клуба… Но, в таком случае, почему этот человек не открыл дверь? Зачем ему стоять там и крутить ручку, разыгрывая нерешительность?… Впрочем, ждать я не мог. Никаких подозрений возникнуть не должно. Плотно надвинув маску, я двинулся к той, другой двери, что была справа по проходу.

Когда я вставил ключ в ее замок, в голове у меня возникли неожиданные образы. Образы зла и смерти; видение, будто я нахожусь в ящике без входа и выхода, вижу кошмарный красный нос Галана и слышу его тихо, по-кошачьи, мурлыкающий голос… Поздно! Я уже открывал дверь.

Как только я открыл дверь, свет в коридоре за моей спиной погас, – должно быть, он выключался автоматически. Я находился в фойе клуба. Под маской я пытался придать своему лицу беспечное выражение, одновременно представляя себе план первого этажа. Это был просторный холл, футов двадцати высотой, потолок его подпирали колонны из мрамора с синими прожилками, пол был выложен керамической плиткой с сине-золотой мозаикой. Неяркие кольца света, падавшие с верхушек колонн, оставляли нижнюю часть зала в полумраке. Слева я увидел гардероб, а справа, чуть дальше, – дверь, разукрашенную купидонами в аляповатом эдвардианском стиле. Вход, как я помнил из плана, вел в гостиную. Оттуда доносилось шуршание множества ног по толстым коврам, отголоски смеха, приглушенная музыка. Воздух был тяжелый, пахло пудрой. И сама эта атмосфера роскоши, прячущейся за голыми стенами на грязной улице, подавляла разум и в то же время вызывала в сознании образы экзотические, как яркие ядовитые орхидеи. Она действовала на нервы возбуждающе – раскованность, холодок опасности, как в безумном танце, и замирание сердца, как будто наяву представляешь себе…

Я вздрогнул. На меня надвигались фигуры, при слабом свете казавшиеся гигантскими; они беззвучно скользили по сверкающему полу. Охрана! Теперь мне предстояло пройти осмотр у этих словно ниоткуда появившихся громил. «Ваш ключ, мсье?» – произнес один. На них были строгие фраки и белые маски. И у всех одинаково топорщились пиджаки под левой рукой, где обычно крепится кобура (Бенколин говорил мне, что в таких случаях обычно используются короткоствольные револьверы 44-го калибра, снабженные глушителями). Я чувствовал, что они смотрят на меня – люди из подворотни, в любой момент готовые к броску, даже когда стоят почтительно выпрямившись; глаза в прорезях их масок бегали из стороны в сторону. От мысли о глушителях на их пистолетах они показались мне еще отвратительнее. Отдавая пальто с цилиндром в руки гардеробщика – который незаметно проверил, нет ли у меня оружия, – я вынул ключ. Громила пробормотал: «Девятнадцать»; другой проверил по книге, и в течение нескольких секунд, пока на мне были сосредоточены все взоры, у меня бешено колотилось сердце. Затем кольцо белых масок распалось. Охранники моментально растворились, превратившись в тени. Но, не спеша шагая к гостиной, я слышал, как скрипнула кожа кобуры, и все еще чувствовал на себе внимательный взгляд…

Я находился внутри, и стрелки на моих часах показывали одиннадцать часов восемнадцать минут.

Гостиная оказалась длинным залом, сравнительно нешироким и еще более тускло освещенным. Стены ее были задрапированы черным бархатом. Единственным источником освещения были источающие темно-вишневые лучи рты и глаза бронзовых сатиров, сжимающих в объятиях нимф. Фигуры напомнили мне Сатира Сены в музее восковых фигур; кроваво-красный свет, струившийся из их ртов и глаз, с причудливой непостоянностью метался по черным драпировкам. Слева от себя, футах в десяти, я увидел большие стеклянные двери – они, как я знал, вели в закрытый сверху проход, соединявшийся с большим залом во дворе. Я уловил запах оранжерейных цветов, весь проход был уставлен ими. Как в комнате, где стоял гроб Одетты…

Доносившаяся через эти двери музыка стала громче. Я слышал неясный говор, кто-то заливисто смеялся. Из прохода, взявшись за руки, появились мужчина и женщина, оба в черных масках. Как завороженные, они двигались сквозь черно-красные пляшущие тени; на губах женщины застыла слабая улыбка. Она выглядела старой, он – молодым и очень нервным. В углу со стаканами коктейля сидела еще пара. Но вот оркестр внезапно сменил темп; он заиграл чувственное танго, и невидимая толпа как будто впитала в себя его вкрадчивую истеричность. Затем в полумраке я заметил еще один силуэт.

Этот человек стоял безмолвно, со сложенными на груди руками, у основания лестницы черного мрамора в самом конце холла. Возвышавшийся над ним бронзовый сатир отбрасывал красный свет на столбик, от которого начинались перила лестницы, и освещал широкий разворот мощных плеч и лицо в красной маске. Но нос маски был срезан, из отверстия торчал исковерканный, жуткого цвета нос; человек улыбался…

– Ваш номер, мсье? – прошептал голос у моего уха.

Я с трудом проглотил слюну. Мне показалось, что стоявший там, у лестницы, заподозрил меня. Правда, он не пошевелился, но как будто вдруг увеличился в размерах. Повернувшись, я увидел рядом с собой женщину в белой маске – по-видимому, это был отличительный знак прислуги – и в платье с глубоким вырезом. От нее пахло терпкими духами, негромкое танго вздымалось и снова опадало, и я увидел уступленный на меня взгляд карих глаз с длиннющей ресницами.

– Девятнадцать, – сказал я.

Мой голос показался мне страшно громким, и я забеспокоился, не услышал ли его Галан даже на таком расстоянии. А потом я вспомнил, что за все время их беседы с Бенколином не проронил ни слова. С другой стороны, если он был знаком с подлинным Робике… Женщина отошла в сторону и отдернула портьеру, скрывавшую небольшой альков. Там находилась освещенная панель с маленькими пронумерованными кнопками. Она нажала одну и снова опустила портьеру.

– Дверь в комнату мсье открыта, – сказала она мне.

Что было в ее взгляде – беспокойство? подозрительность? недоверие?…

– Благодарю вас – беззаботно ответил я.

– Будет ли мсье что-либо пить? – Когда я сделал шаг вперед, она проскользнула передо мною и подобострастно поклонилась. – Я принесу для мсье в главный зал.

– А, ну хорошо. Пожалуйста, коктейль с шампанским.

– Спасибо, мсье.

Она отошла к бару. Опасность? Скорее это походило на неуклюжую попытку спровоцировать меня… Но мне нужно было заглянуть в главный зал, по крайней мере, на несколько минут. Я вынул из портсигара сигарету, не спеша прикурил, краешком глаза наблюдая за горничной. По пути к бару она приблизилась к Галану, на мгновение задержалась, повернула голову и сказала несколько слов…

В груди у меня все сжалось. Нарочито твердой рукой я положил портсигар обратно в карман и медленно пошел к стеклянным дверям. Дышащие красным сатиры все как один язвительно усмехнулись. Бешено взвилась мелодия танго. И тогда за спиной у Галана, в тени, я увидел их.

Апаши!

Несомненно, это телохранители Галана. Не старые апаши, существующие теперь только в песенках мюзик-холлов, а новое поколение послевоенного Сен-Дени. Рожденные в голоде. Никогда, в отличие от американских гангстеров, не имевшие покровительства полиции или какого-нибудь крестного отца преступного мира. Всегда наготове, подобно туго сжатой пружине, не знающие легких денег. Апаши малы ростом и беспощадны, глаза их пусты, они опасны, как тарантулы. Их можно встретить в спортивных центрах, на площадках, на рынках, в барах – они играют там в домино. Одеваются они крикливо и неряшливо, молчаливы, вместо воротника носят шейные платки, укладывая их свободными складками; там-то – имейте это в виду – они и прячут свои ножи.

Сейчас трое таких типов сидели в алькове за спиной Галана. Их немного почистили, но на лицах все равно лежал отпечаток ущербности. Я различал в темноте тлеющие кончики их сигарет. Желтизну их лиц скрывали белые маски, но они не могли скрыть бледной немочи в змеиных бусинках-глазах. Ничего нет страшнее пустого взгляда.

Через все это нужно было пройти. Я должен был не спеша, вразвалочку пройти по уставленному цветами проходу. В коридоре передо мной на некотором расстоянии не было освещения. В самом конце его слышалось приглушенное шарканье ног; звуки оркестра отдавались эхом, как будто главный зал был огромным, и я видел, как плавают в сумерках призраки-маски, черные, зеленые и алые маски людей, которые пытаются на пару часов забыть о своем доме и о себе… Я посмотрел на часы. Боже мой! Двадцать пять минут двенадцатого! Идти в зал за коктейлем я не мог: в любую минуту могла приехать Джина Прево. Но у входа на лестницу стоял Галан! Вдруг он что-нибудь подозревает?… Если так, я пропал. Выхода не было. Дойдя до середины прохода в темноте, я положил руку на горшки с цветами и представил себе белые маски на лицах галановских головорезов. В треске барабанов слышалось грозное предостережение…

Кто-то сзади тронул меня за плечо.