Онлайн чтение книги Убийство в музее восковых фигур
Глава 2

Сухой, надрывный, звенящий голос оборвался. Шомон скрестил руки на груди.

– Вы либо отъявленный мерзавец, – сказал он резко, – либо и в самом деле сумасшедший.

– Спокойно! – вмешался Бенколин. – Скорее всего, господин Августин, вы видели живую женщину. Вы не проверяли?

– Я испугался, – с несчастным видом ответил старик; казалось, он вот-вот разрыдается. – Но я знал, что никого похожего за весь день в музее не было. Я так испугался, что не смог заставить себя догнать и взглянуть ей в лицо: я боялся увидеть восковые черты и стеклянные глаза. Я отправился ко входу и спросил дочь, которая дежурила у дверей, не продавала ли она билета женщине, похожей на мадам Люшар. Она была уверена, что не продавала.

– Как же вы тогда поступили?

– Пошел к себе и выпил бренди. Меня преследуют простуды. Я не выходил из комнаты до закрытия…

– Значит, вы в тот день не проверяли билеты?

– Было так мало посетителей, мсье… – Старик шмыгнул носом и потускневшим голосом продолжил: – Я вам первым рассказываю об этом. А вы говорите, я сошел с ума. Возможно. Не знаю. – Он опустил голову на руки.

Немного подождав, Бенколин поднялся, надел мягкую темную шляпу, скрывавшую его узкие непроницаемые глаза; от крыльев носа к уголкам его рта пролегли глубокие морщины. Он сказал:

– Поедем в музей.

Мы вывели Августина, который, казалось, не видел ничего вокруг, обратно в шумное кафе, где мелодия танго все еще звучала с убийственной силой. Мои мысли вернулись к тому первому человеку, которого мне показал Бенколин, – с кривым носом и странными глазами. Он сидел в том же углу, между пальцами дымилась сигарета, и, судя по неестественной позе и помутневшему взору, он был пьян. Девушки оставили его. Он взирал на высокую стопку блюдец на столе перед собой и криво улыбался.

Когда мы поднялись по лестнице на улицу, крикливые огни площади уже несколько поблекли. Огромная каменная арка Сен-Мартен черной глыбой высилась на фоне небес, ветер рвал потрепанные рыжие одежды деревьев и гнал по мостовой мертвые листья, отчего казалось, будто по улице шаркают маленькие торопливые ножки. В окнах редких кафе официанты переворачивали стулья. Двое нахохлившихся полицейских, о чем-то беседовавших на углу, отдали Бенколину честь. Мы перешли бульвар Сен-Дени и повернули направо, на Севастопольский. Мы никого не встретили, но меня не оставляло чувство, что из-за всех дверей за нами наблюдают, что при нашем приближении вжимаются в стены какие-то мрачные фигуры и что, когда мы проходим мимо опущенных жалюзи, там, в этих крошечных островках света, на мгновение прекращается какая-то тайная, не для посторонних глаз, деятельность.

Улица Сен-Апполин – коротенькая и узкая, и ставни на домах там замкнуты так тщательно, словно за ними происходит что-то запретное. На углу находится шумный бар с танцевальным залом, и за его грязноватыми шторами еще мелькали тени; больше на всей улице не было ни одного проблеска света, за исключением освещенного номерного знака на доме 25. Прямо напротив него мы остановились перед высоким порталом с витыми каменными колоннами и обитыми железом дверями. Давно не чищеная вывеска с золотыми, почти неразличимыми в полутьме буквами гласила:

В ответ на звонок Августина громыхнул засов и дверь отворилась. Мы очутились в маленьком вестибюле, по-видимому открытом днем для публики. Он освещался несколькими пыльными электрическими лампочками, расположенными на потолке в форме буквы А. Позолоченные надписи на стенах повествовали об ужасах высшего качества, поджидающих нас внутри, и о познавательном значении наглядного ознакомления с пытками испанской инквизиции, с мученичеством первых христиан, растерзанных львами, и с рядом знаменитых людей в момент, когда их закалывали, пристреливали или душили. Наивность этих объявлений не умаляла их заманчивости. Человек, не способный возбудить в себе здоровое любопытство ко всему ужасному, должен умереть и получить право на похороны. Из всей нашей компании, как я заметил, на все эти надписи с наибольшим интересом посматривал, казалось бы, самый трезвый и прозаичный из нас – Шомон. Когда он считал, что на него никто не смотрит, его карие глаза впитывали каждое слово.

Что до меня, то я смотрел на девушку, которая впустила нас. Очевидно, это и была дочь Августина, хотя она совсем не походила на отца. У нее были темные волосы, стянутые на затылке в пучок, густые брови, прямой нос и черные глаза, отличавшиеся такой всепроникающей наблюдательностью, что казалось, будто они глядят вам прямо в душу. Она смотрела на отца так, словно удивлялась, что он не попал на улице под машину или не свалился в Сену.

– Ах, папа, – живо заговорила она, – это полицейские, да? Так вот, господа, из-за вас нам пришлось закрыться раньше и мы потеряли выручку. – Она недовольно нахмурилась. – Надеюсь, теперь-то вы скажете, что вам угодно? Вы ведь не стали слушать папин бред?…

– Пожалуйста, моя дорогая, прошу тебя, – ласково прервал ее отец. – Пожалуйста, пойди и включи все лампочки в музее…

– Ну нет, папа, – резко возразила она. – Сделай это сам, а я хочу поговорить с ними. – Она сложила руки на груди и в упор смотрела на Августина, пока он не кивнул и с жалкой улыбкой не отправился отпирать стеклянную дверь в глубине вестибюля. Тогда она заговорила вновь: – Будьте добры, господа, пройдите сюда. Папа вас позовет.

Через дверь справа от билетной кассы она провела нас в жилые помещения. Мы оказались в гостиной – плохо освещенной комнате, полной кружев, кистей, мишуры и пропахшей вареной картошкой. Девушка села за стол, продолжая при этом держать руки сложенными на груди.

– Он совсем как ребенок, – пояснила она, кивнув в сторону музея. – Говорите со мной.

Бенколин коротко изложил факты, опустив то, что поведал нам Августин. Говорил он самым непринужденным тоном, создавая впечатление, что ни девушка, ни ее отец не имеют ни малейшего отношения к убийству. Но, наблюдая за мадемуазель Августин, я понял, что именно этот тон показался ей подозрительным. Она неподвижно смотрела на Бенколина, который тем временем с самым беспечным видом разглядывал комнату из-под тяжелых век. Мне показалось, что у нее немного сбилось дыхание.

– А мой отец сказал что-нибудь по этому поводу? – спросила она, когда детектив закончил.

– Только одно, – ответил Бенколин. – Он не видел, как она уходила.

– Это правильно. – Ногти сложенных на груди девушки рук вонзились в ее плечи. – Зато я видела.

– Вы видели, как она уходила?

– Да.

Я снова увидел, как у Шомона на скулах заходили желваки.

– Мадемуазель, я не люблю противоречить женщинам, – сказал он, – но вы ошибаетесь. Я все время стоял у выхода.

Девушка посмотрела на Шомона так, словно увидела его только сейчас, и медленно смерила его взглядом с ног до головы. Офицер не моргнул глазом.

– Вот как? И сколько же времени вы, сударь, оставались там?

– Еще минут пятнадцать после закрытия.

– Вот как? – повторила девушка. – Тогда все понятно. Выходя, она остановилась поговорить со мной. Я выпустила ее, когда двери уже давно были закрыты.

Шомон потряс кулаками, словно перед ним была стеклянная стена, из-за которой, недосягаемая, на него смотрела эта женщина.

– Ну, тогда все наши проблемы решены, – пробормотал Бенколин, улыбаясь. – Вы проболтали с ней с четверть часа, мадемуазель?

– Да.

– Конечно. Только по одному пункту у нас есть еще кое-какие неясности… – Бенколин нахмурился. – Мы предполагаем, что у нее пропало кое-что из одежды. Как она была одета, когда вы с ней разговаривали?

– Я не заметила, – поколебавшись, тихо ответила мадемуазель Августин.

– Ну что ж, – вскричал Шомон, выпрямляясь, – тогда скажите нам хотя бы, как она выглядела! Можете?

– Обыкновенно. Как многие.

– Блондинка или брюнетка?

Она снова заколебалась, затем поспешно проговорила:

– Брюнетка. Карие глаза. Большой рот. Невысокая.

– Мадемуазель Дюшен действительно была темноволосой, но она была довольно высокого роста, и у нее были голубые глаза. Боже мой! – воскликнул Шомон, снова сжимая кулаки. – Зачем вы лжете?!

– Я сказала правду… Может быть, я ошиблась. Вы должны понять, что за день тут проходит множество людей и у меня не было особых причин запомнить именно эту девушку. Должно быть, перепутала. Но это не меняет дела: я выпустила ее отсюда через пятнадцать минут после закрытия и с тех пор больше не видела.

В этот момент вернулся Августин. Увидев застывшее лицо дочери, он поспешно заговорил:

– Господа, я зажег свет. Если вы желаете провести тщательный осмотр, надо захватить фонари, там не очень светло. Пожалуйте, мне нечего скрывать.

Прежде чем повернуться к двери, Бенколин задержался в нерешительности. В этот момент Августин локтем задел абажур, и лампа бросила яркий желтый свет на лицо детектива. Обозначились высокие скулы, задумчивые глаза со сдвинутыми бровями, беспокойно оглядывающие комнату…

– Такое соседство! – бормотал он. – Такое соседство!… У вас есть здесь телефон, господин Августин?

– В моей берлоге, мсье, в кабинете. Я провожу вас туда.

– Да, да. Мне он нужен немедленно. И еще одно… Мне кажется, вы сказали, мой друг, что когда мадемуазель Дюшен вошла вчера в музей, она задала странный вопрос: «Где сатир?» Что она имела в виду?

Августин выглядел немного обиженным.

– Мсье никогда не слышал, – спросил он, – о Сатире Сены?

– Никогда.

– Это одна из моих самых удачных работ. Не реальный человек, а плод фантазии, понимаете? – быстро объяснил старик. – Речь идет об одной из самых популярных парижских легенд – о чудовище в образе человека, которое живет в Сене и затаскивает туда молодых женщин, чтобы утопить. Я думаю, эта легенда имеет под собой какую-то реальную основу. У нас здесь есть документы, если хотите, можете взглянуть.

– Понятно. А где эта фигура?

– При входе в Галерею ужасов, у основания лестницы. Меня за нее очень хвалили…

– Проводите меня к телефону. Если у вас есть желание осмотреть музей, – повернулся он к нам, – идите, я скоро к вам присоединюсь. Прошу вас, господин Августин.

Тем временем девушка уселась в старое кресло-качалку у лампы и взяла со стола рабочую корзинку. Сосредоточенно глядя своими черными глазами на иголку, в которую она продевала нитку, она холодно проговорила:

– Господа, дорога вам известна. Я не буду вам мешать.

Она принялась раскачиваться в кресле, энергично орудуя иглой по рубашке в красную полоску и придав лицу выражение оскорбленной хранительницы домашнего очага. Но наблюдать за нами продолжала.

Мы с Шомоном вышли в вестибюль. Он вынул портсигар и предложил мне сигарету; закуривая, мы взглянули друг на друга. Это место было впору Шомону, как сделанный по мерке гроб. Он натянул шляпу до самых бровей, глаза его блуждали, будто выискивая врага.

Вдруг он поинтересовался:

– Вы женаты?

– Нет.

– Обручены?

– Да.

– А! Тогда вы в состоянии понять, что это значит. Я сам не свой. Вы должны простить мне некоторую рассеянность и неловкость. С того момента, как я увидел тело… Давайте войдем.

Я испытывал странное чувство близости с этим подавленным, пышущим здоровьем, лишенным воображения молодым человеком, внезапно оказавшимся в столь непривычных для себя обстоятельствах. Когда мы миновали стеклянные двери музея, он двинулся вперед осторожными плавными шагами; сразу было видно, что ему приходилось воевать под безжалостным солнцем. Но теперь я видел на его лице выражение, граничащее с благоговением…

От одной только царившей в музее тишины меня бросило в дрожь. Здесь пахло сыростью и еще – если только можно это описать такими словами – платьем и волосами. Мы находились в огромном гроте, протянувшемся почти на восемьдесят футов; свод его подпирали каменные колонны причудливой формы. Грот был залит зеленоватым светом, источник которого я не смог определить, – подобно зеленоватой воде, этот свет искажал очертания, делал их призрачными, и поэтому арки и столбы, казалось, непрерывно колебались, меняя свою форму, как игрушечные гроты в аквариуме для рыбок. Мне померещилось даже, что они покрыты переливчатыми наростами и шевелят бледно-зелеными щупальцами.

Но ужаснее всего было собранное здесь неподвижное общество. Рядом со мной застыл полицейский; можно было бы поклясться, что он настоящий, только что не разговаривает. С обеих сторон вдоль стен из-за ограждения на нас взирали молчаливые фигуры. Они смотрели прямо перед собой, как будто – фантазировал я, – знали о нашем присутствии и намеренно прятали от нас глаза. Чуть заметная желтая подсветка выделяла их на фоне зеленого сумрака. Думерг, Муссолини, принц Уэльский, король Альфонс, Гувер, идолы спорта, сцены и экрана, все знакомые и выполненные с недюжинным мастерством. Но они, как нетрудно было почувствовать, были только своего рода делегацией по приему, уступкой респектабельности и сегодняшнему дню, которая имела целью подготовить вас к тому, что лежало за ними. Я невольно испугался, увидев на скамейке, ближе к середине грота, женщину, которая сидела не двигаясь, а рядом с ней приткнувшегося в углу мужчину, похоже пьяного в доску. Я вздрогнул, сердце екнуло, но я тут же сообразил, что это всего лишь муляж.

Я неуверенно шел все дальше по подземелью, и шаги мои эхом отдавались от стен. Я прошел в футе от этой застывшей на скамейке фигуры со сползшей на глаза соломенной шляпой и почувствовал почти непреодолимое желание потрогать фигуру, чтобы убедиться, что она не заговорит. Когда в спину тебе смотрят стеклянные глаза, это так же неприятно, как когда тебя сверлит взглядом живой человек. Я слышал сзади шаги Шомона; остановившись возле скамейки, он с подозрением разглядывал пьянчужку…

Грот заканчивался ротондой, которая была почти полностью погружена во мрак, и только вокруг фигур светились слабые ореолы подсветки. С арочного прохода на меня с ухмылкой смотрела отвратительная морда. Шут перегнулся вниз, подмигивая и словно пытаясь дотянуться до меня погремушкой. От моих шагов слабо звякнули колокольчики на его костюме. Здесь, в темной ротонде, эхо приобретало какую-то мертвенную тяжесть; здесь еще резче пахло пылью, платьем и волосами, а восковые фигуры стали еще более жуткими. Гордо выпятил грудь д'Артаньян, положив руку на шпагу. В глубине вырисовывался какой-то гигант в черных доспехах, с занесенным над головой топором. Затем я заметил еще один проход под аркой, тускло освещенный зеленым фонарем, а за ним лестничный пролет, спускающийся между каменными стенами в Галерею ужасов. Одной только этой надписи над проходом было достаточно, чтобы я остановился в нерешительности. Надпись недвусмысленно извещала о том, что вас ждет, и, подобно всем другим однозначно определенным вещам, не вызывала во мне неистребимого желания проверить ее истинность. Эта лестница сжимала вас своими стенами, толкая все дальше вниз, не давая убежать… Здесь, перед входом на лестницу, вспомнил я, старый Августин видел спускавшуюся вниз Одетту Дюшен, и ему показалось, что за ней движется тот страшный фантом без лица – женщина в меховой горжетке и маленькой коричневой шляпке. Я шагнул на лестницу. С каждой ступенькой становилось все холоднее, каждый шаг отзывался раскатистым эхом, которое, казалось, бежало впереди, создавая впечатление, будто кто-то указывает тебе дорогу. Внезапно меня охватило острое чувство одиночества. Мне захотелось вернуться.

Лестница резко повернула, и на фоне грубой, освещенной зеленым светом стены я увидел притаившуюся тень. Сердце у меня застучало. У стены склонилась костлявая фигура – мужчина с сутулыми плечами и лицом, закрытым средневековым капюшоном, из-под которого виднелась длинная челюсть с бледной тенью улыбки. В его руках, полуприкрытая плащом, лежала фигура женщины. Передо мной был самый обыкновенный человек – с той лишь разницей, что вместо выставленной вперед ступни у него было раздвоенное копыто. Сатир! Обычный человек – только мастер гениально изобразил его нечестивую сущность, эти торчащие ребра и угрюмую улыбку. Хорошо еще, что глаза его были в тени…

Постаравшись поскорее проскочить мимо этой источающей яд композиции, я прошел по коридору до места, где он соединялся с еще одной ротондой, ниже уровнем. Здесь фигуры были расставлены в определенном антураже, каждой отводилась часть зала, каждая была шедевром дьявольского искусства. Прошлое затаило здесь дыхание. На фигурах лежала печать смерти, как будто вы видели их через вуаль столетий, каждую в обстановке того времени, к которому она принадлежала. Марат лежит, откинувшись на спинку жестяной ванны, челюсть у него отвисла, сквозь посиневшую кожу проглядывают ребра, скрюченная рука вцепилась в торчащий из окровавленной груди нож. Вы видите это воочию – видите, как служанка хватает безразличную ко всему Шарлотту Корде, как солдаты в красных колпаках с разинутыми в немом крике ртами вламываются в запертую дверь, слышите беззвучный вопль страсти и ужаса… А за окнами этой коричневой комнаты струится желтый сентябрьский свет, карабкается по стене виноградная лоза… Вновь оживший старый Париж.

Тут я услышал, как что-то капает…

Меня охватил ужас. Я смотрел на окружающие меня фигуры, скованные смертельным оцепенением, – инквизиторов, орудующих огнем и клещами, короля, кладущего голову на гильотину под яростную дробь беззвучных барабанов, – и мне чудилось, что их неподвижность противна самой природе. Они были куда более отвратительны, эти тени людей, выряженные в цветастые одежды, в своем молчании, чем если бы вдруг заговорили.

Нет, это мне не почудилось. Что-то падало, капля за каплей, медленно-медленно…

Подгоняемый многократным эхом, я кинулся вверх по лестнице. Мне нужен был свет, нужно было видеть живых людей посреди всего этого гнетущего застоя воска и париков. Добежав до последнего поворота лестницы, я попытался взять себя в руки, – я не дам свести себя с ума сборищу каких-то чучел! Это же смешно. Мы с Бенколином весело посмеемся над моими страхами, с бренди и сигаретой в руках, когда выберемся из этого зловещего места.

Вон они, Бенколин, Августин, Шомон; они только еще входили в верхнюю ротонду. Я взял себя в руки и позвал их. Но, видно, что-то в моем лице осталось, потому что они это заметили даже при тамошнем тусклом освещении.

– Черт побери, что с вами, Джефф? – спросил детектив.

– Ничего, – промолвил я, но мой голос выдал, что я говорю не правду. – Я… разглядывал фигуры… там, внизу. Группу Марата. Мне хотелось посмотреть на сатира. Он чертовски хорош, великолепно передана сущность, и эта женщина в его руках…

Августин дернул головой.

– Что? – выдавил он. – Что вы сказали?

– Я сказал, что сатир чертовски хорош, а женщина в…

Августин проговорил словно загипнотизированный:

– Вы, наверное, сошли с ума. В руках у сатира нет никакой женщины.