Онлайн чтение книги Ученица. Предать, чтобы обрести себя Educated: A Memoir
7. Бог спасет

Лето в том году было очень сухим. Каждый день в небе ярко пылало солнце, обжигая гору своим иссушающим жаром. Каждое утро, направляясь к амбару, я чувствовала под ногами высохшие, ломкие стебли дикой полбы.

По утрам я готовила гомеопатические капли для мамы. Я брала пятнадцать капель основной формулы (это средство хранилось в мамином швейном шкафу, чтобы никто его не использовал и не испортил) и добавляла в маленький флакон дистиллированной воды. Потом соединяла указательный и большой палец в кольцо и вращала флакон. Мама говорила, что эффективность гомеопатических лекарств зависит от того, сколько оборотов флакон сделает в моих пальцах. Я должна была напитать средство своей энергией. Обычно я останавливалась на пятидесяти.

Отец с Люком были на горе, на свалке над верхним пастбищем, в четверти мили от дома. Они готовили машины для прессования – отец нанял прессовщика на этой неделе. Люку исполнилось семнадцать. Он был стройным, мускулистым парнем, приветливым и улыбчивым. Люк с отцом сливали бензин из баков. Машину с топливным баком прессовать было нельзя, она могла взорваться. Поэтому все баки следовало осушить и снять. Работа была медленной: нужно было пробить бак и дождаться, когда весь оставшийся бензин вытечет. Только после этого можно было его срезать. Отец придумал более быстрый способ. Он поднимал машину на погрузчике, а Люк направлял его, пока бак не оказывался прямо над огромным вертелом из толстого железа высотой восемь футов. Тогда отец опускал платформу. Если все шло хорошо, машина насаживалась на вертел и бензин вытекал из бака в специальный контейнер с плоским дном – отец специально сварил его для таких случаев.

К полудню они успевали обработать машин тридцать-сорок. Люк собирал бензин в пятигаллонные ведра и выливал в отцовский контейнер. Однажды он споткнулся и вылил все ведро на себя. Солнце высушило джинсы за несколько минут. Люк продолжал таскать ведра, а потом пришел домой обедать.

Этот обед я помню с поразительной ясностью. Помню аппетитный запах картофельной запеканки с мясом, позвякивание кубиков льда в высоких стаканах, запотевших от летней жары. Помню, как мама велела мне вымыть посуду, потому что после обеда она уезжала в Юту, чтобы проконсультировать другую повитуху по поводу осложненной беременности. Мама сказала, что к ужину может и не вернуться, но в морозилке есть гамбургеры.

Помню, что целый час хохотала. Отец лежал на кухонном полу и подшучивал над событиями в нашей маленькой деревушке. Бродячая собака укусила мальчика, и это событие всех переполошило. Мэр издал указ, по которому в семье не должно быть больше двух собак, хотя напавшая на мальчика собака вообще никому не принадлежала.

– Гениальные социалисты! – смеялся отец. – Они утонут, глядя на дождь, если кто-нибудь не возведет над ними крышу.

Я так хохотала, что у меня разболелся живот.

Люк совершенно забыл о пролитом бензине. Они с отцом вернулись на гору, и Люк собрался работать резаком. Он прижал его к бедру и начал резать сталь. Искра попала на джинсы, и они мгновенно вспыхнули.

Эту историю в нашей семье запомнили навсегда. Ее столько раз рассказывали и пересказывали, что она превратилась в семейный фольклор. Люк не мог быстро стянуть пропитанные бензином джинсы. Тем утром, как и всегда, он подвязал штаны синтетической веревкой, гладкой и скользкой. На ней узлы не развязывались. Не помогли и тяжелые ботинки со стальными носами – они так износились, что каждое утро Люку приходилось обматывать их скотчем, а вечером разрезать ножом. Люк мог разрезать веревку и стащить ботинки за секунду, но его охватила паника, и он бросился бежать, как пятнистый олень, поджигая траву, давно иссохшую от летней жары.

Я собрала грязную посуду и как раз наполняла раковину водой, когда услышала пронзительный, придушенный крик, который начинался с одной ноты и заканчивался другой. Я сразу поняла, что кричит человек. Я никогда не слышала, чтобы так кричали животные, с такими изменениями тона и высоты.

Я выбежала на улицу и увидела, как Люк ковыляет по траве. Он звал маму, а потом рухнул. И тогда я увидела, что джинсов на его левой ноге нет. Часть ноги была синеватой, красной и окровавленной, часть – мертвенно-белой. Тонкие волокна кожи окутывали его бедро и икру, как воск, стекающий с дешевой свечки.

Глаза Люка закатились.

Я кинулась обратно в дом. Новые флаконы спасительного средства уже были упакованы, но бутылочка с основной формулой все еще стояла на стойке. Я схватила ее, подбежала к Люку и вылила ему в рот половину жидкости. Ничего не произошло. Глаза Люка остались мраморно-белыми.

Потом он моргнул и начал бормотать, потом кричать:

– Горит! Горит!

По телу его прошла дрожь, он заскрипел зубами.

Мне было всего десять, и в тот момент я чувствовала себя маленьким ребенком. Люк был моим старшим братом. Я думала, он должен знать, что делать. Я схватила его за плечи и стала трясти.

– Тебя нужно охладить или согреть? – кричала я.

Люк только стонал.

Ожог – это травма, рассудила я. Значит, сначала нужно заняться им. Я бросилась к морозильнику, достала пакет льда и приложила к ноге Люка. Но как только лед коснулся его ноги, он закричал – громко и мучительно. От его крика у меня кровь застыла в жилах. Охлаждать ногу нужно было по-другому. Я подумала, что можно разгрузить морозильный ларь и поместить Люка туда, но морозильник работал только с закрытой крышкой, и тогда Люк задохнулся бы.

Я мысленно прочесывала дом. У нас был большой мусорный бак, настоящий синий кит. Отмыть его от гниющей пищи было невозможно, поэтому мы держали его закрытым в кладовке. Я бросилась в дом, опрокинула бак прямо на линолеум, отметив, что Ричард вчера выбросил туда дохлую мышь. Я вытащила бак на улицу и стала поливать его из садового шланга. Я знала, что отмыть бак нужно тщательно, может быть, даже с мылом. Но, посмотрев на Люка, увидев, как он корчится на траве, я поняла, что времени у меня нет. Выплеснув воду в последний раз, я поставила бак вертикально и наполнила его водой.

Люк подполз ко мне, чтобы опустить ногу в воду. И тут я мысленно услышала голос матери. Она кому-то говорила, что при ожогах самое опасное не поврежденные ткани, а инфекция.

– Люк! – закричала я. – Нет! Не опускай ногу!

Он не слушал меня и с застывшим взглядом продолжал ползти к баку. Он не мог думать ни о чем, кроме мучительной боли в обожженной ноге. Я была быстрее. Я опрокинула бак, и вода вылилась на траву. Люк издал странный булькающий звук, словно умирающий.

Вбежав на кухню, я нашла большие мусорные мешки, притащила один Люку и велела засунуть туда ногу. Он не двигался, но позволил мне закрыть обгоревшую плоть мешком. Я снова подняла бак и стала наполнять его из шланга. Когда вода набралась, я помогла Люку подняться на одной ноге и опустить вторую, обмотанную черным пластиком, в мусорный бак. День выдался очень жаркий, вода быстро нагрелась. Я бросила в бак пакет со льдом.

Довольно скоро Люк пришел в себя, прошло минут двадцать-тридцать. Он немного успокоился и смог рассуждать здраво. Тут из подвала поднялся Ричард. Мусорный бак стоял посреди газона, в десяти футах от ближайшей тени, а солнце жарило нещадно. Бак с водой был для нас слишком тяжел, а Люк отказывался вытаскивать ногу даже на минуту. Я притащила ему соломенное сомбреро, бабушка подарила нам его в Аризоне. Зубы у Люка все еще стучали, и я укутала его шерстяным одеялом. Вот так он и стоял: на голове сомбреро, на плечах одеяло, нога в мусорном баке. Он походил одновременно и на бездомного, и на отпускника.

Солнце нагрело воду, и Люку стало хуже. Я сбегала к морозилке, но льда там больше не было, только десяток пакетов с замороженными овощами. Я схватила их. В баке получился грязный суп с плавающим горошком и морковью.

Вскоре появился отец – когда именно, я не помню. Лицо его было мрачным и растерянным. К тому времени Люк отдыхал, насколько это было возможно, ведь он по-прежнему стоял. Отец перетащил бак в тень, потому что руки Люка уже покраснели от солнца. Отец сказал, что мы должны оставить его там, пока не приедет мама.

Мамина машина появилась около шести. Я встретила ее на полпути и рассказала, что случилось. Она кинулась к Люку, сказав, что нужно осмотреть рану. Люк вытащил ногу из бака, с нее капала вода. Пластик прилип к ране. Мама медленно и осторожно срезала его, пока рана не обнажилась. Крови было очень мало, язв тоже не было – для этого нужна кожа, а ее у Люка не осталось. Мама смертельно побледнела, но сохранила спокойствие. Она закрыла глаза и скрестила пальцы. А потом громко спросила, попала ли в рану инфекция. Щелк, щелк, щелк.

– На этот раз повезло, – сказала она. – Но о чем ты думала, Тара, помещая ногу в мусорный бак?

Отец отнес Люка в дом, и мама взялась за скальпель. Они с отцом весь вечер срезали мертвую плоть. Люк старался не кричать, но когда они начали снимать кусочки кожи, чтобы понять, есть ли дальше живая плоть, он громко застонал, и из глаз его полились слезы.

Мама приложила к ране мазь из коровяка и окопника, приготовленную по собственному рецепту. Она всегда хорошо справлялась с ожогами – это было ее фирменное средство. Но я чувствовала, что она встревожена. Мама сказала, что никогда не видела таких тяжелых ожогов, как у Люка, и не знает, чем кончится дело.

Первую ночь мы с мамой вместе провели у постели Люка. Он почти не спал и бредил от лихорадки и боли. Чтобы снять жар, мы приложили лед к его лицу и груди. От боли дали настойку лобелии, синей вербены и шлемника. Это был еще один мамин рецепт. Она давала эту настойку мне, когда я свалилась с трейлера, чтобы снять боль в ноге. Но, насколько я помню, толку от нее не было.

Я верила, что больничные лекарства – это оскорбление Господу, но если бы той ночью у меня был морфин, я бы дала его Люку. От боли он почти не мог дышать. Он вытянулся в постели, пот тек со лба и груди. Дыхание у него было прерывистым. Он покраснел, потом щеки его стали фиолетовыми, словно терпеть боль он мог, только лишив мозг кислорода. Когда боль в легких становилась сильнее боли от ожога, он делал большой, мучительный вдох. Люк кричал, и это был крик облегчения в легких и крик боли в ноге.

Вторую ночь я провела с ним одна, чтобы мама могла отдохнуть. Я спала чутко, просыпаясь при первых звуках, при легчайшем движении. Мне нужно было принести лед и настойку, прежде чем Люк окончательно придет в себя и ощутит свою боль. На третью ночь с ним осталась мама. А я стояла в дверях, прислушиваясь к его стонам, наблюдая, как мама смотрит на него. Лицо ее было пустым, глаза отекли от тревоги и утомления.

Когда я засыпала, мне снились сны. Мне снился огонь, которого я не видела. Мне снилось, что это я лежу в постели, мое тело замотано повязками, словно мумия. Мама стоит на коленях рядом со мной, сжимая мою перевязанную руку, как она сжимала руку Люка, гладя меня по лбу, молясь.

В воскресенье Люк не пошел в церковь. Не пошел он и в следующее воскресенье. И в следующее. Отец велел всем говорить, что Люк заболел. Он сказал, что, если правительство узнает о ноге Люка, у нас будут проблемы. Федералы заберут нас, а Люка отвезут в больницу, где у него начнется инфекция, и он умрет.

Примерно через три недели мама сообщила, что кожа на краях раны начала восстанавливаться. Она надеялась, что заживут даже самые тяжелые ожоги. К тому времени Люк уже мог сидеть, а через неделю, когда случились первые заморозки, он пару минут простоял на костылях. Вскоре он уже ковылял по дому, худой, словно стручок фасоли. Он страшно много ел, чтобы восстановить потерянный вес. К тому времени веревка на его штанах стала уже семейным преданием.

– Мужчина должен иметь настоящий ремень, – как-то за завтраком сказал отец.

В тот день, когда Люк поправился окончательно и смог вернуться на свалку, отец подарил ему кожаный ремень с металлической пряжкой.

– Это не для Люка, – сказал Ричард. – Он предпочитает веревку. Вы же знаете, какой он модник!

Люк усмехнулся.

– Красота требует жертв, – ответил он.

За восемнадцать лет я ни разу не вспомнила об этом дне, не задумалась над тем, что произошло. А когда мысленно вернулась к тем событиям, первое, что пришло мне в голову, был ремень. «Люк , – думала я, – дикий ты пес, ты все еще подвязываешь штаны веревкой?»

Сейчас мне двадцать девять лет. Я пишу эту книгу и пытаюсь восстановить произошедшее по стонам и крикам утомленной памяти. Я выцарапываю воспоминания. Доходя до конца, я останавливаюсь. В этой истории есть какая-то непоследовательность, какой-то призрак.

Я читаю. И перечитываю. И нахожу его.

Кто погасил огонь?

И спящий голос произносит: «Отец».

Но когда я нашла Люка, он был один. Если бы отец был с Люком на горе, он бы принес его домой и помог лечить ожог. Отец работал где-то еще, вот почему Люку пришлось спускаться с горы одному. Вот почему его раны лечила десятилетняя девочка. Вот почему нога оказалась в мусорном баке.

Я решила спросить у Ричарда. Он старше меня, и память у него лучше. Кроме того, насколько мне известно, у Люка больше нет телефона.

Я позвонила. Первое, о чем вспомнил Ричард, – это о веревке, которую, верный себе, он назвал «веревкой для увязывания сена». Затем он вспомнил о пролитом бензине. Я спросила, как Люку удалось погасить огонь и спуститься с горы, ведь когда я его нашла, он был в состоянии шока.

– С ним был отец, – спокойно ответил Ричард.

Верно.

Но почему отца не было дома?

– Потому что Люк бежал по траве и мог начаться пожар, – ответил Ричард. – Помнишь то лето? Была страшная сушь. Нельзя допускать пожаров в сельскохозяйственном округе во время засухи. Поэтому отец посадил Люка в грузовик и велел ехать домой, к маме. Только мама уехала.

Верно.

Я думала об этом несколько дней, а потом начала писать. Отец был в самом начале – с его смешными шутками о социалистах, собаках и крыше, которая могла бы спасти либералов от утопления. А потом отец и Люк вернулись на гору. Мама уехала, а я включила воду, чтобы наполнить раковину на кухне. Снова. На третий раз все определилось.

На горе что-то случилось. Я могу только представить это, но картина получается отчетливой, более отчетливой, чем простое воспоминание. Машины стоят и ждут, топливные баки осушены. Отец указывает рукой на груду машин и говорит: «Люк, начинай срезать баки!» Люк отвечает: «Хорошо, па!» Он прижимает резак к бедру, сыплются искры. Огонь возникает из ниоткуда и охватывает его. Он кричит, борется с веревкой, продолжает кричать и бросается бежать по полю.

Отец догоняет его, приказывает остановиться. Пожалуй, впервые в жизни Люк не подчиняется. Люк бежит быстро, но отец умнее. Он срезает дорогу за пирамидой машин, догоняет Люка и валит на землю.

Я не могу представить, что произошло дальше, потому что никто не рассказывал мне, как отец потушил огонь на ноге Люка. Потом всплывает воспоминание: отец ночью на кухне, легкие стоны, когда мама накладывает мазь ему на руки, красные, покрытые ожогами. И я понимаю, что он должен был это сделать.

Люк уже не горит.

Я пытаюсь представить этот момент. Отец смотрит на поле. Огонь быстро распространяется на страшной жаре. Потом смотрит на сына. Он думает, что сможет справиться с огнем, пока еще не поздно. Он предотвратит пожар, может быть, спасет собственный дом. Люк спокоен. Его мозг еще не осознал, что произошло; боли еще нет. «Бог спасет,  – должно быть, думает отец. – Бог оставил его в сознании». Я представляю, как отец громко молится, устремив глаза в небо, как сажает сына в грузовик на водительское сиденье, заводит двигатель. Грузовик катится, набирает скорость. Люк вцепляется в руль. Отец спрыгивает с грузовика, ударяется о землю, бежит на горящее поле. Огонь становится злее и выше. «Бог спасет!» – кричит отец, срывает с себя рубашку и начинает тушить пламя[3]Написав главу, я все же поговорила с Люком. Его воспоминания отличаются от моих и Ричарда. Он запомнил, что отец привез его домой, дал ему гомеопатическое средство от шока, а потом положил в ванну с холодной водой и уехал бороться с пожаром. Это противоречит и моим воспоминаниям, и воспоминаниям Ричарда. Но, возможно, память нас подводит. Может быть, я нашла Люка одного в ванне, а не на траве. Но всем это кажется странным: как же Люк мог оказаться на газоне с ногой в мусорном баке?.