Онлайн чтение книги Неоконченный портрет Unfinished Portrait
Глава четвертая. Смерть

1.

Селия едет домой!

Она в таком возбуждении!

Поезд, казалось, еле тащится. У Селии с собой интересная книжка, купе у них отдельное, но ей так не терпится, что путешествие кажется бесконечным.

— Ну что, — сказал отец, — рада, что едешь домой, кнопка?

При этих словах он ее легонечко ущипнул. Какой он большущий и загорелый — куда крупнее, чем помнился Селии, а мать, напротив, казалась теперь куда меньше. Вот какие происходят, оказывается, чудные изменения с внешностью и размерами.

— Да, папочка, очень рада, — сказала Селия.

Она держалась натянуто. Внутри что-то болезненно набухало, и это странное ощущение не позволяло думать ни о чем другом.

Отец казался немного расстроенным. Кузина ее, Лотти, которая ехала к ним в гости, заявила:

— До чего же серьезный клоп!

Отец сказал:

— Дети скоро все забывают.

Лицо у него было грустное.

Мириам сказала:

— Ничего она не забыла. Она просто вся горит внутри.

Она наклонилась и чуть пожала Селии руку. И одними глазами улыбнулась Селии — как если бы им двоим была известна какая-то тайна.

Кузина Лотти, полненькая и миловидная, заявила:

— С чувством юмора у нее не очень ладно, да?

— Совсем плохо, — откликнулась Мириам. — Да и у меня не лучше, — добавила она с сожалением. — Джон во всяком случае говорит, что у меня его нет.

Селия твердила еле слышно.

— Мамочка, скоро это будет — скоро?

— Что скоро, лапочка?

Селия выдохнула:

— Море.

— Мне кажется, ей хочется жить у моря и играть в песочек, — сказала кузина Лотти.

Селия не отозвалась. Что тут ответишь? Когда покажется море, значит, и дом близко.

Поезд влетел в туннель и вылетел из него. Ах, вот и оно, с левой стороны, темно-синее, пенистое. Они мчались вдоль берега, ныряя в туннели и выныривая на свет. Море, синее-синее, так слепит глаза, что они сами по себе зажмуриваются.

Потом поезд изогнулся и помчался вдоль от моря. Теперь уже совсем скоро они будут дома!

2.

Опять что-то с размерами! Дом такой громадный! Просто громадный! Большущие комнаты, и мебели в них почти совсем нет — или Селии так кажется после домика в Уимблдоне. Она до того разволновалась, что просто не знала, с чего начать…

Сад — да, первым делом — в сад. Она как безумная понеслась по дорожке, круто спускавшейся вниз. Вон — бук, странно — о буке она никогда не вспоминала. А без него дом невозможно себе представить. А вон и беседка со скамейкой, упрятанная в вечнозеленых кустах калины, — ой, да она почти совсем заросла. Теперь бегом наверх — в лес, может, колокольчики распустились. Но колокольчиков не было. Наверное, уже отцвели. Вон — дерево, у которого одна из веток — как вилы, на ней Королева скрывалась от врагов. О-о-о-о-о, а вон и маленький беленький мальчик.

Маленький беленький мальчик стоял в лесной беседке. Три ступеньки вели к нему. На голове он держал каменную корзину, и в корзину эту надо было положить что-нибудь и загадать желание.

У девочки был выработан самый настоящий ритуал. Делала она так. Выходишь из дома и пересекаешь лужайку, которая была бурной рекой. Потом привязываешь своего водяного коня к кусту роз, что изогнулся аркой, берешь то, что будешь жертвовать, и величественно шествуешь по дорожке в лес. Кладешь пожертвование, загадываешь желание, делаешь реверанс и, пятясь, уходишь. И желание твое исполняется. Только не надо загадывать больше одного желания в неделю. У Селии желание было всегда одно и то же — внушенное няней. На чем бы она ни загадывала — на куриных косточках, на мальчике в лесу, на пегой лошадке, — она всегда желала быть хорошей! Няня считала, что просить вещи — плохо. Господь пошлет тебе все необходимое, и так как Господь проявлял в этом великую щедрость (через бабушку, мамочку и папочку), Селия обращалась к нему только с одной благочестивой просьбой.

Сейчас ей подумалось: «Я должна, просто обязательно должна отнести ему пожертвование». Она сделает это так, как делала прежде: переберется через реку-лужайку на коне, привяжет его к розовому кусту, дальше — вверх по тропинке, опустит в корзину пожертвование — два взлохмаченных одуванчика — и загадает…

Но — увы няня! — от того благочестивого желания, которое она всегда загадывала, Селия отошла.

— Хочу всегда быть счастливой! — пожелала Селия.

И помчалась в огород… ой, а вот и Румбольт — садовник, очень угрюмый и сердитый.

— Здравствуй, Румбольт, вот я и дома.

— Вижу, мисс. И попрошу не топтать молодой салат.

Селия отошла в сторонку.

— А нет ли крыжовника, Румбольт?

— Кончился уже. В этом году плохо уродился. Может, пара ягод малины и найдется…

— О… — И Селия ускакала.

— Только все не ешь, — кричал ей Румбольт вслед, — мне нужно миску набрать на сладкое.

Селия продиралась в малиннике, уплетая ягоды за обе щеки. Ягодка или две! Да тут их видимо-невидимо!

Наевшись до отвала, Селия выбралась из малинника. Теперь надо побывать в тайном убежище возле ограды, откуда видна дорога. Трудно было теперь найти вход в убежище, но, наконец, нашла…

Теперь — на кухню, к Раунси. Раунси, безупречно чистенькая и еще больше растолстевшая, ритмично, как всегда, движет челюстями. Милая, милая Раунси — улыбается, растягивая рот до ушей и издавая такой знакомый мягкий гортанный смешок…

— Вот те-на, мисс Селия, ну и выросли же вы.

— А что это ты ешь, Раунси?

— Пеку вот печенье к чаю прислуге.

— А мне кусочек, Раунси?

— Аппетит-то портить.

В общем-то это не отказ! Еще говоря это, Раунси уже направляется к духовке. Открывает дверцу.

— Как раз готовы. Но осторожно, мисс Селия, очень горячо.

О, как хорошо быть опять дома! Оказаться опять в прохладе темных коридоров и там, в окне на лестнице, увидеть зеленый свет бука.

Мать, выходя из спальни, увидела, что Селия стоит, замерев от восторга на верхней ступеньке лестницы, крепко прижав руки к животу.

— Что случилось, деточка? Почему ты держишься за живот?

— Бук, мамочка. Он такой красивый.

— Мне кажется, ты всё чувствуешь животиком, да, Селия?

— У меня там как-то странно болит. Не настоящая боль, мамочка, а приятная такая.

— Ты рада, значит, что опять дома?

— Ох, мамочка!

4.

— Румбольт стал мрачнее обычного, — сказал отец за завтраком.

— До чего же мне неприятен этот человек, — воскликнула Мириам. — Зачем мы только его взяли!

— Но ведь он, дорогая, отличный садовник. Лучше его у нас не было. Ты только вспомни, какие в прошлом году были у нас персики.

— Я знаю, знаю. Но брать я его не хотела.

Селия, наверное, еще никогда не слышала, чтобы мать так горячилась. Даже руки стиснула. Отец смотрел на нее снисходительно, примерно так, как смотрел на Селию.

— Я же тебе уступил, не правда ли? — сказал он добродушно. — Я от него отказался, хотя и были у него отличные рекомендации, и взял вместо него этого неотесанного лентяя Спинейкера.

— Странно все это, — говорит Мириам, — я его терпеть не могу, а потом, уезжая в По, мы сдаем дом, и мистер Роджерс пишет нам, что собирается уволить Спинейкера и взять на его место садовника с отличными рекомендациями, и мы возвращаемся домой и видим, что Румбольт у нас работает.

— Не могу понять, Мириам, почему ты его не переносишь. Он несколько мрачноват, но в общем-то очень при личный малый.

Мириам поежилась.

— Не знаю, в чем дело. Просто что-то не так.

И она уставилась прямо перед собой невидящим взглядом.

Вошла горничная.

— Миссис Румбольт, с вашего позволения, хотела бы переговорить с вами, сэр. Она там, у входа.

— Что ей надо? А, ну ладно, пойду узнаю.

Он бросил на стол салфетку и вышел. Селия уставилась на мать. Как смешно выглядела мамочка — как если бы она очень чего-то испугалась.

Вернулся отец.

— Румбольт не приходил вчера домой ночевать. Странное дело. Я думаю, они скандалили в последнее время.

Он повернулся к горничной, все еще стоявшей в комнате.

— Румбольт сегодня здесь?

— Я его не видела, сэр. Спрошу у миссис Раунсуэлл.

Отец снова вышел из комнаты. Вернулся минут через пять. Когда он вошел, Мириам вскрикнула, и даже Селия испугалась.

Вид у папочки был такой странный, такой странный — точно он сделался стариком. Казалось, ему не хватает воздуха.

Мать мгновенно вскочила во стула и бросилась к нему.

— Джон, Джон, что с тобой? Скажи мне. Садись сюда. Ты прямо в шоке.

Отец сделался какого-то странного синего цвета. Слова выходили у него изо рта с трудом.

— Висит… на конюшне… Я перерезал веревку… но уже… должно быть, он сделал это вчера…

— Такой шок — это вредно для тебя.

Мать вскочила и налила ему брэнди.

Запричитала:

— Я знала… я знала, было что-то…

Она опустилась на колени рядом с мужем, приложила бутылку ему к губам. Взглядом поймала Селию.

— Беги, родная, наверх, к Жанне. Ничего страшного. Папе нездоровится. — И понизив голос, зашептала ему: — Не надо ей этого знать. Такое всю жизнь может потом ребенка преследовать.

В полном недоумении Селия вышла из комнаты. На верхней площадке судачили Дорис и Сьюзен.

— Шашни, говорят, с ней водил, а жена прознала про это. В тихом омуте черти водятся.

— Ты видела его? Язык у него вывалился?

— Нет, хозяин запретил туда заходить. Как бы мне заполучить кусок той веревки — говорят, удача тогда привалит.

— У хозяина прямо шок случился, а с его-то слабым сердцем…

— Да, надо же, такая жуть.

— А что случилось? — спросила Селия.

— Садовник на конюшне повесился, — со смаком выложила Сьюзен.

— О, — сказала Селия, не слишком удивившись. — А кусок веревки тебе зачем?

— Если раздобыть кусок веревки, на которой человек повесился, на всю жизнь тебе удача будет.

— Точно-точно, — подтвердила Дорис.

— А-а, — опять протянула Селия.

Смерть Румбольта она восприняла всего лишь как одно из тех событий, что случаются каждый день. Румбольта она не любила: особенно ласковым он ведь никогда с ней не был.

Вечером, когда мать пришла укрыть ее одеялом, она попросила:

— Мамочка, а можно мне кусок той веревки, на которой повесился Румбольт?

— Кто сказал тебе про Румбольта? — мать говорила сердитым голосом. — Я же запретила.

Селия вытаращила глаза.

— Сьюзен сказала. Мамочка, можно мне кусок веревки? Сьюзен говорит, что он принесет удачу.

Вдруг мать улыбнулась — улыбка перешла в смех.

— Над чем ты смеешься, мамочка? — недоверчиво спросила Селия.

— Прошло столько лет с тех пор, как мне самой было девять, я уже и забыла, как оно бывает в таком возрасте.

Пока не заснула, Селия немного поразмышляла Сьюзен однажды чуть не утонула, когда ездила на праздник на море. А другие слуги смеялись и говорили: «Значит, тебе суждено быть повешенной, девочка».

Быть повешенной и утонуть — между этим должна быть, наверное, какая-то связь.

«Лучше, куда уж лучше утонуть», — сквозь сон думалось Селии.

Отец Селии умер, когда ей было десять лет. Умер в доме своей матери, в Уимблдоне. Несколько месяцев пролежал он в постели, и за ним ухаживали две сестры из больницы. Селия привыкла к тому, что папа болен. А мама все время говорила, что они будут делать, когда папочка поправится.

То, что папочка может умереть, никогда не приходило Селии в голову. Она как раз поднималась по лестнице, когда открылась дверь комнаты, где лежал папочка, и оттуда вышла мама. Мама, какой она никогда не видела…

Долго еще потом она сравнивала ту маму с листком, который гонит ветер. Она стенала, воздев к небу руки, потом рывком распахнула дверь в свою комнату и скрылась там. Следом на лестницу, где с открытым ртом, вытаращив глаза, застыла Селия, вышла сестра.

— Что это с мамой?

— Тише, милая, твой отец… твой отец взошел на небеса.

— Папочка? Папочка умер и отправился на небо?

— Да, теперь ты должна быть хорошей девочкой. Помни, тебе надо быть матери утешением.

Сестра скрылась в комнате Мириам.

Онемев, Селия побрела в сад. Прошло немало времени, пока она не поняла все, что сказала ей сестра. Папочка. Папочки больше нет — мертв.

Мир ее в одно мгновение рухнул.

Папочка… а всё казалось таким же, как обычно. Она поежилась. Это как если бы Стрелец — все вроде бы в порядке, и вдруг является он… Она оглядела сад, ясень, тропинки — все, как и раньше, и, однако же, какое-то другое. Всё может измениться — всякое случиться может.

Папочка теперь на небесах? Он счастлив?

О, папочка…

Селия заплакала.

Она вошла в дом. Бабушка была там — сидела в столовой, жалюзи были спущены. Бабушка писала письма. Иногда по щеке у нее скатывалась слеза, и она прикладывала носовой платок.

— Моя бедная малышка пришла? — сказала она, увидев Селию. — Ну, ну, не надо, милая, не надо себя терзать, на всё воля Божья.

— Почему жалюзи спущены? — спросила Селия.

Ей не нравилось, когда жалюзи были спущены — дом от этого становился темным и странным, как бы совсем другим.

— Это в знак уважения, — ответила бабушка.

Она принялась рыться в кармане и извлекла оттуда ягодку черной смородины и мармеладку — уж она-то знала, что любит Селия.

Селия взяла, поблагодарила. Но есть не стала. Она чувствовала, что не сможет проглотить ни кусочка.

Так и сидела она, зажав угощение в ладошке, и следила за бабушкой.

А бабушка писала и писала — письмо за письмом — на листах бумаги с черной каймой.

5.

Два дня мать Селии была очень больна. До Селии долетали отдельные фразы из того, что сестра, вся в накрахмаленном, шепотом сообщала бабушке.

— Долгое напряжение… отказывалась поверить… тем страшнее потом шок… нужна встряска.

Селии сказали, что она может пойти проведать мамочку.

Шторы в комнате опущены. Мать лежала на боку, каштановые с серебряными нитями волосы разметались по подушке. Глаза были такие странные, очень блестели и смотрели в упор на что-то — что-то там, за Селией.

— Вот и малышка ваша любимая, — сказала сестра высоким противным голосом, в котором звучало: «Я знаю, что для вас лучше».

Мамочка улыбнулась Селии… но не настоящей улыбкой, не такой, какой она всегда улыбалась. Сестра заранее провела с Селией беседу. И бабушка тоже.

Селия засюсюкала вымученным голосом послушной девочки:

— Мамочка, дорогая, папочке хорошо, он в раю. Ты же не захочешь звать его назад.

Мать вдруг расхохоталась.

— О, да, захочу, еще как захочу! Если б я могла его вызвать, я бы звала его и звала все время — днем и ночью. Джон, Джон, вернись ко мне.

Она приподнялась на кровати, опираясь на локоть, лицо ее было диким и прекрасным, но чужим.

Сестра поспешила выпроводить Селию из комнаты. Селия слышала, как она прошла назад к постели, и сказала:

— Вы должны жить ради ваших детей, помните это, дорогая.

И услышала, как мать отозвалась незнакомым покорным голосом:

— Да, я должна жить ради детей. Вы могли и не говорить мне этого. Я знаю.

Селия сошла в гостиную и направилась туда, где висели на стене два цветных эстампа. Один назывался «Горюющая мать», другой — «Счастливый отец». Об этом, о втором, Селия не была высокого мнения. Женоподобный мужчина на этом эстампе никак не походил на то, как, с точки зрения Селии, должен выглядеть отец — счастливый или какой-то другой. А вот обезумевшая от горя женщина, с разметанными волосами, обхватившая детей, — да, вот так выглядела мамочка. Горюющая мать. Селия кивнула с чувством странного удовлетворения.

Теперь то и дело что-нибудь происходило, — а иногда очень даже интересное, — как тогда, например, когда бабушка взяла ее с собой покупать траурные платья.

Селия ничего не могла с собой поделать: ей ужасно понравились эти черные одеяния. Траур! Она в трауре! Звучит очень солидно и по-взрослому. Она представляла, как все на улице на нее смотрят: «Видите ту девочку всю в черном?» — «Да, у нее только что умер отец». — «О, Господи, какое горе. Бедная девочка». А Селия шла в это время с печально склоненной головой. Ей было немножко стыдно за такие мысли, но что она могла поделать, если ощущала себя интересной и романтической особой.

Приехал Сирилл. Он стал совсем взрослым, но с голосом у него то и дело происходило что-то странное, и тогда он заливался краской. Держался он грубовато и чувствовал себя не в своей тарелке. Иной раз в глазах его блестели слезы, но стоило кому-нибудь заметить это, как он приходил в ярость. Он застал Селию, когда та вертелась перед зеркалом в новом платье, и не стал скрывать презрения.

— О чем еще может думать такая малявка. О новом наряде. Ну, видно, ты совсем еще дитя, раз не понимаешь, что произошло.

Селия ревела и думала, до чего же он злой.

Мать Сирилл избегал. Он больше был с бабушкой. При ней он играл роль единственного мужчины в семье, и бабушка его всячески в этом поощряла. Она советовалась с Сириллом насчет писем, которые писала, спрашивала его мнение о самом разном.

Селии не разрешили пойти на похороны, что она сочла очень несправедливым. Бабушка тоже не пошла. Ходил Сирилл с матерью.

Мать впервые вышла из своей комнаты утром в день похорон. В своей вдовьей шляпке — довольно милой и маленькой — она казалась Селии чужой — и… и… да, совсем беспомощной.

Сирилл держался как настоящий мужчина и заступник.

Бабушка сказала:

— Тут у меня несколько белых гвоздик, Мириам. Я подумала, что, может, тебе захочется положить их на гроб, когда его будут опускать.

Но Мириам покачала головой и сказала тихо:

— Нет, лучше я ничего такого делать не буду.

После похорон подняли жалюзи, и жизнь пошла своим чередом.

6.

Селия задавалась вопросом, так ли уж бабушка любит маму и так ли уж мама любит бабушку. Она не вполне понимала, что заронило подобную мысль ей в голову.

Она очень переживала за мать. Мать ходила как тень, все больше молчала.

А бабушка почти весь день занималась тем, что получала и читала письма. Она то и дело говорит:

— Мириам, тебе, безусловно, это будет интересно. Мистер Пайк так прочувственно пишет о Джоне.

Но в ответ мать морщится как от боли и просит:

— Будь добра, не надо, не сейчас.

И бабушка чуть поднимает брови в удивлении и откладывает письмо, сухо бросив:

— Как угодно.

Но вот приходит новая почта и история повторяется.

— Мистер Кларк — добрейший человек, — сообщает она, шмыгая носом. — Мириам, послушай это обязательно. Тебе станет легче. Он так красиво говорит, что наши умершие навеки остаются с нами.

И вырванная из своего безмолвия Мириам восклицает:

— Нет! Нет!

После этого внезапного вскрика Селия и решила, что она знает, что испытывает мать. Мать хотела, чтобы ее оставили в покое.

Однажды пришло письмо с иностранной маркой… Мириам разорвала конверт и села читать — четыре листа, исписанных изящным убористым почерком. Бабушка не сводила с нее глаз.

— От Луизы? — полюбопытствовала она.

— Да.

Наступило молчание. Бабушка не сводила с письма жадного взгляда.

— Что она пишет? — наконец не выдержала бабушка.

Мириам неторопливо складывала письмо.

— Я не думаю, что оно предназначено для кого-либо еще кроме меня, — спокойно отозвалась мать. — Луиза всё понимает.

На этот раз брови бабушки взвились до самой кромки волос.

Через несколько дней мать с кузиной Лотти уехала, чтоб переменить обстановку. Месяц Селия прожила у бабушки.

А Мириам вернулась, и они с Селией поехали домой.

И жизнь началась опять — новая жизнь. Селия с мамой одни в большом доме с садом.